Бабье лето

I

     Уже с вечера чувствовалось холодное дыхание осени, исходившее с севера. Алексей, молодой неженатый человек, вышел на улицу. Осеннее утро, хоть и солнечное, дышало холодом, потому Алексею пришлось вернуться в дом, чтобы одеться теплее. Но чувствовалось, что день выдастся непременно тёплым. Блестели на солнце тянувшиеся по воздуху нити паутины – то знак солнечных тёплых дней в пору бабьего лета. И как желанны те дни, когда лето приходилось холодным, скупым на тепло. Как желанно тепло бабьего лета, оно – точно тепло бабьей души... Отчасти, к сожалению, так бывает: скудеет и само тепло. Скудеют слово и душа. Скудеет иногда по непонятным причинам и любовь, после которой остаётся пустота и холод.
     Алексей давно не виделся со своей знакомой, доброй и милой девушкой. Он соскучился по ней, жаждал с нею повидаться. А последний раз они виделись в середине минувшего лета. Первая их встреча была весной, и встреча была случайной. Они, кажется, уже тогда полюбились друг другу. Алексей знал, что она живёт в деревне, где ему после знакомства с девушкой доводилось побывать. В деревне его ждали: полюбился он и родителям девушки.
     Алексей уже укладывался спать, так как рано нужно было вставать. Вдруг к нему в дверь постучались: пришла женщина, хорошо знакомая ему, чтобы передать, что он приглашён на праздничный вечер, задуманный на завтра...
     Наступило утро... До Холмиков, до деревни, немного больше часу езды, если, конечно, повезёт с транспортом. Алексею не везло, потому всю дорогу пришлось полагаться на собственные силы.

II

     Холмики – самая обыкновенная деревня. Округа Холмиков – огромное пространство с полями, небольшими островами лесов, а также длинная, с изгибами, полусонная речка. Вот и вся красота здешнего ландшафта. Сама же деревня состояла из нескольких десятков дворов, которые выглядели в большинстве своём запущенными, заросшими сорной травой; некоторые дома были безжизненными, пустыми, с заколоченными окнами... Алексею деревня понравилась своею простотою и обыденностью. Но его более тянуло к шумному и многолюдному месту, нежели к тихому и малолюдному.
     Было уже обеденное время, когда Алексей, уставший и в то же время счастливый, пришёл в Холмики. В знакомый бревенчатый дом, где жила Анастасия с родителями, входил он восторженно, окрылённо, но осторожно. Анастасия, ради которой приезжал летом и пришёл теперь, несказанно обрадовалась его появлению. Рады были и её родители, хотели и боялись упрекнуть Алексея за то, что слишком долго не показывался.
     Старики-родители – добрые и простодушные люди. Как-то особенно ревностно любили они единственную дочь. Родители желали видеть её счастливой в замужестве – нет, не в богатстве и роскоши, а в спокойной, мерной деревенской жизни. И родители полагали, что Алексей будет хорошим мужем. Они уже знали его добрый нрав.
     Анастасия горела желанием переговорить с Алексеем, но родители попросили, чтобы она пока не беспокоила его. Так, пообедав вместе, хозяева отправили гостя в свободную комнату, в которой он мог бы отдохнуть. Анастасия не находила себе места. Она то выбегала из дому на улицу, затем вновь возвращалась; то о чём-то начинала несвязно говорить с матерью, затем резко умолкала; то принималась за работу, которая не складывалась, и тут же её оставляла, принимаясь за следующее дело, но и оно из рук валилось. Мать пыталась утешить дочь, но её старания были напрасными. Тревожное и чуткое сердце Анастасии, как у всех влюблённых девиц, билось особенно, будто что-то предчувствовало, но она не могла понять, что именно, ибо чувство любви было более властно, нежели её разум.
     – Мамочка, милая, дорогая, – говорила Анастасия, – поговори лучше ты с ним сама, я тебя очень прошу. Я боюсь чего-то, почему-то мне страшно.
     – Да что же с тобою? – вопрошала мать, утешая её. – Успокойся, что ты так понапрасну разволновалась?
     – Ой, мамочка, не знаю я, – продолжала дочь. – Ну очень тебя прошу, поговори, поговори лучше ты с ним.
     – И о чём же мне с ним говорить? – улыбнулась мать.
     – Ну какая ты недогадливая, – вспыхнула дочь.
     – Полно, полно, доченька, вижу, поговорю с ним...
     – Правда?!
     – Правда. И напрасно, скажу я, ты себя так мучаешь.
     – А когда?
     – Что когда? – улыбнулась мать.
     – Ну, опять же ты смеёшься, – не терпелось Анастасии. – Когда поговоришь?
     – На всё есть своё время, – строго сказала мать.

