Ина Ильина... Окончание

ТЮРЬМА. Приём в тюрьму новых зк. 12 женщин, подобно стаду овец, перегоняют из помещения в помещение. Изъятие денег и ценностей, якобы на хранение (никто, покидая тюрьму, ничего не получил). У меня не было ни ценностей, ни денег. Затем тщательный обыск. Приказывают раздеться догола и присесть на корточки. Надзирательница засовывает палец в задний проход - нет ли там золота или бриллиантов. Отобрали карандаши, бумагу, иголки, ножницы, пояса, шарфы, шнурки от ботинок, отрезали пуговицы.

Затем нас повели в баню. Мужчины принимали у голых женщин одежду на прожарку «для уничтожения вшей». В самой бане мужчины наливали в тазы горячую воду черпаками из котла. После мытья - долгое ожидание своей смятой одежды в холодном коридоре на каменном полу. Ночью у меня началось воспаление надкостницы.

После всего этого наше человеческое достоинство и женское целомудрие были затоптаны в грязь. Мы не могли смотреть друг на друга, шли молча с поникшими головами. Я с ужасом поняла, что я уже не человек и теперь во всём, даже в мелочах, обязана подчиняться чужой воле. С такими мыслями я вошла в пустую довольно просторную камеру с нарами вдоль стен и парашей у дверей. Вскоре загремел ключ, и в камеру втолкнули новую партию женщин, потом ещё и ещё. Уже негде было сесть. В камере, рассчитанной на 12-15 человек, оказалось 70. Принесли бачок с перловой кашей и огромный чайник с кипятком, алюминиевые миски, кружки, ложки. Хлеб и сахар дали только на следующий день… Не смотря на большое скопление женщин, в камере было тихо, все были слишком подавлены. Загорелась тюремная лампочка без колпачка, её не выключали всю ночь. Тюфяков не было, мы подложили под себя пальто, а под голову узелки с вещами. Чтобы всем лечь, пришлось укладываться на бок, лицом в одну сторону, тесно прижавшись друг к другу….

ТЮРЕМНЫЕ БУДНИ. Так началась моя тюремная жизнь, продолжавшаяся 4 месяца. (Тюремные будни подробно описаны многими узниками ГУЛАГа, и этот раздел мы можем пропустить, оставив лишь несколько фрагментов.)

В 8 утра завтрак - тот же «чай», 400 г ржаного хлеба и 2 куска сахара на весь день. В обед приносили медный бачок с баландой серого цвета из солёной трески с перловой крупой и редкими кусочками синеватого картофеля. На ужин давали перловую кашу, изредка овсяную кашу с горохом, единственное вкусное блюдо в тюрьме. Как все рослые женщины, я всегда была голодна. Ночью допросы. Конвоиры уводили дрожащих нервной дрожью женщин, едва успевших одеться. Они возвращались под утро бледные измученные, с трудом добирались до своего места. Недалеко от нашей камеры – тюремная больница. Оттуда ночью доносились завывания умалишённых, вопли рожениц, крики новорожденных. В те годы беременность не спасала от ареста. Мешали спать полчища клопов. Немалых усилий стоило добраться до параши: на полу плотными рядами лежат люди, некуда ногу поставить. Жена американского коммуниста рассказала мне, что, возвращаясь ночью с допроса, видела, как надзиратель тащил за ноги вниз по лестнице человека без сознания. Его голова ударялась о каждую каменную ступеньку, оставляя за собой кровавую дорожку. В нашей камере преимущественно «жёны изменников Родины», но были и женщины со «своими делами». Их обвиняли в шпионаже, диверсиях, терактах. Латышки говорили, что арестованы почти все члены латышского клуба в Москве, среди них много латышских стрелков, охранявших Ленина в первые годы революции. Нас – «жён» лишили собственного лица и свели к безличной категории – «членов семьи изменников Родины». Допросы наши имели сугубо анкетный характер. Приговор был предрешён. …Раз в 10 дней, часто ночью, нас водили в баню. По назначению надзирательницы четверо оставались в камере для мытья полов и нар. В бане нас обслуживали только мужчины, но мы уже привыкли к этому. После бани в камере сушили выстиранное бельё. Стоя на нарах, раскачивали перед собой мокрую вещь, пока воздух не поглощал хотя бы часть влаги.

ПРИГОВОР. Мы ждали суда, но никакого суда не было. «Особое совещание» заочно выносило приговоры, без суда и следствия. В августе в камеру вошли двое военных и начали вызывать женщин «с вещами». Нас привели в помещение с длинными столами. Из смежной комнаты вошёл сотрудник НКВД в форме с усталым равнодушным лицом: «Входить только по одной, по вызову! Вам будут объявлены приговоры». Начались вызовы. Женщины выходили с лицами, залитыми слезами. Некоторые падали в обморок, их выносили и клали на скамейку. «Сколько, сколько дали?» Восемь, снова восемь, лишь изредка пять. «За что?» - на этот вопрос нет ответа. Передо мной бумаги со штампом НКВД: «Ильина-Герценберг Ина Васильевна, член семьи изменника Родины осуждена на 8 лет строгорежимных исправительных лагерей. Дело передать в архив». «Вы расписываетесь только за то, что прочитали приговор. Не задерживайте!». Комок в горле, но не плачу. Меня потрясли слова: передать в архив. Ведь они означают это непоправимо. Протестовать никто не решался. Мы были слишком обессилены морально и физически, унижены, раздавлены. К тому же знали, что это бесполезно.

