Москалик

Сеню в детстве дразнили «москаликом» за то, что букву «г» он произносил по-московски, звонко. А надо было – как все – с горловым придыханием, почти как «хэ». Вот, например, знаменитое «Смейся паяц над разбитой любовью!» должно было звучать примерно так: «Рыхочи паяць над разхэпанным коханням!». Сеня на дразнилку не обижался, даже откликался на «москалик». Что-то ласковое было в этом прозвище «москалик – комарик». А чего обижаться? Его ведь и в самом деле родители привезли в эти южные, степные края России в нежном возрасте из Москвы, в окрестности которой он и родился. В семье все говорили по-русски, даже слегка «а»-кали на столичный манер. Потом, впрочем, пообтесались. Стали проскальзывать в разговоре южнорусские междометия «Ты-ба!?», «Тю-ю!» и «Шо-шо?». Местный говорок приставучий. В папиной речи, например, проскакивали и грузинское «гамарджоба» и армянское «джан». Первая половина жизни папы прошла на Кавказе. В одноклассниках у Сени были и татары, и армяне, и одесские евреи и даже маленький, но очень гордый курд. Сенина страна детства была громадной и пёстрой. Пестрота пробивалась и в одежде, и в говоре, и в темпераменте. Когда бились стенка на стенку со Шляховскими,- собирались в строй наскоро, и никого разница в возрасте или в говоре не смущала. Презирали за трусость, а не за звонкое «г».
В школе Сеня от уроков местного языка и литературы не отказывался, хотя и мог формально освободиться. Но зачем? «Мова» была ему хотя и не родной, но и не посторонней. Никто не заставлял объясняться исключительно на ней, но за пределами города, на правобережье, местный народ ею пользовался активно. Ощущение громадного общего дома с его многоголосием и пестроцветием от этих языковых переходов с мовы на русский только усиливалось. Потом, много лет спустя, когда Сеня оказывался где-нибудь в Восточной Сибири или на крайнем Севере, он испытывал радостное чувство «земляки», заслышав отдалённое «Шо-шо» или «Ты-ба?!». Ветры Сениной судьбы дули все сильнее, все чаще он оказывался далеко-далеко от ласковых южнорусских степей. Наконец, перестав сопротивляться этим ветрам, он оказался в краях, где летом солнце не заходило за дальние сопки, а зимой не поднималось над ними. Сюда, в заполярье, эти ветры сносили людей со всей громадной страны под названием Союз, и потому пестроцветие и многоголосие здесь не только не ослабло, но, напротив, усилилось, поскольку плотность местного населения была близка к нулю.
Здесь, на крайнем севере, Сеня впервые испытал чувство «возвращения домой». Гудящая и дребезжащая на посадочной глиссаде «Тушка» из Москвы, выкатилась с посадочной полосы и почти уткнулась носом в гигантский сугроб у ворот зала прилёта. Народ не спеша потянулся на выход. В те давние времена никаких автобусов или прилётных терминалов прилетающим не предлагалось. Запахнись поплотнее  и добро пожаловать на выход из салона в глубокий заполярный минус! Сеня чуть не задохнулся от первого своего вздоха. Мороз мгновенно склеил ему ресницы, ошпарил бронхи и проник куда-то вниз живота. Он хотел прибавить шагу, но не сделал этого, включившись во всеобщий ритм неторопливого возвращения и первых шагов по земле, точнее по расчищенной от снега тропинке на летном поле. Тропинка искрилась свежевыпавшими снежинками, освещёнными косым лучом прожектора. Мужики-вахтовики шли к воротам не спеша в расстегнутых полушубках. Над головами вился парок дыхания. Навстречу им от здания аэропорта неспешно шли мохнатые и серьезные северные псы, слегка припорошенные снегом. Все как один с лаечными хвостами-бубликами. Сеня невольно выставил идущему ему навстречу Палкану ладонь. Мохнатая тёплая голова послушно ткнулась в неё. Стыковка двух дыханий и сердцебиений почти в космическом пространстве полярной ночи произошла! В этот самый момент Сеня испытал счастье возвращения домой. Оно не выражалось ни в словах, ни в междометиях. Оно было в этом доверчивом замыкании собачей мохнатости с обнаженной человеческой кожей. Оно также было в снеге,  искрящемся на дорожке и на собачьей шерсти. Оно было в неспешности встречных движений людей и собак. Во всех явных и неявных проявлениях  жизни в условиях, которые для неё природой были совершенно не предназначены.
Эти условия оказались настоящей школой. Здесь Сеня учился радоваться простым вещам, на которые прежде не обращал внимания: живому огню на остановках, у которого можно было греться в ожидании автобуса; рукам, протянутым тебе навстречу из его парной глубины (никто не должен был оставаться мёрзнуть на остановке); первым лучам низкого февральского солнца, наконец, проклюнувшегося над прижатой морозами и снегами тундрой. Здесь Сеня впервые осознал глубинную человечность законов общины; не лги, не жалуйся на жизнь, не тяни одеяло на себя. Здесь никто никуда не торопился, поскольку время текло иначе, чем в южных широтах. Солнце выключали на полтора месяца, а потом мало-помалу впускали в щелку на горизонте. Зато летом оно не выключалось вовсе, хотя и пряталось чаще всего в плотных туманах. Общие климатические невзгоды спаивали лучше любой национальной идеи. Причем, в обоих смыслах глагола «спаивать»: и от слова пить и от слова паять. Впрочем, с первым смыслом нужно было быть начеку. То, что начиналось как «согрев после мороза», могло легко обернуться беспробудным запоем. Пейзаж за окнами этому всегда способствовал. Весна задерживалась до начала июня. Зато её первый месяц приносил солнце, и одной этой радости после долгой полярной ночи хватало для ощущения возвращения к жизни. После нескольких метельных дней вдруг выдавался тихий солнечный день. Сеня любил в такой день выходить на лыжах, жмурясь от света, преломлённого миллионами снежинок.
Однажды он пересекал замёрзшее озеро по узкой лыжне. С другого конца ему навстречу шел лыжник, или лыжница. Поземка чуть заметала «лыжные рельсы», но всё же лыжня угадывалась, давала опору и направление. Не доходя метров двадцати до точки встречи, Сеня «на автомате» сошел с лыжни, уступая дорогу. Встречный (это был лыжник) не глядя  отзеркалил его движения. Никто не захотел идти напролом. Разошлись впритирку, молча поприветствовав друг друга взмахами палок. Пройдя по инерции еще метров десять, Сеня вдруг остановился и оглянулся. Уходящий от него встречный, тоже приостановился и оглянулся вполоборота. Еще раз махнул палкой и продолжил свой путь, горбясь от порывов встречного ветра. А Сеня так и застыл, ошарашенный озарением. До него дошел главный закон северной общины, его золотая заповедь: уступи лыжню! Здесь нет посторонних, ты можешь оказаться на месте любого. Поэтому помогай и, в свою очередь, принимай помощь, не раздумывая. Он понял его вначале ногами и лишь потом головой, точнее - задним умом. Даже всесильная власть денег пасовала перед северными законами. Здесь, в тундре, среди бесконечного её белого безмолвия, деньги мало что значили. В ветреную погоду даже огня от них не разжечь!
Законы севера проникали внутрь, пропитывали душу теплом, меняли перспективу видения также неотвратимо, как северная природа меняла внутреннее ощущение времени. Возвращаясь на побывку в южные края детства и юности, Сеня быстро уставал от суеты, толчеи и вечной озабоченности тамошнего народа ценами, машинами, квартирами, дачами, и так далее по списку, которому не было конца. От общей задёрганности всей этой шелухой Сеня довольно скоро впадал в тоску, начинал скучать по северным собакам и просторам. Мама обижалась, принимая его уныние на свой счет:
- Сеня, ну куда ты опять засобирался? Ведь недели не прошло еще!?
- Пора, - односложно отвечал Сеня, касаясь маминого плеча ладонью, будто хотел замедлить течение её времени, в котором недели мелькали, а не тянулись, как у него.
В эти короткие наезды «на юга» Сеня не успевал заметить особых перемен, тронувших его друзей детства и юности. Точнее не давал себе труда оценить всю глубину зарождающихся трещин в отношениях друг к другу и к миру вокруг. Их рукопожатия были прежними - крепкими и теплыми. Их речи, как и прежде, - долгими и страстными. Да и старые песни у костров и на кухнях звучали, как прежде. И только при расставании Сеня ощущал какую-то лёгкую отчуждённость во взглядах, в прощальных объятиях на перроне, в немоте, которая разделяет провожающих и отъезжающих пыльным окном вагона. «Пока, москалик!» читал он по их губам. Пытался улыбнуться в ответ, но не очень получалось.
Первый звонок прозвучал 24-го августа 91-го, накануне Сениного дня рождения. В Заполярье уже горела разными оттенками желтизны короткая северная осень. В воздухе витало торжество победы, дурманящее головы. Путчисты сдались на милость победившей долгожданной демократии. Защитники «Белых домов» по всей России слезали с баррикад в прямом и переносном смыслах этого слова, салютовали друг другу, выпивали за победу, обнимались. Быстрая и бескровная победа дурманила рассудок, ослепляла. Вот тут-то, в самый разгар эйфории и безумств, подкрался к Сене лёгкий укол в спину, пониже лопаток. Однокашник Лёха, волею судеб работавший здесь же, в заполярье, налетел как ураган, чуть не задушил в объятьях и прокричал в самое Сенино ухо:
- Ура!!! Мы нарэшти нэзалэжни сталы!
- Кто «мы»? – спросил Сеня, слегка контуженный от Лёхиного крика и содержания послания.
- Мы – це моя крайина!
- От чего? – еще больше изумился Сеня.
- В смысле? – Лёха отступил на шаг, готовый вот-вот повторить все сначала.
- Ну, от чего независимы стали? От прошлого? От настоящего? Или от кого? От мамы с папой?
- НЭ-ЗА-ЛЭ-ЖНИ! – повторил Лёха по слогам и сразу насупился.
- От кого?! – все еще не догонял Сеня, хотя холодок недоброго предчувствия уже пробирал его, подкатывал к рассудку.
- От таких як ты… Нэзрозумилых.
- Ты сдурел, Лёха?! – заорал Сеня, пытаясь тряхнуть однокашника за плечи.
Сделать это было нелегко. Лёха был на голову выше и на пуд тяжелей его. К тому же он отстранился окончательно, смерил Сеню недобрым взглядом и сказал, как отрезал:
- Я тоби не Льоха. Звать мэнэ Олэсь.
Они расстались холодно. Потом-то эмоции улеглись. Общая память и общий север примирил их снова. Но, как говорится, осадок остался. «Если Лёха в один день стал незалежным от него Олэсем, то что же будет в среднем по больнице? Эйфория лёгкой победы скоро улетучится. А жить-то легче станет ли? Вряд ли. Тут-то и начнут виноватых искать…». Так думал Сеня. И чем чаще он так думал, тем все очевиднее для него становилась нехитрая ясность этого прогноза на будущее.
Сеня продолжал наезды в отчий дом. Северные отпуска и зарплаты позволяли такую роскошь даже чаще, чем раз в год. Впрочем, Сеня этим роскошеством не злоупотреблял. Поездки эти приносили ему все меньше радости, но всё больше хлопот. Теперь его отделяли от прежних друзей и родичей не только расстояние, но и две таможни на границе. Пересекать их с каждым разом становилось все труднее, поскольку правовые нормы пересечения менялись чаще, чем Сеней совершались поездки. Единственной нормой оставалась одно – не спорить с таможней, никак не комментировать её действия и по возможности помалкивать в тряпочку. Для удобства устроителей шмона, паспортный контроль и таможенная проверка осуществлялись глубокой ночью. Свет в вагоне включали загодя, да так, что вспыхивало даже то, чему светить казалось и не положено. Проводники мчались по вагону, вместо слов «Шухер! Облава!» повторяя «Приготовить паспорта!». Заспанные лица пассажиров никакой жалости у служивых людей не вызывали. Скорее наоборот – возбуждали к насилию и всяческому унижению. Сеня довольно скоро научился делать каменное лицо, ничем не выражая своего истинного отношения к происходящему спектаклю. Он и сам в глубине души любил спектакли и, при случае, с удовольствием их разыгрывал.
Однажды на пограничном пункте Казачья Лопань Сеня сыграл маленькую импровизацию под названием «Выход за пределы». Таможенник ему попался ушлый и тоже не выспавшийся. Он долго сопел, перетряхивая содержимое Сениного рюкзачка. Ничего подозрительного не найдя, он крякнул и присел на полку рядом с Сеней. Взглянул на него отчуждённо, зевнул и спросил бесцветным голосом:
- Сколько с собой денег везём?
Сеня обманывать таможню не привык. Себе дороже.
- Тысячу.
- Превышение на пятьсот, - таким же бесцветным голосом отметил таможенник.
- Я про гривны сейчас сказал.
- Гривны не в счет. А денег сколько?
- Денег восемьсот, - признался Сеня, понимая, что превышает предел на триста.
- Превышение на триста, - еще более бесцветным голосом сказал таможенник. Слово доллар так никто и не сказал, но речь шла именно о них.
- Понял, - покорно ответил Сеня, - а прошлый раз можно было тысячу.
- А теперь пятьсот.
- Понял, - повторил Сеня, порылся в карманах, спустил с полки ноги, нащупал тапки и подался на выход. – Разрешите?
Таможенник на автомате отодвинулся. Сеня довольно быстро сгонял до проводницы, сунул ей в руки триста баксов, подмигнул и сказал: «После таможни отдашь, сколько сможешь?». Проводница обалдело посмотрела на Сеню, но три зеленых бумажки приняла и зажала в кулаке. Сеня вернулся в свое купе, развернул веером пять зеленых банкнот и сказал максимально бесцветным голосом:
- Теперь норма. Пятьсот.
- А еще триста где? – оживился таможенник.
- Раз нельзя, значит нельзя. Спустил в унитаз. – Сеня посмотрел на таможенника таким взглядом, что тот снова крякнул, ничего не ответил и молча удалился, хлопнув с оттяжкой дверью на колесиках.
Полчаса спустя, когда поезд уже удалялся от Казачьей Лопани, грохоча на стыках, в купе к Сене зашла проводница. Сунула ему в ладони три смятых зеленых бумажки, усмехнулась и сказала в сердцах:
- Сколько езжу, а таких чокнутых еще не видала!
- Вы про меня? – спросил Сеня, все еще не выходя из роли человека-автомата.
- А про кого ж?!
- Спасибо, конечно. С меня шоколадка!
- И бутылка!
- Ну, это ясно, что и бутылка.
 
