Домовые

I

     Молодая мать собралась вести двух своих нагулянных детей, мальчика и девочку, в магазин: уже подходил к концу август, и нужно было собирать своего мальчишку в школу – в первый класс.
     В мальчишке – Тимошеньке – мать, как говорится, души не чаяла: он появился по любви. Однако ссора, некогда спровоцированная ею, разорвала любовные отношения с будущим отцом Тимошеньки и развела её и его по разным сторонам таким образом, что они больше не встретились – они друг друга избегали.
     К девочке – Танечке – мать нет-нет да и испытывала злобу и обиду – женскую обиду на саму себя: завела девочку в надежде женить на себе ветреного избранника, от которого и забеременела. Однако того вскоре как ветром сдуло, когда он узнал о беременности подруги и уж тем более о намерении женить его на себе.
     Мать, случалось, без объяснения – куда и зачем – выводила детей из дома, и они заинтригованно шли неизвестно куда, с любопытством расспрашивая мать. Так случилось и в этот раз.
     – А куда это мы идём? – спросила Танечка.
     – А Тимошку в школу собирать, – ответила мать.
     – В школу?! – радостно удивилась девочка.
     – Да.
     – А почему не меня в школу собирать?
     – Маленькая ещё.
     – А когда я стану большая?
     – Года через два.
     – А это много?
     – Много, – начинала раздражаться мать, – а если не перестанешь надоедать мне своими расспросами, то будет ещё больше.
     – Сколько ещё больше?
     – Года три.
     По-видимому, Танечке так хотелось скорее пойти в школу, что она испугалась угрозы матери и нахмуренно умолкла. Тимошка улыбнулся и, чтобы успокоить Таньку, взял её за руку; так братик вёл свою сестрёнку до самого магазина.
     У девочки разбегались глаза по всему магазину, заглядываясь на ту или иную вещь в надежде, что мать обязательно ей что-нибудь да купит. Однако такое случалось довольно-таки редко, и, наверное, потому дочурка не особенно-то любила ходить в магазин вместе с матерью. Ходить же ей ещё с кем-либо, кроме как с матерью, не представлялось возможности.
     – Мамочка, – обратилась доченька с жалостью, – а давай купим вот это, – сказала она, указав на цветную красивую вещицу.
     – Едва успели мы войти, – возмущалась мать, – а тебе уж что-то надо купить.
     – Ну мамочка...
     – Ну всё, не ной, – настаивала мать с угрозой, – а то я тебя с собой больше никуда брать не буду.
     Девочка бубнила – так она раз за разом училась внутренне возмущаться и разговаривать сама с собой.
     – Прекращай бубнить, – потребовала мать. – С ума сойти можно с тобой.
     И девочка, наконец умолкнув, глубоко замкнулась в себе. Братик же, пытаясь заговорить с сестрёнкой, взял её за руку. Танька одёрнула её и всем своим видом показала Тимошке, что теперь ни с кем на свете не хочет говорить и вряд ли ещё с кем заговорит когда-либо.
     – Оставь её в покое, – улыбаясь, но как-то строго говорила мать, – сама потом заговорит, когда соскучится.
     И впрямь какой-то скучной и грустной казалась эта девочка, что даже вызывало некое недоумение и сочувствие у покупателей, находившихся в это время в магазине. Все они как чувствовали, что она ни за что ни с кем на свете не станет разговаривать, даже если именно теперь начать с ней какой-нибудь забавный разговор, который так увлекает детей и в особенности девочек в её возрасте. Так никто и не решался с ней о чём-либо заговорить.
     Как странно и грустно одновременно видеть такое создание уже с такой неподдельной взрослостью!
     Танечка как бы опомнилась или, как выразилась мать, соскучилась, когда Тимоша уже был собран для школы. Дочка вопрошающе смотрела на мать.
     – Ну, что встала? – спросила она. – Пошли теперь домой.
     – Домой, – со вздохом и медленно отозвалась Танечка.
     Но домой они не пошли: мать водила детей по разным отделам магазина; она, видимо, искала что-то важное... Вдруг она остановилась, увидев что-то важное.
     – Девушка, – обратилась она к продавщице, – а подайте, пожалуйста, вон то чудо, – сказала она с улыбкой, указав на вещь.
     Заплатив за вещь, мать с усмешкой тут же, не отходя от кассы, обратилась к дочери:
     – На, это вот тебе.
     – А что это?
     – Да это домовой, – обрадованно ответил Тимоша.
     Танька тоже обрадовалась, хотя и не понимала: что это за игрушка и что с ней делать.
     – А как с ней играют? – всё ещё недоумевала девочка.
     – Это не игрушка, – отвечал Тимоша, – это домовой, и с ним не играют.
     – Домовой?!
     – Да, он будет нашим духом дома.
     Мать вывела детей из магазина, и они все втроём отправились домой.
     Танька всё ещё с непонятной радостью, держа в руке, разглядывала домового. Это было совсем маленькое существо из пакли, уместившейся в холщовую мешковину. Из этой мешковины торчала шарообразная голова с обросшей паклей, сквозь которую проглядывало добродушное, чуть ли не детское лицо с круглыми глазёнками. Вместо носа торчал клубочек пакли – носик казался морщинистым и старческим. Мохнатую голову покрывала соломенная шляпка, больше походившая на корзиночку.
     Когда пришли домой, Таньке не хотелось выпускать из рук этого старичка с детскими выпученными глазёнками, и она по-прежнему думала, как с ним можно поиграть.
     – Ты ещё долго будешь нянчиться с домовым? – недовольно спросила мать. – Тебе уже сказали, что он – не игрушка.
     – Я знаю, – отозвалась Танька.
     – Что ты знаешь?
     – Что он – не игрушка.
     – Тогда поставь его куда-нибудь.
     – Куда?
     – Унеси его на кухню: там ему как раз место.
     В бревенчатом необустроенном доме с печным отоплением кухня служила и столовой, и жилой комнатой.
     Там и остался домовой не то стоять, не то сидеть в углу на навесной полке, невольно попадаясь на глаза обитателям дома.

