Сказочник

Человек вскинул руку над дверью в заборе. Привычно сдвинул защёлку, и калитка поддалась. Похрустев снегом,
Алексей Иванович Шмель со двора взбежал на крыльцо и, подобно нагулявшемуся коту, в облаке морозного пара был пущен в бревенчатый дом. За порогом остались обжигающие стужей сумерки, вспыхивающие искрами сугробы и нестерпимое одиночество. Оно-то и толкнуло визитёра в гостеприимные объятия того жилища, в котором он прежде не раз бывал
и где этим вечером его ждали.   

— Дядя Лёша пришёл! – обрадовался пятилетний мальчик взъерошенному человеку, снявшему шапку.

Гость кивнул ребёнку, отрясая снег с джинсов и сапог.

— Валерка! – с задором сказал он и воздел дублёнку на вешалку, сняв с плеча сумку.

— Пулей в кровать! – мать прикрикнула на сына, примчавшегося в прихожую.

Но тот поплёлся за гостем к умывальнику.

— А читать сегодня будем?
— Обязательно! – ответил мальчику припозднившийся, вытирая руки.

А малыш любопытничал уже́ на пороге кухни, где за стол усаживался вечерний посетитель:

— Что читать будем?
— Сказку. Знаешь, я снова принёс много книг. Все оставлю у вас дома. Так шо теперь у вас есть своя домашняя
библиотека, – говорит Шмель и вылавливает ложечкой клубнику из варенья.

Ребёнок скрылся в комнате, но слышит каждое слово щедрого гостя, в чей большой рот проваливается крекер.

— Настоящие книги лучше аудиокниг, – доносит жующий гость до мальчугана, перемигиваясь с его матерью.

Егоза, нырнув в кровать, ссыпа́ет свои «почему» на голову бородача, сосущего чай:

— Почему лучше?
— Потомушт страницы их шуршат.
— Почему?
— Они бумажные.
А потом:
— У книг, Валера, свой удивительный запах!

Любознательный оголе́ц с головой на подушке не замедлил спросить:

— Какой?
— Запах ткани переплёта. И нежный аромат бумаги. И дух краски. Особый запах есть у старых книг из домашней библиотеки. Они пахнут временем и теплом, – и гость, кивнув хозяйке, встал из-за стола.
— Как это?
— Как? Такш, как в доме пахнет свежим хлебом, – входя в комнату к малышу, объяснял Шмель, — этот тонкий запах книг
с годами делается гуще и насыщеннее. Его знает каждый человек, любящий много читать, проглатывая книги, как будто пирожки.
 
Хозяйка, расплываясь в улыбке, семенила за бородой:

—Лирика, честное слово!

Алексей Иванович, подмигивая ребёнку, увещевал того:

— Ну-ка, укрывайся!

Но ребёнок боролся с одеялом.

— А твои книги пахнут пирожками?
— Ешо как пахнут!.. Я сегодня начну тебе читать сказку «Чарли и шоколадная фабрика».
— Про шоколад?
— Узна́ешь!
— Мы же смотрели фильм, Валер. Забыл? – мать с изумлением посмотрела на сына из-за спины великана, к которому ногой придвинула детский стульчик.
А ребёнок растерянно посмотрел на гостя.

Тот, тронутый сединой, был хоть и высоким, но сутулым человеком с добрым лицом. Его тёплая улыбка и нежный взгляд проницательных глаз завораживали мальчика. Сказочный великан шумно сопел и глухо басил, но этим только внушал к себе симпатию ребёнка. Добрый великан! Шмель, каждый раз читая вслух, начинал откашливаться в свой мощный кулак, пугая разве что чернильную чайку, воспарившую под нарисованным солнцем над чёрными волнами змеящихся вен. Добряк, обыкновенно сам захваченный чтением, сучковатыми пальцами привычно теребил лоток окладистой бороды́, дряблые мочки своих ушей, азартно почёсывая сморщенный жёлтый клубень искривлённого носа… Так было всегда, только начнёт он читать.

И сегодня сказочник, привычно улыбаясь малышу, ласково произнёс:   

— Валера, я начну читать, а ты, ежель вспомнишь, остановишь меня, и мы выберем другую сказку.

И сивый исполин, изломав ноги в коленях, как кузнечик сел почти на пол и ссутулился у ночника в изголовье кроватки.

