Сказочник

Человек вскинул руку над дверью в заборе, привычно
сдвинул защёлку, и калитка поддалась. Похрустев снегом,
Алексей Иванович Шмель со двора взбежал на крыльцо и,
подобно нагулявшемуся коту, в облаке морозного пара был
пущен в бревенчатый дом. За порогом остались обжигающие
стужей сумерки, вспыхивающие искрами сугробы и нестерпимое
одиночество. Оно-то и толкнуло визитёра в гостеприимные
объятия того жилища, в котором он прежде не раз бывал и где
этим вечером его ждали.

— Дядя Лёша пришёл! – обрадовался пятилетний мальчик
взъерошенному человеку, снявшему шапку.

Гость кивнул ребёнку, отрясая снег с джинсов и сапог.

— Валерка! – с задором сказал он и воздел дублёнку на
вешалку, прежде сняв с плеча сумку.

— Пулей в кровать! – мать прикрикнула на сына, примчав-
шегося в прихожую.

Но тот поплёлся за гостем к умывальнику.
— А читать сегодня будем?
— Обязательно, – ответил мальчику припозднившийся и вытер
руки.

А малыш любопытничал уже на пороге кухни, где за стол
усаживался вечерний посетитель:
— Что читать будем?
— Сказку. Знаешь, я снова принёс много книг. Все оставлю
у вас дома, – обещает бородач, — теперь у вас есть своя
домашняя библыотэка, – говорит он и вылавливает ложечкой
клубнику из варенья.

Ребёнок скрылся в комнате, но слышит каждое слово щед-
рого гостя, в чей большой рот проваливается крекер.

— Настоящие книги лучше аудиокниг, – доносит жующий
гость до мальчугана, перемигиваясь с его матерью.

Егоза, нырнув в кровать, ссыпает свои «почему» на голову
бородача, сосущего чай:
— Почему лучше?
— Потомушт страницы их шуршат.
— Почему?
— Они бумажные.
А потом:
— У книг, Валера, свой удивительный запах.

Любознательный оголец с головой на подушке не замедлил
спросить:
— Какой?
— Запах ткани переплёта. И нежный аромат бумаги. И дух
краски. Особый запах есть у старых книг из домашней биб-
лыотэки. Они пахнут временем и теплом, – и гость, кивнув
хозяйке, встал из-за стола.
— Как это?
— Как? Такш, как в доме пахнет свежим хлебом, – войдя
в комнату к малышу, объяснял Шмель, — этот тонкий
запах книг с годами делается гушэ и насышнэй. Его знает
каждый человек, любящий много читать, проглатывая книги,
как пирожки.

Хозяйка, расплываясь в улыбке, семенила за бородой:
— Лирика, честное слово!
Алексей Иванович подмигивал ребёнку и увещевал того:
— Ну-ка, укрывайся!

Но ребёнок боролся с одеялом.
— А твои книги пахнут пирожками?
— Ешо как пахнут!.. Я сёгоднь возьмусь за чтение сказки
«Чарли и шоколадная фабрика».
— Про шоколад?
— Узнаешь!
— Мы же смотрели фильм, Валер. Забыл? – мать с изумле-
нием посмотрела на сына из-за спины великана, к которому
ногой придвинула детский стульчик.

А ребёнок растерянно посмотрел на гостя. Тот, тронутый
сединами, был хоть и высоким, но сутулым человеком с
добрым лицом. Его тёплая улыбка и нежный взгляд про-
ницательных глаз завораживали мальчика. Сказочный ве-
ликан шумно сопел и глухо басил, но этим только внушал
к себе симпатию ребёнка. Добрый великан! Шмель, каждый
раз, когда читал вслух, начинал откашливаться в свой
мощный кулак с выцветшей наколкой якоря. Добряк, обыкновенно
сам захваченный чтением, сучковатыми пальцами привычно
теребил лоток окладистой бороды, дряблые мочки своих
ушей и рассеянно почёсывал сморщенный жёлтый клубень
искривлённого носа… Так было всегда, только начнёт он
читать.

И сегодня сказочник, привычно улыбнувшись малышу, ласково
произнёс:
— Ничао, Валера, я начну читать, а ты, ежели вспомнишь,
остановишь меня, и мы выберем другую сказку.

И седовласый исполин, изломав ноги в коленях как кузне-
чик, сел почти на пол и ссутулился у ночника в изголовье
кроватки.