ЭТАП. Нашу колонну разбили на несколько групп и рассовали по этапным камерам. Я попала в камеру, битком набитую заключёнными. Это бы ещё ничего - я уже привыкла к отчаянной тесноте. Но фрамуги были забиты, а на дворе стояла жара. Изнемогая от духоты, женщины сидели полуголые, обливаясь потом. Ночью мы буквально прилипали друг к другу, мало кто спал. После нескольких обмороков и сердечных приступов на утренней поверке староста потребовала открыть фрамуги, так как мы задыхаемся без воздуха. Корпусной ответил без грубости: «Ничем помочь не могу. Могу позвать начальника». Действительно, вскоре пришёл начальник Бутырской тюрьмы вылощенный наглый, в начищенных до блеска сапогах. Староста попросила открыть фрамуги или хотя бы раз в день открывать дверь в коридор для проветривания. Его ответ я запомнила дословно: «Вы что – хотите, чтобы я отравил вашей вонью свой персонал? Воздуха им, видите ли, не хватает. Запомните – вы контрики и шпионки и находитесь в тюрьме, а не на даче. И чтобы больше никаких жалоб, ясно?» Уходя, он смачно выругался и хлопнул дверью.

В этапной камере представлены все категории заключённых. Кроме «жён» и политических с собственными статьями, здесь монашки с бледными лицами, сектантки, проститутки, воровки, спекулянтки. Две женщины в живописных лохмотьях, говорящие на блатном жаргоне, настроены бодро и напевают неприличные песни, сопровождая их непристойными жестами. Они прибыли с Колымы на пересмотр дел и добились сокращения сроков. Две недели ожидания тянулись бесконечно. Наконец, большую группу «жён», в том числе и меня, вызвали «с вещами» и погрузили в «чёрный ворон». На этот раз клетушек в фургоне нет. Я попадаю в него одной из первых и занимаю место на скамье. А конвойные всё энергичнее заталкивают женщин кулаками и ногами, пока содержимое фургона не спрессовалось в сплошную липкую массу. С трудом закрывают дверь и машина трогается.

Я не предполагала, что человек может так потеть, как потели мы в «утробе ворона». Ручьи пота сбегали у меня по спине, по лицу, по ногам, заливали глаза. Не в состоянии шевельнуться, задыхаясь, женщины плакали, стонали, ругались. Это была пытка. На глухих запасных путях Казанского вокзала нас ждал эшелон товарных вагонов. От слабости ноги не держат, сидим на земле, жадно ловим воздух, выжимаем мокрую от пота одежду. Я оказалась на верхних нарах недалеко от окошка. По сравнению с тюремными камерами довольно свободно – две доски на человека. Задвинуты двери, повешен замок. С наступлением темноты в вагоне наступает тишина. Лёжа на спине, я вижу кусочек звёздного неба. Как хорошо! Оттуда, с необъятной дали, на меня повеяло покоем. Человеческие дела и судьбы показались ничтожными.

Теплушка была устроена так: посередине поперёк вагона проход, по обе стороны нары в два яруса, в конце прохода полукруглая дыра. Утром нам раздавали сухой паёк: 400 гр ржаного хлеба, два куска сахара, две сухие воблы. Утром и вечером полагался кипяток, но мы получали его лишь на больших станциях. Нас мучила жажда. Иногда нам перепадали огурцы, морковки, яблоки, которые сердобольные старушки совали конвоиру «для арестантов». В каком-то городе для посадки на наш поезд привели группу мужчи-заключённых. Прямо под нашим окном дали команду всем присесть на корточки. Какая унизительная поза! Зачем? Лица мертвенно бледные, головы бритые, брюки подвязаны верёвками (пояса и подтяжки отбирают), одежда грязная, потрёпанная, видно они долго скитались по тюрьмам. Ночью на остановках поезд освещался прожекторами. Конвоиры с рычащими и лающими овчарками проверяли замки. Боже праведный, какие мы были опасные преступники, что требовалась такая охрана!

Приехали. Одноэтажный серый городишко Акмолинск. Двери вагона раздвинулись: «Выходи с вещами!» Никто не мог ни стоять, ни ходить. От трёхнедельного бездействия и недоедания мышцы ослабли. Лежу, уткнув лицо в прохладную траву…. Деревянные бараки с колючей проволокой вокруг, рядом вышка. Теперь они будут сопровождать меня 8 лет. Горячая пища! Как вкусна баланда из крупы с чечевицей! Полный титан кипятка – пей не хочу! Свежий ржаной хлеб! Как всё относительно в жизни. (Делая неизбежные сокращения, хочу отметить удивительную способность Ины в угнетающей атмосфере, «сквозь решётку» радоваться малейшим проявлениям красоты природы, вдыхать её ароматы: воробей, склонивший головку набок, плывущие облака, стада коров, цветы иван-чая и пижмы вдоль полотна, ели, берёзы, да и просто капли дождя, которые можно ощутить на руке, просунув её сквозь решётку.)

26-точка КАРЛАГА. («Карлаг» - Карагандинские лагеря - состоял из множества лагерей, именовавшихся точками. Общество «Мемориал» подарило Руслану книгу «Узницы АЛЖИРа», в которой приведены сведения о 5380 женщинах – узницах Акмолинских лагерей, среди которых и Ина Васильевна Ильина).

С любопытством смотрю на посёлок, в котором мне предстоит прожить 8 лет. Приземистые бараки из самана, ни деревца, ни кустика. Колючая проволока в два ряда, между ними вспаханная земля. Вышки на каждом углу. Барак с общими нарами в два яруса. Получаем байковые одеяла, ватные подушки, чехлы для матрасов, которые набиваем камышом. Староста барака раздаёт мыло и ведёт нас в баню. Отмечаем, что всюду нас обслуживают женщины. Конечно, это же женский лагерь! На следующее утро – распределение на работу. Я в саманной бригаде. Вечером шью себе мешочек для хлеба, кружки и ложки.

