МОЯ

      Я был плохим мужем.  Я был плохим отцом. Я слишком поздно понял это. И осознал...
     Я добивался ее всю свою жизнь. Хотел, чтобы она была безраздельно моя. Сначала беззлобно лупил портфелем по спине, затем таскал за нею ее портфель. Потом, обуреваемый немой злобой и ревностью наблюдал исподтишка, как она строила глазки другим и со смехом реагировала на чьи-то незамысловатые заигрывания. Я передрался, наверное, со всей школой. Упрямо молчал, когда директор, классная и родители орали на меня в четыре глотки в директорском кабинете, и с глупой улыбкой на лице тупо пялился в окно, где окруженная подругами она сбегала по ступенькам лестницы, а ветер развевал ее золотистые локоны.

    После того как меня перевели в другую школу, и она запретила мне приближаться к ней... - о, она могла запретить мне все, что угодно. Тогда мне казалось, скажи она: "Не дыши!", и я послушно бы задохнулся, - я все равно упрямо приходил к знакомому забору и ждал ее. Затем, подгоняемый некой неведомой силой и тоской, топал за нею до самого дома, прячась за гаражами, деревьями и постройками детских площадок.

     Знала ли она о моем присутствии? Уверен, что знала. Иногда я замечал, как она искоса наблюдает за мной или высматривает меня в отражении витрин магазинов. Когда наши глаза встречались, она, хмыкнув и дернув плечиком, продолжала двигаться в сторону дома.

     Но я ждал. Я терпеливо ждал. И дождался. Она стала моей.
     Все оказалось еще замечательнее, чем я представлял себе в самых отчаянных мечтах, чем виделось мне в моих эротических фантазиях, в снах полных недомолвок и неясных предсказаний.

     Ее волосы пахли медом и луговой травой, кожа была мягкой и нежной, такой податливой и в то же время упругой, а губы неимоверно сладкими и сочным... Она была моя!

     Мы поженились. Родилась дочь. Я не переставал восхищаться ими обеими. Я не переставал любить и жаждать ее, но...

       Внезапно я обнаружил, что вокруг были и другие девушки... женщины... Не менее соблазнительные... разные... привлекательные. Они манили своей недоступностью, нерассказанностью своих историй. Знакомство с ними сулило мне новые открытия, новые впечатления, а она... Она уже и так была моя. "Куда она денется?" - думал я. - "Она - моя жена, мать моего ребенка... Там, глядишь, и двух..."

       Я стал задерживаться после работы, пропадать в выходные, уезжать на неделю, а то и две. В командировку.

      Теперь была ее очередь ждать. Она не возражала. Поначалу я воспринимал это как должное, а потом стал задумываться. "Может быть, она только притворилась моей, - думал я. - Может быть, она просто использовала меня ради каких-то одной ей известных целей!" Эта мысль бесила меня, хотелось ей досадить, доказать, что красив, умен, силен, что любая женщина от меня в восторге.

      Она плакала, когда я в очередной раз уходил из дома. В праздник. В Новый год или в день ее рождения. И это еще больше вгоняло меня в раж. Я хотел, чтобы она закатила скандал, выкинула с балкона мои вещи или еще хоть как-то продемонстрировала свою любовь ко мне. Уверенность в том, что она совсем не любит меня, крепла. Никогда не любила! От этой догадки я совсем слетал с катушек и принимался менять женщин одну за другой. Однажды я даже соблазнил дочь одной из своих любовниц и какое-то время искал утешения в ее цепких объятиях, пока не понял, что вот ей-то как раз я нужен был только для того, чтобы вырваться из-под опеки матери, стать ее "папиком", ступенькой к еще большим радостям жизни...

        Это отрезвило меня. На время. Я вернулся к жене. У нас родилась вторая дочь... Потом сын.

     Но долго я так не смог. Она стала совсем домашней курицей, которую заботили только дети, их оценки, их внешкольные занятия, проблемы со здоровьем. А я не хотел ее делить ни с кем. Даже с собственными детьми.

     Я вернулся к разгульной жизни. Мало видел своих детей. Понемногу она начала протестовать, но не так, как хотелось бы мне. Она стала называть наших детей безотцовщиной. Меня это злило, но лишь в объятиях других женщин я понимал, что, по сути, она была права: мои дети росли безотцовщиной при живом отце, а я ничего не мог с собой поделать. Лишь изменяя ей, я чувствовал себя человеком. Я забывал свою боль и страстное желание обладать ею. Всецело. Безраздельно.

    А потом меня не стало.