Жизнь на его малой родине между тем заметно угасала. Нечастые Сенины наезды обнажали эту безрадостную правду с каждым разом все острей. Те из однокашников, кто не успел выехать во времена общей для всех страны за оградку наскоро слепленной Евроненьки, теперь были выброшены на мель. Геологи были не нужны их новой родине с претензией на европейство. К чему искать нефть и газ в недрах, если можно отсасывать их из трубы? Те, кого пять лет учили искать рудные месторождения, занялись сбором цветных металлов из ворованных кабелей и канализационных люков. Те, кто еще мог держать в руках лопату, бросились вскапывать огороды. Ну, а те, кто смог примерить на себя оружие помощнее, отправились искать счастье в бурных волнах бизнеса. Сеня старался держаться от таких «новых нерусских» подальше, интуитивно ощущая запах серы в их окрестности. Тяжелее всех приходилось слабым и неимущим по возрасту. Отношение к детям и старикам со стороны власти – самый верный признак крепости государства. Если судить по этому критерию, то на малой Сениной родине больше не было государства. Те декорации, которые представляли публике, начиная с пересечения государственной границы и оканчивая культурой и образованием, были откровенно жалкими. Власть самоустранилась, с головой погрузившись в разграбление богатого наследства бывшей общей страны. Стариков предоставили лопатам и огородам. Детьми же занялись компетентные органы той самой Европы и её хозяев, которые самим своим существованием материализовывали новую национальную идею: «Хочу, чтобыбылокакунихтам». Но, если результаты этого разворота почти мгновенно отражались на взрослой части населения, то результаты работы с подрастающим поколение были отложены. А когда они дали свои страшные всходы, было уже поздно противодействовать. Как известно, внутренний мир каждого взрослого человека растёт из детства, где его выстраивают родители и учителя, прежде всего, на своём собственном примере. Если родителей отправить на заработки, учителей обнулить, а на освободившееся место положить нехитрый гаджет, нафаршированный расчеловечивающей дрянью, то результат будет неизменно идеальный – вместо человека вырастит придурковатый и ненасытный потребитель. Это существо будет озабочено лишь приобретательством, свято веря в волшебную стратегию успеха – УрУд (Урвать и Удрать), ведущую к американской мечте. Перевоспитанию молодой урудец не подлежит. Все, что вбито в его голову и закреплено нейронной сетью в виде детских импринтов, остается в окаменевших мозгах навсегда. Это Сеня понял спустя двадцать лет, когда попытался вернуться назад с северов и построить дом там, где стоял дом его родителей. А тогда, в начале девяностых всё еще казалось поправимо. Вот только родителей, выброшенных на мель, как рыбёшек в штормовую погоду, надо было поддержать материально и, главное, морально.
Сеня пересекал границу, неизменно рискуя быть ограбленным или прямо на таможне, или дальше, по сигналам из таможни. Финты с выбрасыванием зелёных бумажек в древний, вагонный унитаз с педалькой повторять всякий раз  было опасно. Несколько раз его ловили на вокзале вымогатели в милицейской форме. Они требовали от него «регистрацию». Получить эту драгоценную бумагу с печатью в пункте его назначения было невозможно. Он пробовал. Приходилось расплачиваться зелеными бумажками. Бумажек у Сени было достаточно, чтобы после расплаты требовать у служивых людей услуг за услугу – сопровождать его до самой посадки в поезд. Служивые не отказывались. Шли рядом с ним, охраняли от грабителей без погон и даже травили анекдоты:
- Стыцько, я нэ можу бильш тэрпты. В тэбэ е рушныця?
- Так. - видповидае Стыцько.
- Стриляны мэни у сэрцэ!
- Рушныця е, - видповидае Стыцько, - алэ патронив до нэи нэма…
- Так я тоби продам!   
  …Когда счет стал 5:0 в пользу незваной «охраны порядка», Сене надоела вся эта партизанщина в поездах и на вокзалах, и он нашел системное решение проблемы гуманитарной помощи. Открыл компанию с регистрацией на Сейшельских островах, и пригласил в неё работать в качестве финансового директора одного из своих давних товарищей по романтике и походам. Компанию Сеня открыл не от хорошей жизни, а потому, что «великое и ужасное» объединение всех геологоразведочных работ на шельфах северных и восточных морей, которому Сеня служил верой и правдой, стало угрожающе быстро крениться и трещать. К тому моменту, когда оно окончательно рухнуло, похоронив под своими руинами надежды бывшей великой державы на новые, невиданные месторождения, Сеня, не без помощи своих ангелов-хранителей, успел наладить деловые контакты с нефтяными компаниями из других стран. Страны были хоть и не столь великими, как нерушимый Союз, но интерес их компаний к Сене имелся. К счастью для него морское бурение на нефть и газ уходило все дальше от берегов и потому стоило все дороже. И вот слабый ручеек Сениного интеллекта влился в мощный «поток мозгов», утекающих из родной страны, временно впавшей в безумие.
Давний товарищ Сени по походам отзывался на имя Кэп, хотя больше любил полное – Каперанг. Всем своим видом он старался этому имени соответствовать. Носил бороду, курил трубку, пил ром и любил похлопывать собеседника по плечу. За этой дымовой завесой видавшего виды морского волка, скрывалась меркнущая слава былого величия и надвигающаяся нищета беспощадного настоящего. Ром уступил место самогону, трубка – цигарке. Оставалось только похлопывать по плечу с видом человека, знавшего великую тайну превосходства. Именно поэтому Сене не пришлось Кэпа долго уговаривать. Тот не просто согласился на должность дублёра – финансиста, а даже сам себя предложил на неё. Тем более, что в его должностные обязанности входило хранить деньги, а не зарабатывать их. На том и порешили. Теперь Сене не нужно было вшивать в трусы потайной карман и дрожать на ночных шмонах в плацкартных вагонах. Предупрежденный о приезде шефа, Кэп исправно выдавал ему требуемую пачку зеленых бумажек. Оставалось только угомонить маму, которая любила хвастать перед соседями по всей округе, что скоро приедет её Сеня из «своей заграницы» и привезёт ей много заграничных денег…
- Мама, - взрывался Сеня сдавленным шепотом, - ты хочешь, чтобы твоего сына по дороге сильно облегчили?!
Мама смотрела на Сеню ясным взглядом, не понимая, о каком «облегчении» сын говорит. Объяснять ей, витающей в наследиях великих махатм и практикующей духовные практики Агни-йоги, что означает «облегчили» в суровом контексте дня сегодняшнего, было бесполезно. И тогда Сеня стал шифровать и путать даты своих приездов. Однажды он явился к маме в самый канун Нового года. В Крыму, как обычно в эту пору, шел дождь. Раскрасить темноту декабрьской промозглости детской радостью мигающих новогодних гирлянд не вышло. «Добрые люди», контролирующие рубильник, выключили свет по всей округе. Пришлось стучать в дверь кулаком, поскольку звонок молчал. Сеня даже успел испугаться и добавил снизу ногами. Наконец, из-за двери послышалось шарканье, потом долгая возня с отпиранием и, наконец, раздался протяжный скрип отворяемой двери. Пахнуло теплом, сгоревшим новогодним пирогом и кошками. Сеня выдохнул с облегчением. В проёме показалась нетвёрдая мамина рука, державшая свечу, оплывающую в плоскую консервную банку. Свеча не столько освещала пространство, сколько ослепляла. Мама водила рукой то вверх, то вниз и близоруко щурилась. Сене, наконец, надоела сцена долгого узнавания, он принял из маминых рук банку, другой рукой обнял ее и так, вместе с банкой и мамой, вошел внутрь.
- Ой, Сеня!? – вскрикнула мама, наконец, узнав сына на ощупь, - Анто-о-он! Смотри, кто пришел.
Мама продолжала ощупывание и вдруг отдёрнулась от Сени, как от чумного.
- Ой! Да ты весь мокрый. Там что дождь?! 
В конце тёмного коридора появилась фигура. Судя по всклокоченной шевелюре, это был Антон, только что оторвавший голову от подушки.
- О, Сеня… - сказал Антон хриплым со сна голосом. – Ты и правда приехал. А я думаю, что все это еще мой сон.
- Вы что спите??? – изумился Сеня. – Новый год через два часа!
- Да какой уж тут новый год! - зло откликнулся Антон. – Нас уже поздравили, как видишь. Еще днём свет отключили, чтобы не суетились с салатами и спать ложились как обычно.
- А почему «как обычно»?
- Потому, что всегда так в Новый год. И не только. Еще и воду отключают, в виде бонуса. Не любят они нас – местных, русскоговорящих!
- Кто они?
- Те, кто рубильник захватил на материке…
- Давно ли?
- С тех пор, как мы попытались автономию получить, все и началось. В школе мова, по ящику мова, на транспорте мова. Ну, и так далее…
- Получается?
- В том то и дело, что ничего у них не получается. Все как говорили, так и говорят на языке. Вот они и бесятся.
- Не любят потому, что сами точно такие же. Только вы сепары, а они незалежные. Чувствуешь разницу?
- Нет…
- Им можно, а вам нельзя!
Сеня вздохнул, припоминая недавний свой визит в Альма-матер. Там, на материке у тех, кто захватил рубильник, хоть и не сразу, но всё-таки, похоже, получалось...

Родной институт переименовали в «Акадэмию», сменили доску и флаг на входе. На большее денег, видимо, не хватило. Внутри всё оставалось доперестроечным, глубоко советским. Всё, начиная от профессиональных журналов и оканчивая оборудованием лабораторий, было знакомо Сене еще по первым, щенячьим курсам учёбы. За прошедшие десять лет помещения сильно обветшали, знакомые преподаватели заметно постарели и озлобились. Смены не наблюдалось. Очевидно, новое поколение аспирантов и доцентов так и не состоялось. Всех мало-мальски подходящих поглотила бурная и мутная волна свободного предпринимательства. Бывший Сенин наставник и научный руководитель сильно сдал. В далёком прошлом он был десантником и даже успел повоевать в Австрии. В недалёком прошлом – кормил комара и открывал нефтяные и газовые месторождения в Западной Сибири. А теперь, чуть не плача, жаловался своему ученику и предполагаемому сменщику на кафедральном посту.
- Эх, Арсений! Вы не представляете себе, что тут у нас сейчас творится, - говорил он сдавленным полушепотом, цепко держась за Сенину руку, - вы правильно сделали, что уехали отсюда подальше. Здесь бедствие. Всемирный потоп регионального масштаба. Серость захватывает все посты. Знаете, что они сейчас требуют?   
- Неужели все продать и самораспуститься?
- Если бы! – профессор еще сильнее сжал Сенин локоть, - Они переводят все образование на мову. Вы представляете себе?!
Сеня на мгновение задумался и отрицательно покачал головой.
- Невозможно. Все учебники на русском языке. Все лектора русскоговорящие!
- И тем не менее! От нас спешно требуются конспекты на мове. Больше ничего не требуется. Только это. Но ЭТО… - профессор сделал долгую паузу, - Нет, они не сошли с ума. Они отрабатывают программу на будущее. Я даже знаю, как это будущее называется…
- И-и-и?
- Апокалипсис!
- Тогда это не серость, - задумчиво проговорил Сеня. – Скорее это чёрные. У этой организации, кажется, были такого цвета мундиры?
- Тише! – замахал руками Сенин учитель. – Вы с ума сошли!   
- А что они мне сделают?
- Вам ничего. А я еще жив и трепыхаюсь, как видите!
Он схватил Сеню за рукав и потащил вглубь лаборатории за шкафы, где всегда, подальше от толп студентов стоял его рабочий стол. Здесь он усадил Сеню напротив себя, воздел очи горе и произнёс свистящим шепотом.
- Вас хотел видеть новый заведующий кафедрой. Уж не знаю откуда он про вас выведал, но ему многое известно. Например, что вы работали заграницей, в исследовательском центре. Всё расспрашивал меня подробности о вашей карьере. А откуда мне знать, как вы там оказались? Вы отсюда выпорхнули уже больше десяти лет назад! Но, вот что я вам обязан сказать, Арсений… - здесь, профессор пригласил его рукой подвинуться к нему вплотную. – Не ходите к нему! Это опасный человек…
- Спасибо, Павел Валентинович, - откликнулся Сеня. – Я его не боюсь. Он мне никто. Даже любопытно было бы посмотреть…
- Его поставили нам как раз для этой их языковой перестройки. Он из западных… Молодой. Из ранней профессуры… Быстро навербовал тут себе помощников. Угадайте, кто первый откликнулся на перевод и отказ от русского языка?
Сеня изобразил гримасой бывшего парторга кафедры. Получилось похоже. Учитель узнал и даже улыбнулся уголками губ.
- Верно. Шакалы первыми чуют нового вожака!
Они еще долго говорили, вспоминали былое, поминали ушедших в лучший мир. Учитель сильно сдал физически и, особенно, психически. Выглядел затравленно, но не сломлено. Десантная косточка, вбитая в него войной, не давала ему сломаться. Напоследок он неожиданно расчувствовался, сжал Сеню в объятиях и еще сказал чуть не плача:
- Забудьте сюда дорогу! Здесь пепелище…
Сеня ушел от него с тяжелым сердцем. Он, наверное, внял бы совету своего бывшего шефа, но вмешался господин Случай, под видом которого в миру обычно выступает Всевышний. Сеню окликнула в коридоре Раиса Сергеевна, бессменный кафедральный секретарь. Она строго посмотрела на Сеню, как будто он еще был студентом, пытающимся улизнуть от колхоза, и сказала тоном, не терпящим возражений:
- Арсений, зайдите к Васылю Грыгоровычу, он вас просил зайти!
- Не имею чести быть знакомым с ним, - ответил Сеня и церемонно поклонился.
- Вот и познакомитесь. Это наш новый заведующий. Идёмте, я вас провожу. Я как раз к нему!
 Василь Грыгоровыч выглядел, скорее как бригадир или председатель колхоза. Дородный малый в распахнутом пиджаке, из-под которого сверкала белизной нарядная вышиванка. Раиса Сергеевна и рта не успела открыть, как он уже бодро вышел навстречу Сене, широко улыбаясь в нависшие усы. Впрочем, говорил он на чистейшем русском языке и даже «г» у него звенела.
- Здравствуйте-здравствуйте, Арсений Борисович! Спасибо, что не забываете родные пенаты!
На секунду Сене показалось, что он сейчас бросится на него с объятьями и поцелуями в дёсны, подражая незабвенному Леониду Ильичу. Он даже оторопел и слегка отстранился. Впрочем, новый хозяин кабинета заведующего ограничился жарким рукопожатием и просьбой к Раисе Сергеевне подать чай с сушками. Довольно быстро Сеня понял причины столь бурного гостеприимства. Речь пошла про Сенину работу на «клятых капиталистов». Молодого профессора, как и следовало ожидать, интересовали не научные направления и не уровень тамошних ученых. Вопросы пошли вполне приземлённые: как оформлять проектные предложения, какие документы нужно прикладывать, на чье имя и как писать. Дальше - больше. Не поможет ли Арсений Борисович по старой памяти молодым учёным его родной кафедры с выдвижением на передовые рубежи мировой науки?
Все эти «старые песни о главном» Сене были хорошо знакомы. Он только и занимался ТАМ, что просил за очередных, не заслуженно забытых, молодых, но уже великих ученых. Результатом этих его просьб стало заметное охлаждение интереса к нему самому и его работе. Впрочем, это произошло со временем, после того, как первые приглашенные с его лёгкой руки доехали до пункта назначения. Видимо, долго таить шило в мешке не удавалось. Талант проявится, равно как и его отсутствие. Разница в последствиях. Забавно было наблюдать, как вновь приглашенные быстро матерели и переставали узнавать Сеню при встрече…
То, что показал Сене напористый его собеседник, в качестве проектного предложения выглядело настолько безумным, что даже начинать разбор этого бреда по пунктам было бессмысленно. Суть документа сводилась к двум тезисам: первое – мы хорошие, мы вас любим, но нас задавила коррумпированная элита из Москвы (как только дотянулась?); второе – дайте денег. Сеня рассеянно кивал, мычал что-то неопределенное и в свою очередь пытался выяснить, как же идут дела на родной его кафедре. После нескольких попыток вывести молодого профессора на откровенность, Сеня понял, что разговор заходит в тупик взаимно вежливых уклонов от ответов и вырождается в пустое сотрясание воздуха. Он отказался от сушек с чаем и, сославшись на занятость, позорно бежал из кабинета. Уже на ступеньках Сеня встретил бывшего ученого секретаря спецсовета факультета, тихо прикрытого в виду отсутствия соискателей научных степеней. От него узнал, что из трех групп геофизиков, которые еще десять лет назад набирала кафедра, «в живых» осталась одна очная группа. Да и в той до диплома доходят не более пяти человек.
- А остальных что же, отсеивают?
- Сами разбегаются, - горестно махнул рукой экс секретарь. – Работы-то здесь нет, а в Россию уже не распределяют...
- Как же это? Выходит кафедральных преподавателей больше чем студентов? И зачем же тогда все эти переходы на мову, если здесь работы нет?
- Не спрашивай лучше об этом!