Первый рабочий день в лагере. В 6 часов резко звонит колокол у вахты. «Подъём! Подъём!» Столовая в самом дальнем конце лагеря. Получаю рабочий паёк хлеба – 500 гр и порцию полужидкой пшёнки с дырочкой (пол чайной ложки подсолнечного масла). Бегом на вахту. Присоединяюсь к саманной бригаде, строящейся по пять в ряд. При выходе за территорию каждую бригаду принимает конвоир. «Пошли! Идти ровно! Выход из строя считаю за побег! Стреляю без предупреждения!».

Саманная площадка в 10 минутах ходьбы. В безлесном Казахстане саман – основной стройматериал. Саманы – это кирпичи из глины и нарубленной соломы. В котлованах диаметром 8м женщины босыми ногами делают замес из глины, соломы и воды. Другие подвозят замес в тачках к формовщикам. И то, и другое адский труд: тачка мокрой глины очень тяжела. Формовщики руками заталкивают глину в деревянные формы без дна, потом поднимают их, и мокрые саманы сохнут несколько дней. Меня ставят на сушку и штабелёвку. Эта работа считается самой лёгкой, но мне с непривычки она показались непосильной. Звеньевая Наташа Тодоровская, жена известного комдива, расстрелянного в 1937г, показывает мне, как это делается. Каждый кирпич, сверху обсохший, надо ставить на попа. Как будто не трудно, но работаешь вниз головой, согнувшись, а перевернуть надо сотни саманов. Они большие (40 х 20 х 15 см) и тяжёлые. (Как геолог, знающий уд.вес мокрой глины, подсчитаю вес самана - не менее 36 кг). Я скоро выдохлась. Наташа утешает: «Привыкните. Не унывайте, норма даётся на всё звено, выполним». Через два часа пятиминутный перерыв. Потом перевозка и штабелёвка до обеда. Мне досталась тяжёлая тачка, лёгкие захватили старые работницы. Я положила в неё пять сухих саманов – Наташа возила семь, - но сразу убедилась, что с таким грузом мне не удержать равновесие на досках. Пришлось возить четыре, но всё равно тачка вихляла, а то и вовсе съезжала на землю. К обеденному перерыву я совершенно выбилась из сил, всё тело болело, руки и ноги дрожали, я еле дотащилась до вахты. Перерыв – один час. Я плелась позади всех. У входа в столовую очередь, пришлось ждать. К обеду – жидкие щи без жиров. Я была голодна и выхлебала всю миску с хлебом, но после обеда чувство голода обострилось.

Во второй половине дня мы возили саманы к более дальнему штабелю. Сначала дело пошло хорошо. Я поняла, что если тачку катать почти бегом, то легче держать равновесие. Но через несколько часов поняла, что до конца дня мне не выдержать. Наташа шептала: «Отдыхайте чаще, залезайте между штабелями и сидите там». От ужина я отказалась, не было сил дойти до столовой. В бараке умылась, выпила кружку тёплой воды из бачка и доела хлеб. Наконец-то можно растянуться, закрыть глаза. Какая невыносимая мне предстоит жизнь! И восемь лет! С такими мыслями я уснула. (Рабочий день в лагере был 12 часов, а во время войны – 14).

ГОЛОД. Оказывается, человек может привыкнуть ко всему. Окрепли мышцы, расширилась грудная клетка, и работа в саманной бригаде стала для меня посильной. Тачка с пятью саманами уверенно бежала по доскам. Я похудела, загорела, стала выносливая. В обед я наловчилась попадать в столовую одна из первых, обедать быстро и на 20 минут крепко засыпать в бараке. Уже не тяжёлый труд представлялся мне самым жестоким испытанием, а голод. Огромная затрата энергии не компенсировалась питанием. Наше звено выполняло норму, и мы получали по 700 г хлеба. Тем не менее, меня мучил голод, причём после приёма пищи больше прежнего. Когда я спала, мне постоянно снилась еда.

Я дала себе слово писать только правду. Так вот, однажды меня остановила женщина и попросила кусочек хлеба: она потеряла хлебный талон. Я не жадная, но тут я прижала к груди мешочек с «пайкой» и со словами: «нет, нет, нет!» пробежала мимо, стараясь не смотреть на женщину. До сих пор испытываю стыд за этот поступок. Один только хлеб давал сытость. В лагере бытовали различные теории, как съесть свою пайку, но я всегда делила свою горбушку на три равные части: на завтрак, обед и ужин. Я приняла без слёз приговор, но когда однажды мне в хлеборезке дали серединку, а не более сытную горбушку, у меня градом потекли слёзы обиды. Хлеб, жёлтый с примесями для нас был пищей богов, а потеря хлебного талона – великим несчастьем.

ЯМКИ. Начались заморозки, выпал снег. Работа с саманами прекратилась. Меня направили на строительство коровника. Копаем ямки для столбов: глубина 80, диаметр 40см. Верхний слой поддаётся легко, и землю выбрасываем лопатой. Но чем глубже ямка, тем труднее работа. Копать уже нельзя, можно только долбить. Потом ложимся на землю и рукой выгребаем грунт. Каждый сантиметр даётся с трудом. Никто не выполняет норму. Мне выдали телогрейку, ушанку, ватные чулки и бутсы 41 размера. Рукавицы брезентовые, не греют, и землю приходится выгребать голыми руками. Согреться негде, кругом голая степь. Рядом в валенках и овчинном тулупе расхаживает конвоир. Но я выдержала стужу и пронизывающий ветер. Страдала, плакала, но не простужалась. Наверно, жажда жизни удесятеряла сопротивляемость.

Я - ДВОРНИК. С началом обильных снегопадов меня перевели в бригаду «дворников». Хотя эта работа давала всего 500 гр хлеба, она имела ряд преимуществ. Во-первых, когда мы работали около столовой, нас иногда подкармливали. Во-вторых, можно было немного погреться в своём или чужом бараке. (Благодаря этому Ина подружилась со многими женщинами, о судьбах которых она рассказывает. Вот некоторые).