II

     Тимоша, к своему неприятному удивлению, оказался ростом ниже своих одноклассников, и это его, конечно, расстроило.
     – А не рано ли я пошёл в школу? – спросил он вечером во время ужина.
     – Нет... – задумалась мать. – А что?
     – Мне кажется, что я младше всех в классе.
     Мать поняла, в чём дело, и не стала убеждать сына, что он всего лишь низкого роста. Она и сама была невысокой.
     – Ничего, вырастешь, – небрежно отмахнулась мать.
     – Вырасту, – согласно пробормотал Тимоша.
     – А я тоже маленькой буду? – спросила Танька.
     – А ты и так маленькая, – ответил брат, недовольный тем, что она встряла в разговор.
     – Я не маленькая, а удаленькая.
     – Хм, – усмехнулся брат, – вот удаленькая...
     – Оба вы удаленькие, – заметила мать. – Давайте умываться и укладываться спать.
     – Рано ещё, – возмутился Тимоша.
     – Это летом было рано, когда бездельничали.
     – Я тебе помогала, – возразила Танька. – Правда, мама?
     – Бездельничать? – усмехнулась мать.
     – Нет... по дому помогала.
     – Вот и хорошо: после ужина наведёшь порядок на кухне, а твой домовой за тобой поприглядывает.
     – Он не её, – возмущался Тимоша, уже находясь в соседней комнате, – а наш, домашний.
     – Я это и хотела сказать...
     – Нет, мне его мама подарила, – грозно напомнила Танька.
     – Не подарила, а купила...
     – Всё равно, – уже слезливо ответила она.
     – Ну и забирай тогда его себе.
     – Не буду себе забирать...
     – Будете ссориться – выброшу к чёрту этого вашего... нашего домового.
     – Не надо, – один за другим ответили детские голоса, – не будем.
     Ссора тут же прекратилась.
     После ужина, состоявшегося позднее обычного, в доме установилась тишина. За окнами уже темнело. Мать развела детей по своим местам и, выключив свет во всём доме, вышла во двор. Бесцельно походив-побродив по улице, она вскоре вернулась в дом. Не зажигая света, она тихо и осторожно сначала села на неразобранную кровать, а потом боком как бы на неё повалилась, поджимая под себя ноги. Она долго не могла заснуть.
     Вскоре гробовую тишину в комнате начали нарушать странные звуки. Какой-то отдалённый гул, треск в воздушном пространстве, стук, похожий на чьи-то шаги, то приближающиеся, то отдаляющиеся; даже гул работающего на кухне холодильника казался совсем непривычным: то, казалось, захлёбывался, то дышал ровно, то совершенно замирал. Эти галлюцинаторные звуки, наконец, утомили женщину, и она уснула. Однако шум не успокаивался, а это значило, что дом, когда его обитатели окончательно замирали, ещё больше оживлялся и в полной мере проявлял свою одушевлённость.
     Утром, когда все пробуждались, жизнеспособность самого дома как бы замирала. Первой в доме, разумеется, просыпалась мать. И вот она, проснувшись, удивилась тому, как смогла проспать одетой на неразобранной постели.
     Мать разбудила детей. Они в полудрёме встали на ноги и отправились приводить себя в порядок после сна. Затем разместились за столом, на котором стоял завтрак.
     – Наш домовой мне в эту ночь долго не давал покоя, – сказала мать и, косо взглянув на дочь, добавила: – Его, пожалуй, надо действительно выкинуть.
     – Нет! – испуганно вскрикнула Танька.
     – Давай кушай, – улыбаясь, говорила мать. – Ладно уж, никуда от нас не денется этот твой... наш домовой.
     Танька счастливо взглянула на домового, находившегося на прежнем месте, и улыбнулась ему. Девочке показалось, что домовой-дедушка подмигнул ей своими детскими глазёнками.
     Таньку в хорошем настроении мать отвела в детский сад, а Тимоша самостоятельно ушёл в школу, находившуюся недалеко от дома.
     Вскоре мать вернулась домой. Сделав свои домашние дела, она заперла дом на замок и ушла к своей единственной подруге, у которой было тоже двое нагулянных детей. Подругам казалось, что они несчастные, но вопреки всему они умели радоваться даже житейским пустякам, а бытовые пустяки их огорчали до раздражения. Меж тем, какое счастье, что не нужно было им устраивать скандалы или выслушивать пошлую ерунду ревнивых мужей или сожителей. Но чувства, что семьи подруг неполноценны, давили этих женщин тяжёлым грузом. Однако видя со стороны, как ссорятся так называемые полноценные семьи, те несчастные женщины понимали, как они, хоть и относительно, но всё же счастливы.

