Глава сто двадцать вторая

МАРТА, 5-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)

ИЗ ДНЕВНИКОВ ПОЭТЕССЫ И ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ЗИНАИДЫ ГИППИУС:

«5 марта, воскресенье Вышли газеты. За ними – хвосты. Все похожи в смысле «ангелы поют на небесах и штандарт Временного правительства скачет». Однако трения не ликвидированы. Меньшинство Сов. р. д., но самое энергичное, не позволяет рабочим печатать некоторые газеты и, главное, становиться на работы. А пока заводы не работают – положение не может считаться твердым. В аполитических низах, у просто «улицы», переходящей в «демократию», общее настроение: против Романовых (отсюда и против «царя», ибо, к счастью, это у них неразрывно соединено). Потихоньку всплывает вопрос церкви. Ее собственная позиция для меня даже неинтересна, до такой степени заранее могла быть предугадана во всех подробностях. Кое-где на образах – красные банты (в церкви). Кое в каких церквах – «самодержавнейший». А в одной священник объявил причту: «Ну, братцы, кому башка не дорога – пусть поминает, а я не буду». Здесь священник проповедует покорность новому «благоверному правительству» (во имя невмешательства церкви в политику); там – плачет о царе-помазаннике, с благодатью… К такому плачу слушатели относятся разно: где-то плакали вместе с проповедником, а на Лиговке солдаты повели батюшку вон. Не смутился: можете, говорит, убить меня за правду… Не убили, конечно. Со жгучим любопытством прислушиваюсь тут к аполитической, уличной, широкой демократии. Одни искренно думают, что «свергли царя» – значит, «свергли и церковь» – «отменено учреждение». Привыкли сплошь соединять вместе, неразрывно. И логично. Хотя, говорят «церковь» – но весьма подразумевают «попов», ибо насчет церкви находятся в самом полном, круглом невежестве. (Естественно.) У более безграмотных это более выпукло: «Сама видела, написано: долой монахию. Всех, значит, монахов, по шапке». Или: «А мы нынче нарочно в церковь пошли, слушали-слушали, дьякон бормочет, поминать не смеет, а других слов для служения нет, так и кончили, почитай, без службы…» Солдат подхватывает: – Понятное дело. Как пойдут, бывало, частить и старуху, и родичей… Глядь – и обедня… Пока записываю лишь наблюдения, без выводов. Вернусь. Город еще полон кипеньем. Нынче мимо нас шла двухверстная толпа с пением и флагом – «Да здравствует совет рабочих депутатов».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ КНЯГИНИ О.В. ПАЛЕЙ:

«5 марта, в половине двенадцатого вечера, вел. кн. Павел, мой сын Владимир и я собрались у меня в будуаре. Раздался неизменный звонок телефона. Я подошла. Это был Волков, камердинер государыни, который раньше долго служил у великого князя. Он сказал мне: «Ее величество государыня просит ваше высочество немедленно прийти к ней».;—;«Боже, что еще случилось?»;—;воскликнула я.;—;«Успокойтесь, княгиня, ничего дурного, может быть, это даже лучше: военный министр Тучкову и командующий армиями генерал Корнилов приказали сообщить ее величеству, что придут навестить ее сегодня в полночь». Удивленный этим ночным визитом, великий князь немедленно велел подать автомобиль (два автомобиля, оставшиеся в Царском, были взяты у нас только большевиками) и вместе с Владимиром уехал в Александровский дворец. Он думал, что вдвоем они смогут быть более полезны: разве можно что - нибудь предугадать в подобные минуты? Я решила не ложиться спать до их возвращения и ждала их. Они вернулись в половине третьего ночи и вот что рассказали мне. Прибыв во дворец, они были встречены обер-гофмаршалом двора графом Бенкендорфом, Коцебу и графом Адамом Замойским, роль которого в эти дни испытаний была удивительна. Граф Замойский остался в качестве бессменного дежурного адъютанта при ее величестве до возвращения государя и, несомненно, разделил бы их заключение, если бы Временное правительство разрешило ему это. Великий князь тотчас же вошел к государыне и нашел ее одну, в платье сиделки, и совершенно спокойной. Она тоже рассказала ему, что Гучков и Корнилов, производившие смотр царскосельскому гарнизону, попросили принять их в полночь. Она не могла, конечно, и думать об отказе, несмотря на все свое, вполне естественное, отвращение к этим людям. Великий князь пробыл с ней в течение двух часов. Наконец, около половины второго ночи,;—;мое личное мнение таково, что они умышленно заставили государыню ждать с целью унизить ее,;—;Гучков и Корнилов были введены к ее величеству.