Альма Герм и её муж, немецкие коммунисты, бежали из фашистской Германии в Советский Союз. В 1937г их обоих арестовали. В лагере Альма жила в маленьком бараке для кормящих матерей вдвоём с матерью Майи Плисецкой и её малюткой сыном Асафом (будущий знаменитый танцовщик Асаф Мессерер). После ареста Альма, как и другие беременные женщины, содержалась в общей камере Бутырской тюрьмы и получала обычное питание. Страдала от голода так, что не могла спать. Когда начались схватки, её перевели в родильное отделение, где питание было немного калорийнее. Родилась девочка – косточки, покрытые синеватой кожей. Посмотрев на неё, надзирательница сказал: «цыплёнок третий сорт». Через полтора месяца, когда Альму вызвали на этап, ей выдался счастливый день. Молодой офицер НКВД, увидев женщин с грудными детьми, не только распорядился поместить их не в товарный, а в пассажирский вагон, но помог Альме подняться по ступенькам и усадил на удобное место: «Господи! И среди них есть люди». В лагере долгие годы Альма жила в общем бараке на 300 человек, с дочкой могла повидаться только в воскресенье. Работала в полную силу, как все «жёны», и вскоре стала бригадиром одной из мужских полеводческих бригад, состоявшей из пожилых, слабосильных людей. Они души в ней не чаяли. Во время войны нашлась подлая душа, написавшая донос, что Альма радуется успехам гитлеровцев. Чудовищная ложь! Альма рассказала специально прибывшим судьям, как боролась с фашизмом, как бежала от него в СССР. Но ей не поверили.10 лет заключения дополнительно к 8, которые она отбывала как «жена». Она страдала молча. «Я должна жить для своей девочки. Я выживу».

Маленькой Ирине исполнилось 7 лет. Альму предупредили о переводе девочки в один из интернатов для детей заключённых. Что будет со слабенькой семилетней девочкой в интернате? Ведь таких считали детьми «врагов народа». Альма поделилась горем с мужчинами своей бригады. На другой день Кабо, горец из Сванетии, отвёл её в сторону: «Семь лет я отсидел за то, чего не делал. Через десять дней поеду домой. Дай мне твою девочку. У меня четверо ребят, она будет пятая. Жизнь наша простая, но все сыты, одеты, ходят в школу. Всё, что есть у них, будет у твоей дочки. Я всё продумал. Думал всю ночь. Она будет жить в семье, а не в приюте. И ты будешь спокойна. Ты же знаешь, как я тебя уважаю. Буду счастлив, если смогу что-то сделать для тебя».

(О жизни Ирины в Сванетии и судьбе Альмы Ина узнала только через 30 лет. Девочку приняли как родную, она привязалась к новой семье. На козьем молоке и горном воздухе девочка окрепла, похорошела, успешно окончила медицинское училище. В 1956 после 18 лет заключения Альма была реабилитирована, получила комнату в Москве. Нашла преподавательскую работу. Из Грузии приехала Ирина. Когда Ина писала «Воспоминания», Альма жила в Берлине, нередко приезжала в Москву к дочери и обожаемому внуку. После чудовищных страданий, выдержав немыслимые унижения, она осталась Человеком.

Женя Марченко (урождённая Струве) из семьи астрономов Пулковской обсерватории была арестована вместе с мужем, директором школы. Из её шести братьев трое погибли в репрессиях 1937г. Брат Борис, окончивший Горную Академию, работал на медных рудниках и комбинате Риддер на Алтае. За создание сплава, не раскаляющегося при длительной стрельбе, С. Орджоникидзе подарил ему штучное ружьё с перламутровой инкрустацией и серебряной дарственной накладкой. Двум сыновьям разрешалось иногда снять ружьё со стены и рассмотреть украшения. Когда во время обыска сотрудник взял ружьё, пятилетний Юра вцепился в приклад: «Это папино! Это нельзя брать!» С этого дня мальчик прятал всё, что ему дорого: «Придут, отнимут!» Он вырос болезненным человеком, часто лежал в психиатрической клинике.

Надя Назина. Мы с ней сидели рядом на ящиках в вышивальном цехе, периодически прижимаясь друг к другу спинами, чтобы дать отдых позвоночнику. Её и мужа-дипломата арестовали сразу после их возвращения в Москву. Трёхлетнюю дочку при них увезли. Молоденькая хрупкая, с близорукими, по-детски доверчивыми глазами, она никак не могла приспособиться к суровому лагерному быту. Звонок. Конец работы. Выходим в неистовую метель. Прижавшись друг к другу, медленно движемся к лагерю – фабрика находится «за зоной». В бараке нас ждёт огромный чайник, заваренный сушёной морковью. Надя и я лежим рядом на верхних нарах; она уснула быстро. Печальное серое утро. Нади рядом нет. Слышен рыдающий голос ночной дежурной: «Я задремала всего-то на минутку после того, как выбежала Надя». Голос из толпы: «Не реви, не ты виновата, а староста. В других бараках в такую погоду ставят парашу в тамбуре или протягивают верёвку до сортира». Снегопад прекратился после обеда. Мы взяли деревянные лопаты и пошли на поиски. Искали недолго – вот маленький холмик, а в нём скрюченная замёрзшая Наденька. Вдвоём понесли лёгкое тело в морг, общий для женского и мужского лагеря. Открыв дверь, мы отшатнулись. Мужские тела лежали кучей один поперёк другого, точно рухлядь. Кто они? Мужчин умирало ежедневно 15 – 20 человек. Я знала это, так как некоторое время, выйдя из больницы, работала в конторе и вела журнал личного состава обоих лагерей.