III

     Танька повзрослела – и через два, а не через три года пошла в школу. Брат, разумеется, и уводил её в школу, и приводил домой. Так год за годом они вместе взрослели и умнели.
     Однажды Танька имела, казалось бы, невинную неосторожность похвастаться в классе, что у неё живёт домовой и она вместе с братом с ним играет, и что этот домовой по ночам ходит по дому и не даёт маме долго заснуть.
     – А с ним разве можно играть? – не верили одни в классе.
     – Да ведь это, как мне мама говорила, дух дома, – сказала одна из девочек.
     – И у нас дома живёт домовой, – сказала другая.
     – И у нас... – признавались дети один за другим.
     – Но у нас дома почему-то домовой только и сидит на одном месте, – непонимающе сказала девочка.
     – А домовые бывают или добрыми или злыми, – заметил кто-то из мальчиков.
     – У нас добрый домой, – признавались одни.
     – А у нас никакой, – говорили другие, – не добрый и не злой: сидит себе всё на одном месте – попробуй разбери его, какой он.
     – Танька, – обратилась подруга по парте, – а как это ты вместе с братом играешь с домовым?
     – Брат спрячет домового, а потом говорит: «Танька, а твой старичок спрятался – давай ищи его теперь».
     – Это вы так в прятки играете?
     – Да.
     – И находишь его?
     – Обычно нахожу.
     – Да он, этот твой брат, просто не умеет прятать.
     – Нет, – возражала Танька, – это просто у нас дома не особенно где можно хорошо спрятать.
     – Неужто негде?
     – Но потом он спрячется, а мы вместе с домовым ищем по всему дому, а он иногда вообще на улицу выбегает.
     После этого разговора в школе всё чаще и чаще слышалось слово «домовой»: оно прозвищем приклеилось к Тимоше. Он сразу догадался, откуда это пошло, – и брат рассердился на сестрёнку.
     Тимоша, приходя домой со школы, первым делом, уже не играя, а назло Таньке прятал домового таким образом, что она никак не могла его найти. Не находя его, она закатывала истерику. В это самое время Тимоша одевался и выбегал на улицу, чтобы не доставалось ему от матери. Мать выходила из себя.
     – Нет, – говорила она раздражённо, – теперь-то я точно выкину этого вашего домового.
     Танька же, услышав такую угрозу, ещё больше начинала реветь. Девчонка могла успокоиться только тогда, когда возвращался с улицы брат и по настоятельному требованию матери доставал из тайника несчастного домового.
     Наконец успокоившись, Танька отправляла домового на прежнее место, а иногда она брала его с собой в постель. Но и тут брат доставал сестру.
     – Танька со старичком спать пошла, – говорил он, весело усмехаясь, – вот удовольствие!
     Мать на это уже не обращала внимания: сами скоро угомонятся. И действительно, в доме вскоре устанавливалась тишина.
     Лёжа вместе с домовым в постели, Танька долго не могла заснуть. Ей слышались те неуёмные звуки, которых она никогда не слышала и к которым никогда не прислушивалась. Девочка открывала глаза в надежде, что непременно увидит нечто необычайное. Но звуки вдруг становились какими-то неопределёнными и приглушёнными, а значит, она ничего не могла увидеть в темноте. Она вновь закрывала глаза, и звуки становились явственными – вот только тогда она засыпала.
     – Ну как тебе спалось, – однажды утром спросил её брат, – вместе со своим старичком?
     – А вот, – говорила она, не найдя, что можно ответить.
     – А ты, Тимошенька, – говорила мать, – сам попробуй вместе с ним, с этим старичком, поспать.
     Тимошка только фыркнул и уткнулся в свою тарелку, быстро доедая свой завтрак.
     Как бы там ни было, брат по-прежнему уводил сестрёнку в школу и приводил домой. Он уже не любил ходить в школу, а иногда и не ходил, чтобы не слышать обидное для него прозвище «Домовой». За пропуски занятий мать здорово ругала сына. Танька же в такие минуты делалась молчаливой и даже мрачной: ей ни с кем на свете в такие минуты не хотелось разговаривать. Она брала в руки домового и, заглядывая прямо ему в глаза, обнимала и уходила вместе с ним к себе, в свой угол дома, в котором делала уроки, отдыхала и спала. Успокоившись и придя в себя, она подходила к брату, заглядывала ему в глаза и, роняя слёзы, обнимала его. Тот в исступлённом состоянии обнимал её.
     – Ты больше не будешь прятать от меня моего... нашего дедулю?
     – Это ты про домового?
     – Да.
     – Не знаю.
     – Я знаю, – говорила она всё ещё плаксиво, – ты всё равно будешь прятать.
     – А как мне с тобой ещё играть?
     – Но ты не играешь, а дразнишь меня.
     – А это тоже своего рода игра.
     – Да, – тупо согласилась девочка.
     И такая игра периодически возобновлялась, а матери то и дело приходилось успокаивать своих детей и разводить их по сторонам. Таким образом, им приходилось сидеть в своих углах, как сидит в своём углу на кухонной полке сам домовой.