Оба они показались великому князю антипатичными и отталкивающими до последней степени. Свой бегающий и лживый взгляд Гучков прятал за черными очками, в то время как Корнилов, с ярко выраженным калмыцким типом и выдающимися скулами, смотрел все время вниз. Оба имели крайне смущенный вид. Наконец, Гучков решился спросить у государыни, нет ли у нее каких-нибудь желаний? «Да,;—;ответила она,;—;прежде всего я прошу вас возвратить свободу невинным, которых вы увели из дворца и которые содержатся под арестом в гимназии (кн. Путятин, Гротен, Герарди, Татищев и др.), а затем я прошу, чтобы мой госпиталь ни в чем не нуждался и продолжал функционировать». Когда Гучков и Корнилов уходили, великий князь пошел за ними и сказал: «Ее величество-государыня не призналась вам в том, что ее крайне беспокоит охрана, окружающая дворец. Уже двое суток люди кричат, поют, позволяют себе приоткрывать двери и заглядывать внутрь. Не угодно ли будет вам призвать солдат к порядку и благопристойности? Они черт знает что себе позволяют!» Оба пообещали сделать страже соответствующее внушение (Временное правительство, не располагая никакой реальной силой, действовало только убеждениями). Гучков и Корнилов ушли, и великий князь не удостоил их пожатия руки.
На следующий день великий князь подал Гучкову заявление об отставке его от должности генерал-инспектора гвардии, а Владимир;—;от чина поручика его величества Гусарского полка. Им было слишком противно служить этим новым пришельцам. И он очень хорошо сделал, так как три дня спустя генерал Алексеев, который в течение всей войны был в очень тесной дружбе с государем, а теперь продолжал нести свои обязанности в Могилеве и совершенно перешел на сторону Временного правительства, прислал великому князю телеграмму следующего содержания
"Вы отрешены от должности генерал-инспектора гвардии.
Алексеев"
Великий князь ответил следующей телеграммой:
"Я подал в отставку за четыре дня до вашей телеграммы.
Великий князь Павел Александрович"
Начинались унижения и оскорбления самолюбия. Это не был еще организованный грабеж, узаконенная кража большевиков, но их зародыши уже носились в воздухе. В своих бесконечных речах, во время которых слюна брызгала у него изо рта, Керенский не упускал ни малейшего случая, чтобы оскорбить царскую фамилию: «Нам не надо больше Распутиных и Романовых»,;—;кричал он перед ошеломленной и оцепеневшей толпой».

ИЗ ДНЕВНИКА ФРАНЦУЗСКОГО ПОСЛА М. ПАЛЕОЛОГА:

«Воскресенье, 18 [5] марта 1917 года

Я еще ничего не знаю о впечатлении, которое произвела русская революция во Франции, но боюсь иллюзий, которые она там может породить, и слишком легко отбрасываю темы, которые она рискует доставить социалистической фразеологии. Я считаю поэтому благоразумным предостеречь свое правительство и телеграфирую Бриану:
«Прощаясь в прошлом месяце с Думергом и генералом Кастельно, я просил их передать президенту Республики и вам растущее беспокойство, которое вызывало во мне внутреннее положение империи; я прибавил, что было бы грубой ошибкой думать, что время работает за нас, по крайней мере в России; я приходил к выводу, что мы должны по возможности ускорить наши военные операции. Я более, чем когда-либо, убежден в этом. За несколько дней до революции я уже сообщал вам, что решения недавно происходившей конференции были уже мертвой буквой, что беспорядок в военной промышленности и в транспорте возобновился и еще усилился. Способно ли новое правительство быстро осуществить необходимые реформы? Оно искренно утверждает это, но я нисколько этому не верю. В военной и гражданской администрации царит уже не беспорядок, а дезорганизация и анархия.