III

     Вечера бабьего лета выдаются тёплыми. Вечера в эту пору ещё светлые, но не успеешь заметить, как вдруг и стемнело. Затем приходит ночь, таинственная, с зябкой дрожью. Так что на улице задерживаться уже нет желания. Воздух ночью удивительно чист и звонок; очень хорошо слышны звуки, доносящиеся откуда-то издалека.
     Итак, пришёл вечер, и хозяйка стала созывать всех к ужину. Собрались к столу быстро, но за столом царила принуждённость. На какое-то время нависло молчание, будто решалось, кому начинать разговор.
     – Мамочка, – точно вырвалось из груди Анастасии.
     Алексей взглянул на неё искоса, но доброжелательно, и она, стыдливо вспыхнув, выскочила из-за стола, и было слышно, как хлопнула дверь – дверь на улицу.
     – Алексей, – начала хозяйка после неловкой паузы, – нам нужно с тобой поговорить.
     – Да, матушка, нужно поговорить, – согласился хозяин и добавил: – Не чужой уж нам.
     Алексей нисколько не удивился: он предчувствовал это, ведь кто-то должен был начать разговор. Но прежде всего Алексей сам думал поговорить с Анастасией...
     Так, за разговором, незаметно стемнело. Так пришла и ночь. Из разговора, доброжелательного, но серьёзного, он уяснил для себя одно обстоятельство, которое более всего стало его беспокоить и даже пугать. Родители не желали отпускать от себя дочь. А это значило, что Алексей непременно должен жить у них, в Холмиках, чего ему никак не хотелось. Он знал и то, что, если вопреки запрету уведёт Анастасию из дома, это очень огорчит родителей. И знал: Анастасия без воли родителей не посмеет уйти. Но всё же, зная эти обстоятельства, Алексей вышел на улицу, чтобы переговорить с нею. Он всё ещё верил и надеялся, что сжалившихся стариков она сможет разуверить. Он знал их добрый нрав...
     «Нет, так никак не должно быть, когда любишь, когда любят тебя, а ты любишь их, – думалось ему. – И обязательно должно быть так, как захотим мы сами. Ведь мы любим, и это наше счастье. Так неужели самые близкие люди могут помешать нашему счастью? Нет, нет, ведь это будет наша жизнь. И никто не должен, не может, не вправе воспрепятствовать нашему счастью...»
     Ночь теперь казалась какой-то неопределённой, безжизненной: всё умолкло, всё замерло – по крайней мере, так казалось Алексею; и он обманывался. Ещё не всё умолкло, ещё не всё замерло, чувствовалось тепло – значит, ещё теплилась жизнь ночи, но совсем скоро она окажется холодной, и вот уж когда действительно станет безжизненной ночь. И всё-таки в скользящей надвигающейся тишине мимолётно улавливалось торжество, величие ночи. В это время следует быть внимательным, чутким, чтобы понять её, почувствовать и разгадать тайну, а значит, познать её душу.
     Алексей шёл, сам не зная куда: он не в состоянии был осознавать. Казалось, он доверился судьбе, а судьба была предоставлена случаю. Судьба вела его по дороге, которая приведёт к Анастасии, а встреча окажется тем самым случаем.