IV

     Так, наверное, и шло бы всё своим привычным ходом, не случись вдруг беда. Одноклассники решили подшутить-посмеяться над Тимошкой самым издевательским образом.
     Пришёл май. Погода стояла чудесная. Уроки физической культуры стали проводиться на улице.
     – А давайте приколемся над нашим Домовым, – предложил один из одноклассников, который так и норовил сделать что-то, чтобы посмеяться над Тимошкой именно всем классом.
     – И как? – тут же живо отозвался кто-то из класса.
     – Я уже придумал, – ответил с кривой улыбкой затейщик.
     Занятия проводились на футбольном поле во дворе школы. После разминки мальчишки разделились на две команды и стали играть в футбол, а девчонки остались в стороне: одни – в виде равнодушных зрителей, переговариваясь между собой о чём-то своём, другие же – болельщиками, обсуждая, куда и как следовало бить мячом. В середине урока учитель вдруг вспомнил о каком-то недоделанном срочном деле и, оставив учеников одних, спешно отравился в школу.
     Немного в стороне от футбольного поля находилась небольшая спортивная площадка с турниками, как с новыми – на металлических стойках, так со старыми – на деревянных опорах. Старые турники давно уже стояли, готовые вот-вот рухнуть сами по себе. Эти турники собирались снести, но всё не доходили руки; вероятно, так настойчиво ждали, когда клюнет жареный петух.
     Так вот, уловив момент отсутствия учителя, ученики прервали игру и всей толпой направились к турникам, разумеется, поведя с собой Тимошу. Толпа подвела его к одному из шатких турников.
     – Он стоит плохо, – заметил кто-то из учеников, имея в виду турник.
     – Не тебе беспокоиться, – заявил затейщик предстоящей забавы.
     – И правда, – раздался другой голос возмущения.
     – Да он всё равно не дотянется...
     – И не допрыгнет.
     – Ну, Домовой, – говорил затейщик, не обращая внимания на замечания своих одноклассников, – давай запрыгивай, а мы посмотрим, какой ты силач.
     И так называемый Домовой, вытягивая короткие руки вверх, подпрыгивал раз за разом в надежде достать до перекладины турника, но ему это никак не удавалось. Неуклюжие действия Тимоши заставляли одноклассников смеяться – смеялись не над тем, что у него не получалось, а над ним самим – звонко и издевательски.
     Девчонки же, находившиеся несколько в стороне от толпы мальчишек, всё это видели и между собой производили некие неудовольствия. Однако ни одной из них не приходила в голову мысль отчаянного возмущения, чтобы прекратить издевательства и разогнать толпу.
     А толпа продолжала хохотать над Домовым, когда тот подпрыгивал, стараясь как можно выше, и больно падал, затем вставал, пыхтел, сердился не на издевателей, а на самого себя. Но заветная мечта допрыгнуть до злосчастной перекладины турника раз за разом оказывалась несбыточной; это как любого земного смертного заставь допрыгнуть до неба, чтобы ухватиться хотя бы за какую-нибудь звёздочку.
     – Что, – говорил один, – турник высоковат?
     – Не-не, – возражал другой, – это сам Домовой коротковат.
     – Это ничего, – подбадривал третий – сам затейщик, – его-то можно и удлинить.
     – Это как? – раздалось удивление с разных сторон.
     – А просто, – прозвучал ответ.
     И после сказанного затейщик всего этого безобразия подошёл к Тимоше, взял его обеими руками за бока одежды и рывком поднял его. Тимоша чуть не ударился головой о перекладину турника. Он обеими руками испуганно ухватился за перекладину и, почувствовав себя свободным от удержания посторонних рук, повис, едва покачиваясь.
     – Это тебя ветром, что ли, раскачивает? – пошутил затейщик.