Становясь на самую оптимистическую точку зрения, на что можем мы рассчитывать? Я освободился бы от большой тревоги, если бы был уверен, что войска на фронте не будут заражены демагогическими крайностями и что дисциплина будет скоро восстановлена в гарнизонах внутри империи. Я еще не отказываюсь от этой надежды. Хочу также верить, что социал-демократы не предпримут непоправимых шагов для реализации своего желания кончить войну. Я, наконец, допускаю, что в некоторых районах страны может произойти некоторое пробуждение патриотического одушевления, произойдет ослабление национального усилия, которое и без того было уже слишком анемично и беспорядочно. И восстановительный кризис рискует быть продолжительным у расы, обладающей в такой малой степени духом методичности и предусмотрительности».
Отправив эту телеграмму, я выхожу, чтобы побывать в нескольких церквах: мне интересно видеть, как держат себя верующие во время воскресной обедни с тех пор, как имя императора упразднено в общественных молитвах. В православной литургии беспрерывно призывали благословение Божие на императора, императрицу, цесаревича и всю императорскую фамилию; молитва эта повторялась поминутно, как припев. По распоряжению Святейшего синода молитва за царя упразднена и ничем не заменена. Я вхожу в Преображенский собор, в церковь святого Симеона, в церковь святого Пантелеймона. Везде одна и та же картина: публика серьезная, сосредоточенная, обменивается изумленными и грустными взглядами. У некоторых мужиков вид растерянный, удрученный, у многих на глазах слезы. Однако даже среди наиболее взволнованных я не вижу ни одного, который не был бы украшен красным бантом или красной повязкой. Они все поработали для революции, они все ей преданы, и все-таки они оплакивают своего «батюшку-царя».
Затем я отправляюсь в Министерство иностранных дел.
Милюков сообщает, что он вчера говорил со своими коллегами о формуле, которую надо будет включить в ближайший манифест Временного правительства, относительно продолжения войны и сохранения союзов. И смущенно прибавляет:
— Я надеюсь провести формулу, которая вас удовлетворит.
— Как? Вы надеетесь?.. Но мне нужна не надежда: мне нужна уверенность.
— Ну что же... Будьте уверены, что я сделаю все возможное... Но вы не представляете себе, как трудно иметь дело с нашими социалистами. А мы прежде всего должны избегать разрыва с ними. Не то — гражданская война.
— По каким бы мотивам вы ни щадили неистовых из Совета, вы должны понять, что я не могу допустить никакой двусмысленности на счет вашей решимости сохранить наш союз и продолжать войну.
— Доверьтесь мне!
Милюков, впрочем, кажется менее оптимистичен, чем вчера. Известия о Кронштадте, Балтийском флоте и Севастополе плохи. Наконец, на фронте беспорядки; были случаи убийства офицеров.
После полудня я иду погулять на Острова, более заброшенные, чем когда-либо, и совсем еще занесенные снегом.
Припоминая свой утренний обход церквей, я задумываюсь над странным бездействием духовенства: оно не играло никакой роли: его нигде не видели; оно не проявило себя никак. Это воздержание, это исчезновение тем более удивительно, что не было торжества, церемонии, какого-либо акта общественной жизни, где церковь не выставляла бы на первом плане своих обрядов, одежд, гимнов.