Катя Асмус – жена бывшего посла в Финляндии. По профессии архитектор, начитанная остроумная, она всегда умела поднять настроение шуткой или забавным рассказом. Катя одна из первых получила посылку, собрала всю бригаду (человек 8) и щедро угостила. Мы опьянели от наслаждения. Катя умерла за три месяца до освобождения.

Лида Френкель была арестована за мужа, с которым давно развелась. Она обладала обострённым чувством собственного достоинства и, как никто из нас, умела говорить с начальством. Одно время мы с ней работали грузчиками в прядильном цехе. Вставали в 4 утра, таскали тяжёлые мешки, а днём возвращались в барак «досыпать». Она была из семьи известного врача, избалованная, но стойко переносила лишения, не отказывалась от тяжёлой работы. Позднее окончила курсы трактористов и работала помощником тракториста.

Кира Андронникова – грузинка, жена известного писателя Бориса Пильняка. Высокая стройная, с точёным профилем. Внешняя красота у неё гармонично сочеталась с духовным богатством. Её сестра, знаменитая киноактриса Ната Вачнадзе вымолила у Берии досрочное освобождение Киры. Я встретила Киру в Москве через 15 лет, после реабилитации. После долгого вдовства она вышла замуж, но вскоре умерла от инфаркта.

НОЧЬ. Тяжёлым испытанием для нас были ночные обыски. Тишину разрывает команда: «Обыск! Встать! Одеться! Открыть чемоданы, узлы!» Два конвоира принимаются за дело. На пол летят платья, бельё, прощупывается каждая вещь. Ищут ножи, ножницы. Если у работниц зернохранилища или склада находят горсть пшеницы или подсолнуха, их отдают под суд и добавляют срок заключения. Обыск продолжается 3-4 часа. А завтра 12 часов работать. Расскажу об одной бессонной ночи. Тогда начальником участка была заключённая Мариуполец, мужеподобная женщина в галифе, настоящая стерва, не знавшая жалости. Полночь - все давно спят: «Всем встать, одеться, выйти из барака!» Холод поздней осени. Ноги вязнут в липкой глине. На площадь собрали всех лагерников. Старосты с фонарями образуют круг. Стоящая посреди Мариуполец обращается к нам с длинной речью: заключённые распустились, тащат казённое добро, в разговорах обзывают начальство матом и т. д. Далее она зачитывает приказ о наказании трёх женщин десятью сутками карцера. Конвоир уводит женщин. Потом мы узнали подробности. Женщины работали в овощехранилище и хотели вынести по морковке. Одна из них (Марианна Лер – дирижёр Киевского театра оперетты), кроме того, назвала одного из начальников сволочью, конечно заочно, в бараке. Но донесли.

АВРАЛЫ. Первую зиму мы фактически работали без отдыха. По воскресеньям, а иногда и после работы всегда какой-нибудь аврал – снегозадержание, расчистка дорог, заготовка камыша на топливо. В авралах участвовало всё лагерное население. Женщины, работавшие в помещениях, не имели казённой тёплой одежды. Они надевали на себя всё, что у них было. Головы обвязывали бельём, ноги обматывали платками и обвязывали верёвками. Иногда к месту работы приходилось идти 4-5км. Лагерь отапливался камышом, который рос на соседнем озере. Серпы мы получали у старосты, верёвки вили сами из тряпья. Сноп срезанного камыша стягивали верёвкой и волокли по льду озера и на гору к бараку или бане – куда прикажут. Это был жестокий труд, жать приходилось голыми руками. Летом объявляли авралы для прополки пшеницы (!) – почему бы и нет, когда полно рабочей силы. Подъём в 3 часа утра, выход в 4. Целый день работали на корточках, на коленях стоять не разрешалось, чтобы не помять пшеницу. Она уродилась на славу, и начальник получил ещё один орден.

Не легко было в той жизни не впадать в отчаяние. Я научилась черпать силы в том, что раньше казалось обыденным – добром слове товарища, какой-то фразе в книге, звезде на небе, нежности цветка, полёте птицы. Однажды, окончив жать камыш, я села на сноп. На закатном небе, словно нарисованные чёрной тушью, выделялись высокие стебли камыша с изящными кисточками наверху. Это было прекрасно. Сердце наполнилось благодарностью природе за радость встречи с красотой.

ЛАГЕРНОЕ ХОЗЯЙСТВО. Наш лагерь кормил и обслуживал себя практически всем необходимым. В первую же зиму была организована целая сеть мастерских: сапожная, пошивочная, гончарная, слесарная, столярная, матлозовая, художественная и др. Работать в них считалось удачей: есть печка, крыша над головой, посильная работа на территории лагеря. Эти мастерские, оборудованные самым примитивным образом, обслуживали, конечно, только лагерников. В пошивочной старушки, сидя на матах на полу, ставили заплаты на ветхие телогрейки. В слесарной из жестяных банок делали кружки, котелки и бидончики. Столяры мастерили табуретки и скамейки, чинили нары. Специалистов не было, обычные женщины смело брались за любое дело, учились, и смотришь – из их рук выходили вполне пригодные изделия.

Особое место занимала художественная мастерская. Она обслуживала за деньги не только лагерников, но и начальство, и давала доход. Самой популярной продукцией у конвоиров и др. вольных были настенные ковры, писанные маслом по байковому одеялу. Излюбленная тема – «Бахчисарайский фонтан» – полунагие красотки из гарема вокруг бассейна, и Мария в белом платье с косой. Лица выписывала первоклассная художница Маша Мыслина. Она же делала акварельные портреты с натуры.