Мама вывела Сеню из задумчивости каплями расплавленного стеарина, которые потекли ему на брюки из переполненной консервной банки. Сеня ойкнул и отъехал от стола вместе со стулом.
- Помнишь Диму? – спросила мама, прикуривая от свечки и не замечая, что стеарин продолжает выливаться из банки.
Сеня молча вырвал свечу из её рук и поставил на стол.
- Хватит уже курить и проливать на пол стеарин… И на мои брюки, кстати!
Мама, не обращая на него и на его брюки внимания, потянулась к столу. Прикурила и продолжила
- Так вот он поехал все-таки туда…
- Куда?
- Ну, как куда? В Сибирь, в Красноярский край, к стотысячникам, в общину...
- Каким стотысячникам? Ничего не понимаю!
- Ну, мы же тебе рассказывали про Анастасию, ты что забыл?!
- Про Анастасию помню. А про стотысячников нет.
- Ну, это в тайге, далеко от городов. Поселение. Точнее община. Они все её последователи. У этой общины, куда Дима ездил, был свой… Как бы вождь. А точнее проводник высших смыслов, Иван Стотысячный.
- Странная фамилия.
- Это имя. Таких как он – один на сто тысяч. Он пророк!
- Пророк это хорошо. Только там, в Красноярском крае, выжить еще надо суметь. Особенно зимой.
Сеня хорошо помнил Богучанскую геологоразведочную экспедицию в пятистах километрах к северу от  Красноярска. В марте у него там, в камеральном помещении склеивались от мороза ресницы, закрывая глаза. А на улице больше получаса без скафандра было сложно.
- Так вот он недавно вернулся оттуда, - мама перешла на шепот, - вернулся и молчит. Ничего не хочет рассказывать.
- Ясное дело, - вздохнул Сеня, - перемёрз там после вашего ЮБК. Вот и молчит.
- Не в том дело, что замёрз, - неожиданно вмешался Антон, -  а в том, что никакого города Солнца у них там не получилось, похоже.
- Это понятно, - еще глубже вздохнул Сеня, - «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». К тому же один продажный человек из ста тысяч преданных делу может испортить любую хорошую идею. Особенно если он на самом верху!
 
Сеня потом часто вспоминал эту историю про несостоявшийся город Солнца в глуши сибирской тайги. Лихие времена вырывают людей из привычного образа жизни, пугают своей непредсказуемостью, заставляют обращаться к слухам и сказкам. Этим непременно пользуются различного рода новоявленные пророки и миссии. Судя по воспоминаниям и газетам начала ХХ-го века, то было время расцвета спиритизма. Бесконечные медиумы, шаманы, теософы и общества тайных знаний вокруг них. В девяностых шаманов заменили психотерапевты и целители-заряжатели. Телевидение расширило их аудитории и усилила эффект молвы многократно.
Поглощенный своим прорывом на запад, где на него обрушались невиданные перспективы и неимоверные объемы работы, Сеня на долгие годы выключился из процессов, захвативших его Родину. При всей своей комфортности и кажущемся благолепии, западный мир оказался намного более жёстким, чем родной, русскоязычный. Законы рынка обернулись законами каменных джунглей, где выживает подлейший из хитрецов. Сеня со своими рудиментами советского образа жизни – «Один за всех…» и «Будь готов - всегда готов!» был бы изначально обречён здесь. Он выживал исключительно благодаря хитрости своего работодателя, который использовал необычность и новизну советского имиджа и русской школы, которую Сеня воплощал в его умелых руках режиссёра-постановщика.
- I have to attract people with you (Я должен привлечь людей тобой), – неустанно повторял ему его работодатель, дядя Ваня.
Он делал паузу и многозначительно смотрел на Сеню. Сеня кивал. Он понимал, что дядя Ваня, как умелый режиссер, хочет привлекать менеджеров различного уровня, используя Сеню как живца. Но, он не понимал, как это сделать практически, и, главное, – что потребуется от него, если они таки «клюнут».
- So, what is next (И что же дальше) ? – спрашивал Сеня, пытаясь врубиться в свою ролевую сверхзадачу.
- Then you have to keep their attention until they give us money (Дальше ты должен удерживать их внимание пока они не дадут нам денег), - терпеливо объяснял ему дядя Ваня.
- Аnd (И)?
- And then you have to earn this money (И тогда ты должен отработать эти деньги) !
Дядя Ваня хлопал его по плечу и заразительно смеялся. При этом глаза его всегда оставались серьёзными…
«Всё ясно, – резюмировал в уме ролевые задачи Сеня, - Я проститутка, он сутенёр!». После очередного своего успешного «научного сообщения», Сеня не выдержал и решил уточнить свою догадку прямым текстом.
- But this is... prostitution (Но ведь это… проституция) !
Дядя Ваня громко расхохотался, хлопнул Сеню по плечу, чуть приобнял его и крикнул ему в ухо, заглушая аплодисменты:
- This is real life (Это настоящая жизнь) !
Торговля у дяди Вани получалась отменно. Вся разница состояла лишь в предмете торговли. Классический сутенёр торгует телами, а новоявленный – мозгами.

Катапультируясь ненадолго на Родину, чтобы получить у Кэпа очередной кирпич гуманитарки для родичей, Сеня не успевал толком разобраться в происходящих здесь переменах. Находясь в сплошном круговороте двух-трёх дней увольнения, трудно было разобраться в происходящем. Сеня замечал, что город, где он вырос, все больше погружается в темноту в прямом и переносном смыслах. Улицы освещались лишь на тех клочках, где торговля шла успешно. Такие пятачки, отделялись от разбитых и грязных, ещё советских тротуаров, мысами отполированной евро-брусчатки. В открытых дверях, манящих изысканными ароматами парфюмерии и кофе, угадывались упитанные охранники, беспрерывно общающиеся между собой по рации. В двух шагах от них сгущалась тьма и пахло совершенно иначе. Здесь могли совершаться любые грабежи и насилия. Зона цивилизации ограничивалась освещенной евро-брусчаткой. Так проявлялась и внедрялась в пустеющие души испуганных людей модель нового, хатаскрайного миропонимания.
Чтобы сэкономить время и повидать всех, с кем хотелось увидеться, Сеня заказывал сауну на пару часов и созывал в неё своих давних товарищей по учёбе или походам. Здесь, в парном уюте и за общим чайным столом в предбаннике, он узнавал новости, пытался проникнуться проблемами, но так и не мог охватить всю глубину и всеобщность проникновения евро-мечты. То, что она овладевала сознанием практически всех, с кем Сеня общался, не подлежало сомнению, как и то, что мало кому удавалось оценивать её трезвым взглядом.
- Ну, шо там, - спрашивали Сеню, - Нисчак?
- На уровне достатка, лучше, чем здесь, – отвечал Сеня без запинки. - А так… Полный отстой. Поговорить не с кем… и не о чем, кроме заработка.
- Бытие определяет сознание, - отвечали Сене.
- А здесь его определяет нытие! - отвечал Сеня.
 Смеялись в ответ дружно. Но не долго. Видно было не очень смешно, потому, что ближе соответствовало истине. Рассказать товарищам о том, куда вела евро-мечта и чем на деле оборачивалась вся их «real life» Сеня не решался. Его бы не поняли, а точнее поняли бы превратно – «с жиру бесится». Вдаваться же в детали и объяснения не было ни времени, ни моральных сил. Поэтому так и скользили по поверхности, делясь свежими анекдотами. Иногда кто-нибудь из старых товарищей прижимал Сеню в углу и предлагал замутить какой-нибудь бизнес по типу «бензин ваш идеи наши».
- А чем ты занимаешься? – спрашивал Сеня, чтобы не обидеть.
- Да, вот кузов «ЗИМа» раздобыл. Промерял. Туда движок от «Мэрса» встанет спокойно. Есть один на примете. Подмоги. Будем чесать свадьбы по выходным, а по будням клиентов встречать, к примеру. Так как, впишешься?
- Круто, - отвечал Сеня, чтобы не обидеть отказом и старался отползти без продолжений разговора. 
Внутри у него разливался холод от таких бизнес предложений. Он вспоминал свой город юности с его многотысячным студенчеством, с его джазовыми фестивалями, бесконечными бардовскими слётами, федерациями туризма, скалолазания и альпинизма. Пытался понять, что происходит с ним? Чем он болеет? И чем больше думал об этом, тем страшнее было произносить приходящий на ум диагноз – Евро-безумие.
…Расставались шумно. Обнимались, хлопали по спине, кричали вслед: «Давай там, москалик, держись!» Сеня ехал прямо на вокзал, к ночному поезду в Крым, прикрывая кирпич гуманитарки складками одежды. И все повторялось, вплоть до покупки регистрации в паспорте у её продавцов на вокзале, до следующего прилёта и потом приезда.

Так, в коротких наездах и долгих буднях прошло еще десять лет. Сеня держался. И даже более того – удержался. Спрос на него не упал. Его стали упорно приглашать остаться поработать в американской нефтяной столице - Хьюстоне, штат Техас - чтобы не мотаться туда и обратно через океан, не тратить ресурс. Он отшучивался – «шибко жарко у вас!» - и всякий раз неизменно возвращался домой, на крайний север. От этих перелётов, на почве постоянных сбоев циркадных ритмов у Сени развивалась жуткая бессонница. По прилёту в столицу заполярья, а в прошлом и нефтегазовую столицу Союза, его начинало штормить. Ночами он ходил по тёмной квартире из угла в угол, тараща глаза и потряхивая головой, будто потерявшийся жеребец. К утру короткий сон валил его с ног. К полудню, с красными глазами он появлялся на кухне, выглядывая в окошко – не появилось ли солнце? Солнце и не появлялось. Стояла полярная ночь. И этой перемены, организм его, изъятый из влажных субтропиков Мексиканского залива, принимать не хотел. Лиза брала его за руку, усаживала напротив себя и говорила, стараясь быть убедительной
- Сеня, давай менять широту проживания. Эти перелёты тебя доконают.
Сеня отшучивался древними анекдотами.
- Там жарко, здесь темно. Хорошо в Париже, но там только пересадка! К тому же там, в Париже, мы им нужны как здесь нам «в бане пассатижи».
Но шутки шутками, а организм штормило все сильнее. Когда счёт бессонных ночей дошел до критической черты, а Сеня – до ручки, решено было менять точку постоянной дислокации. Так, впервые за истекшие 20 с лишним лет, он вновь надолго оказался на своей малой родине, в южнорусских степях, которые сейчас местные называли почему-то Евроненька, подчеркнуто отделяя свою незалежность от родных российских корней. Это было бы забавно наблюдать, если бы всё это не было так по-настоящему. Пожалуй, это было единственное «по-настоящему». Всё остальное, что предстало Сениному взору, по возвращению, больше напоминало имитацию или кампанию для освещения в прессе. О какой незалежности от России могла говорить страна, на въезде в которую первым товаром был российский рубль?! Какой процент взрослого населения ездил на материк (в Россию) на заработки, сказать точно было трудно. Но он измерялся десятками. Частенько бывая в газодобывающей Западной Сибири, Сеня попадал там в анклавы, целиком говорящие на мове. В аэропорту Нового Уренгоя по прилёту выстраивалась длиннейшая очередь из мигрантов, которым требовалось оформление временной регистрации. Было ощущение, что сюда слеталось все трудоспособное население Евроненьки. Зато в опустевшем городе Сениной юности густо зарябили лица афро-американской национальности. А еще мелькали англоговорящие миссионеры. Какие миссии они несли в массы, понять было трудно, но народ на их презентации валил валом, как в Макдональдсы. В зале бесплатно раздавали попкорн и американский лимонад «Кока-колу», растворяющий гвозди. Однажды Сеню затащили  на такое действо бывшие собраться по клубу авторской песни. То, что Сеня там услышал, поразило его воображение…
Речь шла о вере. Но верить предполагалось не в Бога. Точнее, Бог был какой-то новый и непривычный. Верующий в нового Бога обретал свободу от прежних предрассудков, привычек, зажимов и комплексов. Чаще других в речи пожилого миссионера мелькало слово «Свобода». Молодящийся шведский дедушка постоянно улыбался, обнажая шикарные зубные протезы, и кивал головой, обводя аудиторию добрым взглядом. У него выходило так, что все, сидящие в зале – первое поколение истинно счастливых людей, которым судьба подарила освобождение. Чем дольше Сеня слушал его речи, тем больше внутри его черепной коробки закипал «разум возмущенный». Воспользовавшись блатом, по которому он и попал на это действо, Сеня остался на «чай после беседы». Воспользовавшись своим знанием английского и немалым опытом жизни там, в «истинно свободных странах», Сеня решил расставить точки над «Ё», которые ему показались намеренно упущенными.         
Миссионер привычно заулыбался Сене, когда их представили и завёл стандартную в таких случаях пластинку – начал, комкая русские и английские фразы,  расспрашивать как идут его дела? Расспрашивал так, как будто это его и в самом деле интересовало. Говорил с лёгким скандинавским акцентом, который делал его английский вполне понятным. Сеня ответил, что дела его идут замечательно и предложил не перескакивать с одного языка на другой, а оставаться на английском. Это была его первая ошибка. На это предложение шведский дедушка отреагировал совсем уж лучезарной улыбкой. Но от Сениного взгляда не ускользнуло как он при этом напрягся. Видимо, понял, что в лице Сени встречает не обычного прихожанина, а пытливого.
- You, Mr. Jensen, very often repeat the word «freedom» (Вы, мистер Йенсен, очень часто повторяете слово «свобода»).
Дедушка активно закивал.
- I would like to know what we have become free from here (Хотелось бы узнать от чего мы тут стали свободны)?
- You have become free from communist propaganda (Вы освободились от коммунистической пропаганды), - ласково ответил посланник новой веры. – Now each of you, representatives of the new generation, has enormous prospects. You are joining a truly free world that gives everyone a chance to succeed. Еveryone (Теперь перед каждым из вас, представителей нового поколения, огромные перспективы. Вы вливаетесь в истинно свободный мир, который каждому даёт шанс на успех. Каждому) !
- I understand correctly that the truly free world is the countries of Western civilization, right (Я правильно понимаю, что истинно свободный мир это страны западной цивилизации) ? 
- Oh yeah!!! We are all in one family now (Да!!! Мы теперь все в единой семье)! – радости миссионера не было предела.
- You know, Mr. Jensen, I've lived in this world for quite a long time, and I did not feel any freer there than here. Quite the opposite! I felt very limited in my freedom there. There is very tough competition and very strict rules of the game. This is rather the antipode of freedom (Вы знаете, мистер Йенсен, я довольно долго прожил в этом мире и я не почувствовал себя там свободнее, чем здесь. Скорее наоборот. Я почувствовал себя там сильно ограниченным в своей свободе. Там очень жесткая конкуренция и очень жесткие правила игры. Это скорее антипод свободы) !
На мгновение шведский дедушка растерялся, не зная как отвечать. Он обвёл взглядом собравшихся и угадал, что они мало чего поняли из Сениного пассажа. Это придало ему уверенности. Как мастер сцены он отлично знал, что публика больше реагирует на эмоции и язык тела, чем на ускользающий смысл. Спорить с Сеней в данном случае было бы непростительной ошибкой, а вот выставить его заблудшей овцой или (еще лучше) жертвой пропаганды было бы верным решением.
- This is because you have not yet completely freed yourself from the blinders of propaganda, that have been thrown at you for decades. (Это потому, что вы еще не до конца освободились от шор пропаганды, которые были на вас наброшены в течение многих десятилетий).
-  Well, Mr. Jensen, let's not talk about propaganda now. Each country has its own propaganda. There is no way without this matter! Let's come back to freedom! How do you understand this word (Послушайте, мистер Йенсен, давайте не будем сейчас говорить о пропаганде. В каждой стране своя пропаганда. Как без этого? Вернёмся к свободе! Как вы понимаете это слово) ?
- Freedom? Oh! (Свобода? О!), – миссионер сделал паузу и обвел присутствующих возвышенным взглядом. Сене показалось, что он даже пустил слезу. – Freedom is a great gift from God, which a person can realize if he finds himself in a free world. But this may not happen if he is not there. And then this priceless gift will simply die, dry up like a sprout without moisture. (Свобода это великий дар Господа, который человек может реализовать, если окажется в свободном мире. Но этого может и не случиться, если он не окажется там. И тогда, этот бесценный дар просто погибнет, засохнет, как росток без влаги). – при последних словах, дедушка изобразил ладонью, как гибнет засыхающий росток. Получилось очень похоже.
Собравшиеся уже готовы были ему аплодировать, хотя мало кто из них продолжал понимать о чём, собственно, идет спор. Сеня же понимал, что хитрый швед вырывает у него инициативу и одновременно ускользает от серьезного разговора. Нервничая, Сеня начинал сбиваться, торопился, и еще больше упускал инициативу.
- Listen to me! (Послушайте меня!) - с жаром призывал Сеня своего оппонента и всех собравшихся. – An invaluable gift, possibilities for implementation - all these are some kind of abstractions. The Western world is overregulated to the extreme. From early childhood, a person is subject to rules and regulations. His progress through life looks like a tram riding on rails. You can only go where the rails have already been laid. What kind of freedom is this (Бесценный дар, возможности реализации – все это какие-то абстракции. Западный мир до крайности зарегулирован. Человек с раннего детства обложен правилами и регламентами. Его продвижение по жизни напоминает езду трамвая по рельсам. Можно только туда, где уже проложены рельсы. Какая же это свобода) ?
- Oh yeah! This is a very good comparison. Our world is a well-regulated road movement. And the world in which you have lived for so long is chaos and impassability (О, да! Это очень хорошее сравнение. Наш мир хорошо отрегулированное правилами движение по дорогам. А тот мир, в котором вы жили так долго, - это хаос и бездорожье)!
Собравшиеся поняли последнее предложение буквально. Раздался общий гул одобрения и смех: «Это точно! Бардак и плохие дороги».
- Formally, the absence of roads implies that any direction you choose is available to you. This is maximum freedom! It seems that you are contradicting yourself (Формально, отсутствие дорог предполагает, что любое направление, которое вы выбираете вам доступно. Это и есть максимальная свобода! Получается, что вы сами себе противоречите)!!! – в отчаянии выкрикнул Сеня.
Внешне же все выглядело так, что один из спорящих горячится и шумит, а второй спокоен и улыбчив. Симпатии в аудитории естественно вызывает второй.
-  Is a good road worse than off-road (Разве хорошая дорога хуже бездорожья)? – не унимался хитрый швед.
-  Of course it’s better, but that’s not what I asked you about! You are simply manipulating the word freedom. Freedom in itself, without responsibility, without duties, without any norms, is precisely the path to chaos, that’s what I’m talking about (Конечно лучше, но я же не об этом вас спрашивал! Вы просто манипулируете словом свобода. Сама по себе свобода, без ответственности, без обязанностей, без каких-то норм это, как раз и есть путь к хаосу вот я о чем)…
Тут многоопытный посланник свободного мира сделал еще один трюк, который окончательно увёл разбирательство от темы и, одновременно, лишил Сеню последних козырей. Он снял очки, положил их на стол и приобнял своего оппонента.
- Dear Comrade Arseny, I sincerely sympathize with you. Your entire childhood was spent under totalitarian rules. Now, having freed yourself from this burden and found yourself immediately in the developed countries of Western civilization, you are a bit confused. (Дорогой, товарищ Арсений, я так искренне вам сочувствую. Все ваше детство прошло в условиях тоталитарной власти. И теперь, освободившись от этого груза и попав сразу в развитые страны западной цивилизации, вы немного растерялись). – Здесь он отпустил, наконец, Сеню и развернулся к слушателям. – If you come out of the depths into the light too quickly, your blood boils. Divers have this disease, you know ( Если слишком быстро выходить из глубины на свет, то вскипает кровь. Есть такая болезнь у ныряльщиков) … – он показал как несчастный ныряльщик, хватает воздух ртом и теряет сознание.
Кто-то подсказал: «Кессонная болезнь». Все закивали и почему-то засмеялись. Хитрый Йенсен тоже засмеялся, потрепал Сеню по плечу и сказал, обращаясь к хозяйке и снова лучезарно улыбаясь:
- The tea was wonderful (Чай был замечательный)!
Сеня почувствовал себя боксёром в нокауте.

