Евгащино. Бабушка. Паня

     Не знаю, как дела обстоят в наше время, ещё существует ли Евгащино. А во времена моего детства это был оживлённый, но далёкий от электрификации пристанской посёлок на берегу не самой мелкой  сибирской реки. Дважды в день по реке разносилось тарахтенье движка, радистка в своей каморке наглухо запиралась, чтобы не проникли шпионы. Через окошко было видно, как она надевает наушники, манипулирует тумблерами и телеграфным ключом, слышалось жужжание умформеров, мигала неоновая лампочка под потолком.

     Бабушку, багаж и меня привёз туда пароход «Ленинград», ветхое, но нарядное дореволюционное изделие, выкрашенное белоснежным, с ослепительно надраенными медяшками, с трубой, украшенной чёрной полосой, с двумя разновидностями гудков — свистком и басовитым рёвом, и с мощными колесами по бортам, ритмично шлёпавшими по воде. Окна в каютах первого класса были из толстого зеркального стекла, оснащённые малиновыми бархатными шторами и шёлковыми кисточками. Два дивана в каюте были крыты тем же, но изрядно потёртым бархатом. Из резной надписи, украшенной кокетливой виньеткой в стиле «модерн» начала ХХ века, можно было узнать первоначальное имя парохода: «Андрей Первозванный». Бабушка, оглядевшись, пробормотала:
     —Господи! Как в борделе каком-то.
     —В чём?
     —Ни в чём. Не высовывайся, ради Христа! Подними окно! Куда?! Сиди на месте, свалишься ещё в воду, Боже упаси.

     Моя бабушка была потомственная атеистка, но часто употребляла религиозные слова и выражения в качестве междометий.

     По палубе за окном фланировали пассажиры. Над головой иногда раздавался грохот матросских башмаков и более мягкий топот обуви командного состава. Там располагался  капитанский мостик. Иногда слышался как бы львиный рык из конусообразных рупоров. Из рубки рычали команду, а два человека, один на носу, другой на корме, дублировали через свои рупоры это рычание. «Крепи носовую!», «Трави кормовую!» — это в процессе швартовки к дебаркадеру, плавучему пристанскому сооружению. Бабушка, кстати, произносила это слово как «дэбаркадЭр».

    Бабуся была компанейской особой. Всюду, где она побывала, у неё оставались приятельницы. Евгащинскую приятельницу звали Паня. Изъяснялась она на жаргоне, именуемом на(в) Украине «суржиком». Это был изменчивого состава конгломерат украинских, русских и чуть ли не тюркских компонентов. Некоторые  русские по невежеству полагали, что это и есть украинский язык. Грамотные украинцы понимали, что это диковинный и диковатый языковой бастард, неграмотные же считали его русским, плохо отличая от торжественного радиоговорения московского диктора по фамилии Левитан (из колена Левиина, полагаю).

     Когда Паня ввела нас с бабушкой в свою избу, там стало темно от детских мордашек, снаружи прилипших носиками к окну. Я был изумлён такой экзотикой, но бабушка пояснила мне, что изумлены как раз они. Будучи любознательным ребёнком, я сумел понять их информационную жажду, но ведь насколько же непосредственное её прявление неприлично! Приличия, сказала мне бабушка, вещь относительная и непостоянная — не помню слов её, но смысл их был именно таков.

     Дети за окном, удовлетворив любопытство, растворились в пространстве. Стали заметны огромные мухи. Они жужжали, биясь об оконные стёкла. Несколько экземпляров я уничтожил, зная их вред. Я видел плакат: «Граждане! Уничтожайте мух и места выплода мух!» Ниже пояснялось, что мухи, посещая выгребные ямы, разносят инфекции. Впоследствии я прочёл у Пушкина: «Смотрел в окно да мух давил». Мне это занятие очень скоро надоело.
     —Баба, я погуляю? Ну, баба!
     —Сиди на месте! Потом погуляем.
     —Вже hуляе? Який маленький? — Паня была поражена. Бабушка успокоила её, пояснив невинность моих притязаний. А мне Паня на своём языке сообщила, что не следует называть бабушку бабой, баба это просто женщина. Бабушка добавила: «Податного сословия при царе».
    
     По завершении длительного сибирского чаепития бабушка повела меня на выгул, цепко удерживая за руку. Она боялась, что предоставленный сам себе, я убегу на пристань и утону. По пути нам встретилось варварски изувеченное здание церкви. Окна и двери отсутствовали, купол был лишён креста и разрушен. Мне захотелось поглазеть, а что там внутри. Как многие мальчики моего возраста, я носил тюбетейку. Прежде, чем переступить порог бывшего храма, бабушка сняла с меня эту тюбетейку и нахлобучила её себе на голову. Она пояснила, что лицу мужеска пола неприлично находиться под сенью храма в головном уборе, женщина же, напротив, должна покрыть голову. Таковы приличия для всех, будь ты хоть трижды неверующий. Постепенно я получал понятие, что такое приличия, что такое атеизм, что такое хулиганство под видом атеизма.

     Современные интенсивно православные, предельно верующие дамы и барышни считают, что их христианский долг входить во храм в крестьянском платочке. Я наблюдал бабушкиных знакомых, бывших дам, в большинстве религиозных, что советской властью агрессивно не приветствовалось. Могу засвидетельствовать, что они ходили в церковь, особенно по праздникам, в шляпках, не обязательно в платочках. Не прикидывались «бабами» податного сословия, хотя социально стали таковыми. Приличия изменчивы и относительны, верно.

     На другой день мы переправились через реку на пароме с оглушительно ревущим мотором. Двигатель был танковый, сообщил мне паромщик в фуражке морского офицера и с деревянной ногой, как у стивенсоновского Джона Сильвера. Танковый мотор быстро перевёз нас на другой берег, и дальнейший наш путь продолжался в телеге с лошадью.