Через десять минут он вернулся на кухню, охлопывая свою грудь руками, словно что-то ища в невидимых карманах свитера. Разглаживал заметные только ему изъяны джинсов, садясь ближе к столу. Причёсывал ладонью волосы, не сводя глаз со спины хозяйки. А хозяйка, одетая в длинный фланелевый халат в цветах на стеблях, что-то поддевала ложкой в кастрюльке. 

— Уснул? – спросила мать, не повернувшись.
— На первой главе…
— Не вспомнил? – и хозяйка лопаткой переворачивала котлеты на сковороде.
— Не-а.
— Спасибо, Алексей Иванович, за книги, конечно, – и теперь молодая женщина что-то взбивала венчиком. 
— Елена Николаевна! – гость, встав с места, подошёл со спины, — запоздал я сегодня. Шкаф собрать не получится. Поздно, да и ребёнок уснул, – начал было прощаться он.

Женщина вздрогнула плечами и в каком-то рывке повернулась. Оба застыли под абажуром – двадцатипятилетняя блондинка в бязевых розах до пола и немолодой гость в болотном свитере с горловиной в подбородок.

Блондинка была весьма недурна собой: красива лицом и миниатюрна телом. Даже её морская свинка, – заговори она, – обрисовала бы хозяйку одним словом: «Класс!» В женщине цвела молодость, и кипели тайные страсти. Лоб уреза́ла чёлка. Ниточки бровей обрывались над сияющими изумрудами глаз. Щёточки игольчатых ресниц неусыпно дрожали. Нос был с той изящной горбинкой, которой позавидовала бы любая гречанка. Уста́ над изящным подбородком были тронуты ненасытной чувственностью. Однако ростом Елена Николаевна Спасибко не удалась, но именно этот изъян и возбуждал влечение к ней в некоторых мужчинах, видящих в ней старшеклассницу. И они гибли в плену собственных эротических фантазий. Но сегодняшний гость не был безудержным фантазёром.

— Я ценю, Алексей Иванович, ваше внимание, – с какой-то особой выразительностью го́лоса заговорила женщина. Раскинутыми за спиной руками она опёрлась на столешницу. — Правда, очень мило, что вы занимаетесь с мальчиком.
С библиотекой, конечно, вы погорячились!

Человек с ушитой губой прогнусавил:

— Ничего не хочу слушать, Лена. Я вам и книжный шкаф смастерю…

Друг с другом они заговорили одновременно.

— Столько книг у нас только в Тольятти было.
— ...Соберу шкафчик…
— До рождения сына я жила в доме родителей мужа.
— ...Дело пустяковое. Жаль, шо время позднее...
— А здесь, в Чемодурово, мы ещё не обжились.
— ...Я должен был придти в полшестого...

И синхронно умолкли.

Алексею Ивановичу стало казаться, что он снова правильно понимает женщину, с которой его свёл случай – жизненный эпизод, относящийся к помощи по хозяйству. Эпизоды повторялись, и тесное людское общение, став безграничным в своём творчестве, не заканчивалось работами по дому; во дворе Алексей Иванович колол и пилил дрова, мастерил будку для собаки, которую предстояло купить, красил забор. Но никогда прежде Шмель не отмечал ни нервозности, ни странного трепета в телодвижениях Спасибко и тогда, когда они оказывались наедине.

Но сегодня Елена Николаевна прошептала:

— Я предлагаю вам остаться у меня на ночь! – и острым взглядом снизу вверх полоснула гостя.

А тот опешил. Ничего не ответив на предложение, Алексей Иванович лишь беспомощно улыбнулся в странной задумчивости. И сдал назад, будто отчалил от плиты в кастрюлях и от фланели в бутонах, задком прибившись к столу. Опустился на табурет и застыл, втянув голову в плечи, как оглушённый голубь.

Хозяйка же, приметив болезненную растерянность гостя, заторопилась словами:

— Вы хороший человек, и я уважаю вас. Я вам правду говорю, что мне приятно ваше внимание, – и она скосила влажные глаза на человека за столом.
— Спасибо, – выдыхая, произнёс тот.
— Правда, Алексей Иванович, вы очень трогательный, – женщина кончиком языка коснулась верхней губы.
— Ну, ска́жете! – протянул гость, только сейчас заметивший лёгкий макияж на её лице.
— А вы ведь мало что обо мне знаете?!
— Того, шо знаю – достатошно!
— А я знаю о вас, что вы – наш друг! Это правда, – и женщина ослабила пояс халата, — но оставить у себя… – и выдержала паузу после «себя», продолжив, — … все ваши книги, видно, судьба. Хотя вы и так уже́ перетаскали к нам всю свою библиотеку. Вот и сегодня ещё принесли. Так нельзя, мне неловко! – и она по локти засучила рукава цветастого одеяния.
На изящном её предплечье замер вытатуированный тритон.