- Чего ты на него взъелся? – усмехалась хозяйка банкета, когда все закончилось, и они вышли на улицу. - Нормальный дядька. Ради нас тут корячится, даже язык выучил.
- И много тут у вас таких «нормальных дядек»?
- Я еще двоих знаю. Помогают нам. В клубах авторской песни постоянно бывают. И у скаутов, и у туристов.
- Помощнички, - поморщился Сеня, - Кто-то ж им всем платит за их проповеди…   
- Не допускаешь мысли, что они и в самом деле помогают? Ведь они все, как и этот Йенсен, глубоко верующие люди!
- Ты это серьёзно, Кира?
- Конечно!
- Они работают с вами. Неужели не видишь? – Сеня даже остановился. Развернул Киру к себе и проговорил почти по слогам, - Работают по подросткам и по детям. Засевают в головы американскую мечту, а заодно ненависть к прошлой жизни. Самое время!
- Где ты ненависть увидел?
- Ну как же – мы жертвы тоталитаризма, обманутые пропагандой. Теперь вот всплываем на свет демократии с закипающими мозгами…
- А что не так?
- Слушай, ну давай мы сами разберемся со своим прошлым без помощников. Не всё у нас там было черное и не все у них тут теперь белое. Что-то я не наблюдал ни в Европе, ни тем более в штатах, помощников из России!
- Не смеши. Кто кому помогать должен?
- А вы просили их о помощи?
- Не слепые, сами видят. Приезжают и бескорыстно помогают.
- Кира, они ничего не делают бескорыстно! Там у любого действия есть вполне конкретная цель и вполне конкретная цена. Всё, что делается бесплатно или за дешево всерьез не принимается. – Сеня посмотрел на собеседницу со значением.   
- А ты изменился, Сеня… - Кира не отвела взгляда. В голосе ее уже звенела обида. - Циником стал там, за бугром.
- Кира, вы ничего здесь не понимаете! О каких верующих ты говоришь? Во что они верят?! Деньги их вера! Другой нет. Уж я наелся их верой по самое не могу….
Кира сверкнула на него глазами. Сене даже показалось, что в них застыли слёзы.
- Между прочим, он за свои выступления денег не берет.
- Очень, нужны ему ваши деньги!
- Деньги всем нужны. У нас теперь любое выступление, даже внутри клуба, в арт-квартире платное. А Йенсен денег не берёт, и те, другие тоже не берут. Это святое!   
- Ну, да, конечно. Свобода личности от условностей, таких, как данное обещание или просто память об общем прошлом. Свобода от всего, что хоть как-то тебя связывает – это святое! Это есть идеал!
- Давай закончим на этом. – Кира остановилась. Она выглядела решительно.
- Хорошо, - Сеня тоже остановился. Попытался смягчиться, но не получилось. – Я мало что теперь понимаю в вашей новой свободной от обязательств и от памяти жизни. Последний вопрос. Как раз насчет ваших расплодившихся клубов авторской песни и арт-квартирах.
- А это тоже плохо?
- Не знаю. Раньше был один на всех. И бабло не рубили за каждую песню. Ну, да ладно. Жизнь тяжелая стала. Допустим. Выбор появился. Всего сразу захотелось, а средств, как назло, не хватает. Ладно. Но, теперь, похоже, есть отдельный клуб песни для девочек и отдельный - для мальчиков. Это почему?
- А ты, типа, не понимаешь?
- Ну, типа того. Иначе бы не спрашивал.
- Да, всё ты прекрасно понимаешь, Сеня!
- Доходит, кажется… - Сеня так и не решился уточнить, что именно до него доходит, только вяло махнул рукой и добавил почти неслышно. – Тоже свобода.
На том и разошлись. Как позже выяснилось, разошлись навсегда...

И это были еще только нежные цветочки, взрастающие от посева, которого Сеня не увидел и о котором не подозревал все это долгое время своего отсутствия на земле своей юности. Ягодки поджидали его уже не в клубах авторской песни, разделённых по половым признакам, а среди ближайшей родни. Пока Сеня пропадал на своих проектах, часть родни эмигрировала в страну всеобщей здешней мечты, Соединенные Штаты Америки, другая же – оставалась здесь. С точки зрения эмигрантов, они поймали бога за бороду и вырвались из ада, а те, что не смогли – лузеры - влачили здесь жалкое существование. Сенины старшие братья Антон и Кузьма оказались в «лузерах», сам же Сеня воспринимался счастливцами двояко. Вроде бы он нормальный чел – работает на западе. А с другой стороны зачем-то постоянно возвращается обратно, в страну полного и непоправимого отстоя, Россию. Непонятно!
Был еще один член расколовшейся семьи, который метался между двумя берегами. Звали его Кирилл, был он старшим, приёмным сыном Кузьмы. Схватить его в охапку и увезти с собой через Атлантику, как это сделала с младшим, родным сыном Кузьмы, решительная мама не смогла. Ко времени раскола Кирилл уже обзавёлся своей семьёй и успел построить здесь дом и кое-какую карьеру. Бросить все это в одночасье и начать жизнь с нуля в возрасте Иисуса Кирилл не решался. Надеялся, что мама с младшим братом обживутся в американском «городе Солнца» - Нью-Джерси – и заберут его с семьей к себе. Кирилл был изобретателен и решителен не меньше своей мамы, но, что-то пошло не по плану. Тогда-то он и решил обратиться к Сене за помощью, полагая, что его дядя был пионером-первопроходцем, который первым вырвался в свободный мир и закрепился там, на западе. Он встретил своего загадочного дядюшку рано утром на вокзале родного города. Сеня, недоспавший из-за ночных таможен, никак не мог понять чего этот полноватый и лысеющий парень с живыми глазами, лезет к нему обниматься и хватает его сумку с ноутбуком. Наконец, распознал в нём повзрослевшего Кирюху. Обнялись по-родственному.
- Ну, рассказывай, - спросил Сеня, устроившись впереди, на продавленном пассажирском месте старенького Опеля, рядом с племянником.   
Тот не спешил трогаться. Закурил, тут же закашлялся, открыл окошко и выбросил сигарету.
- Чего рассказывать? Мать уже там. Обустраивается. Отец здесь, его не сдвинуть. Я между ними с семьей, на низком старте. А здесь… полный швах!
- Так уж и полный?
- Да, Сеня. Ты даже не представляешь себе насколько полный.
- Ну, догадываюсь. В прошлый раз побывал в своей Альма-матер. Жуть…
- В моей – тоже самое. – Кирилл закурил следующую цигарку, - Я же до недавнего времени в Металлургическом институте работал, на своей бывшей кафедре. Лекции даже читал и дипломников вёл…
- Ну, металлургов все же должны здесь как-то беречь… Все же не геологи!
- Не смеши! На занятиях по три-пять студентов, в основном девочки. Приходят поболтать между собой, косметикой поделиться. В мою сторону даже не смотрят. Зачем? Такса по зачётам и экзаменам известна. Ходишь на лекции или не ходишь, - плата одна и та же.
- Зачем же ходят?
- Я же говорю – потусоваться.   
- А что же деканаты? Ректораты?
- А все, как и я, сидят на чемоданах. Кто вызова ждет, кто приглашения от родственников. Валят отсюда как из чумного квартала. Ты-то как? Где заякорился?
- Пока на севере, но чувствую – пора сдвигаться сюда, в смысле обратно возвращаться. Организм затрещал…
- Сюда??? – Кирилл от неожиданности даже поперхнулся. Снова выбросил сигарету. – Нет, я серьезно спрашиваю!
- Так я серьезно и отвечаю. Я там работаю. А Родина моя здесь. Здесь все – и родители, и друзья, и могилы. Чего я туда поеду? Я им кто?
Племянник посмотрел на Сеню глазами доктора, знающего диагноз, но не решающегося его произнести. Заговорил проникновенно, подбирая слова.
- Сеня, не сходи с ума. Сюда нельзя возвращаться. Наоборот. Отсюда все валят. Я думал, что ты уже там давно. Вот заготовил тебе свои проектные предложения, чтобы ты показал им там… Ну, мало ли? Это всё патентабельно. Малогабаритные волновые электростанции. Разбрасываются вокруг базы. Ты же на морских буровых работаешь?
Сеня кивнул.
- Ну, скажем так, я там бываю. Мы их обслуживаем.
- Ну, вот! – Кирилл оживился, начал вытаскивать из пластиковой папки чертежи, фотографии. Все это наваливал себе на колени вместе с пеплом от сигареты. Когда на коленях все это уже не помещалось, он стал передавать Сене листки и фото из рук в руки. Водил указательным пальцем, подчеркивал маркером. Старался быстро произвести впечатление. - Генерируют электроэнергию от волн. При пятиметровой высоте волн, один сегмент дает мощность до двух мегаватт. Можно полностью запитать плавучую буровую. Уже и опытные образцы есть. Ну, точнее были…
- Смыло волной? - спросил Сеня не без иронии.
- Украли… Подплыли ночью к стенду и все срезали.
- А здесь не пробовал пристроить? Ну, в смысле до того еще, как украли…
Кирилл снова поднял на Сеню глаза доктора. Теперь это был психиатр.
- Сеня, ты слишком надолго уезжал. Здесь все сильно изменилось. Лучше забудь про эту страну. Да, это уже и не страна... Так, поле борьбы за существование.
Сеня аккуратно уложил все рассыпанные листки обратно в папку, открыл сумку с ноутбуком и засунул её туда поглубже.
- Я понял, Кирюха. Ничего не обещаю. Но показать – покажу. Есть у меня там люди на буровых. Может и заинтересуется кто. 
Кирилл теперь смотрел на него уже не как доктор, но скорее, как больной. Была в его взгляде такая тоска и такая мольбы о спасении, что Сеня приобнял племянника за плечи, и прижал к себе.
- А что же Жека-ушастик, братец твой? Он ведь там уже, в самом сердце американской мечты. Не помогает старшему брату? Я помню, как ты его натаскивал по молодости.
Кирилл горько усмехнулся в ответ.
- Его теперь Юджин зовут. Вырос. Был гадёныш, теперь гад… Подожди, он еще выйдет на тебя, помяни мое слово. Если есть хоть какой-то шанс, хоть что-то стрясти с человека, он воспользуется и будет трясти. А потом исчезнет с концами.