     На это замечание вновь раздался издевательский смех толпы. От обиды ли, от злобы ли Тимоша отчаянным рывком рук сделал подъём – и не поверил этому действию. В это самое время радостный мальчишка почувствовал, а затем увидел, как его, всё ещё висящего на турнике, повело куда-то вперёд. Он даже не слышал, как хрустнули деревянные опоры турника, и не понял, что эти опоры стали валиться. Тимоша сорвался – упал на землю прежде, чем повалился тяжёлый турник. Мальчишка стал подниматься, но вдруг почувствовал сильный удар по голове, по нижней части затылка, и он вновь упал, придавленный к земле железной перекладиной турника. Прежде чем за короткий миг потерять сознание, пострадавший услышал всё тот же дружный и издевательский смех толпы.
     Всего лишь несколько мгновений мальчик находился в бессознательном состоянии. Затем он поднялся на ноги при помощи умолкнувших одноклассников, осмотрел их как незнакомых, даже враждебно чуждых товарищей. Они все смотрели на него, как ему казалось, с какой-то смехотворной трусливостью. Тимоша как бы рефлекторно улыбнулся им и пошёл прочь от толпы пошатывающейся и непрочной, как бы старческой походкой. Толпа девчонок после произошедшего непредвиденного случая присоединилась к толпе мальчишек, и все они шли следом за ним на определённом расстоянии, как бы рассматривая его со стороны, делая свои замечания:
     – А не отшибли ли мы у него?..
     – Идёт; значит, ничего не отшибли.
     – А почему он так идёт?
     – Значит, отшибли.
     – Да чего отшибли?
     – Да мозги...
     – Наверное...
     – Ничего, голова целая – и ладно.
     – А дурачком он не станет ли?
     – Сами вы, мальчишки, уже дурачки, – заметила одна ученица.
     Никто из мальчишек на это не возражал, но раздался общий вздох некоего сожаления.
     Навстречу шёл учитель. Мимо него проследовал Тимоша. Учитель подозрительно посмотрел на странного ученика.
     – Что с ним? – спросил учитель, подойдя к толпе учеников.
     – Контузия у него, – не то шутя, не то серьёзно ответил один из учеников.
     – Сам ты контуженый, – возмутилась ученица.
     – Да вот сначала с турника старого упал...
     – А потом сам турник на него повалился...
     – И прямо на голову...
     И тут только дошло до учителя, что, собственно, произошло.
     – А как он на него забрался?
     Учитель, не дожидаясь ответа от провинившихся учеников, испуганно догнал пострадавшего, но о чём с ним говорить, он не знал.
     В тот же день, когда, как говорится, всё же клюнул жареный петух, все старые турники были к чёрту убраны. Учитель же отделался лишь выговором: после медицинского обследования было установлено, что ничего страшного с ребёнком не случилось. Однако он две недели пролежал в больнице: координацию движений больного привели в норму.
     Тяжёлая травма, к счастью, на умственные способности мальчика не повлияла. Зато, к горькому сожалению, она подействовала на то, что у него периодически возникали, хотя и терпимые, но всё же головные боли. Чаще всего в непогоду – дождь или снег; так, пожалуй, он и стал метеозависимым. Правда, зной и мороз приводили такого больного в глубокое спокойствие.
     Только мать и сестрёнка по-настоящему знали и видели, как внутренне изменился их мальчик. А в школе всё шло как обычно: по прежнему он оставался Домовым – и никакого сочувствия. Впрочем, если оно и было бы, то Тимоше-Домовому не могло дать хоть какого-нибудь удовлетворения или спокойствия: он внутренне уже отрёкся и от учеников, и от учителей, и вообще – от этой проклятой школы. Но нужно было ещё ходить туда, получать, к удивлению, хорошие отметки по различным предметам.
     Пришло время, когда нужно было сдавать выпускные экзамены, – и он их сдал. Как тяжёлый груз, учёба свалилась с его плеч. Он напрочь отказался от старших классов и даже не пошёл учиться в какое-либо профессиональное училище.
     Вскоре у и без того несчастной семьи случилось другое несчастье: оказалось, что у матери стало развиваться наследственное онкологическое заболевание.

