Потом будет поздно

Декабрь 1990 г.

После той поездки в Москву прошло уже довольно много времени, а она все не выходит из памяти. Как будто я снова спешу под моросящим осенним дождем на фирменный поезд “Металлург”, не без труда пробираюсь сквозь толпу провожающих и отъезжающих, зажатых между поездом и забором строящегося вокзала, и наконец, занимаю свое место в плацкартном вагоне...

Поезд тронулся и в плавно нараставшем стуке колес быстро растворилась стена отчуждения между незнакомыми людьми. Традиционно заговорили о погоде и непрерывных осенних дождях, о погибающем урожае и бесхозяйственности, традиционно поругали “систему”. Проводник - миловидная женщина в ладно скроенной униформе - прошла мимо, собирая билеты.

Разговор моих попутчиков постепенно угасал. Полночный час и убаюкивающее движение поезда склоняли ко сну. Вагон запестрел простынями, матрацами, одеялами.

В это самое время в конце вагона, куда прошла миловидная проводница, послышался ее громкий недовольный голос. Можно было понять, что кто-то едет “зайцем”. “Хозяйка вагона” настойчиво и раздраженно требовала билет. В проходе было видно, что обращалась она к старику, сидевшему на боковом месте. “Зачем садился-то, раз билета нет?” - вопрошала проводница. “Да к сыну я еду, к сыну... Он в Москве у меня”, - отвечал старик.

Он сидел как-то робко, на самом краешке, выставив ноги в проход и опираясь на палку. На нем было мокрое от дождя, сильно поношенное пальто, облезлая бесформенная шапка. Проводница, еще больше раздражаясь, кричала: “Вот ссажу с поезда!..” А он все повторял торопливо и виновато: “К сыну мне надо. Он у меня в Москве живет” ...

Сидевшие рядом женщины дружно загомонили, сочувствуя старику и упрекая проводницу в жестокости. Какой-то мужчина со словами “Не трожь деда, пусть едет” протянул “хозяйке” пятирублевую бумажку, потянулись руки с рублями и “трешками”. Она как-то осеклась, раздраженно махнула рукой: “Да ну вас, что я, не человек что ли?” Денег не взяла и пошла по вагону, продолжая собирать билеты. А маленький вулканчик страстей, разбуженный этой сценой, еще долго клокотал в вагоне, взрываясь язвительными репликами молодежи и горькими вздохами представителей старшего поколения.

И только сам старик все так же робко сидел на краешке вагонной скамьи, тяжело опираясь на палку, и молчал. Попутчики пытались расспросить его, почему он едет вот так - один, есть ли у него в городе родственники и кем работает его сын, оставивший отца без денег на дорогу. Но старик сидел неподвижно и не отвечал. Только попросил одну из женщин: “Милая, помоги мне пальто снять”. Та с готовностью помогла. И он снова, кряхтя, с трудом опустился на сиденье.

Прошла проводница. Увидев, что старик по-прежнему сидит в той же позе, сказала: “Сейчас я тебе постелю, отец”, и стала разворачивать ему постель. “Нет-нет, не надо, дочка, я так...” - запротестовал он. Но она постелила (даже, как мне показалось, с вызовом, аккуратно, гладко), наверное, самое чистое белье, какое было в вагоне.

Народ, наконец, угомонился: полутемный ночной вагон укачивал и баюкал. Поезд спешил в столицу...

Самый неприятный для меня момент в вагоне несущегося поезда - это время пробуждения. Скоро Москва. Пора вставать. По вагону бродят заспанные и помятые, еще заторможенные и пока неумытые люди, выстраиваясь в длинную “туалетную” очередь. И весь вагон проникается знаменитым “ароматом” российского санузла...

Заспанные пассажиры, спеша к утреннему туалету, то и дело спотыкались о ноги старика, все так же робко сидевшего на краешке нетронутой постели. Соседка по вагону предложила: “Отец, давайте я у вас уберу”. “Спасибо, спасибо, дочка”, - поспешно пробормотал он. Женщина споро собрала белье, скатала матрац, помогла ему устроиться поудобнее.