— Чепуха! Книги должны быть в каждом доме! Это мой вам с Валеркой подарок, – басил Шмель, разглядывая затейливую татуировку, — и если я вам друг, как вы мне сказали, то по-дружески прошу вас, Лена, оставить книги у себя. Да и книжный шкаф я почти собрал.

Помолчали и послушали клокотание кипящей воды в чайнике. Вдруг гость встал, как подпрыгнул. Он увязал воедино все женские уловки: сладкое томление, макияж и нежность чарующих слов.

— Куда же вы, упрямый человек, засобирались так поздно? – забеспокоилась Елена. Она шагнула вперёд, и рукава халата рухнули на запястья.
— Дойду как-нить! Не́ча было в поздний час гостеваться, – дудел Шмель, срывая дублёнку и ударяясь головой
о светильник под потолком прихожей.

Спасибко затрепетала:

— На часах и одиннадцати нет!
А затем:
— Боже, как здесь жарко… у плиты! – и на миг пропала из кухни.

Вскоре женщина, сменившая халат, в приподнятом настроении впорхнула в прихожую.

— Валерка спит, как суслик!

Люди бессмысленно улыбнулись и посмотрели друг другу в глаза.
Елена Николаевна, приблизившись вплотную к гостю, взяла его за руку и ввела в кухню.

— Ночь-то какая лунная! – Елена сдерживала волнение в голосе.

Она больше не была в розах, но едва ли это заметил поздний визитёр. На лёгком её халатике не было ни цветов, ни стеблей
с листьями. Женщина светилась в небесной лазури ситца.

— Слушай…те, Алексей! – настаивала хозяйка, — я могу постелить вам в угловой комнате. Буржуйку натопим. Два одеяла принесу. Две подушки.

Шмель оторопел. В один вечер оторопь взяла его дважды.

— Не хотите?! – участливо произнесла Елена, — так знайте: я вас не отпущу, не накормив. Что такое чай с вареньем? Будем ужинать.

Сердце Алексея Ивановича билось ровно. Интуиция, помогавшая ему в жизни, сейчас совершенно притупилась. Совесть ни в чём его не упрекала, и гость ме́шкотно вернулся на прежнее место, освободившись от шапки. Над чашками-тарелками поплыл неторопливый разговор. Ликёр и водка за поздней трапезой помогали общению.

— Как Серёжка пропал, так я с Валеркой здесь решила остаться. Дом в Тольятти давно продан, так куда же я поеду?!
Мы с Валеркой теперь совсем одни. Без дедушек-бабушек, без какой-либо родни. Сергей пропал без вести три года назад. Валерка тогда ещё плохо говорил.
— Предлагаю перейти на “ты” – вставил гость, быстро хмелеющий от водки.
Женщина кивнула и продолжила:
— Муж служил матросом на контейнеровозе. Судно ходило под панамским флагом. Серёжка пол света обошёл, и где он только ни бывал… Неожиданно пропал, телефонных сообщений от него не было, и мобильник его не отвечал. Только потом – через пару месяцев – мне удалось дозвониться до кого-то из управляющих той компанией, и мне сказали, что муж сошёл на берег в ЮАР – в Дурбане – а обратно на борт не поднялся. Судно ушло без него и с тех пор о муже ничего не известно.
 
Рассказ о сгинувшем матросе взял за́ душу Шмеля, который в молодости служил во флоте.

— Я, Елена Николаевна, сам в прошлом моряк-подводник.
— А я всегда думала о вас, что вы – глубокий человек!
— С мужем вашим беда приключилась, не иначе!
— Да, потух как вулкан, от которого теперь ни слуху ни духу, – и вдова повела плечами, кивком выпив.

Решили сменить тему. Чтобы взбодриться, выпили брудершафт, хохоча и толкаясь локтями. Елене пришлось вставать на табурет. Крякнули после водки. Сели и в задумчивости помолчали.