Объяснение напрашивается само собой, и для того, чтобы формулировать его, мне достаточно было бы перелистать этот дневник. Во-первых, русский народ гораздо менее религиозен, чем кажется; он, главным образом, мистичен. Его беспрестанные крестные знамения и поклоны, его любовь к церковным службам и процессиям, его привязанность к иконам и реликвиям являются исключительно выражением потребностей его живого воображения. Достаточно немного проникнуть в его сознание, чтобы открыть в нем неопределенную, смутную, сентиментальную и мечтательную веру, очень бедную элементами интеллектуальными и богословскими, всегда готовую раствориться в сектантском анархизме.
Надо затем принять во внимание строгое и унизительное подчинение, которое царизм всегда налагал на церковь и которое превращало духовенство в своеобразную духовную жандармерию, действующую параллельно с жандармерией военной. Сколько раз во время пышных служб в Александро-Невской лавре или Казанском соборе я вспоминал слова Наполеона I: «Архиепископ — это полицейский префект». Наконец, надо принять в расчет позор, которым в последние годы Распутин покрыл Святейший синод и епископат.
Скандалы преосвященного Гермогена, преосвященного Варнавы, преосвященного Василия, преосвященного Питирима и стольких других глубоко оскорбили верующих. В тот день, когда народ восстал, духовенство могло только безмолвствовать. Но, может быть, когда наступит реакция, деревенские батюшки, сохранившие общение с деревенским населением, снова заговорят.
Мне передали вчера, что акт отречения императора был составлен Николаем Александровичем Базили, бывшим вице-директором кабинета Сазонова, который в настоящее время управляет дипломатической канцелярией Главной квартиры; акт был якобы передан по телеграфу 15 марта из Пскова в Могилев, следовательно, еще до того, как комиссары Думы Гучков и Шульгин покинули Петроград. Тут вопрос истории, который интересно было бы выяснить!
А сегодня в конце второй половины дня мне сделал визит Базили, которого генерал Алексеев прислал с поручением к Временному правительству.
— Ну, что же, — говорю я ему, — так это вы, оказывается, составили акт отречения императора?
Он восклицает, сделав энергичное движение:
— Я отнюдь не считаю себя автором акта, который подписал император. Текст, который я приготовил по приказу генерала Алексеева, сильно разнился от этого.
И вот что он рассказал:
— Утром 14 марта генерал Алексеев получил от председателя Думы Родзянко телеграмму, извещавшую его о том, что правительственные учреждения перестали функционировать в Петрограде и что единственное средство избежать анархии — добиться отречения императора в пользу своего сына. Страшный вопрос встал тут перед начальником Штаба Верховного командования. Не грозило ли отречение царя расколоть или даже разложить армию? Надо было немедленно объединить всех военачальников вокруг одного решения. Генерал Рузский, главнокомандующий Северного фронта, уже энергично высказался за немедленное отречение. Генерал Алексеев лично склонен был к такому же выводу, но дело было такое серьезное, что он счел долгом опросить по телеграфу всех других главнокомандующих: генерала Эверта, генерала Брусилова, генерала Сахарова и великого князя Николая Николаевича. Они все ответили, что император должен отречься в кратчайший срок.
— Какого числа у генерала Алексеева были в руках все эти ответы?
