Соната для скрипки и фортепиано N 9

(отрывок)


…и заметив, что свеча догорает, манерно пробормотал:
 -D;sol; pour le d;rangement, messieurs…
 Ловкими движениями поменял в фонаре свечу, затем с чрезмерной слащавостью улыбнулся и вновь показал познания во французском:
-Pardon!
Не касаясь разложенных на столике предметов, кондуктор схватил переполненную пепельницу и выскочил из купе. Не прошло и минуты, как он вернулся, её опорожнив.
Мы вновь остались одни. Всё время, пока происходила эта возня с «нашими удобствами», Позднышев сидел плотно сжав рот, при этом внимательно следя за движениями железнодорожного служки. Лицо его отражало брезгливость или нечто подобное.
- Вот так и тот… кгхм… музыкантишко. Придраться совершенно не к чему, -  продолжил он, жадно закурив новую папиросу, - всё абсолютно уместно. Шутка, жест, вопросительная или весёлая мина. Но я уже был смертельно отравлен. Что бы ни сделал в моем доме Трухачевский - любое его движение, взгляд, вздох – всё кричало мне о том, что он состоит в особых отношениях с моей женой. Но так их устроив, так меня обманув, что доказательств никаких нет и быть не может. Но я видел! «Прозревал», следуя указке отвратительного и беспощадного духа ревности, который неслышно для других шептал мне в ухо, на что я должен обратить внимание, и что это означает. «Нет!  - говорил я себе, - это мания. Это бред, один из его видов, о которых недавно вышла популярная немецкая книжица. – А я  сам всё придумал и продолжаю с навязчивым упорством фантазировать, себя истязая. Быть не может! И когда? В доме дети, прислуга. Я, чёрт меня возьми!» «Полно, - шептал мне дьявол, - ты взгляни на их глаза. На этот лихорадочный блеск, когда они музицируют. Твоя жена никогда на тебя с такой страстью не смотрела. А почему? Ты знаешь. Это потому, что тебя она никогда по-настоящему не любила. Настоящая любовь - это верность. Это чистота, исключающая всякую двусмысленность. Кто предложил репетировать? Зачем? Зачем устраивать этот нелепый концерт виртуоза и дилетантки, когда-то учившейся фортепианной игре, да и то, по обязанности воспитания? Зачем Трухачевскому эта обуза, это стеснение? Подумай…» «Чтобы иметь возможность видеть жену, как можно чаще! - отвечал я искусителю. – И затворяться с ней, имея для этого вескую причину. Нет, быть не может!» И я убеждал себя, что действительно, быть такого не может. До следующего приезда скрипача. И после, уже ночью, лёжа в кабинете - я в дни визитов Трухачевского спал от жены отдельно, считая её оскверненной их совместной игрой – мучил себя и истощал бесконечными доводами и их антитезами. Как это удобно – завести связь с замужней дамой. Даже если она об этом вскоре станет жалеть, то никогда никому не расскажет. И я, если об этом узнаю, никому не расскажу, боясь стать посмешищем. Какой подлец! Как он, должно быть, надо мной смеется… В таком вот ключе. Кгхм…
Щека Позднышева дёрнулась, он всхлипнул. Потом резко поднялся и снова сел. И опять потянулся к папиросам.
- Вы много курите, - тихо заметил я. – Не заказать ли лучше кипятку?
- Нет, благодарствуйте. Лучше табак.
И опять он нервно чиркал спичками, глубоко затягивался, на миг зажмуривал глаза и шумно выдыхал дым. Я ждал.  За окном, постепенно снижая яркость отражения, начало сереть.
- И вот мне выпал случай развеяться. «Поеду!» - сказал я себе, когда принял предложение по службе, состоящее в ревизионной, не входящей в круг моих прямых обязанностей проверке. Ехать нужно было в N; сначала шесть часов по чугунке, затем тридцать вёрст на лошадях. Случилось это в конце октября. В поезде я, ни о чём не думая, занимался бумагами, а пересев в тарантас поддался благотворному воздействию холодного свежего воздуха и самой обстановки – поля, уже твёрдые, схваченные первыми заморозками и похожие на застывшие волны; тучи, имеющие розово-фиолетовый цвет из-за прячущегося в них солнца; далекие колокольни… Я успокоился.  Во всяком случае, смог себя сдерживать, отвлекая внимание от мыслей на пейзаж и его изменения. Работа заняла два дня, в течение которых я, если и вспоминал о жене, то с чувством вины – издалека её жизнь и поступки выглядели совершенно естественными и в отношении меня лишенными лжи. «Вернусь, - говорил я себе, - и серьёзно займусь лечением нервов. Мои кошмары есть следствие их расстройства» На обратном пути случилось досадное происшествие. А именно, сломался тарантас, и нужно было его чинить. И пока возница занимался починкой, мной снова стала овладевать ревность. Именно из-за него, этого дюжего малого, ростом и   выставленной вперед челюстью похожего на Трухачевского. Отвратительное, ужасное сходство.