— Сказать по правде – о замужестве я не помышляю. И встречаться ни с кем не хочу! Вы, Алексей Иванович… ты, Лёша, первый из мужчин, кого я впустила в дом. Сантехник и водопроводчик не в счёт! Но вот участковый педиатр – это, Лёша, другое. Ты наверняка слышал от кого-нибудь в нашем посёлке. Бабы – народ болтливый. А, компьютерный мастер?
Это всё было не серьёзно, – с толикой вины в голосе говорила Лена, — а ты – редкий человек. Доброй души человек, да-да! И потом, ты старше меня лет на двадцать, двадцать пять?.. «Не прыткий же он кобелёк!» – подумала, помню.
И не ошиблась в тебе!
— Да, уж!
— Ты – мужчина что надо!

Сердце гостя ёкнуло, тогда, как хозяйка придвинулась ближе.

— Ты – прекрасный человек! Ты нам с Валеркой конфеты с фруктами приносил... Я же стараюсь экономить и не всегда могу сыночка сластями побаловать. Я живу на зарплату медсестры. Вы в тот раз мешок картошки привезли… дрова… и книги… Да, вы приносили книги. Ах, всё никак не привыкну к “ты”! Так вот, я отказалась – раз, другой… Что за книги!
Какие у них обложки! Я их ещё не читала. Но ты был настойчив и заваливал нас ими. И я – сломалась.

«Сломалась» она произнесла протяжно, шаловливо глянув на Шмеля.

— Шо там! Чепуха! – прошумел Шмель, чаще поглядывая на дублёнку в прихожей.
— В комнате гора книг. Они все детские?.. Да, я не видела в тебе мужского интереса к себе. Стала тебе доверять и теперь… боюсь потерять, – и Леночка закусила нижнюю губу, оттопырив верхнюю, — но я… ждала мужа, – и через секунду, опомнившись, — а вдруг он вернётся?! Ты с ним легко сдружился бы.
— Спасибо за откровенность, Лена. И за правду! – хмельным языком водил Алексей Иванович, частенько пристраивая руки на своих острых коленях под скрипучим столом. Иногда и вовсе свои ладони он просовывал под бёдра, сидя на руках и пружиня ногами. Временами всё же вынимал руки из-под себя и, успокоив ноги, клал костлявые кисти на стол.

Помолчали. В тишине звенело напряжение предчувствия того ключевого, чего сторонился в последние годы Алексей Шмель. И он, рассеивая тревожные мысли, пультом оживил телевизор в тот момент, когда с экрана рекламный ролик обещал зрителям «вкусный сыр из молока счастливых коров».

Выпили ещё по напёрстку, отчего только участились женские томные вздохи. На лице Спасибко воспылал румянец.
Но гость, скосив глаза на подоконник и сдвинувшись к стене, вдруг возьми и скажи:

— Уметь врать иногда полезно, – он говорил о «вкусном сыре», — но безыскусно лгать покупателю – только вредит всем!

Алексей Иванович надумал разбавить разговором растущее напряжение.

— Алексей Иванович, ты о чём? – удивилась вдовеющая.
— Я говорю про счастливых коров и несчастных телят.
— При чём здесь коровы-телята? И почему телята несчастные?
— Потому как человек – безжалостный к одомашненным животным.

И Алексей Иванович испытал острый позыв к просвещению вдовы. Женское тело было доступно как гусятница, и оно дышало жаром, но не могло быть заключено в мужские объятия в силу одной серьёзной причины, известной одному лишь гостю. Ум пылкой женщины занимал седовласого визитёра теперь куда больше, чем её огненная плоть. К тому же, когда-то Алексей Иванович преподавал в зоотехническом колледже.

И животновод загрохотал в ночи, дирижируя руками:

— Коров мне искренне жаль. Всё по порядку. Раз! – сказав «раз», Шмель вдавил правый мизинец в ладонь, — тёлки – это не рожавшие особи. Молоко они начинают давать после первого отёла, и каждая не дойная тёлка становится – дойной коровой.
— Опаньки! – игриво сообщила невольная курсистка.
— Два! – лектор вмял в ладонь и безымянный палец, — секреция молока в вымени дойных коров (Шмель невольно скосился на женский бюст в голубизне ситца) начинается незадолго до их повторного отёла, чтоб телёнок мог кормиться сразу после рождения.
— Очень интересно.
— Тут важный мо́мент. Корова после отёла продолжает давать молоко около года. Это – период лактации, в течение которого её и доят. Почему животное и называют – дойным!
— Как дойная корова. Слышала, слышала! 
— В продолжение лактации надо́и понемногу снижаются и, – тут Шмель произвёл умственные вычисления, закрыв глаза и шевеля губами, — через триста дней могут снизиться аж до пятидесяти процентов от их изначального объёма.
— А в чём безжалостность людей? – и лицо Спасибко стало строгим на пару мгновений.
— В том, каким образом человек получает молоко. Ведь чтобы больше получать с удоев – ему приходится лишать материнского молока́ несчастных телят, отнимая у кормилиц. Самих же коров беспощадно выдаивают, – расходился Шмель, теперь видевший в Леночке не женщину, но студентку. Он мгновенно отвлёкся от шапки с дублёнкой.