     Вокруг была вода. Пузырьки воздуха время от времени поднимались у меня изо рта. Рядом плавали сонные рыбы и молча пялились на меня своими круглыми холодными глазами. Я взмахнул хвостом и отправился к дальней стенке аквариума. Я тоже был рыбой.

     Теперь мною владело лишь одно желание: поесть, не став при этом чьим-то обедом. В моей голове не было никаких воспоминаний о рыбьем детстве, ни даже о том, что было вчера или некоторое время тому назад.

      Я старательно обустраивал место для гнезда, охранял оплодотворенную икру от посягательств других рыб и прочих любителей полакомиться на халяву, которыми изобиловал наш небольшой, но самый настоящий подводный мир. Все происходило само собой. Естественно и просто.

Но иногда совершенно неожиданно меня начинали одолевать странные воспоминания о моей прежней жизни, и тогда приходила мысль, что там, в другой... моей прежней жизни я оказывается был глупее рыбы.

     Однажды кто-то остановился у стекла, за которым теперь протекала вся моя жизнь, и я вдруг отчетливо понял, что это ОНА! Она смотрела на меня через стекло и чему-то улыбалась. Она узнала меня? Поняла, что это был я? Она дотронулась до стекла пальцем, и я поспешил прижаться к стеклу, чтобы хоть на мгновение ощутить тепло этого прикосновения, но ничего не почувствовал. Зато рядом с ней я увидел своих дочерей - они стали совсем взрослыми, красивыми, как их мать. Тут к ним подбежал подросток и нетерпеливо потянул всех куда-то в сторону. С замиранием сердца я понял, что это был мой сын...

     Я заметался вдоль стекла, замахал плавниками и хвостом, попытался выпрыгнуть из воды, но с громким плеском вновь плюхнулся в воду, вызвав активное недовольство своих соседей и смех окруживших мой аквариум людей. Я кричал, что было сил, просил, чтобы она не уходила, чтобы еще немного постояла со мной, но людям не дано слышать рыб.  Она и дети уходили прочь, о чем-то оживленно беседуя. Я был им совсем не интересен. Не нужен...

      Тогда я решил, что обязательно найду ее.

      В следующий раз я вылупился из яйца. Конечно, мое эго было бы удовлетворено, если бы я родился орлом, беркутом, соколом или наконец, какой-нибудь другой мощной и красивой птицей, но судьбе было угодно сделать меня попугаем. Нет, не красавцем арай или умным жако. Всего-навсего маленьким волнистым попугайчиком, которого в свое время принесли на продажу в зоомагазин.

      Надо ли говорить, что с первого же дня я стал ждать, когда придет ОНА. Придет, чтобы купить меня. Я был уверен, что так и будет. "Она обязательно придет, - думал я. - Она обязательно купит меня, и снова будет моя! Мы будем принадлежать друг другу..."

      Я с завистью наблюдал за неразлучниками, что сидели в соседней клетке. Как трогательно они ухаживали друг за другом, чистили друг другу перышки, нашептывали что-то друг другу на ушко... И никто больше им был не нужен. Весь огромный мир был сосредоточен только в одном из них. Я бы тоже так мог... Но я сам лишил себя этого.

     Дни шли за днями, я нещадно клевал и царапал всех, кто засовывал в клетку руки - я ждал только ЕЕ, а она все не приходила и не приходила...

      Я сам решил отправиться на ее поиски, но была зима...

     Оказавшись крысой, я кончил свои дни в зубах большого усатого кота, так и не успев понять, удалось ли мне добраться до знакомого двора, образ которого неизменно всплывал в моей памяти, когда я думал о НЕЙ.

     И вот я на пороге родного дома. Я так обрадовался, что после всех передряг смог найти тот самый двор, тот самый дом и тот самый подъезд, что громко расплакался.
     Двери всех трех квартир, выходящих на площадку открылись, практически, одновременно.

     - Да, сколько можно! - воскликнула толстая тетка в длинном махровом халате и одарила меня презрительным взглядом. - Опять кто-то оставил дверь подъезда открытой. Вышвырните это отсюда немедленно! - потребовала она у соседей и с громким стуком захлопнула дверь.

     Молодой человек, выглянувший из соседней квартиры, лишь пожал плечами и закрывая дверь крикнул куда-то в глубину своего жилища:

     - Ничего не происходит! Это не к нам!

     Сидя на половике у третьей двери, я с надеждой посмотрел вверх, и в полном недоумении замолчал. На пороге моего дома, который я всегда считал своим, стоял совершенно незнакомый высокий мужик в тренировочных штанах и болтающейся на широких плечах растянутой линялой футболке.

     - Ты кто? - тупо спросил мужик.