Кирилл не ошибся в своём младшем брате, который сейчас звался на американский манер Юджином. Он и в самом деле вскоре объявился на Сенином горизонте собственной персоной.
Сеня помнил Юджина в еще коротких штанишках, с длинной соплёй под носом. Тогда его звали Жека, но чаще Ушастик-ужастик. Был Жека лопоухий и умело рисовал в тетрадках по всем предметам ужасные рожи монстров. Учиться Жека упорно не желал, но ужастики у него выходили талантливо. Смотреть на них без наркоза было просто опасно. Мороз пробирал. Когда Сеня появлялся в поле досягаемости, Кузя просил его пообщаться с сыном. Рассказать ему про геологию. Увлечь романтикой. Боролся за пацана, хотя сам уже повлиять на него был не в силах. Сеня, как мог, помогал брату: рассказывал Жеке про север, про геолога Ферсмана, про Хибинские горы, где почти круглый год в кулуарах не тает снег. Сеня вспоминал себя двенадцатилетнего. Тогда ему и всему его классу учитель словесности Валерий Евгеньевич рассказывал о Тянь-Шане и о снежных людях, которые оставляют на вершинах следы своих громадных босых ног. Ребята слушали его рассказы, раскрыв рты и, практически, не дыша. Многих из них Сеня потом встречал в походах, а с некоторыми даже пересёкся на своём родном геологоразведочном факультете. Странно. Но его рассказы про Ферсмана и Хибины не срабатывали. Жека слушал их в пол-уха, продолжая рисовать своих монстров. Сеня тогда не догадывался, что американская мечта в форме проповедей о свободе уже пролилась в нежные уши Ушастика-ужастика… 
Здесь, на своей родине, в её незавидном настоящем, Юджин выглядел победителем забега. Он выходил в белых штанах из видавшей виды «Бэхи», арендованной им в аэропорту своего родного города. Правой рукой он катил по убитому тротуару большой чемодан на колёсиках, а левой придерживал за ремень дорогущую фотокамеру, болтающуюся на плече. Чемодан подпрыгивал и норовил перевернуться. Но Юджин упорно не поднимал его.
- Привет Сэм! – говорил Сене Жека и выставлял ладонь, чтобы тот в нее хлопнул своей. Сеня этого жеста не знал и пытался поздороваться или даже обняться. Тогда Юджин смеялся, отстранялся и показывал Сене, что надо в ответ выставить свою ладонь и тогда получится хлоп;к. Когда с третьего раза хлоп;к удался, Жека-Ужастик засмеялся, почти как в детстве, и показал Сене большой палец.
- Это что, так сейчас здороваются успешные люди? – спрашивал его Сеня.
- Ну, типа того, – отвечал Юджин. - Это хлоп;к одной ладошиной, до которого япошки никак не могли догадаться!
Сене на мгновение показалось, что тучка в отношениях отца и сына рассеялась, и они снова, как в былые времена друзья.
- Что там папа? Давно его не навещал.
В ответ Жека-Ужастик пожал плечами и ловко сбросил фирменные тёмные очки со лба на нос.
- Так я еще давнее, - ответил он так, как будто речь шла о каком-то общем знакомом, а не о его отце.
- Ты что не повидал его в этот приезд?
- А смысл? Снова слушать его речи про Братскую ГЭС и драные сапоги? Достал!
Сеня еще раз внимательно посмотрел на повзрослевшего Ушастика-Ужастика. Пожалуй – он больше не был ушастиком. Кирилл был прав…
- Про бабушку я тогда и не спрашиваю.
- И не спрашивай, - весело отвечал Юджин.
- А ко мне тогда зачем заехал? Не про Хибины же слушать…
- Дело есть, – подмигнул племянничек.
Теперь всё вставало на свои места – и странная его просьба встретиться на нейтральной территории, и расспросы про работу в Европе и пожелание «чтобы без свидетелей». Место Юджин предложил сам - летняя кафешка на Набережной с вынесенными на улицу столиками и плетеными стульчиками. Деловой переговорный стиль. «Неужели снова просьба вписаться в какой-нибудь местный бизнес в стиле Урвать-Удрать?» - с ужасом подумал Сеня. Но он ошибся. Точнее, недооценил ужаса.
Юджин достал из рюкзачка элегантный планшет. Тогда, в самом начале нулевых, даже ноутбуки были в диковинку, а уж планшетов на этой стороне Атлантики вообще никто не видел.
- Вот, взгляни. Это мой проект «Сталкинг дабл икс».
Он протянул через стол планшет Сене, а сам подозвал девушку официантку и заказал два кофе американо. Блики солнца мешали Сене разглядеть детали, но то, что он увидел на экране, сильно напоминало детские Жекины ужастики: какие-то развалины на фоне багрового закатного неба; пустые комнаты с перевёрнутой мебелью и рассыпанными по кафельному полу осколками посуды и оконного стекла; строй тусклых фонарей на абсолютно пустой, мёртвой улице; троллейбус с выбитыми окнами и растопыренными в разные стороны рогами – один упирается в провод, другой торчит вертикально, а оборванный провод лежит на крыше. Сеня поворачивал планшет, укрывал от солнца, листал страшные кадры все быстрее. Особенно густо мелькали портреты прежних коммунистических вождей, плакаты «Слава Труду», гипсовые пионеры-горнисты без рук или ног и прочее разрушенное лозунговое хозяйство ушедшей эпохи развитого социализма. Сене надоело листать все это, и он отдал планшет Юджину.
- Это где такой кошмар?
- Припять. Наши дни.
- Зачем?
- Прикольно. – Юджин-ужастик посмотрел на Сеню, чуть насмешливо, - Разве нет? 
- Кому прикольно? – не понял Сеня. – Тебе?
- Ну, почему? Больше десяти тысяч просмотров. Вот, хочу организовать выставку в Европе. Есть вариант в Бергене. Ты же там почти живёшь, если я не ошибаюсь.
Сеня, начинавший привыкать к странностям нового времени на прежнем месте, все же растерялся. Долго смотрел на племянничка, пытаясь понять: шутит он или серьёзно. Пауза затягивалась.
- А что такое дабл икс? – спросил Сеня.
- Прошлый век. Он был двадцатый по счету…
«Не прошло и двадцати веков, как на смену Христу пришел Юджин-ужастик» - подумал Сеня. Вслух он спросил племянничка:
- А на кладбище не пробовал снимать? Ну, к примеру, у братских могил?
- Не прикольно, – ответил племянничек, уже не скрывая насмешки.
- Если честно, то для меня и в Припяти не прикольно. Есть такое слово – святотатство. Слыхал?
- Ну, только не начинай! Расскажи мне еще ты про  Братскую ГЭС или какая у вас там ГЭС…
- Причем тут Братская ГЭС или Кольская АЭС? Кстати, если у нас там бабахнет в Полярных Зорях, ты и туда поедешь на фото-сессию?
При слове Полярные Зори Жека-Ужастик поперхнулся своим кофе.
- Что, в самом деле, так поселок называется, где атомная станция? – спросил он, давясь от смеха.
- Это город. А что смешного в его названии?
- Нет, ну Полярные Свечения были бы круче, конечно. Но, на крайняк Зори тоже пойдут, – он взял себя в руки и продолжил уже совершенно серьезным голосом, - ладно. Давай по делу. Я же не требую, чтобы тебе это всё нравилось. Ты представишь людям мой альбом по указанному адресу, дашь мне рекомендацию. Если оно им зайдёт и выставка сложится – я плачу тебе десять процентов от своего авторского гонорара.
- А как я могу представлять и тем более рекомендовать то, что мне не нравится?
Юджин-ужастик хмыкнул и забрал у Сени планшет на всякий случай.
- Ладно, бог с тобой плачу пятнадцать.
- Ты не понял, Юджин, – голос у Сени сам собой сделался металлическим. – Я не стану это никому предлагать даже посмотреть, а не то, что выставлять.
- Хорошо, - легко согласился племянничек, закинул ногу на ногу и посмотрел на Сеню с любопытством, - тогда назови свой интерес. Ну, в смысле, - свой процент.
- Слушай, Юджин, а что интерес и процент это у вас одно и то же?
- Почему у нас? Везде!
- В мое время интерес значил совсем другое.
- Братская ГЭС, например, да? 
- Интерес, это когда есть тяга что-то делать, не ожидая за это ни поощрения, ни оплаты, - Сеня посмотрел на собеседника, который явно не верил его словам и решил ещё больше усилить свое определение. – Короче, - знаешь, что ничего, кроме проблем в ответ не получишь, а все равно делаешь.
- Какой же это интерес? Это называется желание! – Юджин хмыкнул, роясь в своей памяти и что-то ТАКОЕ там находя, кивнул самому себе и закончил. – Точно. Ничего, кроме приключений на задницу не получаешь в итоге. Но это потом, а в процессе – да, кайф!
Сеня еще раз смерил собеседника взглядом. Разговаривать дальше с ним было не о чем и незачем. Он отъехал от стола на стуле и вздохнул, вставая.
- Мне пора. Дела…
- Знаешь в чем наше отличие? – спросил Юджин, прищурившись и продолжая сидеть. – Ты врёшь самому себе и окружающим. Туман нагоняешь, повышая ставки. А я говорю то, что есть. Экономлю время. Ты – прошлый век, с его тотальной брехней, а я - век нынешний, который уже не притворяется. Твое время вышло. Моё – только начинается.
Сеня снова сел, чтобы не вспылить. День, не доходя до вечера, становился томным. Он про себя досчитал до десяти и медленно проговорил, подбирая слова:
- Если ты чему-то не веришь, то это еще не означает, что тебе лгут. Просто не можешь понять, потому что для понимания нужно уметь встать на другую точку зрения. А с этим у тебя проблема. Не можешь поверить, потому что вообще ничего не принимаешь на веру. Боишься. Так и живёшь, в вечном страхе и вечной гонке за своим интересом.
- Судя по результату – не так уж плохо живу!
- Это смотря в чем результат мерить. Белые штаны и фирменные очки – это не результат. Это побрякушки. Еще не вечер, Юджин. Рано говорить о результате…
- Давай-давай. Кто про что, а ваш брат – про энтузиазм и веру, – снова усмехнулся племянничек. - Верят от бессилия понять. А мне все ясно. Туманы вашей веры мне не нужны. Тоже мне энтузиасты – интересанты. Угробили шикарную страну и боятся теперь смотреть на её руины. А мне бояться нечего. Я хожу, смотрю, и другим даю посмотреть, чтобы не повторялось такое больше!
- А-а... Вон ты о чем. Сталкинг двадцать, говоришь? Чтобы такое больше не повторилось? А ты, значит Робин Гуд двадцать один. – Сеня приободрился. – А чего ж в Белград не съездил тогда? Или в Багдад. Кишка тонка? Там же тоже руины. Я даже знаю, кто и как их наделал. Только там руины еще тёплые и там еще живые люди остались. Помнят, от кого им прилетело. Могут не понять твоего прикола и камеру твою тебе на голову одеть.    
- А причем тут Багдад с Белградом?
- Ну, как же? Что б такое, как там, больше не повторилось же! Или там пусть повторяется?
- То война была, а здесь в мирное время бахнули мирным атомом по голове.
-  Прям бахнули и прям по голове? А на войне, значит, можно ночной город бомбить с самолетов. Бомбами на спящие головы. Потому что то - война, а это – мирный атом. Ты это серьезно?
- На войне без разрушений и жертв не бывает! А здесь целый город из собственных квартир вывезли и всем рты заткнули. Вроде, как и не было ничего! – племянничек перестал ухмыляться и даже слегка порозовел.
- А что, надо было не вывозить? Чтобы сейчас еще прикольней было, так? – Сеня тоже начал заводиться, хотя и сдерживал себя как мог. – А мы тут страну, значит, угробили. Ну, спасибо, что хоть свою, а не чужую. А, кстати, может и чужую заодно? Я слыхал, что по вашим данным это мы на Хиросиму «малыша» скинули. Верный слух?
- Может и не слух…
- О, как! И на Германию тоже мы напали в сорок первом?
- И напали бы, если бы Гитлер не опередил. Просто не хотел повторять финскую историю. И кстати, его здесь многие цветами встречали, ты в курсе? Сейчас тебе кое-что покажу, если у меня этот архив здесь. – Юджин склонился над планшетом.
Сеня же с возрастающим изумлением смотрел на своего родственника, которому еще в этой жизни показывал коллекции минералов и рассказывал про Ферсмана и Хибины. Какие страшные метаморфозы происходят в течении одного поколения, если разрывается его связь с предыдущим!
- Вот гляди. Узнаешь?
Племянничек толкнул к нему планшет. На экране было отсканированное и отретушированное фото в стиле сепия. Довоенная улица, в центре старый трамвай, на переднем плане пара прохожих – мужчина и женщина. Явно не позируют. Смеются, глядя друг на друга. У мужчины широкие брюки, рубаха навыпуск. Женщина в старомодном длинном платье. Молодая.
- Кто это? Не узнаю.
- Мирный город. Счастливые люди идут. Трамваи ходят. Посмотри на окна.
На окнах ближнего дома Сеня увидел кресты светомаскировки, а на балконе третьего этажа знамя со свастикой. Еще одно было чуть выше и наискосок.
- Ну? – Сеня сдвинул планшет обратно, - все равно не узнаю.
- Это тот самый город, где мы сейчас с тобой находимся. Сорок второй год, лето. Чистенько, правда? И никаких виселиц и пепелищ, что характерно…
- Так потому и чистенько, что флаги успели поменять на политически верные! Скажи еще, что зря прогнали немцев, пили бы сейчас баварское пиво.
- И скажу! И не только его бы пили…
Сеня посмотрел на родственника исподлобья, покачал головой. Хотел было спросить его: знает ли он хоть что-нибудь о своем дедушке, который погиб под Сталинградом этим самым летом сорок второго, но передумал. Похоже, насытился его ответами. Вдруг ему пришла в голову мысль.
- Слушай, Юджин, а зачем тебе Берген понадобился? Выступай здесь со своим Сталкингом и прикольными альбомами. Будешь и это фото показывать: с трамваем и флажками. Еще расскажешь народу про свободу от имени её счастливого обладателя. Тут сейчас в тренде миссионеры и проповеди про свободу от всего. Срубишь бабла. Могу адресок дать пары арт-квартир. 

