В дождь

     Октябрьские дни хмуры и холодны. Пахло дождём, а его не было. Небо затянулось сквозными тучами и так простояло весь день.
     Пришёл вечер, и стало ветрено. Ветер сердито бился в окна дома. В доме стоял холод, дрова лежали возле печи: у меня отсутствовало настроение и желание что-либо делать, вдобавок какие-то мрачные мысли путались в голове – виной тому явился разлад на службе, грозящий увольнением. Ветхий казённый дом с худой дощатой крышей, в котором прожил я много лет, всё-таки оставался мне милой и тёплой обителью. Его высокий потолок с местами обвалившейся из-за течи в дождь штукатуркой был чист, бел. Комнаты в солнечные дни всегда светлы: окна смотрели на юг и на запад. Но когда за окнами хмурилось, серо и холодно становилось и в доме.
     Однако я люблю дождь, его шум: в это время мне думается как-то по-особенному, мысли приходят просторные, светлые.
     Вспомнился мне отчего-то сон, приснившийся ныне под утро. Стояло росистое утро, и обдавало холодом. Я вышел в поле и брожу по нему. Ноги у меня насквозь промокли, но я на то не обращаю внимания. Кругом тишина, покой. Вдруг слышится позади меня ржание кобылицы; оборачиваюсь – никого нет. Я удивился и пошёл дальше. Но, сделав несколько шагов, вдруг остановился: посреди поля стояла белая кобылица, черногривая, с длинным чёрным хвостом. Идём мы навстречу друг другу: я удивлённый, а она резвая. Подойдя ближе, я заметил её мокрую гриву, и это меня ещё более удивило. Солнце поднялось выше, роса исчезла; обсохли вскоре мои ноги, высохла у кобылицы грива, заиграв ослепительным блеском. А вечером, когда уже опустилось солнце, когда вновь падала роса, она позволила мне сесть на неё верхом. Она неслась по полю так, что захватывало дух. Казалось, что грудь разобьётся под ударами порывистого ветра и самое счастливое сердце окажется на воле, но вместе с тем оттого делалось страшно...
     Вдруг раздался шум, и сердце действительно чуть не выпрыгнуло у меня из груди, но от испугу. Кот сдвинул некий предмет, стоявший на лежаке у печи, чтобы самому на нём удобно разместиться. Кот сам же испуганно вытаращил на меня круглые зелёные глаза, ожидая моих действий. Я преспокойно поднял упавший жёсткий предмет и поставил под лежак на пол. Кот, видя во мне спокойствие, свернулся калачом.
     Я взглянул в окно. На улице шёл дождь; ощущение, что он подходил ближе и ближе. Так он усиливался...
     Скрипнула дверь дома, и вошла девушка, вся вымокшая под дождём. Вода стекала с её одежды на пол. Она продрогла, но сияла вся счастьем и мило улыбалась. Верно, ей хотелось броситься ко мне с объятиями, да удерживала себя от этого соблазна. Я поспешил затопить печь. Запахло дымком. Поленья дружно разгорелись в печи, и печь загудела.
     Пока я растапливал печь, девушка успела сбросить с себя мокрую одежду, вытереть полотенцем волосы, стянуть с кровати большой тёплый плед и накинуть его на себя.
     Как она была мила в этом одеянии! Распущенные длинные волосы локонами падали на плед. Будто голубой эмалью блестели её глаза. Наивная улыбка, робкая и дерзкая одновременно, смущала меня, и я делался таким же наивным, робким и дерзким одновременно. Обнажённые стройные ножки, не прикрытые пледом, покрылись матовым румянцем. И где-то в шкафу отыскала большие мужские тапочки, про которые я давно уже забыл и ни разу не надевал. Она чувствовала в них себя неловко, неуютно – неумело ходила в них, шумно шлёпая и теряя то один, то другой.
     Я не удержался, крепко обнял её и поцеловал в губы. После чего она села в кресло у печи, подобрав под себя ноги, спрятав под пледом.
     Я удалился на кухню, чтобы поставить чайник на огонь... В доме почувствовался запах сигарет. Это она закурила. Курила длинные тонкие сигареты со сладко-кислым запахом. Курила не так уж часто, но каждую сигарету выкуривала жадно, продолжительно.