     Ничего не ответив, я уже собирался отправиться, куда глаза глядят: замерзнуть от зимних холодов, умереть от голода, стать чьей-нибудь добычей или погибнуть под колесами автомобиля, чей хозяин перепутал двор с гоночной трассой - мне теперь все было безразлично. Я слишком долго не возвращался...

      Я попятился. Внезапно из-за ног мужика выглянула прелестная детская головка, обрамленная золотистыми кудряшками. Эти кудряшки напомнили мне ЕЕ локоны, и я вновь горько заплакал.
     - Какой хорошенький! Пушистенький! Маленький! - проговорил ангел в кудряшках. - Вон как жалобно мяукает...

     Мягкие, но цепкие маленькие ручки внезапно подхватили меня и подняли в воздух.

     - Папа! Давай его возьмем! Я хочу его!

     - Мы не можем... - пробормотал мужик. - Ведь у нас Джек... и мама...

     Он не успел договорить. Меня с такой силой прижали к груди, что я едва мог дышать.

      - Но я хочу! Хочу его! Только его!!! - закричала малышка и слезы так и хлынули из ее глаз. Я затаил дыхание. О, я отдал бы весь мир, все мои оставшиеся жизни, если бы только ОНА сказала мне это...

       Но ЕЕ не было... И мне было все равно...

      Я выпустил когти и вонзил их в мягкую ладошку.

       - Ай!
      Хватка ослабла, но девочка не выпустила меня из рук и лишь распахнув свои голубые глазенки ошарашено смотрела на меня.
       - Ты, что? Царапаешься?
       - Что тут у вас?
      В коридор вышла невысокая молодая женщина. Она чем-то была похожа на ту, кого я всегда хотел считать своею, но в то же время еще больше она была похожа... на меня в те далекие времена, когда я был человеком. Рядом с ней тут же появился большой лохматый пес и грозно уставился на меня. Я взвыл, пытаясь освободиться от этого дьявольского наваждения. Пес глухо зарычал.
      - Фу, Джек! - прикрикнула женщина и, уже обращаясь ко мне, проговорила:
      - Ух, ты! Горластый какой!
    Женщина уверенно забрала меня из рук малышки и бесцеремонно заглянула под хвост.
     - Мальчик, - удовлетворенно хмыкнула она. - Блохастый и грязный, - продолжила она с куда меньшим энтузиазмом и, наконец, вынесла свой вердикт:
     - Подарим его маме. Она сама не своя после смерти Кёрли.

     Потом был сущий ад: меня мыли, сушили, поили какой-то гадостью, еще большей гадостью испачкали шерсть в таком месте, куда я никак не мог дотянуться. Наконец, все издевательства закончились, и меня накормили. Для ночлега мне предложили мягкую тряпочку, постелив ее в углу детской, но я предпочел кровать малышки. Она имела форму домика и была расположена высоко над полом. Пес никогда не смог бы забраться сюда.  Я слышал, как ночью он открыл дверь и зашел в комнату. Я осторожно выбрался из-под руки девочки и уселся на краю кровати, наблюдая за ним. Пес увидел или, скорее, учуял меня.
     - Убирайся, - сказал он. - Это мой дом. Мои люди.
    - Как бы не так, - ответил я. - И этот дом, и эти люди были моими задолго до того, как ты появился на свет.

      К этому времени я уже точно знал, что теперь здесь жила одна из моих дочерей. После сытного обеда я долго бродил по комнатам, разглядывая многочисленные фотографии, развешанные по стенам. Фотографии с праздников, которые я пропустил и на которых уже не мог быть...  Я уже знал, как теперь выглядит ОНА... Как выглядят мои дети и внуки. Внуки...Это слово было удивительно. От него на душе становилось тепло и... горько. Мои внуки никогда не узнают меня. Я никогда не держал их на руках. Не учил плавать или кататься на велосипеде... Впрочем... я не учил этому и своих детей... От этого мне стало так больно, что я вновь заплакал.

    Маленькая ручка выскользнула из-под одеяла, нащупала меня и утянула с собой, прикрывая от всех напастей. Малышка не знала, что единственные напасти, которые теперь грозили мне, раздирали меня изнутри.

     - Попробуй только обидеть кого-нибудь из моих людей, - пригрозил на прощание пес. - Я буду следить за тобой.

      Я ничего не ответил.

      На следующий день мы наконец встретились. Ее когда-то золотые локоны поседели, вокруг глаз и рта уже вовсю проступили морщины, но, заглянув в ее ясные, как в детстве глаза, я понял, что все также хочу быть только с нею и безраздельно любить ее.