Если бы Сеня сообразил тогда, летом 2010-го года, что его племянник, Юджин, не урод-маргинал, а совершенно нормальный представитель нового поколения, взросшего за двадцать лет его отсутствия здесь, на почве, старательно удобренной именно для этой цели! Если бы он мог представить себе масштаб этого социального посева во всей глубине и широте его охвата, то клубы авторской песни для голубых мальчиков и розовых девочек показались бы ему детской шалостью, а прикольные фото альбомчики новоявленных сталкеров – результатом юношеского отклонения  психики. Если бы… Но, Сеня оставался неисправимым идеалистом, на всю жизнь пропахшим запахом походных костров. Его любимой песней оставалась Кукинская «А я еду за туманом». В новомодном прощании «Давай!», сменившем старомодное «До свидания», ему слышался призыв отдавать (чувства, силы, средства), а не нажимать (на газ, на двери, на головы и плечи впереди идущих). И за эти свои иллюзии он должен был продолжать расплачиваться потерями, из которых потери денег и даже жилья не были самыми значимыми. До четырнадцатого года, когда последние иллюзии рассеялись, оставались еще долгих четыре года…
А тогда, в десятом, Сеня все же дал себя уговорить и вписался всеми свободными ресурсами – времени, сил и средств – в дело, которое показалось ему важным. Ребята - Пашка и Дашка - которые уговорили его поучаствовать, были для него не чужими. Это были дети его друга и однокашника, Сани Овсянникова, Сашани… Отказать им было невозможно потому, что ребята они были замечательные во всех смыслах – выдающиеся спортсмены, работяги и просто красавцы и красавицы. Еще потому, что Сашани к тому времени, когда зашел разговор с ними, уже 30 лет как не было на свете. Он погиб в лавине, при восхождении на Ушбу в далёком теперь 1982-м году. Погиб, оставив подрастать без него двоих деток, красавицу жену и недописанный сборник стихов. С тех пор Сеня трижды бывал на этой роковой горе. Оставил памятную табличку о погибшем друге у подножья и записку на вершине.
Началось все на вечере памяти Сашани, который проводил Сеня в одной из арт-квартир города. Ходить туда, а тем более выступать на её импровизированной сцене, Сене совсем не хотелось, как не хотелось ему и общаться с подрастающим поколением любителей авторской песни. Объем его разочарований на тот момент уже зашкаливал. Но отказать детям друга было невозможно. Да, и повод был знаковый - ребята на свои деньги издали сборник Сашкиных стихов «Ключ». Подтянулись и старички из федерации альпинизма и из старого, еще советской закваски, клуба авторской песни. Тогда всех «стариков» еще сплачивала любовь, а не ненависть…
На вечер собралось неожиданно много народу. В основном «старики», знавшие и слушавшие еще живого Сашаню. Но были и представители нового поколения, - из числа детей главных закопёрщиков. Детки развернули между сценой и первым рядом коврики-карематы и улеглись на них вповалку. Этот палаточный стиль сразу определил дух вечера. Получилось тепло и душевно. Были слайды и фильмы о горах, читали и пели Сашкины стихи, вспоминали походы и смешные случаи из прежней жизни. Смеялись и плакали. Сеня в конце расчувствовался и толкнул речь о преемственности поколений. Ему, и в самом деле, показалось тогда, что не все еще потеряно… 
Вечером за чашкой чая тема преемственности получила неожиданное продолжение. Разговор зашел о постройке в городе большого скалолазного центра. Вся Сашкина родня всё еще была активно задействована в этом спорте. Особенно дети. С их соревновательным и тренерским опытом затея казалась «обреченной на успех». Да и место было выбрано удобное, в самом центре города, на руинах трикотажной фабрики. Здесь предприимчивый новый хозяин развалин - Дориан собирался создавать «Парк аттракционов». Поэтому, когда Пашка предложил поучаствовать в деле, долго раздумывать Сеня не стал. Через пару дней они встретились уже дома. Пашка принес с собой ноутбук, показывал Сене кучу графиков и таблиц с цифрами. Говорил, что дело выгодное, что вложения обобьются скоро и уже через 2-3 года начнут приносить прибыль. Сеня смотрел на него и на Машку и думал: «Боже, как они похожи на Сашаню!». Потом остановил горячий Пашкин монолог.
- Слушай, давай считать, что это наша инвестиция в будущее. Что там отобьется, а что обломится - жизнь покажет. Но дело-то хорошее и в хороших руках. Так что вперед!
 Жизнь показала то, что и составляло основы и движущие мотивы людей, населяющих это место на этом рубеже истории. Те, кто болел за дело и горел им, не жалели себя, трудились, не считаясь с усталостью и временем суток. Это были в основном спортсмены-скалолазы, кто ждал этого центра и мечтал о нём давно. Те, кто работал по найму, постоянно скандалили с начальством, жаловались, что их дурят и обещанного не дают. Начальство в лице хозяев строительных фирм - однодневок выставляло «допы» заказчикам, срывало сроки и оправдывало это тем, что цены растут, исполнители халтурят, а крутиться надо все быстрее и жестче. «Допами» у этих деловых людей называлась постоянная редактура сметы в сторону удорожания работ. Строительство стало напоминать парадокс древнегреческого философа Зенона, который утверждал, что если пересекать мост, всякий раз преодолевая половину оставшегося пути, то перейти на ту сторону будет невозможно. Половина общей сметной суммы уходила на половину требуемых работ. После того, как строители добирались до середины пути, стоимость оставшихся работ возрастала. Половины, которая оставалась от исходной суммы, уже не хватало на завершение. Сеня с Пашей сверлили еще одну дырку в ремешке, затягивали пояса, добавляли, сколько могли и двигались вперед, все укорачивая каждый следующий шаг. Это не решало проблему. Остающаяся половинка половинки стоила уже вдвое дороже. Тогда они меняли строительную компанию. Приходили другие – улыбчивые, много обещающие, напружиненные. И все повторялось… Выручал арендатор Дориан. Сеня лично его не знал, но слышал, что сам он из среды походников, а поднялся на промышленном альпинизме. Этим, видимо, и объяснялось неформальное участие Дорика в стройке. Он постоянно находил все новых строителей и, как мог, стимулировал процесс, даже не брал денег за аренду развалин. Говорил так:
- Встанете на ноги, рассчитаемся. А пока всплывайте!
После фиаско с очередной строительной компанией, Дорик вызвал Пашу с Сеней к себе домой и там представил им «стопроцентного исполнителя».
- Знакомьтесь, это Витя Филипченко, сын Фила. Вы же знаете Фила?
Фила они не знали лично, но много о нём слышали. Был он известным в городе горным туристом и даже принимал участие на том самом, знаковом вечере памяти Сашани Овсянникова, где и родилась идея строительства скалолазного центра. Витя, сын Фила, был улыбчивым и предупредительным. Он критиковал предшественников, посмеивался над доверчивостью Сени с Пашей и легко соглашался на их сроки и условия. Там же подписали и новую смету с планом работ. Дориан пожал всем участникам руки и пожелал завершить дело ко дню города, до которого оставалось три месяца.
- Сейчас улетаю в Германию, но к открытию скалоцентра вернусь. Позовете?
Все дружно рассмеялись.
Стройка ожила. На фермах, приваренных к наружным стенам развалин, появились первые щиты из влагостойкой фанеры, кровельщики закончили с крышей. Разминочные помещения и зал боулдеринга начали обретать формы и цвета. Сеня на радостях уже хотел поручить Вите Филипченко ремонт собственной квартиры, которую он, наконец, с третей попытки купил, хотя и в совершенно разобранном состоянии. Но через две недели, как гром среди ясного неба, возникли новые «допы» и стройка опять встала…
Сеня примчался в кафешку, где они обычно встречались со «стопроцентным исполнителем» по текущим делам. Паша уже внимал его перерасчетам, что-то возражал, пытался спорить. Но было очевидно, что разорвать порочный заход на новый круг Зенона он уже не мог. Когда Сеня подошел, Пашка поднял на него глаза, в которых читалась спокойная отрешенность гладиатора, идущего на смерть. Витя Филипченко, напротив, выглядел совершенно спокойным и даже умиротворенным. Пожал Сене руку и без паузы зашел на очередной цикл обоснований повышения цены.
- Погоди, Виктор, - остановил его Сеня.
Витя послушно замолчал и посмотрел на Сеню со значением. Сеня же все никак не мог подобрать нужные слова. Наконец, спросил:
- Витя, вот ты когда был маленьким, тебя папа учил, что обманывать плохо?
- Так тут все честно! – вспыхнул Витя в ответ и вернулся к таблице.
- Погоди! – повторил Сеня. – Мы все это уже обговаривали с тобой, еще на берегу, перед тем, как ударили по рукам. Заложили повышение цен, как ты просил. Было?
- Ну, было.
- И ты тогда еще пообещал, что больше никаких допов не будет. Было?
- Ну, было. И что с того? – голос Вити не выдавал никакого смущения, а взгляд его был чист, как утренняя роса. Он искренне не понимал, чего от него хочет добиться Сеня.
- Как что с того? – Сеня обвел взглядом присутствующих, захватив даже посетителей кафе, которые к делу вообще не относились. Если бы Сеня мог, то он обвёл бы этим взглядом всех ровесников Вити, проживающих в этом городе и в этой стране. – А лицо компании? А твое собственное лицо!?
- Я не понял… - оторопел Витя. Он действительно не понял, и даже провел ладонями по своему лицу, будто хотел убедиться, что с ним все в порядке. Было бы зеркало, он бы посмотрелся в него. 
- Паша, ну хоть ты скажи ему, что нельзя нарушать данное тобой слово! – в отчаянии Сеня тряхнул и без того расстроенного парня.
- Причем тут слово!? – взорвался, наконец, Витя. Кажется до него стал доходить смысл Сениных претензий к его лицу. – Мы на рынке или мы где??? Вчера была одна цена, сегодня другая! Как я могу вам обещать, что завтра не обвалится гривна? Если рухнет рынок, тут уже как в лавине. Даже хуже. Это же бизнес!!!
- Погоди, Витя. Я просто хочу понять, что значит этот твой бизнес, в котором ни обещания, ни договоры, ни подписи не стоят ни-че-го?
- А при чем тут я? – чуть не плача, взмолился Витя. – Так всё тут  действует. Если не ты обуешь, то тебя обуют. Так и крутимся!
- Значит сегодня ты нас «обуваешь». Я правильно понимаю?
- Да ничего я вас не обуваю. Смотрите, я ж показываю. Мы планировали водостойкое покрытие на фанеру по какой цене? – он подчеркнул дрожащим ногтём цифру в таблице, - А что на самом деле выходит по сегодняшней цене? – Его ноготь переместился на другую цифру в другом столбце. – Во-о-от! Если бы я вас обуть хотел, я бы покрыл фанеру одним слоем, сверху бы краску положил, и вы бы ничего не узнали до первого дождя.
- Витя, вспомни, мы ведь и закладывали в смету рост цен. Ты сам этот рост определил и записал. Вот здесь. Было?
- Было…
- А теперь ты говоришь, что этого мало. Мало?
- Мало…
- Ну, значит, это твоя ошибка. Правильно?
Витя замотал головой, возражая. В его субъективной реальности это был не обман и не ошибка, это был обычный бизнес. Обман по общему, негласному договору не считался более обманом потому, что он был тотален. Так действовали здесь все участники забега.
 
Скалолазный центр, вопреки Зенону, все-таки был достроен. Это был первый и единственный оконченный объект несостоявшегося «Парка аттракционов». В день открытия его увешали воздушными шарами политически выдержанной расцветки так, что многогранная топография его нависающих маршрутов утонула в их желто-синем море. Народу собралось много. Приехало даже городское начальство и телевидение. Поздравляли, задавали вопросы. Подошли и к Сене. Тогда еще можно было пользоваться родным языком. За это не били и не обливали зелёнкой. Сеню спрашивали о стоимости работ, о готовности к соревнованиям, о выдержанности технических характеристик стенда мировым стандартам. Он не знал, что отвечать и перенаправлял журналистов к Пашке и Дашке. Интервью было уже записано, когда журналисты вдруг снова вернулись к Сене.
- Что же вы отмалчиваетесь?
- Ваши вопросы не по адресу. Я не на эти темы...
- Тогда сами сформулируйте вопрос, который бы вы хотели получить, и мы его вам зададим.
- Честно?
- Конечно!
- Тогда спросите меня «зачем нам в городе это сооружение?»
Редактор подозвал оператора, развернул Сеню лицом к свету и задал ему требуемый вопрос. Сеня откашлялся. На мгновение ему показалось, что он снова не знает ответа. Но только на мгновение…
- Понимаете, сейчас время такое. Опасное. Мы можем потерять поколение наших детей. Оно уходит в виртуальную реальность, которую ему наперебой подсовывают продавцы разнообразных гаджетов. Я не в осуждение детей, не подумайте! Не уверен, что сам бы устоял перед такими соблазнами, будь мне сейчас 10-12 лет. Это скорее забота их родителей, а возможно даже родителей их родителей… Нужно уводить их обратно из виртуальной реальности в настоящую. Ну, вот… - Сеня сделал жест рукой в сторону желто-синего моря шариков, - Теперь появилась альтернатива всем этим гаджетам. Здесь самая, что ни на есть, настоящая реальность… Реальнее не найдете во всем городе!

Праздник прошел. Шарики сняли. Но осадок у Сени остался…
Скалолазный центр долго стоял без названия. На американские слова и буквы Сеня не соглашался, а все его русскоязычные предложения отвергались Дашей. Она чутко чувствовала стиль момента. В итоге возобладал все сокрушающий тренд «чтобыбылокакунихтам». К евро-заборам и евро-сантехнике добавились евро-зацепы с евро-оттяжками. Дориан так и не вернулся из своей Германии. По слухам всю здешнюю недвижимость у него отжали, а самого – пуганули так, чтобы он забыл дорогу в отчий дом. Довольно скоро слухи подтвердились. На Пашу «наехал» местный авторитет с многозначительным погонялом Туз, которое произносили ласково, на манер собачьего имени. Тузик времени «на всплытие» уже не давал. За аренду запросил такие деньги, которые не помещались в разрядной сетке калькулятора.
- Откуда у нас такие деньги? Это же спортивный объект, а не казино! – взмолился Пашка, с наивной надеждой на понимание.
- Тогда свинчивай свой объект или переделывай его в казино, – порекомендовал ему Тузик, дав на раздумья три дня. И добавил, уже усевшись в свое фешенебельное авто с тонированными стёклами, - Только смотрите ж, аккуратно свинчивайте, стены не повредите!
Паша сидел у Сени дома на кухне, обхватив голову руками, и молчал.
- Слушай, Пашка, - сказал Сеня, усаживаясь рядом с ним, - все хочу тебя спросить, отчего вы здесь торчите? С вашими титулами и подрастающими дочками – чемпионками, вас же в Европе с руками оторвут!
- Всех не увезешь отсюда. Семья-то большая.
- Понимаю. Сам такой….
- Да, и деток жалко. Смотри, как они пошли валом к нам. Всё, как ты хотел…
- Деток жалко, это точно. Причём всех, даже тех, что еще не пришли.
Замолчали надолго.
- А городские власти не впишутся за вас?
Пашка поднял на Сеню глаза. Сеня вспомнил этот взгляд психиатра. Так смотрел на него Кирилл.
- А федерация страны?
- Какая федерация? Какой страны?
Снова замолчали.
Помощь пришла, откуда не ждали. Папа одного из воспитанников Пашки и Дашки был местным банкиром по кличке Нал (для друзей Налик). Этот самый Налик прекрасно знал Тузика, и даже, более того, был его кредитором какое-то время. Он и помог. Свинчивание заменили тотальным оброком. Про прибыль пришлось забыть, штаты сократить до минимума. Но жизнь скалолазному центру все же сохранили.