     Холодный профиль луны отражался в узкой и холодной глади реки. Река местами поросла зеленью и была неподвижна. А по обеим сторонам реки тянулись поросли кустарников, склонившихся над самой водой, и деревья, уже сонные, в полудрёме. Алексей, проходя мимо, увидел Анастасию, сидевшую внизу, у самой воды. Здесь любила бывать Анастасия. Он молча подошёл к ней и сел рядом. Итак, случай представился.
     Казалось, они к чему-то прислушались. Они желали услышать, уловить нечто необыкновенное, но это только казалось; они точно знали, отчего было их молчание. Анастасия чувствовала неладное и потому боялась. А он, боясь, что сложится не так, как хотелось ему, робел, сделался скованным.
     – О чём говорили? – спросила Анастасия, продолжая смотреть на воду, на лунное отражение.
     – Кто? Мы?
     – Да.
     – Настенька, милая, – заговорил он, не отвечая на её вопрос, — только ты можешь решить, как нам быть дальше... Я люблю тебя, я не хочу тебя терять... Милая ты моя, моё единственное сокровище, что же будет со мною, ежели я тебя потеряю? Что же будет со мною, – задумчиво, как бы сам с собою, говорил Алексей, точно бредил, – ежели её потеряю, ежели потеряю сокровище?.. Не знаю, не знаю. Но видит же бог, как я люблю её. Я никого так не любил. И неужели...
     Алексей смолк как-то неожиданно, и это ещё более стало пугать Анастасию.
     – Алексей, дорогой ты мой, – точно жалуясь, заговорила она, – я тоже тебя люблю, и это ты прекрасно знаешь. Я также не хочу тебя терять. Но почему же ты не желаешь остаться здесь? Смотри, как здесь чудесно, прекрасно, какой покой, какое раздолье – кругом всё будет и твоим. Я чувствую: тебе нравится у нас... Милый мой, любимый мой! Что у тебя там, посреди каменных стен, где лица – кругом лица – незнакомые и такие чужие? Где буду и я незнакомой и всем чужой. Нет, я не переживу, я так скорее с ума сойду... А родителей куда? Что станет с ними? Как они будут без меня?.. Нет и ещё раз нет, любимый мой, давай заживём вместе здесь, у нас. Вот обрадуются они! И ты сам будешь тому рад, вот увидишь.
     Алексей молчал.
     – Ну, что молчишь? – спросила она испуганно.
     А он, какой-то оскудевший, безжизненный, смотрел куда-то в даль, казавшуюся ему пустой, тёмной, откуда доносились звуки, также невнятные и бессмысленные.
     – Ну так что ж, Алексей, – продолжала Анастасия, но теперь не так пылко и не так страстно. – Нет, неправда, не только мне решать, но и тебе: как нам быть?
     Ей хотелось говорить, выговориться, но, всё больше замечая, что Алексей её не слышит, она встала и пошла домой. А дома, тайком от родителей, она прокрадётся в свою комнату и будет всю ночь тихо плакать, чтобы не потревожить стариков-родителей. Утром, когда она выйдет из комнаты, Алексея уже дома не будет: он рано утром покинет Холмики. И это очень огорчит, до боли огорчит стариков.