     В ее новом доме тоже повсюду стояли и висели уже хорошо знакомые мне семейные фотографии, но сколько я ни старался, я нигде не смог отыскать собственного изображения... Вероятно, это была ее маленькая месть за мою непутевую жизнь.
 
    Зато на многих фото здесь красовалась какая-то собачья морда в мелких кудряшках. Этого я никак не мог стерпеть и из груди моей само по себе вырвалось злобное шипение.

      - Смотри, мам, - хихикнула дочь. - Наш бродяжка уже ревнует тебя к Кёрли!
        - Бродяжка, - проговорила ОНА, беря меня на руки. Нет слов, чтобы описать мой восторг от прикосновения ее рук. Я буквально вжался в них, впитывая их пьянящий аромат, каждой шерстинкой своею ощущая их теплоту и нежность. Я прижался к ее груди...

        - Ух, ты! - удивилась дочь. - Он оказывается еще и мурчать умеет! А на нас только шипел, скотина неблагодарная, - беззлобно попеняла она.

       - Бродяжка, значит... - задумчиво повторила мать. - Ну, что же, значит будет бродяжка. Хобо. Как тебе? - обратилась она к дочери.

        - Хобо так Хобо! - рассмеялась та. - Позже мы ему еще "чик-чик" сделаем, чтоб не особо тянуло бродить.

       Я понял, о чем она, и шерсть сама по себе вздыбилась, но я понимал, что теперь для того, чтобы остаться с НЕЮ, я должен чем-то пожертвовать. А ведь когда-то для этого ничего не требовалось... Никаких жертв.

       Началась моя новая жизнь.

      Когда она оставалась дома, я ложился на ее бумаги, на клавиатуру компьютера, на краски, которыми она рисовала...

      - Да, ты у нас Ван Гог!, - смеялась она, сгоняя меня на пол.

      Я подолгу мог наблюдать, как она ловко орудует спицами, вывязывая какой-нибудь замысловатый узор. Иногда гонял по комнате клубки шерсти, не потому что мне этого очень хотелось, а для того, чтобы она в очередной раз взяла меня на руки, ласково потрепала по голове и сказала:
       - Дурашка! Ты что же это, пытаешься вязать, используя свои маленькие коготки? Да ты не Хобо! Ты - Гучи!

      Когда она уходила, я не мог найти себе места. Поначалу я пытался не выпускать ее из дому, требовал, чтобы она брала меня с собой, потом понял, что теперь пришла моя очередь ждать. В ожидании я метался по дому. Все падало и разбивалось...

       Едва почуяв ее приближение, я бросался к двери.

      - Ну и что ты сегодня разбил, Хобо? - спрашивала она с порога. Обнаружив беспорядок, сердилась:
      - Ты - самый настоящий Халк! Слон в посудной лавке.
        Я терся о ее ноги, выпрашивая прощения.
       - Жрать хочешь, - заключала она. - Все вы кошки такие! Никакой в вас любви. Только есть и трахаться - больше вам ничего в жизни не надо.
       «Неправда! Неправда, - что есть силы кричал я. – Я просто хочу быть с тобой!»
       Но то жалкое нежное мяуканье, что вылетало из моего рта не отражало и половины тех страстей, что полыхали в моей груди.
        Я возмущался и даже иногда принципиально отказывался есть, пока однажды не осознавал, что говоря это, она имела в виду меня. Не меня-кота, а того, кем я был. Значит, где-то в глубине души она все еще помнила меня и... любила?
       - Но я люблю тебя! Люблю! - изо всех сил закричал я. - Да, я Хобо - бродяга! Я был таким, но я исправился! Я вернулся к тебе. Я так долго тебя искал...
        Она брала меня на руки, ласково гладила по голове, сажала на диван и уходила заниматься своими делами.
        Она не понимала меня. Но от этого я не переставал меньше ее любить. Ночью я прижимался к мягкому, горячему боку и слушал ее дыхание.
       "Моя. Только моя!" - думал я, обнимая ее своими маленькими когтистыми лапами.

         Время от времени приезжали шумные компании: дети со своими детьми, первым я позволял себя гладить и снисходительно трепать по загривку, вторым не разрешал таскать себя за хвост и наряжать в платьица - кто так обращается с дедом в конце концов! Иногда приходили чужаки: женщины, которых я старался игнорировать и мужчины, к которым я относился с подозрением, но никто не задерживался надолго, и я успокаивался.
          Часто я думал о том, был ли у нее кто-то после меня, до того, как я нашел ее. От одной этой мысли шерсть моя вновь сама по себе вставала дыбом.