Сеня уезжал на очередную вахту с огоньком надежды, тлеющим в груди. Уже в поезде его догнал звонок. Пока Сеня трясся в плацкарте, его недавно отремонтированную квартиру вскрыли и обнесли, и теперь она так и стоит с металлической дверью нараспашку. Сеня отпросился на сутки и срочно вернулся обратно. С вокзала позвонил своему другу детства Герке, который служил до пенсии в местной милиции, а после – продолжал работать там, натаскивал молодых «Беркутят» по стрельбе.
- Герка, у меня квартиру обчистили. Что в таких случаях надо делать?
- Замок поменяй, – ответил Герка и вздохнул.
- А сообщать в органы надо?
- Себе дороже будет… - Герка знал, что говорил не по слухам. -  Как поменяешь замки, приезжай ко мне в тир. Я буду допоздна здесь.
Квартиру брали второпях, без всякого плана. Просто вскрыли, схватили первое, что под руку попало и удрали. Никаких ценностей там, впрочем, и не было. Свежая после ремонта, она предстала перед Сеней жалкой, как маленькая девочка, которую, вот только закончили наряжать, и вдруг напал плохой дядя и… изнасиловал её. Из стены на кухне торчали провода. Встроенный телевизор вырывали с корнем. Из комнаты пропало кресло на колёсиках. Видимо его использовали как транспортное средство. В спальне на полу валялось покрывало и осколки разбитой вазы. Кровать стояла задранная, в пустом её коробе для постели валялся Сенин носок… «Зачем было воровать постель? – мелькнуло в Сениной голове. - Совсем с ума сошли». Еще он подумал о том, как противно будет здесь теперь жить. Потом подумал еще глубже: «А стоит ли здесь вообще жить?». Осадок, все еще лежавший на дне Сениной души после всех его общений с юными песенниками, строителями и родственниками, после всех баталий с центром скалолазания принял новую порцию горечи.
Сеня сменил простой замок на сложный, под названием «Барьер». Внутренне посмеялся над этой заменой и этим названием: «как будто это кого-то остановит». Перед уходом позвонил в дверь ближайшего соседа.  Сосед Валера был электриком и по совместительству йогом. Читал книжки на санскрите. Было ощущение, что он находится в медитации постоянно. Сеня даже завидовал его отрешенности. Наверное, опять пребывал в иллюзиях по его поводу. Валера открыл дверь сразу, как будто ждал звонка. Посмотрел на Сеню настороженно и выжидающе. «Моя хата с краю» - подумал Сеня с удивлением. Не ожидал от йога…
- Слушай, Валера, как ты насчет того, чтобы поставить общую внешнюю перегородку? – Сеня даже не стал объяснять мотива. Просто предложил. Настала пора.
Валера отрицательно покачал головой. Смерил Сеню каким-то отчужденным взглядом.
- Я не про деньги. Сам справлюсь. Ты просто дай «Добро».
Валера снова отрицательно покачал головой. Сказал задумчиво.
- У меня дочке десять лет. Я не хочу, чтобы её в этом закутке застали эти, - он красноречиво показал глазами на Сенину дверь, - когда они в следующий раз твою хату придут бомбить.
Такого ответа Сеня никак не ожидал. Местная публика продолжала поражать его. Северному человеку не понять южного менталитета!
- А если к тебе в следующий раз придут?
- Ко мне не придут. У меня брать нечего, кроме книг. Они это знают. Им это не нужно…
- Так и у меня нечего. Они и взяли-то – постель, да телик со стулом.
- Ты с севера приехал. Этого достаточно, чтобы еще раз попробовать.
- Кто об этом знает, что с севера?
- Кому надо, те знают… - Валера посмотрел на Сеню таинственно, и дверь его квартиры тихо закрылась.
 На вокзале Сеня взял билеты на вечерний поезд (дубль два) и решил провести остаток дня, до отъезда, со своим закадычным другом Геркой, которого давно не видел. А тут «счастливый случай» возник!
Герка встретил его у входа в тир. Был он хмур, но Сенина улыбка заставила его улыбнуться в ответ. Обнялись.
- Прости, Герка! Вот дождался повода, чтобы с тобой повидаться…
- Да, уж… Ты громче говори, я после стрельбы плохо слышу. Да и гильзы в ушах.
- Вынуть их оттуда не пробовал?
- А смысл? Там, в подвале постоянная стрельба. Сейчас и тебе дам, в уши засунь.
- Давай здесь пообщаемся, - предложил Сеня, - Или вон в кафешку зайдем.
- А сам пострелять не хочешь из Стечкина? Патроны без ограничений!
- Пару часов назад сильно хотелось, - усмехнулся Сеня. – А сейчас уже прошло…
- Ладно. Сейчас смотаюсь вниз, раздам задания и патроны, и полчаса – наши.
Пока Герка ходил туда и обратно, Сеня вспоминал их совместное детство. Тёплая волна разливалась внутри. Впрочем, осадок, что накопился в его душе, растворить в ней не удавалось. Спустя тридцать лет, что они не виделись, Герка сильно изменился. Что-то внутри у него обломалось. Не было прежнего огня в глазах и готовности к безумствам. Да и как все это могло сохраниться здесь, да еще при его погонах? Про погоны, Сеня старался вообще не вспоминать. Трудно было их соединить со светлой Геркиной головой, с юности повернутой к наукам и изобретательству. Он был лучшим в школе. Факультеты у них были разные, но на своем биологическом Герка, по слухам, тоже был впереди всех. К выпуску он уже имел несколько статей в научных журналах. Потом распределился в Новосибирский Академгородок. Сеня ожидал встретить молодого профессора по возвращению с северов, а встретил полковника милиции в отставке… На его вопросы «Как, так?» и «Почему?» Герка уклончиво отвечал: «квартирный вопрос». Но за всем этим чувствовалась какая-то тайна, которой касаться он не хотел. Квартирный вопрос он, конечно, решил, но, домой к себе, в эту самую квартиру, Сеню не приглашал. Видимо, этот вопрос все же был не главным. И Сеня отстал. Не хотелось мучить друга расспросами.
Герка вернулся уже без гильз в ушах, придвинул Сене пачку сигарет. Тот отрицательно покачал головой. Герка закурил. Долго рассматривал тлеющий кончик, будто подыскивал слова и не находил. Потом стряхнул столбик пепла. Решился.
- Не хотел тебя повторять, расстраивать, но теперь скажу то, что уже говорил, год назад, когда ты только решался на покупку жилья и переезд сюда.
- Я только на покупку решался, - поправил Сеня. – О переезде речи пока не идёт.
- Считай, что это знак. Тебя предупреждают. – Герка быстро оглянулся, словно отслеживал наружное наблюдение за собой. Наклонился ближе к Сене и заговорил тихой скороговоркой. – Пойми, Сеня, это уже не та страна, в которой мы с тобой родились и выросли. Совсем другая. Может это уже и не страна даже, а площадка, перевалочный пункт.
- Между чем и чем?
- Читай между строк, я тебе всего все равно не скажу. – Герка еще раз оглянулся, - Не в ментовку, не в прокуратуру не обращайся. Тебя там разведут на деньги в лучшем случае, а в худшем - вообще жилье потеряешь.
- Как так? Я хату эту купил честно, все документы в порядке, нотариусом заверены.
- Нотариус тебе чего хочешь заверит, только плати. У тебя гражданство российское. Понял?
- Не понял. С этим проблем при покупке не было.
- Пока ты платишь, никаких проблем и не возникает. Платишь, значит при деньгах. Пока при деньгах – плати. Проблемы начинаются сразу после того, как деньги йок. Задача у всех этих служб одна – выпотрошить из тебя все, что есть. Когда ты станешь пустой, ты будешь больше им неинтересен, и они тебя будут пасти на вокзале. Там ты или заплатишь снова за регистрацию, или поедешь обратно. Всё тут очень просто…
- Мне объяснили так, что вначале я должен купить недвижимость, а потом на этом основании уже получать постоянную регистрацию по её адресу. Посвидка она у вас называется, так?
- Сеня, ты наивный человек. Как в детстве витал в облаках, так и продолжаешь.
- Погоди, Герка, ты же сам сюда из Сибири вернулся? Значит, у тебя тоже было неправильное гражданство.
- Ну, ты вспомнил. То было двадцать лет назад! Тогда они еще только коготки отращивали. К тому же я на службу контракт подписал. А ты для них просто «москалик», просто кролик, которого отращивают, чтобы съесть потом. Зря ты вообще сюда деньги ввозишь.
- Как зря? Это же гуманитарка! Родители-то мои на пенсиях остались. Без неё им просто кирдык будет.
- Я тебе про деньги, а не про твою гуманитарку. Зачем вкладывал в свой дурацкий скалолазный стадион? Зачем квартиру покупал?
- Я думал сюда жить вернуться.
- Он думал…
Герка говорил непривычно жестко. Будь это другой человек, а не его закадычный друг детства, Сеня, пожалуй, и прервал бы этот разговор. Но от Герки шла не агрессия и не жажда стрясти что-то еще с Сени, а обида за него и за всю эту подлую ситуацию.
- Раньше, при Союзе еще была программа возвращения северян на места, откуда они выезжали. – Сеня вздохнул, погрузившись в воспоминания. - Не помню - рассказывал тебе или нет. Я еще семью не перевез на север, бичевал там с одной общаги в другую. Познакомился с семьей. У них тогда родители как раз по этой программе возвращались на юга. Причем им квартиру давали там, на этих югах. ДАВАЛИ!  Догадайся куда ехали?
- Сюда?
- Сюда. На Набережной получили жилье, в новом доме на левом берегу. – Сеня стряхнул с себя эти воспоминания. Точнее их вытеснили более свежие воспоминания сегодняшнего дня. – А сейчас значит, ни квартиры, ни вообще возврата. Что ж тут такое за эти двадцать лет построили. Неужели город Солнца?
- Не Солнца, а Мечты и не построили, а разрушили…

Сеня потом еще не раз и не два вспоминал горькие слова Герки про «москалика»,  которого отращивают, чтобы съесть потом. Вспоминал, когда ходил по кругу от ментовки до поликлиники по месту жительства и обратно в ментовку, в тщетных попытках получить заветную «Посвидку» с трезубцем. Вспоминал, когда странным образом исчезали банки, со счетами его компании, а вместе с ними и таинственный Кэп, у которого всё всегда было под контролем. Вспоминал, когда, постоянно меняющиеся охранники у входа в «Парк аттракционов», перестали пускать его в скалолазный центр без абонемента. Вспоминал в походах по северным рекам Карелии и Архангельской области, где его земляки по малой родине неизменно разворачивали 24-го августа желто-синее знамя, празднуя свою «незалежность» от этих самых мест, где они путешествовали, кормились ягодами, грибами, рыбой и радовались жизни…
Все эти странности трудно было уже сводить к бюрократическим «непоняткам», шуткам или местному колориту. Когнитивный диссонанс в Сениной голове нарастал и требовал разрядки. И разрядка эта пришла
В начале декабря 13-го года Сеня очередной раз возвращался в Евроненьку из той самой Европы, куда она так рвалась всеми фибрами своей коллективной души (или что там оставалось к тому времени на этом месте). В ожидании поезда из Киева до города своего детства он прятался в кафешке от бдительных продавцов регистрации в формах блюстителей порядка. В этот поздний час народу в кафе было мало. Но телик, закреплённый на стене, работал на полную громкость, транслируя постоянную картинку: довольно внушительная толпа жгла покрышки прямо на улице и чего-то скандировала в такт заводилам со сцены. Довольно быстро Сеня сообразил, что трансляция идёт с мест, которые от его кафешки были удалены не дальше километра. Это была центральная площадь – Майдан Незалежности. Он вышел на улицу. Стояла промозглая сырость на грани поздней осени и ранней зимы. В воздухе угадывался зловонный запах горящей резины, но звуки не доносились. До поезда было больше часа, и Сеня рискнул пройтись, ориентируясь, как зверь, по запаху. Довольно быстро он добрался до Крещатика. Там шум толпы и запах резиновой гари уже были явственны. Да и людей на тротуарах, не смотря на поздний час и плохую погоду, было больше обычного. У многих на рукавах были повязаны двухцветные повязки. Точно такими метил Мазепа своих бойцов, переметнувшихся на сторону Карла XII-го, чтобы шведы их ненароком не порубили, приняв за русских. Тем более, что принять их за русских было совсем не трудно. «Переэкзаменовка по истории» - промелькнуло у него в голове. Каким-то шестым чувством Сеня понял, что присутствует при поворотном моменте в судьбе  этой, странно слепленной, страны, гражданином которой он так и не стал. Причем поворот был скорее вниз, чем вверх…
Чем ближе Сеня подходил к центру событий, тем выше была концентрация, разлитой в воздухе ненависти и агрессии. Лица, людей, которые его обгоняли – а это были, главным образом молодые люди, точнее подростки – были переполнены справедливым негодованием. При ближайшем рассмотрении, точнее вдыхании, становилось ясно, что негодование это было сильно настояно на алкоголе.
Однажды в детстве, Сеня испытал ужас стадного чувства. Папа со старшим братом Кузей взяли его с собой на стадион, смотреть футбол. Точнее, болеть за свою команду. Слово «болеть» как нельзя более точно отражало то, что происходило там с папой, Кузей и всеми остальными людьми - болельщиками. Они натуральным образом заболевали. Орали, махали руками, бранились или обнимались, полностью поддавшись силе, захвативших их эмоций. Сеня в ужасе наблюдал, как обычно спокойный и уравновешенный папа, просто выпрыгивал из штанов и кричал что-то нечленораздельное. Самый большой страх заключался в вопросе: «а вернётся ли папа обратно, в нормальное свое состояние, когда весь этот ужас пройдет?». К счастью, папа вернулся. Но с тех пор Сеня избегал стадионов и прочих подобных сборищ. То, что предстало Сениному восприятию в тот вечер, напомнило ему ужас перерождения нормальных людей в стадо зверей, который он испытал тогда на стадионе. Только этот стадион вмещал намного больше болельщиков, и болели они не за свою футбольную команду. Болезнь их сразу показалась Сене неизлечимой… 
Из Киева Сеня сразу же выдвинулся дальше, на восток, в Мариуполь, где Лиза сидела с тяжело болеющими родителями. Там им было не до майданов. Впрочем, запах гари, а вместе с ним пьяный революционный угар, сюда, в приазовские степи, не добивал. Здесь жили совсем иные люди, с совершенно иными заботами. Им надо было как-то выживать физически в воздухе и воде, отравленными ядовитыми выхлопами местной металлургии…
Перед очередным нырком на вахту, Сеня вернулся в город юности, чтобы собраться и пообщаться со своими бойцами-программистами. Довольно быстро он понял, что запах палёной резины и революционный угар, который продолжало нести с запада,  досюда долетел и успел даже впитаться. Улицы преобразились в сторону хаоса. Народу стало больше, общественного транспорта меньше. Столбы и деревья стояли, как на параде,  выкрашенные в государственные цвета. Сене на них было жалко смотреть, особенно на деревья. Бессловесные и безлистные, они стояли, понурившись, вовлеченные без их воли, в царящее повсюду безумие…
В пустынном коридоре универа его перехватила Света Дьяконова, с которой он состоял в духовном браке (она была крестной мамой его крестной дочки). Она прижала Сеню к стене и заговорила тихо, но настойчиво, взглядом давая понять, что это серьезно и перебивать её не нужно.
- Сеня, дело дрянь. Мальчики поехали рассудком на почве майдана. Ни о чем другом не говорят. Только об этом. Их понять можно. Посмотри до чего дошел университет. Это же пепелище какое-то!
- И что они всерьез верят, что им майдан поможет отстроить университет???
- Они верят. Ключевое слово «справедливость». – Света метнула взглядом в потолок и вздохнула тяжело, - Но, главное, ты с ними не спорь. Это бесполезно, и это… опасно. Все очень агрессивными стали. Я тебя предупреждаю!
Да, конечно, то состояние, в котором находился университет, и в самом деле ассоциировалось только с одним словом – «Дно». Но, что-то подсказывало Сене, что это очередная его иллюзия. Настоящего дна они еще достигли, и не все увидят его приход. А то, что разыгрывалось здесь сейчас, как по нотам, называлось «репетиция похоронного оркестра».  Бывший физический факультет бывшего университета выглядел вымершим. Ни привычного гогота студентов, ни звонков на занятия, ни даже вахтера на входе. Первые люди, которых Сеня увидел, были мужики-физики, собравшиеся в курилке. Здесь же присутствовали и его бойцы-программисты. Разговор шел жаркий. Появившегося Сеню даже не заметили, и он решил не встревать, а просто послушать.
-  …У него старшая дочка где-то в штатах учится, а - сын-балбес - в Англии.
-  Тоже в штатах…
-   Какая разница? Англия это тоже штат. Нулевой. Главное, что не здесь!
-  Так он и сам здесь почти не бывает. Наезжает к Налику, заправляться раз в полгода. Ты его видел, вообще, когда в последний раз?
-  Я слышал, что у него хата в Москве.
-  Ой, не надо! Там своих хватает таких же. Сожрут и не поперхнутся.
Речь шла о местном царьке-ректоре, догадался Сеня.
Разговор незаметно перешел на майдан. Действительно слово «справедливость» мелькало чаще других. У мужиков выходило так, что чаша терпения народа переполнилась и, наконец, они дождались часа справедливости, когда всем мерзавцам – ворюгам, хапугам и кровососам – воздастся по справедливости. Как выяснилось, некоторые – самые активные – уже были там, на майдане. 
- А ты спроси начальника, как там? Он же, наверное, через Киев летел сюда.
Сеню, оказывается, давно заметили, просто не включали в свой разговор. Все же он был «москалик» и даже «начальник». Отчуждение этого неявного обращения к нему не ускользнуло от Сениного внимания. Кольнуло, но не больно. Мужиков понять было можно. Накипело. Вот только на фоне кипящих эмоций не натворили бы еще больших глупостей…
- Ты там был? Расскажи!
Взгляды повернулись к Сене. В них не было прежней теплоты…
- Палят покрышки, пьют водку, бегают, кричат. Короче, греются, кто как может. Все же холодно, если всю ночь на ногах.
- А «Беркут» видел? Лупит он там народ? Давит?
- «Беркута» не видел. Может и правильно, что дают свободу. Пар стравливают, чтобы не было беды.
- Беда уже есть. Её не стравить. Кончилось их время!
- Чьё?
- Ворюг донецких.
- «Другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд»!
Сеня все пытался сбросить напряжение разговора: перевести ответы в шутку, а эмоции – в смех. Но ничего не выходило. Мужики, которые еще недавно легко откликались на юмор и сами были не прочь посмеяться, в том числе и над властями, вдруг стали серьезными и непримиримыми.
- Шутки кончились. Это не Россия, здесь терпеть не будут.
- Ну да, ну да… У вас раз в четыре года одни шутки кончаются и начинаются другие. С каждым разом все грустнее.
- Мы тут сами разберемся, без вашей помощи!
- Ясно, что без нашей. Но не без помощи… - Сеня вдруг понял, что начинает заводиться, и остановить себя не может. – Вам уже помогают. Давно и активно. Работают, главным образом, по детям. Про свободу и лучшую жизнь поют им песни. Вы не заметили еще?
- Слава богу, что хоть мальков отключили от вашей соски. Может быть нормальными людьми вырастут, без вот этих совковых заморочек.
- Отключили? От соски? А ты знаешь, что потом бывает с теми, кого от маминой груди отлучили в младенчестве? – Сеня посмотрел на говорившего с прищуром, - Вырастают без человеческих заморочек, как ты выразился: без памяти, без совести, без сочувствия. Сплошное «ничего личного»…
- Ой, только давай без этой вашей кремлёвской пропаганды! Наелись ею уже по самое не могу.
Неизвестно чем бы дело закончилась, если бы не Света, которая вернулась, как будто чувствовала, что Сеня её не послушается и встрянет.
- Ну, ребята, что вы опять тут надымили, хоть топор вешай. Окурки уже повсюду. Ну-ка выметайтесь быстро. Я проветрю и хоть подмету.
Мужики примолкли и потянулись по своим местам. «Как все же, одна мудрая женщина может развести мужиков уже готовых к драке», подумал Сеня, перехватив укоризненный взгляд своей родственницы во Христе.   
Возвращаясь в свою пустую, ограбленную квартиру он думал о значении слова «справедливость», которое так часто и во все времена используется для оправдания жестокости, которой нет оправдания. Столь же часто (а может быть даже чаще) используют и обратное значение – несправедливость. Его используют снова для оправдания, но уже не агрессии, а скорее бездействия. Точнее – для жалоб на судьбу и позиционирования себя в роли жертвы...