Через десять минут гость вернулся на кухню и охлопывал
свою грудь руками, будто искал пачку сигарет в невидимых
карманах свитера. Разглаживал заметные только ему изъяны
джинсов, сев ближе к столу. Причёсывал ладонью волосы и
не сводил глаз со спины хозяйки. А хозяйка, одевшись в
длинный фланелевый халат в цветах на стеблях, что-то под-
девала ложкой в кастрюльке.

— Уснул? – спросила мать, не повернувшись.
— На первой главе…
— Не вспомнил? – и хозяйка лопаткой переворачивала котлеты
на сковороде.
— Не-а.
— Спасибо, Алексей Иванович, за книги, конечно, – и теперь
молодая женщина что-то взбивала венчиком.
— Елениколавн, – гость, встав с места, подошёл со спины, —
запоздал я сегодня. Шкаф собрать не получится. Ночь на дворе,
да и ребёнок уснул, – начал было прощаться он.

Женщина вздрогнула плечами и в каком-то рывке повернулась.
Оба застыли под абажуром: двадцатипятилетняя блондинка в
бязевых розах до пола и немолодой гость в болотном свитере
с горловиной в подбородок.

Блондинка была весьма недурна собой: красива лицом и
миниатюрна телом. Даже её морская свинка, – заговори она, –
обрисовала бы хозяйку одним словом: «Класс!» В женщине
цвела молодость, и кипели тайные страсти. Лоб уреза́ла
чёлка. Ниточки бровей обрывались над сияющими изумрудами
глаз. Щёточки игольчатых ресниц неусыпно дрожали. Нос был
с той изящной горбинкой, которой могла бы позавидовать
любая гречанка. Уста над изящным подбородком были тронуты
ненасытной чувственностью. Однако ростом Елена Николаевна
Спасибко не удалась, но именно этот изъян и возбуждал
влечение к ней в некоторых мужчинах, видящих в ней
старшеклассницу. И они гибли в плену собственных эротических
фантазий. Но сегодняшний гость не был безудержным фантазёром.

— Я ценю, Алексей Иванович, ваше внимание, – с какой-то
особой выразительностью голоса заговорила женщина, рас-
кинутыми за спиной руками она опёрлась на столешницу, —
правда, очень мило, что вы занимаетесь с мальчиком.
С библиотекой, конечно, вы погорячились.

Человек со шрамом над верхней губой прогнусавил:
— Ничао не хочу слушать, Елена. Я вам и книжный шкаф
смастырю…

Друг с другом они заговорили одновременно.

— Столько книг у нас только в Тольятти было.
— ...Соберу шкафчёк…
— До рождения сына я жила в доме родителей мужа.
— ...Дело пустяковое. Жаль, шо время позднее...
— А здесь, в Чемодурово, мы ещё не обжились.
— ...Я должен был придти в полшестого...

И синхронно умолкли.

Алексею Ивановичу стало казаться, что он снова правильно
понимает женщину, с которой его свёл случай – жизненный
эпизод, относящийся к помощи по хозяйству. Эпизоды пов-
торялись, и тесное людское общение, став безграничным в
своём творчестве, не заканчивалось работами по дому; во
дворе Алексей Иванович пилил и колол дрова, красил забор
и мастерил будку для собаки, которую предстояло купить.
Но никогда прежде Шмель не отмечал ни нервозности, ни
странного трепета в телодвижениях Спасибко и тогда, когда
они оказывались наедине.

Но сегодня Елена Николаевна прошептала:
— Я предлагаю вам остаться у меня на ночь, – и острым
взглядом снизу вверх полоснула гостя.

А тот опешил. Ничего не ответив на предложение, Алексей
Иванович лишь беспомощно улыбнулся в странной задум-
чивости. И сдал назад, будто отчалил от плиты в кастрюлях
и от фланели в бутонах, задком прибившись к столу. Опус-
тился на табурет и застыл, втянув голову в плечи, как
оглушённый голубь.