Первая лагерная весна. Началось формирование полевых и огородных бригад. Разрабатывались планы освоения земель под зерновые, все виды овощей, ягодники и бахчи. Готовились к открытию птичника, свинарника, конного двора. Забегая вперёд, скажу, что эти планы были намного перевыполнены. Благодаря добросовестной работе «жён» (не было ни побегов, ни прогулов), точка 26 Карлага превратилась в цветущее хозяйство, кормившее не только большой штат начальства и конвоиров, но и продававшее свою продукцию. Начальник получал один орден за другим. Но в нашем питании перемен не произошло.

(Работала Ина на закладке парников, в вышивальном цехе, чертёжником, грузчиком в прядильном цехе, на бурении скважин и рытье колодца в степи для поисков воды, возчиком у женщин почвоведов, на возведении плотины. Дважды лежала в больнице с язвой желудка и степной лихорадкой. В бреду с высокой температурой пролежала в инфекционном отделении три недели. При выписке Ина была очень слаба и попросила у заведующей на время освободить её от тяжёлой работы. Та ей категорически отказала: «Окрепнете на работе!». На строительстве плотины, куда её сразу направили, работала с носилками. В низине, которую зальёт вода, копали землю, складывали на носилки и несли на десятиметровую высоту, где её сбрасывали и трамбовали. Жили в огромной палатке со снегом на скатах, спали на матах в одежде. Сначала Ина старалась не отставать от других, но во второй половине дня носилки вывалились из рук, она бросилась на землю и закрыла глаза. Ей было всё безразлично. Не трогали ни угрозы бригадира, ни грубость звеньевой. Наверное, спасла её Мирочка Фрейд, которая получила посылку и подкармливала Ину несколько дней.) ПИСЬМА. В апреле 1939г произошло огромное для нас событие. Разрешили написать письма. Боже мой, сколько было пролито слёз, сколько высказано нежности, задано тревожных вопросов! Три вечера мы писали и переписывали наши письма. Скоро на вахте уже стояло несколько мешков, полных любви, преданности и скорби. Но проходила неделя за неделей, а мешки всё стояли. Их поливал дождь, они падали и лежали в грязи. Вахтёры развлекались, вынимая письма и читая их вслух (конверты были открыты для цензуры). Наконец мешки исчезли, но те письма так и не дошли до адресатов. Почему – неизвестно. Через некоторое время нам снова разрешили писать. Мы, конечно, писали, но без прежнего энтузиазма. На этот раз письма были получены, и стали поступать ответы. (Письма Ины матери и Руслану, а так же ответы на них сохранились. Строки Ины полны боли, беспокойства за судьбу близких, страданий по поводу невозможности помочь им, и женской нежности. Об этой переписке я уже коротко рассказал в тексе о Руслане. Конечно, хотелось бы рассказать о них подробнее, но, увы.)

Как вышивальщица, я стала давать продукцию отличного качества и научилась перевыполнять норму. Это давало мне 700г хлеба и премиальное блюдо на ужин – несколько картофелин с льняным маслом. Картофель почти отсутствовал в нашем рационе, хотя мы собирали богатые урожаи. Утром и вечером я делала гимнастику, обтиралась холодной водой. Когда позволяла погода, спала на воздухе, вынося постель на завалинку барака. Я послала несколько писем на имя Сталина с просьбой пересмотреть дела моё и мужа. Тогда я ещё не знала, что приговор «…без права переписки» означает расстрел. Всеми силами я старалась получить работу, которая давала бы моральную разрядку, не позволявшую впасть в отчаяние, которое иногда подступало очень близко. Стремилась попасть в степь, за колючую проволоку. То с почвоведами, то с буровой бригадой, хотя работа была очень тяжёлая. Разрешили посылки. И я получила посылку от мамы. Блаженство – полакомиться домашней снедью и угостить друзей. По моей просьбе мама прислала «Записки Пиквикского клуба» на английском и словарь, чтобы совершенствовать язык. Читала ежедневно полстраницы в обеденный перерыв, выписывала незнакомые слова. Наизусть учила пять строк во время работы. При одном обыске у меня отобрали блокнот с выписанными словами. «Что это? Шифр?». Я завела другой.

С разрешением посылок в лагере появились книги и журналы. К сожалению, любители чтения из начальства оставляли у себя всё, что им хотелось. Но то, что доходило до нас, читалось с жадностью. Свободного времени было очень мало, но всё же я находила время для чтения. За 8 лет я прочитала много произведений Фейхтвангера, дю Гара, Мериме, Флобера и многое, многое другое.

НОВЫЕ ЛАГЕРНИКИ. Зима 1939 – 1940гг выдалась метельная. Были дни, когда от барака до столовой протягивали верёвку, держась за которую мы ходили питаться. Прибыл большой этап уголовников и «бытовиков» - воровки, проститутки, растратчицы, целый женский монастырь с игуменьей. Их расселили по всем баракам, превратив нашу жизнь в ад. Пропадало всё, что не под замком. Густой мат, крики, драки, отказ от работы. Тогда я поняла, что вынужденное общежитие с чуждыми людьми в лагере самое страшное, хуже тяжёлого труда и голода. В ту же зиму рядом с нашим открыли мужской лагерь. Привезли инвалидов, осуждённых по разным статьям, и политических со сроком до 8 лет. Я видела, как они выходили из машины: худые обросшие, посиневшие от холода, закутанные в тряпьё.

НАЧАЛО ВОЙНЫ. В каждый барак ежедневно приносили один номер газеты «Правда», и мы знали о финской войне, событиях в Европе и советско-германском договоре. О начале войны узнали 22 июня. Все понимали, какое тяжкое испытание предстоит нашей Родине, но верили словам Сталина, что врага будем бить малой кровью на его же земле. В первые же дни войны я написала заявление на имя Сталина (а через год второе) с просьбой направить меня на фронт, указав, что хорошо знаю немецкий. Отсутствие ответов восприняла, как новое унижение. Впоследствии мы узнали, что лагерное начальство такие заявления уничтожало на месте.