         Однажды к нам явился какой-то тип с седой бородкой и небольшими усами. Они ушли в спальню и закрыли за собой дверь. Я царапался под дверью, требовал, чтобы меня впустили. Я долго качался на пальто этого проходимца, пока оно с треском не свалилось - тут уж я повеселился! Его мерзкие модные кожаные ботиночки я тоже использовал. По назначению.
          Позже я понял, что сделал только хуже. Этот бородач остался пить чай в ожидании, пока высохнут его ботинки и пальто... Представить только! Она своими руками чистила и мыла его одежду! Он просидел у нас до позднего вечера, распивая чаи и рассказывая какие-то бесконечные байки, которые она слушала, кивала и улыбалась. Она улыбалась ему!
        Когда он ушел, я еще некоторое время наблюдал за ней из-под шкафа, куда забился после расправы над одеянием назнакомца. Она сидела в своем любимом кресле-качалке и смотрела в окно. Я вышел и осторожно приблизился. Она опустила руку и, ловко поймав меня, посадила себе на колени. Я замурчал, признавая свою вину, всем телом прижался к ней. Она рассеяно перебирала шерсть на моей голове и продолжала задумчиво смотреть в окно, тихонько покачиваясь в кресле.
        - Дурак, - наконец проговорила она. - Это был доктор...
        Тогда я не понял ничего кроме того, что она меня простила, и наша жизнь продолжалась по-прежнему. Во всяком случае, по началу мне так казалось, что по-прежнему...
         Она стала реже уходить из дома. Это меня вполне устраивало. Мы все чаще сидели с ней в ее любимом кресле. Она вязала, читала книгу или смотрела телевизор, а я просто наслаждался тем, что был рядом. Иногда она разговаривала со мной. Но если раньше все наши "разговоры" крутились вокруг моих шалостей, как она их называла, касались еды или каких-то медицинских или гигиенических процедур, то теперь она рассказывала мне довольно странные истории. Она говорила о собаке, которая всю оставшуюся жизнь ждала своего умершего хозяина или о псе, который упрямо сидел на взлетной полосе. Она все чаще брала в руки портрет своего обожаемого Кёрли (и почему только я не разорвал его на мелкие клочки в первый же день, как появился в ее доме?). В конце концов она поведала мне кошмарную историю о том, как кошки обглодали труп своей умершей хозяйки.
         Я страшно обиделся. Я хотел сказать, что не подпустил бы к ней ни одного кота, что я был бы готов умереть... Впервые я сам спрыгнул с ее колен и ушел прочь. Эту ночь я провел в одиночестве в своем кошачьем "гнезде", которое до этого одиноко стояло в углу со дня его приобретения.
       Утром, когда я пришел просить прощения, она была уже холодной. Я что есть силы прижимался к ее некогда такому мягкому и теплому телу, стараясь согреть его, я лизал ей лицо и руки, но она не отвечала на мою ласку. Не шутила как обычно:
     - Не зачищай меня своей наждачкой! Я тебе не деревяшка.
     Тогда я закричал. Я кричал до тех пор, пока из горла вместо громких воплей не начали вылетать лишь жалкие хрипы и сип, но и тогда я продолжал хрипеть и сипеть. Нет, я не звал соседей, детей, внуков. Я не искал спасения. Я звал смерть. Я не хотел и не мог больше жить без той, что всегда была только МОЕЙ.
      Я был плохим мужем. Я был плохим отцом. Я слишком поздно понял это и осознал...
                ***            
       Двое малышей играли в песочнице. Вернее, играла девочка. Мальчик одну за другой отнимал ее формочки и смахивал вниз незамысловатые песочные фигурки. Девочка, казалось, не обращала на это никакого внимания, терпеливо брала другую формочку и изготавливала новое "хлебобулочное изделие".
       - Посмотри, - сказала одна из сидящих на лавочке молодых мам, с гордостью оглядывая своего отпрыска. - Мне кажется, Жан-Поль не равнодушен к твоей Даниель. Он так трогательно ухаживает за ней. Ну, прям - шевалье!
       Девочка, как будто услышав ее слова, наконец отвлеклась от своего занятия и пристально посмотрела на этого новоиспеченного "кавалера", потом подняла валяющуюся тут же детскую пластмассовую лопатку и плашмя огрела ею мальчишку по голове.
      - Даниель!
      - Жан-Поль!
       Мамочки одновременно вскочили со своего насеста.
       На лице мальчика сияла широкая счастливая улыбка. Девочка в изумлении, как будто впервые увидев, разглядывала его, и тень узнавая или какого-то далекого воспоминания промелькнула в ее больших, широко распахнутых глазах.