Другая тишина - о творчестве Сергея Пагына

ДРУГАЯ ТИШИНА 
О книге Сергея Пагына «Спасительный каштан»

          Сестра свеча,
          свеча, моя сестрица,
          во тьме ночной ты освещаешь лица,
          они глядят на падающий снег.

          Я – свет дневной,
          я жизнь творю повсюду,
          и моему все радуются чуду,
          лишь тёмен и печален человек.

    Свет и тьма в мире, свет и тьма в человеке. Чаще всего -печальном. Хотя падает снег, и горит свеча (вспоминается тут же пастернаковское «свеча горела на столе, свеча горела…») Мир полон простых чудес, но их надо ещё суметь разглядеть. Да вот только тьма в человеке не даёт. Возникает вопрос: от чьего лица говорит автор? Просто ли от лица дневного света или речь о действии божественного духа, благодати? И кто эти «все», кто радуется чуду жизнетворения? (В логике православия: «Ты бо еси истинный Свет, и Тя поет вся тварь во веки веков»). А здесь - «моему все радуются чуду, / лишь тёмен и печален человек» - получается, что радуется всё живое в мире, кроме человека.

   … И осветлённою водою
   польёшь, как водится, орех,
   хоть снег струится над землёю
   из всех пробоин и прорех.

   Очнёшься,
   странную картину
   увидишь, воротом скрипя:
   пустое дерево и зиму,
   и в ней печального себя.

   «Осветлённая вода» - а почему, спрашивается, осветлённая? Задумаешься и представишь блики солнца, гуляющие по воде и стенкам ведра. И, раз снег «струится» отовсюду, понятно, что лирический герой любуется, очарован этим зрелищем. И даже впадает в некое забытьё: отсюда – «очнёшься». А затем резкий переход, словно смена оптики: голое («пустое») дерево, зима и человек в печали.
Печаль часто сопутствует лирическому герою Сергея Пагына. Из внимательного прочтения его стихотворений становится понятно, что он пережил личную трагедию, потеряв близких людей – жену и дочь. Однако смерть чудесным образом преображается в чутком сердце поэта в музыку и слово:

   В самих себе мы - дикая вода,
   не знающая музыки и слова.
   Над нею жизнь проходит без следа,
   без всякого прибытка и улова.

   Она нема, она глуха, как сон,
   по ней скользят событья-водомерки.
   И если мир в ней как-то отражён,
   то это просто судорога ветки

   и всплеск огня, и детский влажный рот,
   скользнувший над, смеющийся, и снова
   приходит смерть – и тут вода встаёт,
   перетекая в музыку и слово.

   «Дикая вода» - поток сознания человека, не успевающего задуматься о том, как и зачем он живёт. Человека, глаза которого открываются только, когда происходит сильное потрясение, преображающее его личность. Чтобы так переосмыслить мир и жизнь человека, необходимо прочувствовать необыкновенное, таящееся в обыденном (или, другими словами, надо просто быть поэтом):

   Хоть жизнь проста,
   как хлебный ломоть в миске,
   как яблоко рябое на столе,
   но чувствуешь порой, что где-то близко
   чудесное творится в полумгле.

   И что оно? Смещённый угол зренья?
   Незыблем быт и все предметы с ним.
   А хлеба вздох и яблока свеченье
   лишь держатся вниманием твоим.

   Здесь вспоминается Рильке, восклицающий в «Дуинских элегиях»: «сколь счастливы могут быть вещи, невинные, близкие нам …будучи бренны, жаждут от нас спасенья …желают, чтобы незримо мы в наших сердцах преобразили бы их – и во что? – без конца в нас самих!» (перевод мой).
Наверное, речь идёт о способности увидеть вечное в настоящем. Она и преображает видимое, открывая его красоту:

   И в слово лёгкое вместишь ты напоследок
   косматый промельк придорожных веток,
   на пальце мёд и варежку в снегу…
   Куда-то вдаль над местностью печальной
   оно плывёт ладьёю погребальной,
   а ты в траве сидишь на берегу.

   Но будет день и будет ночь кривая,
   и ты пойдёшь, пути не разбирая,
   водой ли, глиной, воздухом во мгле.
   А там зима растёт из рукавицы,
   и снег встаёт, и вспорх синичий длится,
   и твёрдый мёд сияет на столе.

   Поэтическое сознание совмещает небо и землю, явное и неявное, и вещь становится вестью, превращаясь в слово:

   Порою мы как будто из стекла,
   чуть тронутого снегом и туманом.
   И смертная тогда подходит мгла
   к скрипящим рамам.

   И что же видит?
   Луковичный всплеск –
   зелёное растёт из золотого.
   Стакан гранёный вспыхнул и воскрес,
   и обратился в слово.

   И в небо превращается проём,
   и вестью вещь становится нетленной –
   и как тогда мы, Господи, поём
   самозабвенно.