ОТСТУПЛЕНИЕ: Гнев про справедливость и плачь о несправедливости
Слово справедливость происходит от корня «прав». От этого же корня исходит и слово «Правда» и глагол «Управлять». Это слово несет на себе социальную коннотацию. Справедливость - это такой принцип социального устройства, при котором в обществе нет и быть не может обиженных. Но, так не бывает, как не бывает справедливых обществ, в которых нет обиженных, ибо такова природа человека. Он вечно пытается подменить своим маленьким интересом интерес большой, размером в космос (его еще называют Замысел). Не со зла! Просто он его не замечает, не ощущает и не признает. В лучшем случае это что-то далёкое и абстрактное, а его собственный интерес – вот он – бьёт изнутри куда попадёт, толкается!
Но давайте оторвёмся от человека с его несовершенствами.
Если зацепиться за корень «прав» и понимать под справедливостью подчинение неким правилам (от того же корня ПРАВ), то окажется, что справедливость это - глобальный внутренний принцип, на котором зиждется гармония природы. Недаром, математики говорят: «тогда справедливо утверждение», а физики говорят о подчинении законам природы, как о справедливости. Ведь никто не будет оспаривать, что падение тела с высоты справедливо, поскольку лишившись опоры, тело предоставлено закону гравитации. Как не жаль, но если это яйцо, то, скорее всего, оно разобьется, и никто не скажет «Ах, как это не справедливо!». Пойдем дальше. Справедлив ли лев, поедающий, пойманную им косулю, которая несравненно слабее льва? В живой природе правит закон борьбы за существование. Не будь хищников, еще неизвестно до чего бы довели биосферу Земли кролики, которые беспрестанно размножаются! Но хищники есть, и перенаселения кроличьего царства не наступает. Значит и в законах живой природы тоже царит справедливость. Иначе не было бы гармонии.
Но вот в дело вмешивается человек разумный. И тогда вместо одной гармоничной реальности природы, появляется столько субъективных реальностей, сколько человеческих особей в состоянии воспринимать себя и свое окружение, а самое главное, - придавать своему восприятию смысл. Вот тут-то как раз и возникает столько «правд», сколько пар глаз её рассматривают и сколько мозгов её оценивают. Отсюда же появляется и вопрос Достоевского к самому себе, а заодно и ко всем читателям «Преступления и наказания», вложенный в уста его героя, Родиона Романовича: «Смею ли  я, или тварь я дрожащая?». В нашем контексте этот вопрос звучит риторически: «Будет ли мое решение справедливым или нет?». Ответ напрашивается очевидный: «я всегда решаю по справедливости». Точно также, как Паниковский «по справедливости» делил деньги между собой, Шурой Балагановым и Остапом Бендером в великом романе Ильфа и Петрова. Человек внутри себя всегда прав, поскольку он действует в интересах своего маленького «я». В распоряжении его эго всегда есть изворотливый ум, находящий тысячи оправданий своим действиям и три тысячи осуждений тем, кто этим действиям препятствует. Получается, что суждение о справедливости всегда предвзято! Возможно ли, вообще, избавиться от предвзятости субъекта, пытающегося судить о справедливости?
Да, конечно! Но только вместе с этим субъектом…
Если представить себе, человека, выступающего со своими суждениями от имени эволюции биосферы на Земле, а проще говоря, от имени Творца,  то он и будет выразителем законов природы. Такие люди появляются на Земле, хотя и нечасто. Обычно их называют святыми или даже пророками, но уже посмертно, поскольку они не лезут со своей правотой на трибуны, не рвут глотки и не топчут своих оппонентов. Мудрость молчалива. Её язык - поступок. Её послание – вся линия жизни мудреца. Потому высшая справедливость, провозглашаемая ею, даже в лучшем случае может быть понята лишь задним умом. Впрочем, эволюции и не нужны адвокаты. Её законы столь же неукоснительны для исполнения, как и законы физики. Просто исполняются они с отсрочкой. Тупиковая ветвь жизни не сразу заходит в свой тупик и не сразу там вымирает. Особенно если эта ветвь разумной жизни, которая называется человеческая цивилизация…
Поэтому, не пытайтесь заменить собой законы природы, в том числе и законы кармы. Они прекрасно разберутся, шла ли линия жизни того или иного человека, группы лиц, или даже, этноса в согласии с Замыслом или препятствовала его воплощению. Это и будет вердикт по поводу справедливости. Наше дело не загораживать свет, который должен через нас проливаться в этот мир тяжелых энергий. Тем более - не пытаться подменять его своим доморощенным фонариком.
 

…Сеня уезжал из города своей юности и молодости под речитатив «чемодан, вокзал, Россия», который повторялся из каждого утюга. Москалей в ту пору еще не призывали вешать на гиляке. Пока просто просили на выход. Но голоса титушек все более крепчали, а лица – сатанели. Это порождение местной революционной ситуации воплощало в себе квинтэссенцию национальной бизнес стратегии – «разведи лоха!». Задача этих малолеток, накачанных штангами и энергетическими стимуляторами, была проста: спровоцировать скандал, вскрыть врага по его ответной реакции и… удрать. С врагами потом разбирались компетентные органы. Врагов их очередной революции на тот момент было много. Особенно густо их было среди тех самых «совков», от которых так важно было поскорее избавиться. Этих людей связывало друг с другом и с Россией общая юность, общие потери и радости, даже общие особенности национальной бюрократии. Этим людям всегда казалось, что разрубить узы, их связывающие по жизни, просто невозможно, как невозможно обрубить кровоток единого организма, поставив на его артериях клапаны таможенных и паспортных контролей. Эти люди не осознавали, что та страна, которая и была для них единым организмом, умерла, и по ночам мается фантомными болями своих отрубленных частей. «Совки» слабели физически под тяжестью прожитых лет. Они истощались психически, оплеванные сверху и снизу, за «бесцельно прожитые годы». Сверху на их головы проливалась брань, массово и в одночасье прозревшего информационного вещания. Снизу их освистывали их собственные чада, которым столь же массово и в одночасье открыли глаза бойцы информационного фронта и посланцы новой веры в свободу. Масштабы надвигающейся ночи разума тогда еще никто не мог себе и представить…
Сеню провожал на вокзале его друг детства Герка. Больше никто не пришел. Не пришли бы, даже если бы он предупредил, что уезжает навсегда. Впрочем, он и сам еще об этом не догадывался. А если бы даже и знал наверняка – никого бы приглашать на проводы не стал.
Герка молча курил свою цигарку. Старался рассмешить тоску, рассказывая старые анекдоты. Но, глаза его выдавали грусть.
- Знаешь, Сеня, я ведь тоже северянин, - вдруг сказал Герка. – Мама носила меня за полярным кругом. Там тогда отец служил. А рожать поехала сюда…
- Это жаль, - вздохнул Сеня.
- Жаль, что родила?
- Жаль, что сюда приехала для этого, балда!
Сеня легонько стукнул друга сначала в левое плечо, потом в правое. Проводница дала пятиминутную готовность. Они обнялись.
- Значит ты тоже москалик? – шепнул Сеня.
- Мы все тут москалики, - шепотом ответил Гарка и подмигнул ему, - Только тс-с-с!
Сеня проскочил в свой плацкартный вагон, приник горячим лбом к холоду давно  не мытого стекла. Он смотрел на своего друга неотрывно, а тот смотрел на него. Писали пальцами друг другу какие-то каракули в воздухе, не понимали их значений и смеялись. А  в глазах остывала тоска, глаза врать не умели. Каждый понимал, что расстаются они надолго. Может быть навсегда.
Когда поезд тронулся, Сеня закатился в уголок своей верхней полки «лицом к стене». Общаться ни с кем не хотелось. Книга, спасающая в таких случаях, тоже не помогала. Медитация на дыхании тоже не складывалась. Тогда Сеня целиком обратился в слух. Им овладела безумная идея, что сейчас он услышит нечто такое, что все ему объяснит о происходящем с людьми этой несчастной страны. Так и случилось. Ведь если мы о чем-то спрашиваем Вселенную, то она обязательно отвечает! Другое дело, что не всегда эти ответы доходят до нас, поскольку Бог разговаривает с нами – своими удалёнными рецепторами в мире тяжелых энергий - всегда иносказательно. Хорошо, если мы понимаем, что это был Его ответ. Пусть даже и задним числом.
Очень долго, до позднего вечера, обрывки разговоров, долетающие до Сениных ушей не складывались во что-то значимое. Люди говорили между собой о какой-то ежедневной рутине: о ценах на картошку, об отоплении, о плохой погоде и сериалах. Говорили так, как будто ничего не происходит прямо сейчас такого, что скоро коснется всех и каждого. Они не замечали этого? Или боялись заметить и уходили от обсуждений? Или просто привыкли к периодическим коллективным всплескам ненависти и агрессии в далёкой от реальной жизни столице?
Ближе к ночи соседи снизу, наконец, заговорили о революции, которая прямо сейчас свершалась не так уж далеко от мест, которые пересекал их поезд. Говорили шепотом. Свешиваться и смотреть на собеседников Сене не хотелось. Судя по голосам, были они немолоды.
- А мэни здаеться, шо рассосется там у Кыйиви. Помёрзнут, усю водку выпьють, уси колэса попалять и разойдутся…. – говорил старческий женский голос.
- Ни-и-и, Маруся. Там таки хозяйва, шо не разойдутся, – отвечал ей старичок. – будут валыты нынешних.
- И шо? Завалять?
- А то…. – старичок примолк. Добавил после долгой паузы, - там мереканци воду мутять. У них грошей багато. Сами их печатають. Скильки треба стилько й напечатають. Так шо завалять. Даже не сомневайся.
- И шо ж цэ будэ? Ой, божечки…
- Так шо ж… - старичок закашлялся, - Не волнуйся, Маруся. Нас Россия заберёт.
- Ой, божечки. Хочь бы забрала!
- Заберёт…
- Ой, божечки. Чого ж раниш не забрала?
- Своих жучков хватае.
Они еще долго вздыхали, ворочались, кашляли и сожалели по поводу того, что так долго Россия их не забирает. В итоге пришли к заключению, что теперь уж точно заберёт и затихли. И тогда с боковой нижней полки подскочил молодой паря, который всю дорогу молча посасывал пиво из пластиковой двухлитровки. Видно допил, и что-то внутри у него теперь замкнуло от их разговоров и его пива.
- Та шо вона нам дасть, ваша Россия?! – рявкнул он в гневе, - Хорош уже языком чесать. Спать!
Соседи снизу не отвечали. Притихли.   
«Вот оно! – просверкнуло в Сениной голове, - Россия нас заберет. Россия нам что-то должна давать. Сплошной страдательный залог! А где же мы сами, со всей своей незалежностью?» Сеня вдруг вспомнил своего работодателя с его стратегией ментальной проституции. «Фикция! Нет никакой независимости. Есть стремление найти того, кому можно отдаться подороже. И так было всегда! Это и есть здешний культурный код. Он и определяет судьбу народа…»
В вагоне было почти тихо и почти темно. Только чей-то могучий храп долетал с другого его конца. Поезд несся в будущее, громыхая на стыках.
До весны четырнадцатого года оставался месяц.
До весны двадцать второго года – восемь лет войны…