Хозяйка же, приметив болезненную растерянность гостя, за-
торопилась словами:
— Вы хороший человек, и я уважаю вас. Я вам правду гово-
рю, что мне приятно ваше внимание, – и она скосила влаж-
ные глаза на человека за столом.
— Спасибо, – выдыхая, произнёс тот.
— Правда, Алексей Иванович, вы очень трогательный, –
женщина кончиком языка коснулась верхней губы.
— Ну, скажете, – протянул гость, только сейчас заметивший
лёгкий макияж на её лице.
— А вы ведь мало что обо мне знаете.
— Того, шо знаю – весьма хватает.
— А я знаю о вас, что вы — наш друг. Это правда, – и женщина
ослабила пояс халата, — но оставить у себя… – и выдержала
паузу после «себя», продолжив, — …все ваши книги, видно, судьба.
Хотя вы и так уже перетаскали к нам всю свою библиотеку.
Вот и сегодня ещё принесли. Так нельзя, мне неловко, – и она
по локти засучила рукава цветастого одеяния. На изящном её
предплечье замер вытатуированный тритон.
— Чепуха! Книги должны быть в каждом доме. Это мой вам
с Валеркой подарок, – басил Шмель, разглядывая затейливую
татуировку, — и ежели я вам друг, как вы мне сказали, то
по-дружески прошу, Лена, оставить книги у себя. Да и книжный
шкаф я почти собрал.

Помолчали и послушали клокотание кипящей воды в чай-
нике. Вдруг гость встал, как подпрыгнул. Он увязал воедино
все женские уловки: сладкое томление, макияж и нежность
чарующих слов.

— Куда же вы, упрямый человек, засобирались так поздно? –
забеспокоилась Елена. Она шагнула вперёд, и рукава халата
рухнули на запястья.
— Дойду как-нить. Не́ча было в су́темь гостеваться, – ду-
дел Шмель, сорвав дублёнку и ударившись головой о светильник под
потолком прихожей.
Спасибко затрепетала:
— На часах и одиннадцати нет!
А затем:
— Боже, как здесь жарко… у плиты, – и на миг пропала из
кухни.

Вскоре женщина, сменив халат, в приподнятом настроении
впорхнула в прихожую.
— Валерка спит, как суслик...

Люди бессмысленно улыбнулись и посмотрели друг другу
в глаза. Елена Николаевна, приблизившись вплотную, взяла
гостя за руку и ввела в кухню.
— Ночь-то какая лунная! – Елена сдерживала волнение в
голосе.

Она больше не была в розах, но едва ли это заметил поздний
визитёр. На лёгком её халатике не было ни цветов, ни стеблей
с листьями. Женщина светилась в небесной лазури ситца.

— Слушай…те, Алексей, – настаивала хозяйка, — я могу
постелить вам в угловой комнате. Буржуйку натопим. Два
одеяла принесу. Две подушки.

Шмель обомлел. В один вечер оторопь взяла его дважды.

— Не хотите?! – участливо произнесла Елена, — так знайте:
я вас не отпущу, не накормив. Что такое чай с вареньем?
Будем ужинать!

Сердце Алексея Ивановича билось ровно. Интуиция, по-
могавшая ему в жизни, сейчас совершенно притупилась.
Совесть его ни в чём не упрекала. И гость мешкотно вер-
нулся на прежнее место, освободившись от шапки. Над
чашками-тарелками поплыл неторопливый разговор. Ликёр
и водка за поздней трапезой помогали общению.

— Как Серёжка пропал, так я с Валеркой решила остаться
здесь. Дом в Тольятти давно продан, так куда же я поеду?!
Мы с сыном теперь совсем одни. Без дедушек-бабушек, без
какой-либо родни. Сергей пропал без вести три года назад.
Валерка тогда ещё плохо говорил.
— Предлагаю перейти на «ты» – вставил гость, быстро хме-
леющий от водки.
Женщина кивнула и продолжила:
— Муж служил матросом на контейнеровозе. Судно ходило
под панамским флагом. Серёжка пол света обошёл, и где
он только ни бывал… Неожиданно пропал, телефонных
сообщений от него не было, и мобильник его не отвечал.
Только потом – через пару месяцев – мне удалось дозвониться
до кого-то из управляющих той компанией, и мне сказали,
что муж сошёл на берег в ЮАР – в Дурбане – а обратно на
борт не поднялся. Судно ушло без него и с тех пор о муже
ничего не известно.

Рассказ о сгинувшем матросе взял за́ душу Шмеля, который
в молодости служил во флоте.
— Я, Елениколавн, сам в прошлом моряк-подводник.
— А я всегда думала о вас, что вы — глубокий человек.
— С мужем вашим беда приключилась, не иначе.
— Да, потух как вулкан, от которого теперь ни слуху ни
духу, – и вдова повела плечами, кивком выпив.

Решили сменить тему. Чтобы взбодриться, выпили брудершафт,
хохоча и толкаясь локтями. Елене пришлось вставать на табурет.
Крякнули после водки. Сели и в задумчивости помолчали.