     Темнело, а дождь всё шёл и шёл. Через потолок начала просачиваться вода, и я поставил на пол, куда стекала вода, большое блюдо. Она, Таня, прекрасно знала и видела мой неустроенный быт, полупустые комнаты дома, но это её меньше всего беспокоило. Она любила меня и потому обожала прибегать ко мне, чтобы скрываться какое-то время от своего мужа. Таня была мне небезразлична.
     Закипела вода в чайнике; заварил чай, выложил к чаю сдобные булочки. Вскоре мы уже его пили...
     Она всё сидела на том же месте, в кресле, а я – напротив неё, на стуле, прижимаясь боком к нагреваемой печи. Волосы её обсохли, и чёрным глянцем скользил по ним свет. Время от времени то с одной стороны её плеча, то с другой сползал плед, оголяя белую грудь. Мне это безумно, по-мальчишески, нравилось. Нравилось, как она беспрестанно поправляла сползавший край пледа.
     – Зачем ты так смотришь? – шёпотом спросила она.
     – А что?
     – Да так, – улыбнулась она.
     «Боже, до чего же у неё обворожительная, такая милая улыбка, – думалось мне. – Такая детская и взрослая одновременно улыбка. Она меня ею точно сводит с ума».
     Наконец истопилась печь, и я задвижкой наглухо закрыл трубу. Давно уже стемнело. Дождь стал тихим, будто уставшим. А мы перешли в постель. Узкая пружинная кровать не создавала нам тех неудобств, которые могли бы непременно испытывать люди иного роста, иной полноты.
     Глубокая ночь. Сердце моё потихоньку утихало, входя в привычный ритм. Стояла тишина. Слышалось, как доносились из другой комнаты монотонные звонкие звуки воды – плеск падающих с потолка капель в поставленное блюдо, которое расплёскивалось, наполняясь.
     Мне было и больно, и досадно за самого себя за этот неустроенный быт. Я стыдился своей материальной бедности, а создавать семью – средства нужны.
     Как обжигает она меня своим дыханием, как мило спит её головушка на моей груди... Уснул и я.
     Пришло утро – светало. На улице туман и зябь.
     Таня зашевелилась, куда-то потянулась. Достала сигарету и закурила. Я открыл глаза. Она сидела в постели, прижав колени к груди и опрокинув голову назад, курила жадно, безудержно. Пепельный уголёк тускло освещал её лицо в мрачной комнате утра. Лицо её чем-то встревожено, задумчиво. Закончив курить, оставалась в прежнем положении. Я смотрел на неё, она взглянула на меня и улыбнулась.
     – Почему у нас так получается, любимый мой? – спросила она, зная, что вразумительного ответа от меня не последует.
     – Милая, больше всего зависит не от нас.
     – А от кого?
     – Если бы мы только знали...
     – Нет-нет, любимый, – быстро продолжала она, – зависит от нас, да вот только мы разные: я простая и богатая...
     – А я, – перебил я её, – горд и беден.
     – Не говори мне так, – тихо, молитвенно проговорила она, – прошу, не надо так говорить.
     – Ладно, не буду. Успокойся, пожалуйста.
     – Я совсем не то хотела сказать, я имела в виду, что всё то нам не помеха. Ты мне любим. Знаю, что и я тебе любима. Это так, да?
     – Да, да, конечно, милая ты моя, – ответил я быстро.
     Она пододвинулась ближе, опустила голову мне на грудь, я обнял её, и так какое-то время мы оставались неподвижны. Вскоре она встрепенулась, как испуганный мотылёк, выпрыгнула из постели и стала быстро одеваться. Поднялся и я – оделся тоже быстро. Перед уходом она на мгновение задержалась в моих объятиях.
     – Когда ещё придёшь? – спросил я.
     – Не знаю, но я скоро обязательно приду. Ты будешь меня ждать?
     – Всю жизнь, – ответил я машинально и как-то спокойно.
     Она улыбнулась и, поцеловав меня в губы, быстро вышла в дверь. Дверь закрылась тихо, почти бесшумно, даже осторожно. Так она уходила уже много раз.