Суровые лики

I

     Отчего-то мне с малых лет запало в память, что на иконах, на образах изображены суровые лики. Нам, школьникам, говорили, что это якобы святые, мученики. Но всё равно не мог понять, отчего они суровые. Вместе с тем говорили, что это всё выдумки, конечно, и Бога нет никакого, – мне тому верилось.
     Но был в нашем классе мальчик, который молча отрицал те слова учителей, лицо его делалось гневным: он верил в Бога – и это поначалу мало кто знал. Тайком, стыдясь, носил он на тонкой капроновой нити крестик и овальный маленький образок с суровым ликом. Он, мальчик, в классе находился от меня далеко: на другом ряду и за последней партой – всегда один. А в комнате жил я вместе с ним, с нами жило ещё трое. Мы все знали его нрав, пристрастие, но никому не говорили.
     Как-то одно время его и моя кровати стояли вместе и в стороне от других. Однажды утром, переворачиваясь во сне с бока на бок, наткнулся я на что-то жёсткое, отчего мне сделалось больно, и проснулся. Ощущалась телесная боль. Приподнявшись с постели, я увидел небольшой металлический предмет в виде овала. Взяв его в руки, стал рассматривать. Предмет, причинивший мне боль, оказался маленьким образком со сквозным крошечным отверстием в верхней его части. На овале было изображение Спаса (о том я узнал гораздо позже), лик его оказался безобразным, исцарапанным, казался каким-то недобрым, суровым. Но я не испытывал ничего того, что могло меня пугать, напротив даже – пристально вглядывался в него, ощущал лёгкость. Нет, вернее, отсутствие собственного тела – это были всего-навсего какие-то мгновения. Утихла и боль тела.
     Позади меня вдруг послышалась возня. Я сжал в кулаке рассматриваемый предмет и обернулся. У мальчика, который что-то искал под собою, в постели, было испуганное, обозлившееся лицо. Я испугался и замер.
     – Что такое? – спросил я.
     Он мгновенно бросил на меня взор, но ничего так и не сказал. Я отвернулся, и каждый звук возни улавливало моё ухо. Наконец он обратился ко мне, я повернулся к нему.
     – Ты не видал образок?.. Ну, такой маленький, овальный? – спросил он.
     Я, конечно, солгал. И тут невольно мой мгновенный взгляд уловил то, что на его шее не было белой капроновой нити с крестиком и образком. Я отвернулся. Непонятное волнение охватило меня.
     Заложив образок под подушку и вновь повернувшись к нему, я притворно и хитро заговорил:
     – А может, он затерялся где-нибудь в другом месте?
     – Где? В каком?
     – Не знаю... Дай-ка я посмотрю и у себя.
     Глаза его вдруг блеснули радостью, надеждой.
     – Давай посмотрим.
     Так я притворно стал искать его у себя; осмотрел всю постель и в последнюю очередь заглянул под подушку. Тот, увидев образок, быстро схватил его и стал трепетно приделывать его на капроновую нить с крестиком. О, как он был счастлив, как он меня благодарил! Но что такое благодарность? Отчасти так себе, всего-навсего пустые слова. Через несколько дней в той же самой комнате вечером был конфликт, не обошлось без драки. В ней выяснилось, как велика в нём сила, когда он озлоблен.
     В той самой драке он избил меня в кровь. И все, кто был тогда в комнате, кто увидел, ужаснулись, лишь один робко возмутился:
     – Ведь у него сердце больное...
     – Сам виноват, – перебив того, ответил он на возмущение.
     Меня скоро отходили.
     Я и тогда не понимал и никак понять ныне не могу, откуда в нём оказалось столько злобы, гнева. Но помнятся мне слова, сказанные им однажды: «Бояться – значит любить». Помнится, кто-то возразил: «Бояться – значит и ненавидеть». А сколько было ненависти в его глазах!