(Дыхание войны ощущалось всё явственнее. Женщины получали письма о ранении и смерти близких, о том, как они голодали, мёрзли, болели, подвергались бомбёжкам. Для Ины тоже главным были письма матери и Руслана. И постоянное тоскливое чувство, что она ничем не может помочь им, кроме двух длинных писем в год (с началом войны переписку ограничили), полных озабоченности и любви. О переписке Ины с матерью и сыном и основных эпизодах этого периода читатели уже знают из текста Руслане. Многие детали тех событий, конечно, были опущены, но не будем повторяться.)

Кончилась война. Собрав всех на вахте, начальник объявил об этом будничным голосом. Даже от работы в этот день нас не освободили. Ведь нас считали врагами, которым всё безразлично – и война и победа. Но мы ликовали, обнимались, лили слёзы радости, до глубокой ночи в бараках пели, плясали и плакали. Мы «жёны» надеялись, что победа как-то отразится на нашей судьбе. Но всё осталось по-старому. Более того, в мужской лагерь большими партиями начали прибывать фронтовики, побывшие в немецком плену.

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МАСТЕРСКАЯ. В конце срока мне страшно повезло. В 1943г освободили пятилеток, в том числе заведующую художественной мастерской. На её место по рекомендации художницы Маши Мыслиной назначили меня. Из переполненного барака я переселилась в маленькую мастерскую. Тишина, печка, жизнь без старосты и дневальной. Я окантовывала фотографии, рисунки, вышивки, писала лозунги, переплетала учебники для школы вольнонаёмных, вела отчётность и получала деньги от заказчиков. Все частные заказы оплачивались, и заключённые, приносившие фотографии своих родных, отдавали свои гроши, чтобы сохранить самоё дорогое – изображения близких.

ОСВОБОЖДЕНИЕ. Последний год неволи прошёл быстро. 28 апреля 1946г меня вызвал начальник 3-й части: я свободна, но лишена гражданских прав (не могу голосовать) и права жить в населённых пунктах крупнее районного центра. Мне выдали соответствующее удостоверение, где также было указано, что я отбывала срок как член семьи изменника Родины. Я ждала этот праздник долгих 8 лет. Позади колючая проволока, сторожевые псы, обыски и авралы. И письма можно писать хоть каждый день.

Я переехала за зону в барак для освобождённых, пообедала в вольной столовой и ушла в степь. Ничто так не помогает восстановить душевные силы, разобраться в путанице мыслей и чувств, как одинокие блуждания. Потеряно неизмеримо много. Жаль бесцельно прожитых лет. Отнято всё, что делает человека счастливым. Затоптаны в грязь идеалы, вера в справедливость. Но есть и достижения: я выжила, суровое счастье жизни осталось со мной. Разве этого мало? Научилась ценить простейшие блага: глоток воды, кусок хлеба, чистую постель, минуту отдыха! Научилась дорожить временем. Всё хорошее приобрело большую ценность, новую значимость. Бесконечно дороже стало доброе слово, знак внимания, бескорыстная поддержка в минуты горя.

Как жить дальше? Снова искать свой путь в жизни! У меня есть дети. Разве они не нуждаются во мне, как я нуждалась в маме? Снова обрести теплоту домашнего очага! К этому я и буду стремиться! Предстояло решить, куда ехать. Я избрала солнечный край – городок Джамбул в Южном Казахстане.

(Вот такой вышла за колючую проволоку эта удивительная женщина – Ина Ильина. Не раздавленная, не опустившаяся, полная любви к близким, здравых конструктивных планов и желания их воплощать. Я уверен, она осталась ЧЕЛОВЕКОМ, не только благодаря огромным физическим усилиям (добросовестному тяжёлому труду, зарядке, ночёвкам под открытым небом), не только беспримерным интеллектуальным усилиям (упорному изучению языка, заучиванию наизусть текстов, выкраиванию минут для чтения книг), но и благодаря богатой эмоциональной жизни. Удивляет её способность в самые тяжёлые минуты замечать и глубоко переживать малейшие проявления красоты природы. Ими полны её воспоминания. В них она нашла тот позитив, без которого в условиях АЛЖИРА человек не может сохранить свою личность. Подтверждая свою мысль, хочу привести цитату из записок Ины: «Из «экспедиции» с почвоведами я вернулась в лагерь с ворохом диких ирисов и тюльпанов, хмельная от степных просторов. Но меня не поняли даже друзья: «Ты точно с пикника вернулась!», «Вы какая-то ненормальная, - сказала Богомолова, жена советника посольства в Лондоне, - пока я в лагере, для меня не существуют ни облака, ни цветы, ни песни жаворонка». Я молчала.

ВОЗВРАЩЕНИЕ. Следующий этап жизни Ины: встречу с Русланом на станции Карталы, жизнь и работу в городе Токмак, строительство дома, приезд, болезнь и смерть Тасеньки , переезд на Северный Кавказ уже описаны мною в тексте о Руслане. Сообщу лишь некоторые подробности.

Во-первых, расскажу о трудоустройстве освободившихся заключённых. В Джамбуле Ине отказали в прописке. В районном центре под Джамбулом Ина обошла все хозяйственные учреждения, конторы и школу. Везде разговор о трудоустройстве (машинопись, стенография, два языка), вначале заинтересованный, прекращался, как только кадровики видели справку об освобождении. В Токмаке Ину приняли секретарём-машинисткой при директоре авторемонтного завода, но пришлось пройти сквозь строй унизительных вопросов и выслушать унизительные реплики: «Удивительно, все заключённые считают себя невиновными» и др. В городе-курорте Теберда, идеальном месте для больного Руслана, при желании директора школы зачислить её учителем языка, надменный зав. районо сказал: «У нас есть свои кадры». А в ответ на мольбы: «Я сказал нет».