— Сказать по правде – о замужестве я не помышляю. И
встречаться ни с кем не хочу. Вы, Алексей Иванович… ты,
Лёша, первый из мужчин, кого я впустила в дом. Электрик и
водопроводчик не в счёт! Но вот участковый педиатр — это,
Лёша, другое. Ты наверняка слышал от кого-нибудь в нашем
посёлке. Бабы — народ болтливый. А, компьютерный мастер?
Это всё было не серьёзно, – с толикой вины в голосе гово-
рила Лена, — а ты — редкий человек. Доброй души человек,
да-да. И потом, ты старше меня лет на двадцать, двадцать
пять?.. «Не прыткий же он кобелёк!» – подумала, помню. И
не ошиблась в тебе.
— Да, ожть.
— Ты – мужчина что надо.

Сердце гостя ёкнуло, тогда как хозяйка придвинулась ближе.

— Ты – прекрасный человек. Ты нам с Валеркой конфеты с
фруктами приносил... Я же стараюсь экономить и не всегда
могу своего сыночка сластями побаловать. Я живу на зарпла-
ту медсестры. Вы позавчера мешок картошки привезли, дро-
ва и книги. Да, вы дарили книги. Так вот, я отказалась – раз,
другой… Что за книги и какие у них обложки! Я их ещё не
читала. Вы очень добры. Ах, всё никак не привыкну к «ты».
Да, ты был настойчив и взял меня... заботой. И я – сломалась.

Слово «сломалась» она произнесла протяжно, шаловливо
глянув на Шмеля.

— Шо там. Чепуха, – прошумел Шмель, чаще поглядывая на
дублёнку в прихожей.
— В комнате гора книг. Они все детские?.. Да, я не видела
в тебе мужского интереса к себе. Стала тебе доверять и
теперь… боюсь потерять, – и Леночка закусила нижнюю
губу, оттопырив верхнюю, — но я… ждала мужа... жду (через
секунду добавив) — я надеюсь, что он вернётся. Ты с ним
легко сдружился бы.
— Спасибо за откровенность, Лена. И за правду, – хмельным
языком водил Алексей Иванович, частенько пристраивая
руки на своих острых коленях под скрипучим столом.

Иногда и вовсе свои ладони он просовывал под бёдра,
садясь на руки и пружиня ногами. Временами всё же выни-
мал руки из-под себя и, успокоив ноги, клал костлявые
кисти на стол.

Помолчали. Тишину наполняло напряжённое предчувствие
того ключевого момента, которого сторонился в последние
годы Алексей Шмель. И он, чтобы рассеять тревожные мысли,
пультом оживил телевизор в ту минуту, когда с экрана рек-
ламный ролик обещал зрителям «вкусный сыр из молока
счастливых коров».

Выпили ещё по напёрстку, отчего только участились жен-
ские томные вздохи. На лице Спасибко воспылал румянец.
Но гость, скосив глаза на подоконник и сдвинувшись к
стене, вдруг возьми и скажи:
— Уметь врать иногда полезно, – он говорил о «вкусном
сыре», — но безыскусно лгать покупателю – только вредит
всем.

Алексей Иванович надумал разговором разбавить растущее
напряжение.
— Алексей Иванович, ты о чём? – удивилась вдовеющая.
— Я говорю о коровах и нешасных телятах.
— При чём здесь коровы-телята? И почему телята несчаст-
ные?
— Потому как человек – безжалостный к одомашненной
животине...

И Алексей Иванович испытал острый позыв к просвещению
вдовы. Женское тело было доступно как гусятница, и оно
дышало жаром, но не могло быть заключено в мужские
объятия в силу одной серьёзной причины, известной лишь
самому гостю. Ум пылкой женщины занимал седовласого
визитёра теперь куда больше, чем её огненная плоть. К тому
же, когда-то Алексей Иванович преподавал в зоотехническом
колледже.