— В ночь на 15 марта... Вот тогда-то генерал Алексеев поручил мне сделать ему доклад об условиях, при которых основные законы империи разрешали бы царю сложить власть. Я быстро подал ему записку, в которой доказывал, что если бы император отрекся, он должен передать власть своему законному наследнику — царевичу Алексею. «Я так и думал, — сказал мне генерал. — Теперь приготовьте поскорей манифест в этом смысле». Я скоро принес ему проект, в котором развил, как мог лучше, мысли моей записки, все время стараясь выдвинуть на первый план необходимость продолжать войну до победы. При начальнике Главного штаба был его главный сотрудник, его верный квартирмейстер генерал Лукомский. Я читаю генералу Алексееву проект. Он перечитывает его вслух и безоговорочно одобряет. Лукомский тоже одобряет. Документ немедленно передается по телеграфу в Псков, чтобы быть представленным императору... На следующий день, 15 марта, незадолго до полуночи генерал Данилов, генерал-квартирмейстер Северного фронта, вызывает к телеграфному аппарату своего коллегу из Верховного Главного командования, чтобы сообщить ему решение его величества. Я как раз находился в кабинете Лукомского вместе с великим князем Сергеем Михайловичем. Мы оба бросаемся в телеграфное бюро, и аппарат начинает при нас функционировать. На печатной ленте, которая развертывается перед нами, я тотчас узнаю свой текст «Возвещаем всем нашим верноподданным... В дни великой борьбы с внешним врагом...» и т.д. Но каково же удивление всех нас троих, когда мы увидели, что имя цесаревича Алексея заменено именем Михаила. Мы с отчаянием смотрим друг на друга, потому что у нас является одна и та же мысль. Немедленное воцарение цесаревича было единственным средством остановить течение революции, по крайней мере удержать ее в границах конституционной реформы. Во-первых, право было на стороне юного Алексея Николаевича. Кроме того, ему помогли бы симпатии, которыми он пользуется в народе и в армии. Наконец, и это самое главное, императорский престол ни на минуту не оставался бы незанятым. Если бы цесаревич был объявлен императором, никто не имел бы права заставить его потом отречься. То, что произошло с великим князем Михаилом, было бы невозможно с ребенком. Самое большее, могли бы ссориться из-за того, кому предоставить регентство. И Россия имела бы теперь национального вождя... Тогда как теперь куда мы идем?..
— Увы, я боюсь, что события скоро докажут, что вы правы... Вычеркнув имя своего сына в манифесте, который вы ему приготовили, он бросил Россию в страшную авантюру.
Поговорив некоторое время на эту тему, я спрашиваю Базили:
— Видели вы императора после его отречения?
— Да... 16 марта, когда император возвращался из Пскова в Могилев, генерал Алексеев послал меня к нему навстречу, чтобы ввести его в курс создавшегося положения. Я встретил его поезд в Орше и вошел в его вагон. Он был совершенно спокоен; мне, однако, тяжело было смотреть на его землистый цвет лица и синеву под глазами. Изложив ему последние петроградские события, я позволил себе сказать ему, что мы в Ставке были в отчаянии от того, что он не передал своей короны цесаревичу. Он ответил мне просто: «Я не мог расстаться со своим сыном». Я узнал потом от окружавших его, что император, прежде чем принять решение, советовался со своим хирургом, профессором Федоровым. «Я приказываю вам, — сказал он, — отвечать мне откровенно. Допускаете вы, что Алексей может вылечиться?» — «Нет, Ваше величество, его болезнь неизлечима». — «Императрица давно так думает; я еще сомневался... Уж если Бог так решил, я не расстанусь со своим бедным ребенком...» Через несколько минут подали обед. Это был мрачный обед. Каждый чувствовал, как сердце его сжимается; не ели, не пили. Император, однако, очень хорошо владел собой, спрашивал несколько раз о людях, входящих в состав Временного правительства, но так как воротник у него был довольно низкий, я видел, как беспрерывно сжималось его горло... Я покинул его вчера утром в Могилеве.
Сегодня вечером я дал обед в честь узкого круга знакомых, включавшего госпожу П., а также графа Николая Муравьева, бывшего губернатора Москвы, и графа Кутузова.
Госпожа П. заявила:
— Пока Петроград правит Россией, дела будут идти чем дальше, тем хуже... Петроград может только разрушать; только одна Москва в состоянии все восстановить.
Муравьев возразил на это:
— Не возлагайте на Москву слишком большие надежды! Жители Москвы испорчены почти в такой же степени, что и жители Петрограда.
В разговор вмешался Кутузов:
— Нам предстоит пасть еще ниже; по существу, мы вот-вот коснемся самого дна бездны... Но в течение трех месяцев империя будет восстановлена. Не забывайте, что население России составляют 178 000 000 жителей, из них — 160 000 000 крестьян, 12 000 000 казаков, 3 000 000 торгового люда и гражданских служащих, 1 000 000 дворян и 1 200 000 — от силы — рабочих. Эти 1 200 000 рабочих не всегда будут нашими хозяевами!