«Чем мужчина привлекает женщину? – запустил я маховик. -  Может и должен привлечь? На животном, инстинктивном уровне – силой. В борьбе за самку побеждает сильнейший. Не ум, эрудиция или таланты, а сила. Скрытая в росте, массе тела, размерах. Очевидность физического превосходства…» Меня всегда удивляли его руки. Большие, словно распухшие кисти, пальцы, держащие смычок и скрипку. Как Трухачевский умудряется её не сломать? Как он, медлительный и неуклюжий, когда не играет, может  совершать своими ручищами такие отточенные и быстрые движения? Может. Суммируя к своим телесным достоинствами величайший исполнительский талант. Разве такой не может не очаровать? Не может не привлечь самку, которую регулярно и мастерски, по многу часов кряду возбуждает музыкой? Кто выбирал номер? Он. Это он предложил жене исполнять Бетховена. Знаете, на некоторые произведения должно положить запрет. Таковых немного, но они опасны. Какие? Ну… «Чакона» Баха, «Пятый», минорный каприс Паганини и вот эта «Девятая соната» Бетховена. Соната-дуэт. Соната-завоевание, соната-соитие… Кхгм… На нужный поезд я опоздал, сел на следующий и прибыл в Москву уже ночью, проведя ужасные часы, представляя, как и где они, опьянённые похотью, соединяются. Во время пути я выходил на станциях и пил в буфете водку. От неё не хмелея, а напротив, становясь всё трезвей и изощрённей умом. Всё более одержимым при внешнем спокойствии и хладнокровии.  На вокзале, беря извозчика, я уже чувствовал, что этой ночью  всё узнаю. «Итак, рай или ад», - твердил я себе, прося извозчика ехать быстрее. И ещё быстрее, когда вспомнил, что оставил на вокзале свою корзину. Сумка со мной, корзины нет. И пусть!  Возвращаться за ней уже не буду.
Эта езда по спящему городу, сопровождаемая грохотом колёс и металлическим стуком копыт по мостовой, была периодом полного бессмыслия. Определённым образом блаженного, в течение которого мой воспалённый ревностью и отравленный водкой мозг отдыхал, а тело становилось скованным, словно усохшим или ледяным, что не мешало ему мелко дрожать. Когда я подъехал к парадному, был уже первый час. В окнах нашей квартиры горел свет в гостиной и зале - «Ага! Вот я вас и уличил!» Швейцар спал, и я вошел в подъезд незамеченным. И в квартиру попал таким образом, что об этом прислуга не узнала. Сначала позвонил, но дожидаться лакея не стал, и попытался отпереть своим ключом. Это удалось, поскольку на двери не был накинут крюк. «Раз так, значит он здесь, всё ещё здесь. Негодяй! А Егора она отпустила» Оказавшись в прихожей, я скинул на пол пальто, бросил сумку и разулся, оставшись без домашних туфель. О как я себя за это презираю, за свой вид – костюм, галстук и ноги в светлых карпетках. В детской половине было тихо, там, естественно, спали. И дети и нянька. Зачем-то я заглянул в библиотеку. После на цыпочках, боясь спугнуть любовников, я прокрался к дверям столовой, из-за которых слышались звуки ужина. Чуть постояв, чтобы унять сердцебиение, я одернул сюртук и вошёл…
Позднышев замолчал, чуть согнулся и тяжело задышал. Лицо его потемнело – так в свете свечи выглядела краска стыда. На несколько минут он обо мне забыл.