IV

     Прошли дни бабьего лета. Немного всё же выдалось тёплых, солнечных дней. А последние дни бабьего лета были сердитыми – сердилось, отдавая своё последнее тепло... И придёт скоро пора, когда будет совсем холодно.
     Сердилась и Анастасия. Она так долго копила тепло, нежность и любовь. Она хранила всё то накопленное столько времени для человека, которого должна будет полюбить, которому должна будет отдать всё то, который должен будет войти в её тёплый дом. И вот, когда она нашла и полюбила его, пошло совсем не так – он ушёл. Она теперь не знала, как распорядиться накопленным теплом, кому отдать то тепло и любовь, потому мучилась и сердилась. Так Анастасия делалась злой. А любовь и зло – далеко не союзники. Любить и быть злой одновременно – признак отчаяния; бог знает что может из этого выйти.
     Разуверившаяся и отчаявшаяся Анастасия впустила в дом человека, чужого, которого ничуть не любила, которого раньше не знала; привела только для того, чтобы утешить саму себя, вылечить тем в себе боль. Родители её недоумевали, как это могло произойти. Отговаривали, настаивали и, выбившиеся из сил окончательно, засели у себя в доме, в комнате, и редко куда выходили: им было совестно и больно показываться на улице. И вся деревня это знала.
     Анастасия нуждалась в том, чтобы и её кто-нибудь полюбил, дал ей душевное тепло и ласку. Но как может любить человек, которому неведомо, что это такое? Откуда вдруг должно появиться человеческое тепло у того, которого подобрали с холодной улицы – подобрали в прямом смысле этого слова – озлобленного, привыкшего жить на улице, жить на холоде. Но всё же его пожалели, приласкали.
     Приведённого в дом чужого человека вымыли, накормили и обогрели. Анастасия от него не отходила. Она пыталась понять, кто он, чем живёт, что его интересует. А его ничто не интересовало. Он и не желал понять, почему его привели, впустили в дом и чего от него хотят. Не понимал, потому что, видимо, ему и не было дано что-либо понимать. Всё, что он делал или делалось у него, происходило не осознанно, а интуитивно. Он чувствовал, что с ним поступают не так, как должно быть. Он чувствовал случайность происходящего, но не понимал, почему всё это происходит именно с ним. Больше всего, к чему он тянулся и что его тяготило, так это выпить спиртного – любого, лишь бы выпить. И опять-таки он не знал, где можно достать то, чувствовал всем своим существом, и ничто не могло его удержать от этого порока. В доме, куда был приведён пропойца, и вовсе не водилось спиртного. Потому он и убегал из него, но всякий раз Анастасия его вновь приводила. Приводила пьяным и грязным...
     Вскоре к Анастасии пришло благоразумие – она начала наконец осознавать, что поступила необдуманно, совсем не так, как должно быть. Совершенно напрасным был добрый помысел Анастасии. Казалось бы, доброе дело – пожалеть. Но совсем другое дело пожалеть пропойцу, обогреть его, дать ему свою любовь, копившую не для него. Так вместо благого дела вышло обратное: любовь превратилась в ненависть (в ненависть к самой себе), а тепло души – в холод, в безразличие. Безразличной стала она к чужому человеку. Анастасия приняла вполне осознанное решение: попросила пропойцу уйти из дому. И он ушёл – ушёл, не сказав ни слова протеста, без единого слова возмущения. Он ушёл в свой прежний образ жизни, существования. Быть ничьим, грязным, голодным, скитаться и быть пьяным – вот к чему он привык, что его тяготило. Это для него было совсем обыденным, нормальным, как обыденным и нормальным было для Анастасии любить, давать тепло и ласку, жить в чистом и тёплом доме.
     Но как теперь вернуть своё понапрасну растраченное на пропойцу, невесть на кого, она не знала. Не понимала, как вновь полюбить. Потому Анастасия обратилась за помощью к родителям, зная верно, что перед ними особенно виновата. Обращаясь к ним, раскаивалась, просила прощения. Нет, родители не бранили её, не упрекали, а простили и утешили; прежде всего дали ей своё человеческое, родительское тепло, то самое, в котором выросла, которое сама должна будет не только сохранить, но и преумножить, ибо Анастасии ещё жить и нужно для этого любить – нужно будет вновь полюбить.

V

     Долго не выпадал снег, а значит, долго не приходила зима. Было холодно. Дороги уже подмёрзли. Снежная зима отчасти приходит тайком, ночью; пришла она таким образом и теперь. Известно же, вечера зимою долгие, тёмные, томительные.
     Алексей после размолвки с Анастасией мало теперь куда ходил, сидел дома. И мало кто его навещал. Он изменился, это заметили многие, но никого не интересовала причина, которая вызвала в нём перемену. Чувствовал он себя одиноким и отчуждённым, томился, временами прочь гнал от себя мысли о несостоявшейся любви. Гнал прочь мысли и об Анастасии, никак не дававшие покоя ни сердцу, ни разуму его.
     «Боже мой, как это могло случиться? Как? – всё спрашивал себя Алексей в недоумении. – Как же это так? Что я наделал и неужели теперь никак невозможно исправить то? Ведь должен быть какой-то выход?.. Боже мой, боже мой... Нет, нет, не хочу я об этом думать. Всё было – всё теперь в прошлом. Видать, такова моя судьба, а от неё не уйдёшь, она будет преследовать до конца – это злой рок...»
     Но скоро придут сильные морозы, значит, придёт настоящая зима. Улица замёрзнет. Лишь только тёплый дом останется в эту пору спасительным убежищем, чтобы не застыть самому, а стало быть, не утратить в себе тепло – значит, сберечь самому ещё теплившуюся любовь... А разве кто-нибудь утверждал, что любовь приходит только в пору бабьего лета?..
     Но всё-таки оскудевшим предстоит заново открывать себя, заново учиться жить и учиться дорожить самым дорогим, сокровенным – любить!