Тёплая зима

I

     Как-то раз завёлся разговор о том, какой придёт зима: тёплой или холодной, доброй или злой. Время было осеннее, уже подходил к концу октябрь. Дни проходили всё быстрее, а вечера затягивались... Шли первые дни ноября, и было сыро, грязно, холодно. Выехать куда-либо невозможно: размытые дороги, слякоть... А вскоре выпал снег. Он лёг на незамёрзшую землю, и это означало, что зима выдастся тёплой, с оттепелями... Так и началась зима – с теплом, с оттепелями; так редко бывает.
     В самом начале зимы я повстречался с женщиной, молодой и привлекательной. Её природный цвет волос походил на снег: чистый, белый. Сама же выглядела бледной и холодной, тоже похожей на зиму. Её знали холодной и неприветливой, потому и мало кто любил, но многие восхищались её красотой.
     Поначалу мы виделись изредка, от случая к случаю, затем, поняв, что мы нужны друг другу, стали видеться чаще. Она мне казалась необычайно загадочной, таинственной, это к ней особенно влекло. Я же для неё был интересным, таких она и уважала, и любила.
     – Зина, – обратился я к ней однажды, когда она гостила у меня, – ты так походишь на зиму!
     Она мило и вопросительно взглянула на меня.
     – Я хотел спросить, – продолжил я, – ты родилась зимой?
     Зина вновь улыбнулась и ответила:
     – Нет, я весенняя, почти летняя: родилась в последний день мая.
     И я был тем немного удивлён. Мне казалось, что такие люди должны быть именно зимними: они хладнокровны и упрямы. Но она умела любить – до беспредельности любила. Она была доброй. Её сердце так и кипело от избытка тепла. Итак, похожая на зиму позналась мне и тёплой, и доброй.
     В тот поздний вечер я проводил её до дому, и мы вновь тепло расстались. Возвращаясь к себе, обратил внимание, что на небе не было ни звёзд, ни луны. Зато было удивительно, не по-зимнему тепло. Ещё со вчерашнего дня стояла оттепель. Казалось, что несвоевременно пришла весна, миновав зиму. Я и не думал, что зимой может быть так тепло. Пальто, в котором хожу обычно зимой, мне казалось тяжёлым и надетым не по сезону. Я расстегнулся и шёл по улицам нараспашку. Несмотря на ту тяжесть, которая меня давила, угнетая физически, я был в настроении, ощущая себя счастливым.
     Случилось так, что несколько дней подряд мы не виделись и соскучились. Дни в это время стояли морозными. Они пришли так неожиданно, пришли сердитыми...
     Но вот морозы прошли, и я вновь поспешил навестить похожую на зиму, чувствуя в себе некую вину, что за эти дни ни разу не попытался увидеть её. И случилась непредвиденная досада: когда я пришёл, меня встретила её мать. Узнав, кто я, сообщила, что дочь несколько минут назад отправилась ко мне.
     – Вот это да, как это мы так разминулись? – сказал я самому себе.
     – Да ты не беспокойся так, – говорила её мать, – она меня предупредила, так что проходи в дом, к нам.
     Мы прошли в дом, а мысли мои не давали мне покоя: как бы быстрее отправиться к себе, чтобы успеть застать её у себя или встретиться по дороге. Но в то же время боялся обидеть отказом добродушную старушку, которая продолжала говорить.
     – Ты уж извини нас, что Зиночка не могла те дни к тебе ходить: болела, очень болела. Три дня подряд не могла подняться с постели. Очень хворала, кашляла с хрипом, не могла ни есть, ни говорить. Но так переживала и грустила, что ты... – здесь старушка умолкла и, взглянув на меня с некой оплошностью, продолжила: – Еле оправилась от болезни. Оправившись, так сразу к тебе и устремилась. А ты вот, значит, к нам. Она мне рассказывала о тебе.
     Я был в смятении и не находил слов, потому в основном молчал, говорил лишь тогда, когда был вынужден отвечать на расспросы старушки. Отвечая, говорил мало... Мне казалось, чудилось, что Зина уже входит в дом, вот вижу её – и становится как-то страшно, нет, скорее необъяснимо стыдно. Стыдился и боялся, что она меня станет упрекать, что так скоро я стал её забывать. А я не забывал, я каждую минуту думал о ней. Но Зина – и к счастью, и к огорчению моему – всё ещё не приходила. Было заметно, как начинала беспокоиться старушка, хотя старалась скрывать это от меня.
     Время было позднее, и мы стали прощаться, как прощаются добрые давние знакомые. Старушка уговаривала меня, чтобы я навестил их скоро, завтра же. Выйдя на улицу, я почувствовал некую зависимость, какая бывает, когда смотрят тебе в спину: ты непременно ощущаешь на себе некий взгляд. Я огляделся, но ничего не увидел в сумерках тёплой ночи. Чем дальше уходил, тем свободнее мне становилось. Чей-то пристальный взгляд меня провожал.
     В полдень следующего дня – дня выходного, воскресного – поспешил к Зине.
     Она так ждала меня! Она знала, я обязательно приду, так как обещал то старушке. Несколько раз выбегала на улицу, чтобы увидеть меня и встретить. А встретила на пороге, когда я входил в дом, что привело её на мгновение в досадное недоумение. Глаза её радовались, губы улыбались. Она была готова броситься ко мне и обнять, но холодная её выдержка не отступила и на этот раз.
     – Здравствуй, мой друг, – еле слышно проговорили её едва дрожащие, улыбающиеся губы.
     На меня нашло безмолвие, и вместо того, чтобы ответить на её приветствие, лишь кивнул головой. Зина вновь улыбнулась, улыбнулся и я. Старушка тоже была рада моему приходу. Но как-то быстро, незаметно она отошла от нас, чтобы не докучать.
     Больше всего я боялся, что Зина будет меня упрекать за то, что не интересовался ею в период болезни, не навещал её. И она в том была бы права, а я не знал, какие найти слова в оправдание. Говорить, что был очень занят, не знал о её болезни, было, конечно, совершенно глупо; верно, тогда я выглядел бы глупым, а Зина наверняка разочаровалась бы во мне.
     Спокойно шло время. Наконец я успокоился. Зина не расспрашивала, отчего я не приходил к ней в дни её болезни, когда нуждалась во мне. Она не упрекала меня. Но всё же мне было совестно.
    Вскоре стемнело, и пришло время расставаться. Я простился со старушкой и вышел из дома. Вслед за мной, быстро накинув на себя что-то тёплое из одежды, вышла Зина, решившая проводить меня до калитки. Улица была тёмной и тёплой. Казалось, пахло весной, чувствовался запах талого снега, как весной, дыхание воздуха, полного тёплой прохладой и сыростью. Было нечто вроде моросящего дождя. Мы остановились у калитки. Невольно я взял Зину за руку, за пальцы, и ощутил тепло, исходившее от неё. Она не противилась, не пыталась освободить руку из моей руки, а даже напротив – сама крепко сжала мою руку в своей. Так стояли мы молча, будто не знали, о чём говорить... Наконец мы поцеловались. Счастливая Зина убежала в дом. Я неторопливо пошёл по дороге домой, в том состоянии, в котором пребывают влюблённые после первого свидания, после первого поцелуя. В этот вечер мне было хорошо, был особенно счастлив.