- Меня оскорбило выражение их лиц, - тихо продолжил он, вновь потянувшись (и бросив) к портсигару.  – Это было хуже пощёчины или плевка. Нет, они не испугались, не застыли с выражением ужаса или вины, нимало. Я им помешал. Я, хозяин и муж, помешал жене и любовнику отдыхать после совокупления или нечто совокуплению близкому. Трухачевский пил вино, жена что-то жевала, и это было частью их взаимного наслаждения.  Оно продолжалось теперь в виде изысканного сервированного ужина с вином, графинчиком, закуской и фруктами на высокой вазе. Да-с! Яблоки и груша. Скрипач был в расстёгнутой сорочке. Жена хотя и в платье, но с растрёпанной причёской, делающей её вульгарно-привлекательной.  Первые мгновения после моего появления продолжалась инерция их шутливого, негромкого разговора. Но вот жена, и сразу Трухачевский заметили меня. Я им помешал своим неуместным и несвоевременным возникновением. Я испортил их счастливое свидание, любых свидетелей исключающее.
- Это ты, - с презрением произнесла жена, бледнея, как мне показалось, от гнева.
- Теперь вам всё известно, господин Позднышев, - произнёс Трухачевский, медленно ставя бокал на скатерть. - Это даже к лучшему. Нет ничего отвратительнее лжи. Теперь вы посвящены. И?
«И?»  Короткий, небрежный, но страшный вопрос, разрешившийся действием. Вскрикнув, я бросился к камину и схватил стоящую в сетке кочергу. Сетка и совок громко упали, я же бросился к Трухачевскому. К своему стыду, едва не упав, поскользнувшись на натёртом паркете. Он встал, невозмутимо меня ожидая. И когда я подбежал и замахнулся, он очень быстрым и сильным ударом мне в физиономию мой замах остановил. Я свалился навзничь…  Очнувшись и ничего, кроме того, что из носа  течёт кровь не чувствуя, снова попытался напасть. Уже без кочерги – она отлетала в сторону. И опять я получил сокрушительный удар. Удар, бросивший мне в голову горячую черноту, вызвавшую немедленную потерю сознания.
- Какой ужас, какой позор, - простонал я, придя в себя, уже не знаю, когда.
Жена сидела за столом, Трухачевского не было. Сначала я встал на четвереньки, выплюнул кровь и выбитый зуб, затем кое-как поднялся.
- Это позор, чудовищный позор…  - повторил я распухшими губами, понимая, что будет с моей репутацией, если кто-нибудь узнает, о том, что произошло. Не говорю о безвозвратно попранной чести и поруганном достоинстве. Лишь о   сохранности «общественного лица». Скажите мне, что такое «общественное лицо»? И кому оно нужно, если муж у себя дома был избит любовником жены. Имея на то законное основание - защита от нападения. Что теперь делать?!
- Помоги мне привести себя в порядок, - выдавил я. – И собрать кое-какие вещи…
Позднышев издал кашляющий звук, посмотрел в окно. Снаружи уже было достаточно света для того, чтоб увидеть снежные холмы с черными точками кустов на склонах и синими изгибами ложбин. Рядом отмеряли шаги телеграфные столбы.
Позднышев открыл стекло и задул в фонаре свечку:
- Я исчез. Внезапно пропал, не вернувшись из казённой поездки. Жаль детей, потерявших отца. Но более себя, ставшего бродягой и попрошайкой, хотя имеющего в банке средства.  Кгхм… имевшего. Будучи существующим в качестве прежнего себя. Позднышев - не настоящая моя фамилия, паспорт я некогда купил у одного… а, впрочем, это неважно.
Раздался стук. И к нам заглянул кондуктор:
-  Pardon, господа, скоро Мценск.
- Мне выходить, – Позднышев поднялся, чтобы надеть пальто и шапку. - Билет куплен до Мценска. До сих пор не могу ездить в общих вагонах и рискованно трачусь на купе.
- А как же дальше? Что вы будете делать дальше? – спросил я, чувствуя вдруг, что не хочу с этим странным человеком расставаться.
- Что-нибудь придумаю, опыт приобретён.  Не соблаговолите? - он посмотрел на меня. Мутные от бессонницы глаза мертвы, но бледная щека и краешек бескровной губы дёргались. -  За услышанную историю? Такое не придумаешь, как вам кажется? Помогите, чем сможете.
Я дал ему тридцать рублей и все свои папиросы. Потом пожал Позднышеву руку и наблюдал из коридорного окна, как он быстро идёт к зданию станции, окутывая себя табачным дымом и держа в руке докторский саквояж.
Поезд взвизгнул и лязгая железом, тронулся.  Я лег, с головой укрывшись одеялом. Но до самого Орла так и не заснул…
Ночь 30.11. 1889 год