На Большой Молчановке

От старой московской улицы Большая Молчановка после постройки Нового Арбата практически ничего не осталось. А то, что осталось выходит теперь бывшими отдекорированными задворками на Новый Арбат.
Дом № 17, в котором в 30-е годы поселилась моя бабушка Вера Дмитриевна с дочками - Наташей (моей мамой) и старшей - Татьяной, стоит и по сей день.

Старая барская квартира в те годы, естественно, была коммунальной, каждую из пяти комнат занимала отдельная семья. Соседи у бабушки и мамы были весьма интересные.

Бабушка, уже ничего не расскажет, а мама к сожалению, ничего не помнит из довоенного прошлого, она была слишком мала. Так, обрывочки. Смутно помнит грандиозный скандал, разразившийся после того, как у одного из соседей, флейтиста Станислава Андреевича, во время чей-то свадьбы украли шубу. Станислав Андреевич был любимцем всей квартиры, человеком, излучавшим доброту и тепло, в отличии его супруги, жуткой скандальной бабы, обожавшей разгуливать по коммуналке в совершенно прозрачной пижаме.

В самой маленькой комнатке обитал Борис Павлович Норден, он преподавал математику в школе. Одинокий, старенький интеллигент. Он умер в самом начале войны от голода. Его комнату заняла жена какого-то лейтенанта Нина Викторовна. Пока муж, ( с которым она кажется развелась) был на фронте, у бедняги поехала крыша и она не вылезала из больницы для шизофреников.

Когда флейтист Станислав Андреевич в 1943 погиб на фронте, в его комнату въехал художник Иван Иванович вернувшийся с фронта хромоногим калекой, с женой, тоже Верой Дмитриевной, художницей-керамисткой. Он был прекрасным пейзажистом и каким-то образом ухитрялся писать картины маслом в крохотной комнатушке площадью. Весь большой коридор коммунальной квартиры был увешан его картинами: зима, весна, лето, осень , луга, ручейки, перелески...

Но самый яркий след в маминой памяти оставила соседка польская пани "из бывших" Вера Дмитриевна Никитюк. Ее сын Славка, в первые дни войны ушедший на фронт добровольцем, угодил в мясорубку под Москвой и погиб. Муж ее (по рассказам потрясающий красавец) еще до войны умер от туберкулеза. Единственной опорой Веры Дмитриевны стала дочка Тамара, спортсменка-комсомолка, девушка совершенно квадратная. У Тамары был муж Юра, очаровательный, дворянских корней, сын вернувшегося в СССР белоэмигранта. На комоде в комнате Никитюк всегда стояла фотография юного красавца Юры, сделанная где-то на пляже в Алжире. Юра был всегда строен, подтянут, вежлив, доброжелателен и беззаветно любил свою "квадратную" Тамару. Юра, работавший в таксомоторном парке, обожал рисовать и его картины тоже вывешивались в коридоре, где главным шедевром был огромный портрет жены..

В войну Юра служил в Польше, Тамара тоже на время перебралась к нему, и у них в Польше родилась дочка Люська. Когда они вернулись в Москву, Люська мгновенно покорила сердце полячки-бабушки, спросив у нее в первый же день: "Вшеско робишь?".