А “студентка” недоуменно хлопала глазами и волновалась, и её «подумать только!» и «надо же!» только и слетали с трепетных уст.

— И вот вам, три! – Шмель будто гвоздь вбил в кисть свой средний палец, — шоб коровы давали молоко всегда – их искусственно оплодотворяют с целью возобновления лактации. В промышленных масштабах всё выглядит ужасающе. Сотни тысяч коров систематически оплодотворяют. Для искусственного оплодотворения используется сосуд Дьюара.
— А это что за тара?
— Хранилище бычьего се́мени.
— Понимаю, понимаю. Одному быку не осилить сотен и сотен тысяч коров.

Лектор же запальчиво продолжал:

— Третье, говорю! Через девяносто дней после отёла, коров вновь осеменяют, и они начинают давать молоко. Все свои пять лет бурёнки проводят в беременности. Без отпусков! Вам понравилось бы такое, Леночка? – зазвучал менторский тон в голосе Алексея Ивановича.

Шмель осёкся на предательском словечке «Леночка» и рассердился на себя. Ему хотелось быть строгим преподавателем.

— Без отпусков я не согласна работать! – прыснула вдовица.
— Чотыря! – и указательный палец впивается в ладонь громогласного человека, — из тёлочек выращивают молошных коров, и уже́ с ними вновь повторяют ту же экзекуцию: беременность по расписанию, отёл и выдаивание до последней капли!
— А что с бычка-а-ми?
— С ними всё куда печальнее! Вот и пять! – и рассказчик кулаком трясёт перед лицом женщины и брызжет слюной, — их держат в тесных клетушках обездвиженными. Усиленно откармливают, чтобы набравшего вес телёнка отправить на бойню. Телята не видят своих матерей, получая жалкое количество сцеженного коровьего молока. Их быстро переводят на белково-растительные корма́. 
— Какой кошмар! – и Леночка стала оживлённо теребить руками полы короткого халатика в серебряных рюшах.

Шмель прежде не заметил того, когда именно и каким волшебством фланелевая вдова обратилась ситцевой, а все её розы растаяли в воздушной лазури. За рюмкой у него не было времени задаться вопросом: когда ножки хозяйки оделись в ажурные чулочки, и почему его взору теперь всё чаще доступна большая наколка на бедре?

Сбавив обороты, он спокойнее проговорил:

— Главное, шоб бычки были обездвижены. То есть, не ходили и не стояли, но лишь круглосуточно лежали в кувезах, – подбирал слова́ лектор и ронял на столешницу как кувалду свой могучий кулак, отводя взор от набедренной морды льва.
— Зачем так жестоко?! – в интонацию Спасибко вернулась игривость, а глаза обрели прежний прищур, манящий в гибельную бездну чувств. Опомнившаяся Спасибко ещё ближе придвинулась к рассказчику и, облокотившись, опочила виском на ладони. Халатик её гостеприимно отворился. — Зачем с ними так?!
— За тем лишь, – Алексей Иванович с табуретом под собой переехал на край стола, и вновь его руки скользнули под стол и легли на колени лишь только он замер, — шоб их, откормив, отправить на убой! Это – та правда, которую не каждый знает, и о чём знать никто не хочет.

Доступные обзору прелести Елены Николаевны сотрясались как холодец при каждом женском возгласе.

— Ой! – её язык сейчас холит верхнюю губу, — а давай выпьем, Лёша!
— Мне достатошно, благодарю! – отказался Шмель, но, остудив пыл, хрипловато завершил лекцию: — мясо бычков нежное оттого, шо мышцы их конечностей остаются слабыми и, впоследствии, совсем без сухожилий, – и он снова сел на свои ладони.
— Ай-ай-ай, какой ужас…

Шмель почти бубнит себе под нос, больше сутулясь:

— Нежная телятина пользуется спросом у потребителей…
— Теля́та, теля́т, теля́там, теля́тами, – просклоняла томная хозяюшка, вновь придвинувшись к рассказчику, и, произнеся – «как всё это ужасно», – положила свою кисть на покатое плечо гостя.
— Теперь я должен вам сказать ешо одну правду, Елена Николаевна! – решился гость, приободрившись и хмыкнув, не найдя в себе выдержки терпеть натиск вдовы.