   Вот эта «смертная мгла» в другом стихотворении Сергея («У озера») превращается в «смертную стужу» и «глубину безъязычья», в которую надо нырять душе поэта, чтобы извлечь наружу, в жизнь «серебряный трепет». Но не случаен и образ стеклянного человека: будто спадает пелена с глаз, рушатся преграды, цепко удерживающие наше сознание в сиюминутном и пустопорожнем студне будня, и взгляду открывается невидимое и невероятное:

   Небесные часы

   Кто часы песочные большие
   посреди живой поставил шири,
   выдув из поющего стекла?
   Человек в них – только горловина,
   времени и неба половина
   сквозь неё неспешно протекла.

   И огонь, и дерево, и птица,
   звёздная мгновенная ресница,
   дыма неразгаданная вязь
   в середине сходятся сосуда,
   знобкой дрожью ужаса и чуда,
   образом бессмертным становясь.
   
   Ужас и чудо – вероятно, речь идет об ужасе смерти и чуде жизни, неразрывно переплетенных между собой:

   Лёд вобрал в себя свободу -
   луж небесную природу,
   в полдень снова стал водой.

   Так и смерть в себя вбирает
   жизнь горящую - и тает,
   и становится живой.

   Получается, что смерть смерти рождает жизнь. И в этом тайна словотворения:

   Ты говоришь, и смерти нет…

   *
   Говоришь, как будто в мерцанье вод
   хлеб бросаешь,
   и тут же огромной рыбой
   жизнь ли, смерть ли к тебе плывёт
   …
   Говоришь, как в дверь стучишь, на порог
   деревянный став, - заскрипит задвижка,
   и возникнет в светлом проёме Бог,
   человек ли, ангел и скажет: «Слишком
   погружён в слова ты…
                («Неназванное»)

   Для Сергея Пагына слово – его дом, его судьба «наискосок пропахана словом». Приведём ещё несколько его стихотворений:

   Амбарный свет ветшающей зимы,
   что так длинна, и продолжает длиться.
   Мы в ней живём, до слова сочтены,
   до влажной ускользающей ресницы.

   Ведомые сияющей рукой,
   пока горим…
   Но в сумрачном раздрае
   ещё фунт лиха пополам с тоской -
   и мы совсем погаснем и растаем.

   Ещё немного ледяной беды,
   безглазой тьмы, ломящейся в оконце,
   беззвучной глины, неживой воды,
   которая не светится, не льётся,

   и мы затихнем…
   Но порой и нам,
   казалось бы, над бездною, на грани
   даруется такое по утрам
   прозрачное и лёгкое дыханье!
   
   *
            Наталье Новиковой
   Когда сползает корка ледяная,
   земля нежна, как ранка на руке.
   И мягко-мягко тьма идёт живая,
   неся звезду в залатанном мешке.

   Земля нежна, душа легка, как будто
   тяжёлой и не знала пустоты –
   лишь высоту,
   лишь беглый воздух чуда,
   лишь детский взгляд мерцающей воды.

   *
   День поминовенья

   Поминовенье.
   Ветреный погост.
   Трепещет день как светлая тряпица.
   Грунтовой тьме,
   весне, пошедшей в рост,
   дано сейчас взаимно просочиться.

   И если можно зрением иным
   проникнуть в мир, увидишь: у рябины
   стоит умерший рядышком с живым,
   одной слезы Господней - половины.

   *
   В чертополохе спит огонь,
   в чертополохе спит дракон.
   Лишь поднесу к нему ладонь,
   и встрепенётся сразу он,

   и, шевельнувшись, полыхнёт
   огнём невидимым живым.
   И эта боль меня спасёт
   среди ветров, холмов и зим.

   И пусть вокруг клубится мгла,
   но делят общее бытьё
   его горящая игла
   и сердце голое моё.

   *
   Репейника сухого семена
   клюёт синичка голою зимою,
   в которой есть другая тишина,
   сквозь ветер говорящая со мною

   и с крохой этой…
   Пение и речь
   незримого мгновенного другого.
   Не донести, не спрятать, не сберечь
   ни щебета, ни музыки, ни слова.

   Я только знаю, только чую: вот -               
   в вороньем этом ветреном вертепе
   синичий бог в шиповнике живёт
   в своём цветущем несказанном небе.

   Вообще-то любые попытки объяснить поэзию С.Пагына заведомо обречены на проигрыш. Можно что-то говорить, но всё это выглядит банальным по сравнению с чудесными образами, рождающимися из его строк. Они легки и невесомы, как пёрышко, которое, по мысли поэта, «для взгляда живого – опора, ступень меж этой землёй и небесной».
   И пускай слово Пагына печально – ведь его печаль светла!

   И пусть в душе то радость, то тревога,
   В мои глаза печально смотрит Бога
   Большое неотступное лицо.


(Стихи С.Пагына цитируются по книге "Спасительный Каштан", Кишинёв, 2022)