И животновод загрохотал в ночи, дирижируя руками:
— Коров мне искренне жаль. Всё по порядку. Разь! – сказав
«разь», Шмель вдавил правый мизинец в ладонь, — тёлки –
это не рожавшие особи. Молоко они начинают давать после
первого отёла, и каждая не дойная тёлка становится – дойной
коровой.
— Опаньки! – игриво сообщила невольная курсистка.
— Два! – лектор вмял в ладонь и безымянный палец, — секреция
молока в вымени дойных коров (Шмель невольно скосился на
женский бюст в голубизне ситца) начинается незадолго до их
повторного отёлу, шоб телёнок мог кормиться сразу же после
рождения.
— Очень интересно.
— Тут важный мо́мент. Корова после отёла продолжает давать
молоко около года. Это — период лактации, в течение которого
её доють. Почему животный и зовётся — дойным.
— Как дойная корова. Слышала, слышала.
— В продолжение лактации надо́и понемногу снижаются и, – тут
Шмель произвёл умственные вычисления, закрыв глаза и пошевелив
губами, — через трыста дней могут снизиться аж до пятидесяти
про́центов от их изначального объёма.
— А в чём безжалостность людей? – и лицо Спасибко стало строгим
на пару мгновений.
— В том, каким образом человек получает молоко. Ведь шоб больше
получать с удоев — ему приходится лишать материнского молока
несчастных телят, отымая у кормилиц. Самих же коров беспощадно
выдаивают, – расходился Шмель, теперь видевший в Леночке
не женщину, но студентку. Он мгновенно забыл о шапке и дублёнке.

А «студентка» недоуменно хлопала глазами и волновалась,
и её «подумать только!» и «надо же!» только и слетали с
трепетных уст.

— И вот вам, тры! – как гвоздь Шмель вбил в кисть свой
средний палец, — шоб коровы давали молоко всегда – их
искусьна оплодотворяют с целью возобновления лактации.
В промышленных ма́сштабах всё выглядит ужасающе:
сотни тысяч коров систематишна осеменяют, для чего и при-
меняют сосуд Дьюара.
— А это что за тара?
— Хранилище бычьего се́мени.
— Понимаю, понимаю. Одному быку не осилить сотен и
сотен тысяч коров.
Лектор же запальчиво продолжал:
— Третье, говорю! Через тры месяца после отёла коров
вновь осеменяют, и они продуцируют молоко. Все свои
пять лет бурёнки проводють в беременностя́х. Без отпусков!
Вам понравилось бы такое, Леночка? – зазвучал менторский
тон в голосе Алексея Ивановича.

Шмель осёкся на предательском словечке «Леночка» и рас-
сердился на себя. Ему хотелось быть строгим преподавателем.

— Без отпусков я не согласна работать! – прыснула вдовица.
— Чотыря! Из тёлочек же ро́стють молошных коров, и уже
с ними вновь повторяют ту же экзекуцию: беременность по
расписанию, отёл и выдаивание до последней капли! –
эмоционально вывел Алексей, не найдя рукам места на
своих коленях.
— А что с бычка-а-ми?
— С ними всё куда печальнее. Вот и пять! – и рассказчик
кулаком трясёт перед лицом женщины, — их держуть в
тесных клетушках обездвиженными. Усиленно откармливают,
шоб набравшего вес телёнка справить на бойню. Телята
не видють своих матерей, получая жалкое количество сцеженного
коровьего молока. Их быстро переводють на белково-растительные
корма́.
— Какой кошмар! – Леночка стала оживлённо теребить руками по́лы
короткого халатика в серебряных рюшах.

Рассказчик прежде не заметил того, когда именно и каким
волшебством фланелевая вдова обратилась ситцевой, а все
её розы растаяли в воздушной лазури. За рюмкой у него не
было времени задаться вопросом: когда ножки хозяйки
оделись в ажурные чулочки, и почему его взору теперь всё
чаще доступна большая наколка на бедре?

Сбавив обороты, он спокойнее проговорил:
— Главное, шоб бычки были обездвижены. То есть, не хо-
дили, не стояли, но круглосуташна лежали в кувезах, –
подбирал слова лектор и ронял на столешницу кувалду
своего могучего кулака и отводил взор от набедренной морды
льва.

— Зачем так жестоко?! – в интонацию Спасибко вернулась
игривость, а глаза обрели прежний прищур, манящий в
гибельную бездну чувств. Опомнившаяся Спасибко ещё ближе
придвинулась к рассказчику и, облокотившись, опочила виском на
ладони. Халатик её гостеприимно отворился. — Зачем с ними так?!

— За тем лишь, – Алексей Иванович с табуретом под собой
переехал на край стола, и вновь его руки скользнули под
стол и легли на колени лишь только он замер, — шоб их,
откормив, отправить на убой. Это — та правда, которую не
каждый знает, и про шо знавать никто не хочить.

Доступные обзору прелести Елены Николаевны сотрясались
как холодец при каждом женском возгласе.