За окном потянулись московские пригороды. Погода продолжала скандалить, непрерывным осенним дождем хлеща по стеклам. Пассажиры доставали пальто, плащи, зонтики.

“Дед, сын-то встретит? - спросил старика какой-то парень. - А то давай помогу. Тебе куда добираться?” Старик в ответ произнес что-то невнятное. Парень махнул рукой, подхватил вещи и пошел к выходу.

Поезд тем временем уже тормозил у перрона Павелецкого вокзала. Пора было собираться и мне. И когда я уже шел к выходу, старик окликнул: “Сынок, помоги одеться”.

Было видно, что подняться ему стоило большого труда. Я поддержал его, снял с крючка тяжелое, так и непросохшее за ночь, пальто, остро пахнувшее потом и прелой ветошью. Он с трудом развел руки, просовывая их в рукава, кое-как влез в одежду и снова опустился на свое место.

“Ну что, отец, пойдем, помогу выйти”, - предложил я ему. “Нет-нет, не надо. Сын придет...” - как-то испуганно пробормотал дед.

В узком проходе вагона было не разойтись. Сзади нетерпеливо подталкивали выходившие пассажиры. И я пошел в общем потоке...

Обстоятельства заставили задержаться на вокзале: надо было позаботиться о билете на обратную дорогу, позвонить знакомым. Словом, московское утро начиналось новыми заботами и хлопотами командировочной жизни.

Примерно через час я, наконец, направился к метро. У входа торговали газетами. Многостраничные “Вестник Замоскворечья”, “Демократическая Россия”, “Не может быть” шли нарасхват. Продавцы нахваливали свой товар, и народ вокруг не убывал. Я тоже протиснулся поближе, рассматривая свежие номера изданий, помнится, что-то купил, и, уже выбираясь из толпы, вдруг увидел “нашего” старика.

Он стоял, привалившись спиной к мраморной облицовке стены. Сквозняк из дверей метро шевелил редкие седенькие волосы. Старенькая шапка лежала на полу возле ног.

Старик просил милостыню!

Я не помню, как вошел в метро. Как черная лента эскалатора увлекла меня в гулкое и просторное московское “подземелье”. Старик стоял перед глазами. И эта бесформенная шапка на холодном каменном полу...

Проехав несколько остановок, я вышел и поехал обратно. А в сознании упреком билась мысль, что уже поздно, что опоздал...

И действительно, старика на прежнем месте уже не было. Он бесследно исчез, и все мои поиски на вокзале не дали никаких результатов...

Вот, собственно, и все. Дольше была работа, круговерть привычных дел, обратная дорога в Липецк.

Но в глубине души по-прежнему живет “наш” старик. Я пытаюсь прочертить линию его жизни. Осмыслить трагедию, заключительный акт которой открылся передо мной. Ведь неимоверно трудно, невозможно в первый раз испросить подаяние, распластать, размазать свое “я” перед сытой публикой. И появляется сказка (а может быть, и не сказка вовсе) о сыне в Москве, и сама Москва, в многолюдье которой можно затеряться среди сотен и тысяч калек и убогих, просящих Христа ради.

И я не могу простить себе и всем нам этого старика. И многих других, которые ходят с нами по одной земле, дышат одним воздухом и живут робко и незаметно, а на склоне своей одинокой жизни стыдливо протягивают свои больные натруженные руки.

Всегда ли кладем мы в эти руки кусок хлеба?

Почему, ну почему я не подошел тогда к старику? Я должен был вернуть его обратно, помочь. Но чувство неловкости, словно я невольно стал свидетелем чего-то стыдного, в первый момент меня остановило. А потом было уже поздно.

Но я очень хочу надеяться, что он вернется. Наши старики не должны идти по миру. Иначе грош цена нашему относительному благополучию, и ничего мы не заслужим от своих потомков, кроме презрения.