V

     И всё-таки смерть матери оказалась ужасной неожиданностью. Эта неожиданность причинила детям не столько скорбь, сколько смиренную душевную боль, которая появляется только после бессмысленной утраты. Серьёзно повзрослевшие дети нисколько не нуждались в утешении неутешной скорби.
     Утешились вскоре тем, что Танечка сама стала матерью – так же рано, как и некогда её мать. Татьяна в начале третьего курса училища забеременела от своего однокурсника, который ей полюбился на первом же курсе. Тот с ужасом узнал об этом и легкомысленно отказался от прав на отцовство, и Татьяна на третьем курсе оставила учёбу, не дожидаясь декретного отпуска, чтобы больше никогда туда не возвращаться.
     Она родила мальчика – Мишутку. Всё, что было когда-то, теперь для неё не существовало. Из всего прошлого остался только брат. Даже домовой, который смирно находился на прежнем месте, ушёл на задний план бытовых забот. Однако он сам о себе как бы давал знать по ночам, когда у матери бывала бессонница. К прежним ночным звукам теперь вперемежку добавились звуки сопения или плача младенца.
     Травма, полученная несколько лет назад, раз за разом напоминала о себе усиливающейся головной болью. Эта боль порой Тимошу сводила с ума, иногда из-за неё он терял сознание. Нашатырный спирт, недавно появившийся в доме, теперь всегда находился под рукой у сестры. Вдохнув его, Тимоша приходил в себя; и оживившееся его лицо, ещё полное некой мёртвой бледности, пугало несчастную сестру.
     Меж тем Мишутка рос и уже начинал ходить. Постоянно видя своего дядю, Мишутка называл его папой, что приводило дядю в слёзную радость. Мать ребёнка в этом не разуверяла.
     – Потом разберётся, – тихо говорила она брату, – когда поумнеет.
     – Ну да, – соглашался брат, не скрывая искренней грусти, – ну да, когда он подрастёт.
     И ребёнок подрастал, не доставляя особенных хлопот ни матери, ни дяде-отцу. Этим самым и воспользовалась горемычная мамаша: она стала реже бывать дома. Это бесило брата, и такое беспокойство причиняло ему физический недуг: возобновлялись головные боли.
     – А где мама? – всякий раз плаксиво спрашивал Мишутка.
     – Не знаю, – отвечал дядя.
     – А когда придёт?
     – Скоро.
     И правда, она приходила вскоре. Брат встречал её взглядом исподлобья.
     Но однажды она пришла в слезах и после этого перестала уходить из дома.
     – Братик, – обратилась она виновато, – прости меня, глупую.
     – Да ладно тебе, – успокаивал брат свою глупую, – что было, то и прошло: судят не по прошлому, а по настоящему.
     Тимошка видел, как сестра внутренне мучилась и хотела о чём-то важном сообщить.
     – Я, кажется... – запинаясь, говорила она, – кажется, вновь... ну, вновь беременна.
     – Обычно, когда кажется – крестятся.
     – Короче, я вновь беременна.
     – Ну, ты вся в нашу мать, – выругался брат.
     – Ну и что я теперь могу поделать? – выругалась в свою очередь и сестра.
     – Что, что?.. – задумался он. – Ну, конечно же, давай рожать.
     – Спасибо, братик.
     – Да я тут при чём?
     – Твоё понимание.
     – Хм, – усмехнулся он, – понимание...
     Она сияла улыбкой. Брат только теперь по-настоящему увидел её красивое лицо, ранее казавшееся каким-то простым и без прикрас.
     Ночью этого же дня не спалось Тимоше: у него вновь разболелась голова, но терпел нестерпимую боль, чтобы не тревожить сестру. Даже принятые таблетки не помогали больному. Наутро он физически ослаб и упал в бессознательном состоянии посреди комнаты, чем ужасно напугал сестру. Нашатырный спирт, раньше быстро приводимый в чувство, теперь не помогал, и сестра дозвонилась до скорой помощи, которая, впрочем, приехала не скоро.
     В районной больнице Тимоша пришёл в себя, а вернее, его привели в чувство. Было проведено обследование больного. В районной больнице, как выяснилось, не было возможности провести сложную операцию, и его перевезли в областную.
     Танька, узнав, что брата перевезли в город, осознала всю сложность последствия черепно-мозговой травмы – посттравматическая головная боль мало-помалу будет убивать брата. С этой мыслью она не находила себе ни душевного покоя, ни места в доме: она беспрестанно ходила по дому, не зная куда себя деть и чем себя занять. В неё ядовито просачивалась мрачная мысль, что больше никогда не увидит брата. Кроме того, в её голову пробралась мысль, что теперь он по-настоящему стал играть с нею в прятки, а это совсем не то, что искать запрятанного где-то в доме домового.
     Она, переходя из одной комнаты в другую, вдруг остановилась на кухне, резко повернула голову, и её взгляд врезался в домового, недвижимо находившегося на прежнем месте.
     – Мало ли я тебе искала в детстве, – как бы угрожающе обратилась она к домовому, – мало я проплакала тогда из-за тебя? – сказала она, не понимая саму себя.
     Сестра не понимала, что брат представлялся ей теперь не кем иначе, как одушевлённым домовым, которого сейчас предстоит искать и искать по-настоящему, вероятно даже, долго и долго. Сумасшествие нависло над несчастной женщиной.
     Меж тем забота о Мишутке, который постоянно спрашивал о дяде-отце, выветривала из её головы мрачные мысли о брате. И сумасшествие миновало несчастную женщину.
     Иногда же в бессонных ночах оживлялось всё пространство дома, наверное, как думала молодая хозяйка, не без участия самого домового.
     Татьяна готовилась стать второй раз матерью.