Хоть он изрядно опьянел, но, всё ясно соображая, выпалил:

— Я должен сказать…
— Да, Лёша, что? – и влажные глаза красавицы лихорадочно заблестели.
— У меня – это! Слово «это» он произнёс утробным голосом. И это, – здесь гость снова драматично сгустил бас, – развилось у меня десять лет назад – после травмы… так шо, я – настоящий старик. Конечно, я многое ешо могу, но, – замялся он, — мне привыкнуть к человеку нужно… к женщине привыкнуть… шоб доверие к ней возникло… шоб обстановка была подходящая… Простите, – резко перешёл на “вы” Шмель, — я должен был придти днём. Я подал вам надежду… Эх, глупо всё! Не следовало к вам приходить… Ничего не нужно было предпринимать… – обильно сорил словами благородный Алексей Иванович и раскачивался вперёд-назад, сидя на своём табурете.

— Поцелуй же меня, матрос Чижик! – обнимает гостя Спасибко.
— Чижик не был подводником…
— Взойди из глубин. Вспори перископом ни́лас, подводник!
— Пойду-ка… собирать книжный шкаф, шоль.
— Валерка проснётся! Иваныч, сидеть! – и оголилось её плечико, и заплясало каре́. И пуще заколыхался под воздушным ситцем грудной студень Леночки; хозяйка не придала никакого значения исповеди возрастного гостя.
— Прошевайтя!
— Поцелуй же меня, глупый старичок!

Гость упал с табурета, прежде накренившись на нём так, что тот держал Шмеля только на двух ножках. Вскочив, сказочник ринулся в коридор. Глаза Леночки – как сквозь дымку – следили за каждым резким движением одевающегося мужчины. Вот с вешалки Алексей Иванович схватил дублёнку. Ударился головой о полку. Там же – в прихожей – он набросил шапку-ушанку и прыгнул в сапоги, не застегнув их на молнию. Снова со звоном качнулся подвесной светильник. Вот Иваныч борется с дверным замком…

— Не поняла, ты куда?!
— До свидания, Елена Николаевна…
— Ты серьёзно? В чём дело? – её щека на ладони.
— Во времени дело!
— Завтра выходной. Время, – выпрямившись, она взглянула на часы, — час ночи!
— А у меня всегда полшестого! Не понятно?!

Женщина стала преображаться в свете внутреннего озарения. Глаза потеряли прищур, а рот открылся. Гость же говорил:

— Простите, Елена Николаевна, – он на минуту появился в дверном проёме кухни в дублёнке на одной руке, — я не знаю, зачем ходил к вам. Скрасить одиночество? Проклятое одиночество! Вновь почувствовать себя молодым? Я – не молод! Мои визиты вы приняли за ухаживания. А я не ухаживал за вами. Я помогал вам с сынишкой. Бывал у вас просто как сосед… Простите меня! –  выдал бессвязную тираду гость, — я обязательно соберу вам книжный шкаф позже, – и распахнул дверь, совладав с её замком.

И ночная мгла, как пучина, вобрала в себя Алексея Ивановича с его сумкой на плече. Дверь за ним захлопнулась. Под ногами ритмично заскрипел снег. Стужа набросилась на путника, как истосковавшаяся по хозяину собака, и принялась вылизывать докрасна впалые щёки над сивой бородой.

А в доме быстро улеглось волнение, и скоро утихли страсти. Тишина накрыла приют одиночества.

— Ба! – сказала себе Елена Николаевна и хихикнула, — вот так сходила, кума-лисица за петушком! Допивай-ка, мать, ликёрчик и в кроватку!

Она встала и прошлась по кухне.

— А, ведь, хороший мужик, – сказала она себе вполголоса, — хоть и староват. И всё могло быть хорошо. Могло быть.

И ей стало жалко себя. И сынишку. И сбежавшего Алексея Ивановича, который годился ей в отцы.

— Нет, хороший дядька! – утешала себя красивая вдовица.
 
Но больше самой себя в эту ночь ей было жалко только несчастных молочных телят и дойных коров.