Бабушка Никитюк была женщиной совершенно дореволюционной закваски. Юность она провела в каком-то польском дворянском пансионе, где на всю жизнь набралась житейской мудрости, которой щедро делилась с моей маленькой мамой. "Наташа, - говорила она, - учиться надо только танчить, остальному жизнь научит!" И еще: "Из мужчин надо пить кровь стаканами!" Советскую власть она не слишком жаловала. "Опять Бог большевичков наказал!" - радовалась бабушка Никитюк, когда на 7 ноября начинал накрапывать дождик. Особенно люто она ненавидела Клару Цеткин и Розу Люксенбург. "Еще чего выдумали - женское равноправие! Да на черта оно нужно!" - частенько повторяла она.
Она была некрасива, невысока, с каким-то красным, с неправильными чертами лицом, но по слухам, в молодости у нее была уйма поклонников и она не раз наставляла мужу рога. Другая соседка, одесская еврейка Гедда Борисовна, зло шипела ей в след: "И эта краснолицая уродина изменяла мужу! А он-то был такой красавчик!" . Хотя соседи по коммуналке избегали скандалов, еврейка и полячка периодически высекали искры. Когда Гедда Борисовна начинала жарить на кухне морскую рыбу, Никитюк возмущалась: "Что за вонища!". На что Гедда отвечала: "Ничего, не сдохните, Вера Дмитриевна!" "И Вы без своей рыбы не сдохните, Гедда Борисовна! Весь дом удушили!" - парировала Никитюк...
Бабушка Никитюк была удивительно жизнелюбива. Как только кончилась война, она тут же завела себе ящики с цветами и усаживалась перед открытым окном с чашечкой сваренного на молоке "кофе по-Варшавски" (если удавалось раздобыть драгоценные зерна) и наблюдала за жизнью, периодически изрекая что-нибудь вроде: "Интересно, к кому это на Молчановке приехала катафалка?"
Моя мама бабушку Никитюк обожала. Вера Дмитриевна прекрасно понимала, как тяжело маленькой Наташе сосуществовать со сварливой старшей сестрой, пока мать пропадает на дневных (а порой и суточных) дежурствах в больнице. Она всегда угощала девочку чем-нибудь вкусным и как могла утешала. А когда послевоенная жизнь наладилась, баловала маму вкуснейшей выпечкой.
Однажды перед отходом в школу, мама вылила на себя полбутылки постного масла, Никитюк с невероятной скорость выстирала ее форму и высушила горячим утюгом. Мама до сих пор вспоминает об этом с благодрностью.

Еще одна любопытна персона появилась на Большой Молчановке, когда куда-то съехал художник Иван Иванович. Это была бывшая сиделка психиатрической больнице Наталья Сергеевна. Видимо ей перепали от Ивана Ивановича какие-то деньги (за выгодный обмен жилплощадью), и ее немедленно стал посещать кавалер, ее бывший пациент, которого Никитюк немедленно прозвала "милый друг". Милого друга потчевали всевозможной вкуснятиной, но когда деньги кончились он немедленно исчез.
Наталья Сергеевна и сама была малость "того". Например, она говорила, что по утрам к ней прилетают два голубя, и очень четко выговаривают: "Дис-ци-пли-на!" Себя она, почему-то считала родственницей Пушкинской Арины Родионовны, и ходила к памятнику на Страстном, чтобы побеседовать с памятником великому поэту. "Александр Сергеевич, что есть Вы, и что есть я/" - вопрошала она. Поэт на эти слова однажды якобы кивнул, и произнес: "Бахус! Бахус! Бахчивахус!".

Был в квартире еще один жилец, аспидно-черный красавец кот Васька, проникший в помещение через черный ход вслед за бидонами молочниц, снабжавших обитателей коммуналки парным молоком. Добрый, ласковый Васька был всеобщим любимцем, а моя бабушка непременно пускала его в комнату, чтобы котейка поспал на мягком диване. К несчастью Ваську убил во дворе кирпичом какой-то юный подонок.

Когда мои мама и папа только поженились, они еще успели недолго пожить на Молчановке в комнате вечно скитавшейся по психушкам Нины Викторовны. Папа всегда с радостью вспоминал, как старавшаяся побаловать молодых теща каждое воскресенье, пока все спали отправлялась в знаменитый гастроном на Площади Восстания, где покупала 100 грамм семги, 200 грамм ветчины и швейцарский сыр. Все это в уже нарезанном виде приносилось домой и подавалось к завтраку. К сожалению, папа не был знаком с бабушкой Никитюк, она переехала на другую квартиру, иначе отец тоже рассказал бы мне про нее что-нибудь забавное. Рассказывать он умел.

Время шло, начали строить Новый Арбат. Срыли бульдозерами любимую мамину Собачью Площадку, снесли прекрасное старое здание Музыкального Архива, бывший корпус Гнесинского училища и много еще чего хорошего. Жизнь старых Арбатских переулков стремительно менялась, и не в лучшую сторону.

Вскоре бабушке выделили однушку в Бескудниково, а отец с матерью приобрели маленькую кооперативную квартирку на Речном Вокзале. Но милые приметы того мира еще уцелели, как мамин дом, как знаменитое монументальное здание со львами на Малой Молчановке, как старенькая мамина школа...