— Ой! – кончиком языка она касается верхней губы, — а
давай выпьем, Лёшка.
— Мне достатошна, благодарю, – отказался Шмель, но,
остудив пыл, хрипловато завершил лекцию: — Мясо бычков
нежное оттого, шо мышцы их конешностей остаются слабыми и,
впоследствии, совсем без сухожильёв, – и он снова сел на
свои ладони.
— Ай-ай-ай, какой ужас…
Шмель почти бубнит себе под нос, больше сутулясь:
— Нежная телятина пользуется спросом у потребителёв.
— Телята, телят, телятам, телятами, – просклоняла томная
хозяюшка и, сказав «как всё это ужасно», – положила свою
кисть на покатое плечо гостя.
— Теперь я должо́н вам сказать ешо одну правду, Елен Мико-
лавн, – решился гость, не найдя в себе сил терпеть натиск
вдовы и не видя ме́ста для дальнейшего отступления. Хоть он
изрядно опьянел, но членораздельно выпалил: — Я должо́н
сказать…
— Да, Лёша, что? – и влажные глаза красавицы лихорадочно
заблестели.
— У меня — это! Слово «это» он произнёс утробным голосом.
И это, – здесь гость снова драматично сгустил бас, — развилось
у меня десять лет назад — после травмы… так шо, я — настояшай
старик. Конешна, я многое ешо могу, но, – замялся он, — мне
привыкнуть к человеку нужно… К женшане привыкнуть… Шоб доверие
к ней возникло… Шоб обстановка была подходяша… Простите, – резко
перешёл на «вы» Шмель, — я должен был придти днём. Я подал вам
надежду… Эх, глупо всё! Не следовало к вам хаживать… Ничао не
нужно было предпринимать, – обильно сорил словами благородный
Алексей Иванович.

— Поцелуй же меня, матрос Чижик!
— Чижик не был подводником...
— Взойди из глубин. Вспори перископом ни́лас, подводник!
— Пойду-к... Собирать книжный шкаф, шоль.
— Валерка проснётся... Иваныч, не убегай! – и оголилось
женское плечико, и заплясало каре́. И пуще заколыхался
под воздушным ситцем грудной студень Леночки; хозяйка
не придала никакого значения исповеди возрастного гостя.
— Прошевайтя.
— Поцелуй же меня, глупый старичок!

Гость упал с табурета, прежде накренившись на нём так, что
тот держал Шмеля только на двух ножках. Вскочив, сказоч-
ник ринулся в коридор. Глаза Леночки — как сквозь дымку —
следили за каждым резким движением одевающегося муж-
чины: вот с вешалки Алексей Иванович схватил дублёнку и
ударился головой о полку; там же — в прихожей — он набросил
шапку-ушанку и прыгнул в сапоги, не застегнув их на молнию.
Снова со звоном качнулся подвесной светильник; вот Иваныч
борется с дверным замком…
— Не по́няла, ты куды?!
— До свидань, Миколавна!
— Ты серьёзно? В чём дело? – её щека на ладони.
— Во времени дело!..
— Завтра выходной. Время, – выпрямившись, она взглянула
на часы, — час ночи.
— А у меня всегда полшестого. Шош непонятнават?!

Женщина начала преображаться в свете внутреннего озарения:
исчез прищур, рот открылся.
Гость же говорил:
— Простите меня, Елениколавн, – он на минуту появился
в дверном проёме кухни в дублёнке на одной руке, — я не
знаю, зачем ходил к вам. Скрасить одиночество? Проклятое
одиночество. Вновь почувствовать себя молодым? Я — не
молод, увы. Мои визиты вы приняли за ухаживания, но я не
женихался с вами, а только помогал вам с сынишкой. Бывал
у вас просто как сосед… Простите меня, – выдал бессвязную
тираду гость, — я обязательно соберу вам книжный шкаф...
позжее... – и распахнул дверь, совладав с её замком.

И ночная мгла, как пучина, вобрала в себя Алексея Ивано-
вича с его сумкой на плече. Дверь за ним захлопнулась;
под ногами ритмично заскрипел снег. Стужа набросилась
на путника, как истосковавшаяся по хозяину собака, и
принялась докрасна вылизывать впалые щёки над сивой
бородой.

— Ба! – сказала себе Елена Николаевна, оставшись за столом
кухни, — вот и сходила лисица за петушком. Допивай-ка,
мать, ликёрчик и в кроватку.

Она встала из-за стола и прошлась по кухне. И ей стало
жалко себя, как и сынишку, проснувшегося от громкого раз-
говора. С сочувствием теперь думала и о сбежавшем Алек-
сее Ивановиче, который годился ей в отцы.

Но больше самой себя в эту ночь ей было жалко только
несчастных молочных телят и дойных коров.