VI

     В городе больному не стали делать сложную и бесполезную операцию: иногда невмешательство лучше, чем даже квалифицированное вмешательство – вот такая абсурдность не только в жизни, но и в медицине. Однако лечение было крайне необходимо такому больному, и его направили в психоневрологический интернат.
     В интернате том условия содержания больных оказались хорошими: внимательный медицинский персонал, разнообразное и вкусное питание, уют и чистота. Но, несмотря на это, Тимоше в интернате не нравилось: бесконечные уколы, глотания различных таблеток и порошков и другие процедуры. От всего этого он прибавил в весе, хотя в росте вовсе не изменился, даже наоборот: из-за шири он казался ещё ниже. Вместе с этим его радовало то, что головные боли мало-помалу прекратились, а координация движений полностью восстановилась.
     Наконец курс лечения был пройден, и Тимошу выпустили из закрытого лечебного учреждения, из которого он уже намеревался бежать. Ещё бы какой-нибудь месяц – и, пожалуй, сбежал бы.
     Получив долгожданную свободу, Тимоша вдруг ясно осознал, что не знает, как ею воспользоваться. А ещё страннее казалось то, что, зная, куда идти – отправиться домой, идти ему теперь было незачем. Но нужно было куда-то отправляться – и он прочь пошёл отсюда как от прокажённого места.
     Слава Богу, мир огромен, а значит, было куда идти. Хоть закрывай глаза – и иди; и всё равно куда-нибудь да придёшь, где могут даже приютить.
     Меж тем Татьяна уже родила девочку – Маришку. Девочка росла спокойной, как и её повзрослевший брат. Иногда он оставался с ней вместо матери, так как ей частенько приходилось по делам отлучаться из дома.
     Ещё два месяца назад Татьяна, придя в отдел полиции, подала заявление по случаю без вести пропавшего брата, где в тот же день и завели розыскное дело. Но розыск, по-видимому, никаких результатов не давал, и частый её приход в отдел полиции стал надоедать оперуполномоченным уголовного розыска.
     – Гражданка, – обратился к ней сотрудник, ведший розыскные дела, – поймите, вы у нас не одна такая, и не надо вам спрашивать об одном и том же; а как будет результат, то мы сами обязательно вас уведомим.
     Татьяна поблагодарила сотрудника полиции и извинилась перед ним за беспокойство. Она перестала ходить в полицию, уже подозревая, что розыск ничего положительного не даст.

VII

     Молодая мать повела своих детей, Мишутку и Маришку, в магазин: подходил к концу август, и Мишутку нужно было теперь собирать в школу...
     Сразу же после входа в магазин у детей разбежались глаза, не зная, на что и смотреть...
     Детям уходить из магазина не хотелось, но мать повела их к выходу.
     – Вот, Мишутка, – обратилась она на выходе из магазина, – привыкай теперь носить, – и помогла ему надеть школьный рюкзак. – Не тяжело будет?
     – Нет, – радостно ответил он.
     – А это вот тебе, – обратилась мать к дочери, – вот тебе в подарок медвежонок.
     Домой дети возвращались радостными. Кроме нового обмундирования, которое несла мать, Мишутка был обеспечен и школьными принадлежностями. Маришка шла и разглядывала новую игрушку, по всей вероятности, изготовленную в домашних условиях: медвежонок был вязан толстой бурой бархатистой прядью, придававшей мягкость.
     – А что у него там внутри? – спросила она.
     – Душа, – улыбнулась мать.
     – Она такая мягкая, – недоумевала девочка.
     – А ты думала, что деревянная? – усмехнулся брат.
     – Нет, – обиделась она.
     Маришка держала его в своих руках так, как будто боялась выронить и потерять.
     Придя домой, Маришка поставила медвежонка рядом с домовым на кухонной полке.
     – А как мы назовём медвежонка? – спросила дочь у матери.
     – А вот Мишуткой и назовём.
     – Хорошо, – обрадовалась Маришка. – А как домового зовут?
     – А его – Тимошкой.
     – А как давно он уже здесь?
     – Давно, – отвечала Татьяна, – с тех пор, как мне было столько же лет, сколько сейчас тебе.
     – Мишутка, – обратилась сестрёнка к брату, убежав в другую комнату, – а мы с мамой нашего медвежонка назвали Мишуткой.
     – Ну и ладно, – равнодушно отозвался тот.
     Почему-то, как показалось Татьяне, ночь в этот раз в доме оказалась совершенно безмолвной. Татьяна так и не поняла, это её порадовало или внутренне успокоило.