— Итак, вы считаете, — спросил я, — что знаменитым черносотенцам Дубровина и Пуришкевича еще предстоит сыграть свою роль?
— Конечно... и довольно скоро!»

ИЗ ДНЕВНИКА МОСКОВСКОГО ИСТОРИКА МИХАИЛА БОГОСЛОВСКОГО:

«5 марта. Воскресенье. Утром был у обедни в университетской церкви и потом на молебне "о ниспослании Божия благословения на возрождающееся к новой жизни Государство Российское". На повестке стояло уже "Ректор университета" вместо "Ректор Императорского университета". За обедней проф. Боголюбский сказал хитроумное слово, показывающее, как батюшки могут легко приспособляться, на тему: церковь видела за 19 веков своего существования множество всяких переворотов государственных, ее этим не удивишь, она существовала при всевозможных государственных формах, будет существовать вечно, и "врата адовы не одолеют ю". Слушателям же советовал быть "мудрыми яко змии". После обедни было в зале Правления заседание Совета, которое М. К. [Любавский] открыл речью, начинавшеюся словами: "Вчера мы хоронили старую монархию. De mortuis aut bene aut nihil" . Однако сказал для чего-то, что в ряду монархов за четырехсотлетнее существование монархии были фигуры мрачные, трагические, трагикомические и даже просто комические. Но монархия много все же сделала для Руси: собрала громадные земли, дисциплинировала общество, содействовала накоплению в нем большого запаса духовных ценностей. Теперь важно не растерять этих ценностей и т. д. В заключение предложил послать приветственные телеграммы новому правительству и Мануйлову. Забыл еще записать его мысль, что монархия пала, потому что обнаружила негибкость, неспособность принять формы, соответствующие новым течениям жизни. Все это верно, но изображать в мрачных и только в мрачных тонах фигуры прежних монархов было напрасно. В них были и очень светлые стороны, и историк обязан беспристрастно их отмечать. А. Н. Савин предложил выразить пожелание, чтобы вернулись в Университет ушедшие в 1911 г. Долго вырабатывалась формула этого пожелания с разными поправками и т. д. На это ушло много времени. Затем рассуждали о том, что Университет должен руководствоваться существующими узаконениями, регулирующими его жизнь. Но студенты уже "завладели университетом", как они выражаются. Все новое здание занято помещением для милиции; туда свозят захваченных городовых и приставов. В старом здании также захвачена лаборатория проф. Гулевича. По закрытии заседания Гензель сообщил тревожные известия о положении с топливом, продовольствием и работой на оборону, которая целую неделю уже не производится. Положение ему рисуется прямо отчаянным! Вернувшись домой, я нашел у себя Алексея Павловича [Басистова], все еще в энтузиастическом настроении. Сколько теперь польется слов, слов и слов! В газетах уже началась словесная вакханалия, прямо свистопляска. Каждый день появляются все новые и новые газеты. Выкрикивался сегодня какой-то "Голос железнодорожника", когда мы шли с Ю. В. Готье с Совета, причем он заметил: "Кому это нужно?" Долго еще река, столь бурно вышедшая из берегов, не войдет в свое русло! В частности, в Университете в этом полугодии занятия едва ли уже будут возможны. М. Н. Розанов рассказывал, что вчера была сходка на В. Ж. К., причем одна из курсисток кричала: "Товарищи! уже студенты завладели Университетом. И мы должны завладеть Курсами". Вечер я провел у Карцевых, стоящих за монархию Михаила. Мне думается, что течение пройдет теперь по гегелевской схеме, т. е. после тезиса (старая монархия) наступит антитезис (республика), и только уже потом, когда антитезис себя исчерпает до дна, наступит синтез. Посмотрим».