Во-вторых, отмечу, что среди большинства людей, относившихся к бывшей лагернице неприязненно, а то и враждебно, стремившихся при каждом удобном случае унизить, обмануть неопытную женщину, встречались ей и добрые бескорыстные люди. Особенно тепло вспоминает Ина токмакского старика – садовника Григория Григорьевича, который, узнав о её судьбе, почти бесплатно снабдил её саженцами винограда, помог посадить яблони и сливы и сложил прекрасную печку.

В-третьих, отмечу самоотверженность Ины в борьбе с болезнями дочери и сына. При минимальных возможностях (статус зк, недостроенный дом, полностью ушедшие на строительство сбережения, зарплата 45 руб), она приложила невероятные усилия, чтобы спасти дочь, добилась устройства её в клинику в столице Киргизии, окружила её материнской лаской и заботой. До конца жизни Ина испытывала вину перед своей дочкой. Ей казалось, что она что-то ей не додала. Но разве не понятно нам, кто на самом деле виноват в трагической судьбе Таси. Узнав о болезни Руслана, Ина всю свою энергию направила на его спасения. Без колебаний срочно (и потому за бесценок) продала свой дом и сад, в которые вложила столько любви и труда, и снова начала всё с нуля. Лишь бы обеспечить сыну условия для излечения. Весной 1950г Ина добилась, наконец, своей цели. Она преподаёт английский язык в школе станицы Зеленчукская. Руслан может приезжать.

Казалось бы, цель достигнута – Ина снимает прекрасную комнату с видом на Кавказский хребет в восхищающей её станице, имеет хорошую работу. Руслану удалось купить путёвку и курсовку в Тебердинский санаторий на 5 месяцев. Он неуклонно поправляется. Но Ина не привыкла останавливаться. В возрасте 51 год она поступает на заочное отделение Ставропольского института иностранных языков и за два года заканчивает его с отличием. Ей предлагают остаться в институте. Она счастлива. У неё высшее образование и «чистый» паспорт. (При обмене паспорта в Георгиевске то ли забыв, то ли пожалев её, в новый паспорт не вписали сведений о заключении). Пять лет она увлечённо преподаёт. Ей есть о чём рассказать своим студентам. Ищет новые пути в методах преподавания. Студенты её любят. Приезжал Руслан. Эти годы оставили у неё светлые воспоминания.)

СМЕРТЬ СТАЛИНА. РЕАБИЛИТАЦИЯ. 5 марта 1953г умер Сталин. В день его похорон школы, институты и предприятия Ставрополя не работали. Траурные процессии двигались в центр, к памятнику «отцу родному». Выступления продолжались много часов. Весной 1956г на общем собрании Института было зачитано письмо Н.Хрущёва: «О преодолении культа личности…» Все мы были потрясены. (Ина не даёт развёрнутой оценки Сталина, уповая на историков, исследования которых позволят ответить на «непонятные сегодня вопросы»).

Весной 1956г я вышла на пенсию и после 18 лет изгнания переехала в Москву, чтобы лично проталкивать реабилитацию мужа и свою. Формальности тянулись целый год. Сначала мне (под расписку) сообщили, что Илья реабилитирован и восстановлен в партии. После многократных хождений в прокуратуру СССР и томления в очередях «жён», была реабилитирована и я. В следующем году мне предоставили комнату. Как жена Герценберга, я прошла через тюрьму, лагерь и ссылку. А когда встал вопрос о компенсации за наше конфискованное имущество, с меня потребовали документы, что я действительно его жена. Все документы были изъяты при аресте, и пришлось через суд доказывать, что я действительно жена.

Ина заканчивает свои записки в 1977 году такими словами: В «Воспоминаниях» немало мрачных страниц о чудовищной несправедливости и жестокости, пережитой моим поколением. Но несмотря на беды, удары и утраты, у меня есть за что благодарить судьбу. За светлое детство в дружной семье и чудесные школьные годы. За любовь и дружбу. За сына – друга и защитника. За то, что осуществилась моя страстная мечта - увидеть мир, побывать в далёких странах. Горячо благодарю за встречи с искусством и природой, сопровождавшие меня всю жизнь. Спасибо судьбе, что она одарила меня одним талантом - умением быть счастливой, видеть красоту и радоваться ей даже в самые тёмные дни.

Поистине, оптимистическая трагедия!

ПОСЛЕСЛОВИЕ. После реабилитации Ина Васильевна Ильина жила в Москве. Сначала ей предоставили комнату и лишь после долгих хлопот - однокомнатную квартиру (конфисковали трёхкомнатную). Общалась с Русланом, невесткой и внуками. Писала воспоминания и документальные рассказы, разыскивала подруг по прежней жизни, по лагерю и даже по гимназии. Не утеряла прежней жажды новых впечатлений (в 1983г записала: «первое лето провожу в Москве»). Побывала в местах детства - Литве, Латвии, Ленинграде. В Алма-Ате, Фрунзе и Токмаке (навестила могилу дочери). В Крыму. На Северном Урале. Часто проводила лето в Приокском заповеднике. В 1959г Руслан организовал «большое путешествие» мамы по Горному Алтаю. Дневниковые записи её по-прежнему красочны, эмоциональны, полны восхищения природой. От идеалов молодости не отказалась: «…с годами я всё больше убеждалась в том, что не Советская власть надругалась над нами, а её враги. Кому как не им было выгодно убрать честных, преданных революции людей, талантливых военачальников? Только им».

Ина Ильина умерла в 1992 году. Ей было 93 года.