Дед Глава вторая

Вероятно, в результате проведенного в эмиграции детства, дед был человеком европейским, резко отличавшимся от других представителей своего поколения, которых мне доводилось встречать. Трудно сказать, в чем конкретно выражалось это отличие. Наверно, он был гораздо терпимее к чужой точке зрения, никогда не обсуждал ни людей, ни их поступков, умел сохранять какое-то удивительное присутствие духа в любой ситуации и почти ничего не воспринимал совершенно всерьез.
  Иногда он рассказывал нам, своим внучкам, что-нибудь из той жизни, начиная, например словами:"У нас в Италии", что вызывало гомерический хохот глупых пионерок. Нас тогда больше интересовало, видел ли он Ленина в эмиграции. Он отвечал с улыбкой:"Да, наверно, много народу было". Ответ этот нас, разумеется, не устраивал, но другого добиться было невозможно. Потом я поняла, что вопрос этот был ему крайне неприятен. Конечно, он видел Лукича много раз в доме отчима. Но один раз решив для себя, что ничего грязней и отвратительней политики быть не может, не касался ни тем, ни имен, связанных с нею, и нас старался оберечь, как мог.
  Итак, дед вернулся в Россию сразу после Февральской революции. Его мать и отчим были захвачены политическими событиями. Надо думать, они упоенно вместе с товарищами готовили октябрьский переворот, а его — упрямого и дерзкого подростка отправили к отцу в Казань. Там дед поступил в старший класс реального училища. Ему было 17 лет, и та действительность, в которой он оказался, была ему совершенно не известна.
  Он, практически, не знал своего отца. Ведь на протяжении десяти лет они виделись всего два раза и только изредка посылали друг другу письма, которые год от года становились все короче и формальнее. Теперь ему пришлось жить под одной крышей и полностью зависеть от этого человека. Я не знаю, как это происходило, но, судя по тому, что в дальнейшем, покинув Казань, дед с ним никогда больше не общался, отношения с отцом далеко не были идеальными.
  В эмиграции семья Семашко всегда жила в европейских столицах. Что такое провинция, юный Николай Борисович не знал. Эта провинция поразила его до глубины души своей запыленной традиционностью. Слово «провинциальный» так и осталось, с его легкой руки, ругательным в нашей семье. А еще слово «актерка»… С «актерками», игравшими в водевилях Казанского театра, он был знаком не понаслышке. Похоже, что единственным ярким воспоминанием, вынесенным из жизни в городе Казани были актрисы, за которыми они — школяры увивались, совершенно их, видимо, не уважая. Помню, как я в подростковом возрасте впервые воспользовалась маминой косметикой, от чего моя бабка пришла в ужас и, подведя меня к зеркалу, попыталась  объяснить, что произведенные «улучшения» меня не красят, с чем я была, разумеется, не согласна. И тут дед мягко заметил ей: «А ты не права, Фридочка. Она хороша, как провинциальная актерка». После чего я бросилась в ванну плакать и смывать красоту.
  Но, возвращаясь к тем казанским временам жизни Николая Борисовича, нужно сказать, что главным испытанием для него стала школа, в которой ему предстояло учиться еще два года.
  Говорил он по-русски хорошо, потому что в семье всегда говорили на родном языке, и читать умел и любил. А вот писать! Хотя он получил в последствии прекрасное образование и стал ведущим инженером-конструктором, писать грамотно по-русски он так никогда и не научился.У меня до сих пор сохранились его письма, где можно встретить ошибки, которых не сделает даже второклассник, ошибки типа «улыбаца» и «шыроко». Кажется, есть такое понятие «патологическая безграмотность». Так вот, это была она!
  Он был по-европейски хорошо образованным юношей, прекрасно знал языки и точные науки, но он понятия не имел о "законе божьем", который был одним из основных предметов в российской гимназии. Трудно представить себе, как подросток мог справиться со всеми этими трудностями...
  С одноклассниками, видимо, отношения тоже не всегда складывались. В семейных преданиях сохранился рассказ, о том что в школьной стенной газете была карикатура на деда: крошечный красный человечек размахивал огромными кулаками, а под картинкой была подпись "евто Колька стервенеет".
  Главной радостью была река Волга, она компенсировала все утраты, была другом и утешителем. Дед рассказывал мне, что переплывал Волгу туда-обратно, даже не вылезая на берег. А еще он был страстным рыбаком, рыбы удил много и раздавал ее всем желающим. Сам он рыбу не любил и, на моей памяти, никогда не ел.
 
  Октябрьский переворот никак не отразился на жизни моего деда. Он продолжал жить и учиться в Казани. Семья Семашко была слишком занята политикой, чтобы вспоминать о нем, да и детей у них к тому времени было уже четверо. А родной его отец от политики давно отошел.
  Когда началась гражданская война, на каком-то ее этапе Казань была занята белой армией, и всех учащихся выпускного класса загребли под ружье в принудительном порядке. Для деда, выросшего в семье революционера, это было невыносимо. Он оказался в армии своих идейных врагов. В первом же бою перебежал на сторону красных. Но этот эпизод биографии мучал его долгие годы. Он опасался (и не без основания), что если история про службу в белой армии станет известна, не сносить ему головы.