II

     Крещенские морозы, всегда крепкие и стоящие несколько дней, оказались слабыми, не столь продолжительными. Сразу после них и до самого конца месяца падал снег, то хлопьями, то маленькими снежинками. А снег, как известно, выпадает в период потепления.
     Между мной и Зиной отношения стали более интимными. Проведённые вместе ночи нас к чему-то уже обязывали.
     Февраль – месяц злой: выдаются ветра, метели. Но мне нравится зима с метелями. Нравится, когда вечером за окном свищет, плачет ветер, который обязательно будет стучаться в окно, будто проситься в дом. И вдруг почудится или поверишь, что это стучится некий запоздалый гость, и обязательно выйдешь на улицу, чтобы впустить его. Особенность февраля ещё в том, что за ним не значится строгое количество дней, как за другими. Бывает, в високосном году последний день его приходит призрачно и уходит так же, оставляя после себя мучения и боль... Год выдался на этот раз високосным.
     Так оно и было: были ветры, метели... Счастливая Зина, придя ко мне, принесла радостную весть, самую радостную.
     – Милый мой, у нас будет ребёнок.
     Я, будто обессиленный, опустился на колени и обнял её, уткнувшись лицом ей в грудь. Так я стоял долго. Она нежно гладила меня по голове и накручивала себе на пальцы мои волосы.
     А когда я поднялся, заглянул в её счастливые глаза и тихо сказал:
     – Зина! Любимая ты моя, будь моей женой.
     Задыхаясь от счастья, она не могла произнести ни единого слова и в знак согласия захлопала глазами, затем улыбнулась. Как не хотелось мне отпускать её от себя!
     – Не уходи, прошу. Будь сегодня со мной, милая.
     – Я вовсе и не собиралась уходить, – ответила она. – Я пришла для того, чтобы быть с тобой.
     Уже глубокая ночь, а нам не спалось. За окном утихло. Зина раздвинула оконные занавески, и в комнату проник лунный свет. Она подозвала меня к себе. Я подошёл к ней и обнял её сзади за плечи.
     – Смотри, какая ночь! – тихо произнесла Зина.
     Мы всматривались во мглу ночи и молчали. За окном таилось торжество и молчание. Некая таинственность ночи о чём-то говорила нам, но мы не понимали, не могли услышать. Всматриваясь в даль ночи, мы думали о будущем; были счастливы и безумны. Держа Зину в объятиях, я впервые по-настоящему ощутил, насколько она полна теплом, полна любовью. Она повернулась и стала смотреть мне в глаза; видела в них отблеск лунного света, видела отражение ночи. Зина вытянулась на носочках и, поцеловав меня в губы, головой прильнула к моей груди. Белая её сорочка – просвечивающая, длинная, до самого пола – скользнула с одной стороны вниз, и плечо обнажилось. Не удержавшись, поцеловал обнажившееся её плечо. Зина села на подоконник, я присел тут же, рядом с нею.
     – Не знаю, кого мне даже и благодарить, – заговорила Зина. – Кого благодарить за то, что мы повстречались... Милый, любимый, я не знаю, что случится со мной, если вдруг тебя не станет...
     – Да бог с тобой! К чему такая мрачность, такой трагизм?.. Конечно, ни к чему... Люблю тебя, слышишь, люблю – вот и всё! Не пугай меня, пожалуйста.
     – Я вовсе не думала тебя пугать, просто сама не знаю, что говорю. Я сегодня такая сумасшедшая.
     – Сумасшедший и я. Сумасшедшие мы с тобой. Сумасшедшие все влюблённые на свете... Только о мрачном не надо говорить.
     – Да, да, конечно, не надо говорить, – согласилась Зина, улыбнувшись, – и всё же...
     – И всё же уже слишком поздно, – перебил я её. – Скоро будет утро, не лучше ли нам отправиться спать?
     Зина вновь мило улыбнулась. Мы сошли с подоконника. Она взяла меня за руки и повела за собой.