VIII

     Мишутка уже самостоятельно ходил в школу. Маришку мать отводила в детский сад, где она хвасталась медвежонком Мишуткой.
     – А он правдашний? – спрашивали её.
     – Не совсем, – схитрила Маришка.
     – Значит, игрушечный.
     – Но я с ним не играю, – обиделась она.
     Из детского сада Татьяна возвращалась домой и брала с кухонной полки Тимошку, успевшего пропитаться домашней пылью, а затем уходила вместе с ним в свою комнату.
     – Ну где же ты теперь? – спрашивала она его, прямо глядя ему в глаза.
     В домовом она отчётливо видела своего несчастного брата.
     – Где же ты спрятался? – продолжала она спрашивать, точно сумасшедшая. – Где же тебя теперь найти?
     Но домовой упорно молчал и смотрел на свою хозяйку, как и тогда, в детстве, большими круглыми, как у ребёнка, глазами. Только теперь эти глаза казались грустными... Наговорившись таким образом с Тимошкой, Татьяна возвращала его на прежнее место.
     Однажды ночью хозяйке показалось, что в доме всё зашевелилось не так, как случалось раньше. Татьяна поднялась с постели и прокралась на кухню. Включив свет, она увидела лежащим на боку «Тимошку».
     «Вот растолкался Мишутка, – с улыбкой подумала Татьяна, – видать, тесно ему с моим Тимошкой».
     Заспанным вышел на кухню и Мишутка.
     – Это всё домовой, – сказал он.
     – Иди спать, – сказала она ему, а сама вышла во двор дома.
     Во дворе уже веяло холодом, а воздух казался звонким. Татьяна стояла на крыльце дома, прислушиваясь к посторонним звукам, и, чувствуя, что стала мёрзнуть, вернулась в дом, так ничего постороннего не услышав.
     Неделю спустя это повторилось, и Татьяна встревожилась. Она оббегала весь двор, вокруг него, выбегала на улицу, но не нашла ничего того, что могло её наконец успокоить; напротив, она ещё больше забеспокоилась.
     Меж тем Мишутка, возвращавшись со школы, раз за разом уже отчётливо замечал, что кто-то посторонний появляется в его отсутствие в доме: его личные вещи оказывались перемещёнными с одного места на другое, но он знал, что ни мать, ни тем белее сестрёнка к ним не прикасаются.
     – А у нас в доме поселился настоящий домовой, – шутя заметил Мишутка.
     Мать на это ничего не ответила: она уже сама подозревала присутствие невидимки, и что этот невидимка раз за разом понемножку крадёт из дома продукты питания.
     Настала очередная ночь, морозная и неприветливая. Не то что гробовая, а что ни на есть таинственная тишина в доме не давала заснуть Татьяне. И вот она ясно услышала шорох, скрип, шаги – но хозяйка не решалась подняться с постели: боялась что-то спугнуть. Но чувства волнения преодолели в ней страх. Она тихо встала и вышла на кухню.
     На кухне, освещённой сквозь окно лунным светом, хозяйка увидела нечто, сидевшее за столом и спешно работающее руками. Хозяйка, так и не включив свет, тихо подошла к нечто. Тот замер от неожиданности.
     – Тихо только, – упреждающе прошептала она ему, – а то детей разбудишь.
     – Сестрёнка, – плача проговорил брат и обнял её.
     – Где это ты пропадал? – тоже плача, проговорила она.
     – У нас, на чердаке...
     – И столько времени?! – изумилась сестра.
     – Нет, уж как месяц.
     – А до этого где?..
     – У добрых людей.
     – У чужих?..
     – Добрые люди не могут быть чужими.
     – А зачем на чердаке прятался? Это чтобы я тебя искала?
     Вместо ответа прозвучало молчание.
     Когда на кухне зажёгся свет, сестра так и ахнула, увидев поразительное сходство брата с домовым, и мысленно проговорила: «Тимошка».
     Уже светало, и Татьяна вдруг испугалась.
     – Дети скоро проснутся.
     – А ты помнишь, как ты прятала от меня домового, чтобы я не опередил тебя?
     – Ещё как помню, – печально улыбнулась она.
     Тимоша тоже улыбнулся и, внимательно молча посмотрев на домового, заговорил:
     – А интересно знать, кто на кого похож: я – на него или он – на меня?
     – Вы оба друг на друга похожи.
     – Ну что ж, давай теперь прячь меня от детей.
     Сестра спрятала от детей брата на чердаке.
     Когда Мишутка ушёл в школу, а Маришка оказалась в детском саде, Татьяна вернулась домой. С чердака дома спустился и Тимоша.
     – А знаешь, сестрёнка, я пришёл, чтобы умереть дома.
     – Как это? – сорвалось у неё.
     – Как и наша мать: от наследственной онкологии, выявленной у меня, когда лежал в областной больнице.
     Татьяна помрачнела.
     – Ты не мрачнеть должна, – успокаивал брат сестру, – а светлеть: у тебя светлые дети...
     – Они уже скоро вернутся со школы...
     – Да и сама ты другой породы, не как мы с матерью, – продолжал брат, не обращая внимания на замечание сестры, – хотя и повела себя, как наша мать – значит, у тебя нет той наследственной онкологии.
     Мишутка, подравшийся со своим одноклассником, сбежал с уроков. Войдя в дом, он увидел незнакомца. Они смотрели друг на друга. Потом Мишутка поднял глаза на домового и улыбнулся удивительному их сходству.
     Однако, несмотря на то что Тимошка и Мишутка много времени стояли бок о бок на одной полке, они демонстрировали различия между собой. Различия ощущали между собой и дядя, и племянник; как будто никогда и не было дяди-отца.
     Маришка же вообще в первое время смотрела на дядю с детской боязнью, но что-то родственное всё-таки её радовало.
И всё-таки смерть Тимоши-дяди-отца-Домового для сестры и детей оказалась ужасной неожиданностью.