II

     Закончилось моё время школы, и я поступил в другое учебное заведение на художественное отделение. Ещё со школы увлёкся художеством, рисованием. Рядом со зданием училища находился высокий из красного кирпича храм. Мне ещё ни разу не доводилось бывать в храмах, в церквах. Потому не имел я и элементарных понятий, что издревле установлено для прихожан. Но знал, что стены и своды храмов расписаны ликами Спаса, Богородицы, образами святых, угодниками, мучениками.
     Наконец пришло время, когда я в состоянии умиротворения вошёл в храм. Вошёл, не обнажив голову, а этого делать никак не допускалось: мужчинам следует обнажать голову на входе. Пахло гарью, расплавленным воском и ладаном. В храме было пусто; лишь дьякон во всём чёрном поправлял свечи перед иконами и образами да старушка с чёрным на голове платком ставила горящую тонкую длинную свечку в нечто железное, походившее на вазу, покрытую позолотой. Рядом со старушкой стояла девочка лет семи, она приобщалась к тому, к чему была давно уже приобщена старушка, вероятно прабабушка. Медленно проходя по купольному залу храма, я оглядывался по сторонам – всюду лики, опять-таки суровые. Я ощущал на себе тяжесть взоров.
     Я невольно глазами остановился вновь на старушке, которая недовольно, сердито, косо поглядывала на меня, быстро крестясь, и о чём-то так же быстро шептала. Девочка, стоявшая с нею рядом, медленно обливала себя крестными знаменьями, и ей не было до меня никакого дела. Я отвернулся от них, и взор мой наткнулся на чёрного дьякона.
     – Не богохульствуй здесь, – прошептал он мне.
     Я решил, что меня отсюда гонят. Ещё раз огляделся вокруг, почувствовал лёгкое головокружение. Вышел на улицу и скорым шагом направился на квартиру, которую снимал, где жила набожная старушка-хозяйка да двое студентов, которые по найму обитали здесь уже третий год.
     До ужаса набожная старушка никогда не сердилась, более того – выглядела смиренной. Она тихо, с трудом передвигалась, который год была разбита параличом на левую сторону... В углу комнаты, в которой мы проводили основную часть времени, висели иконы, перед которыми тлела неугасаемая лампадка, висевшая под потолком.
     Как-то однажды я имел неосторожность, даже глупость богохульствовать, глумиться над её нравом. На следующий день, когда мы ушли на занятия, старушка до самого нашего прихода просидела (стоять подолгу не могла) перед иконами, молясь, дабы Господь не внял тому, что было говорено мною вчера. Она просила за меня заступничества.
     Прошёл месяц, другой, прошёл третий. Жившие со мною студенты разъехались по домам на праздничные каникулы, а мне уезжать было некуда. И в дни, когда мы остались одни, я и старушка, на меня напала болезнь, а старушку охватило беспокойство, охватил ужас. То жаром, то холодом обдавало меня; то уходил в себя, то вновь отчётливо виделась либо молящаяся перед иконами, либо склонившая надо мной заботливая старушка; то стояла гробовая тишина, то вновь слышались беспорядочные шорохи. Врача старушка звать не смела; хлопотала и надеялась на чудо, на Божью, разумеется, помощь... И чудо пришло на третий день болезни – пришло ночью. В ту ночь уснул я крепким здоровым сном.
     Утром, открыв глаза, я увидел светлую комнату: было светло от выпавшего за ночь снега. Потрескивая, горели дрова в печи, возле которой смиренно сидела старушка. Весь день я никуда не ходил, просидел вместе с нею. Она поведала мне, отчего непременно казались и виделись мне суровые лики.
     А на следующий день, в воскресенье, отправился я в тот самый храм. Поднявшись по его красному крыльцу, на входе обнажил голову. Теперь мне виделись иные лики – лики мучения, скорби, страдания. Кто-то из них взял на себя мою некогда телесную боль и вместе с нею душевные мучения и страдания.