III

     Последние дни февраля оказались с ветрами, с метелями, не позволявшими выходить из дома. А последний день и вовсе разошёлся, разыгрался недоброй шуткой. С самого утра поднялась непроглядная метель. Я слышал, как она плачет, рыдает, стонет. Уже темнело, а она не успокаивалась. В доме горели свечи: электричества не было. Не зная, чем заняться, я уселся в кресло и вскоре задремал. Но каждый раз вздрагивал, когда ветер начинал стучать в окно. Иногда мне казалось, что кто-то действительно стучится, просится в дом, и я выпрыгивал из кресла, выбегал на улицу, да всякий раз обманывался.
     Было ещё не так поздно, когда я запер двери, думал, что никто в такую пору по улицам не ходит, стало быть, никто и не придёт. Загасил свечи, оставив гореть одну возле себя, и снова опустился в кресло. Привыкнув к шуму за окном, задремал. Но вскоре сквозь пелену сна отчётливо услышал какой-то отчаянный и безысходный шум. Я встрепенулся, вновь соскочил с кресла, выбежал на улицу и на крыльце чуть было не налетел на странное, снизу доверху в снегу существо, заставившее меня так перепугаться.
     – Боже, это ты, Зина? – не веря себе, спрашивал я. – Как это ты могла в такую пору?.. Да ты плачешь. Что случилось?
     Но она ничего не могла сказать. Я быстро стряхнул с неё снег и впустил в дом. Зажёг свечи и увидел её лицо, напугавшее меня. Глаза её – красные, заплаканные; заиндевевшие губы дрожали, а сама выглядела бледной.
     – Что случилось, Зина? – спрашивал я, уже не зная, о чём и думать. – Ну что, Зина? Не молчи же, говори. Пожалуйста, милая...
     Сквозь дрожащие губы, захлёбываясь, она стала с трудом проговаривать:
     – Мама... Там мама... Она...
     – Когда? – продолжал допытывать её, поняв, что случилось. — Как это могло случиться?
     Сообразив, что в данный момент не получу никаких внятных ответов, понял, что Зина пришла за мной, быстро оделся, загасил все горевшие свечи и вышел на улицу. Взял её за руку, вместе стали пробираться сквозь снежную бурю. Плакала, рыдала, стонала и Зина. Мне было страшно, впервые так боялся за неё. Ветер, безжалостный и злой, бил в лицо и норовил сорвать с нас одежду. Снег застилал глаза, и приходилось пробираться на ощупь. Измученные, выбившиеся из сил, мы добрались наконец до дома, в котором жила Зина. Ей не хотелось заходить в дом; нет, она боялась в него входить. Мне пришлось её заводить. В доме было темно и мёртво. Лишь в одной комнате горела единственная свеча – наполовину сгоревшая, стояла на комоде, который в одном шаге находился от кровати, от постели, где лежала мёртвая, та самая добрая старушка.
     Зина тихо и безутешно плакала. У неё теперь никого не было, кроме меня...
     Ещё перед смертью старушка просила Зину, чтобы её похоронили, где покоятся её предки. А это далеко. И Зина теперь должна была выполнить последнюю просьбу своего последнего родного человека. Зина так хотела, чтобы я её сопровождал, хотя об этом она меня не просила. Но так случилось, что я не мог с ней поехать: не был отпущен с работы, на которую устроился с таким трудом совсем недавно. Я был очень огорчён.
     Мне отчего-то казалось, что Зина, похоронив мать, обязательно вернётся – вернётся скоро. Но прошёл месяц, а её всё не было. Меня охватило беспокойство. Я готов был бросить свою проклятую работу и отправиться к ней, да не знал, куда податься, где она теперь...
     Весна оказалась затяжной, холодной.
     И кто теперь знает, как всё сложится. Может быть, наш ребёнок, который должен будет появиться у Зины в конце осени, непременно ей напомнит обо мне. Напомнит о нашей любви и заставит вернуться её, такую похожую на зиму. Как хочется в то верить... А зима непременно приходит вслед за осенью. И мне теперь остаётся только ждать и надеяться на то.