Конец високосного года 41

Ужин почти изысканный. Сами мы обошлись бы каким-нибудь томатным супом и подогретыми сэндвичами, но нас поджидает мясо по-французски, творожное суфле с мятой и огурчиками и шоколадные кексы.
Хаус не любит внезапных вторжений, не любит огурцы, и ключи он теперь перепрячет, хотя у нас разные двери и разные замки, но прихожая - то всё равно одна, и досягаемость ключа от любой из дверей - общая угроза для обоих. Но мясо он ест с удовольствием, и даже занимает дам светской беседой.
 Ну, как " светской" - они обсуждают предстоящую операцию Рубинштейн и ее психологическую реабилитацию. Кадди хвалит Варгу. Блавски сомневается, не опасно ли оперировать прямо сейчас, если Рубинштейн была в контакте с Хартом и может заболеть, по выражению Хауса, «неведомой хренью». И разговор приобретает совсем уже не тот, неприятный, даже опасный оборот. И, что самое мерзкое, я этот оборот сам и индуцирую.
- На настоящий момент она здорова, - возражает Ядвиге Хаус.
-А если она в латентном периоде, и операционная травма наложится на вирусную инфекцию?
 - Если бы у бабушки были тестикулы, - говорит Хаус, - она была бы дедушкой.
Когда он так грубит, я знаю, он сам сомневается и ни в чём не уверен. Но, с другой стороны, ждать у моря погоды – это не его. Он либо сам погоду нужной сделает, либо море к нужному погожему месту подтащит.
- Мы толком даже не знаем, какой у этой штуки инкубационный период, - говорю я, склоняясь к его правде, но как это всегда у меня бывает, тут же вляпываясь в мучительную дуальность. - Сколько ждать? Неделю? Год? И какой круг считать контактным? Как при тифе? Как при кори?
- Двадцать один день, по стандарту, - предлагает Кадди.
- А у нее в её случае есть этот двадцать один день, или ты рак тоже уговоришь подождать? И сколько времени? А если вся эта история вообще пойдёт вразнос, мы будем сидеть и ждать, пока опухоль ей другой глаз съест, всю голову съест?
- А ты что молчишь? — поворачивается Блавски к Хаусу, хотя он как раз не молчит, а высказался вполне определённо.
- А что я скажу? – в Хаусе – под влиянием мяса по-французски, что ли - просыпается философ. - Из нас каждый тянет на себя свой край одеяла. Уилсон - онколог, у него рак - царь горы, я - инфекционист, и при других условиях я бы, конечно, сказал, надо ждать. Ты добавишь: " пока она не свихнулась", а Кадди скажет: " и проверить сахар".
- Кадди скажет: «как бы чего не вышло», - поправляет Блавски. – Она не столько эндокринолог, сколько декан госпиталя и главный врач. Скажите спасибо, что не нашего.
- Ой, правда! Спасибо! – спохватывается Хаус, и в его голосе одна искренняя благодарность, он даже кланяется ей, сложив по-японски руки перед лицом. И изо рта его при этом свисает пёрышко лука.
Кади улыбается углом рта.
— Так значит, нам тут нужен вирусолог?
- Нам тут нужна Рубинштейн, - говорит Хаус, сделавшись серьёзным, и от его пациентоориентированности мне не по себе, как всегда становится не по себе от чего–то непривычного и малообъяснимого. - Не знаете, почему информированное согласие называется информированным? Сказать?
И я понимаю вдруг, что это – не пациентоориентированность, а он защищает меня, хочет снять с меня ответственность. Переложив её – хотя бы частично – на больную. На Рубинштейн.
- Она уже подписала информированное согласие, - говорит Кадди. - Разве она говорила, что хочет его отозвать?
- Она должна его отозвать, - говорю я и только теперь понимаю что меня подспудно голодало всё это время. Хаус прав; если пациент даёт информированное согласие он должен быть информирован обо всех обстоятельствах, и о том что человек с которым он был в контакте незадолго до операции, болен и мог быть заразен, и чем он болен. А мы делаем вид… Я делаю вид, что ничего не происходит – так, сезонная простуда, мелочь.
- У нас слишком малый опыт течение этого заболевания у послеоперационных, мы не имеем права рисковать - с одной стороны, а с другой, она может потерять зрение, даже промедлив стандартные три недели, и всё это мы должны объяснить.
- Этого заболевания, - далёким эхом повторяет Хаус, глядя в потолок.
- Результатов ещё нет, - цепляюсь за последнюю соломинку я.
- А их до завтра и не будет. Экспресс - фигня, я ему не верю. Решай уже, экселенц!
Я решаю. Всё так же, перекладывая ответственность – дуальность мне в помощь:
- У нее появился формальный повод как отозвать согласие, так и засудить нас, если что-то пойдет не так.
- Если что-то пойдет не так, любой засудит. Ты не это имеешь в виду.
- Да, я имею в виду вирус. Если что-то пойдет не так на фоне вируса, значит, мы должны включить его в согласие.
- Предложить ей выбрать между гипотетическим вирусом и реальным раком? Так сложно выбрать?
- Да. Это для нас все просто и однозначно. Для меня, для тебя, для Варги. А сама Рубинштейн в сложном положении, и этот вирус и его инкубационный период может быть весомой, но ложной гирькой.
- Которая сломает спину ослу, - вворачивает Хаус. - Глаз и вирус - форевэ! Предоставить новый выбор с этой гирькой после того, как она его уже один раз сделала, классная форточка для мастера избегать ответственности.
- Это ты обо мне? -  не по-настоящему удивляюсь я.
- Это ты о Уилсоне? - еще больше и даже, кажется, по-настоящему удивляется Кадди.
- С Рубинштейн просто нужно ещё раз получить согласие на операцию, объяснив ей, что изменилось, - говорю. - Когда она давала его, Харт был здоров и у неё не было опасности находиться в инкубации вирусного заболевания. Зачем усложнять? У нас нет результата – значит, нет результата, есть потенциальная возможность, вероятность вполне себе считаема. Значит, так и донести до пациентки. Она всё равно должна дать согласие на операцию и при этих условиях, мы должны уговорить её, уломать, не дать ей форточки, но она должна при этом хотя бы знать о них. Значит, мы должны рассказать ей.
Предоставить повод для отказа пациенту, который и так в душе не согласен - действительно, не самый честный ход. Хотя самый законный.
- Форточки? Ты думаешь, она выберет смерть только потому, что не хочет лишиться глаза, то есть, между жизнью и глазом выберет глаз? – спрашивает Хаус, но спрашивает не всерьёз – это провокация. И я огрызаюсь:
- Ты на её месте ногу выбрал.
- Я был не на её месте, я был врачом и понимал все про и контра. Я знал, что и из чего выбираю. А она не знает. Ты будешь ей рассказывать, попутно выкручивая руки? Круто.
- Почему это она не согласна? – вмешивается чуть ли ни с возмущением Кадди. - Потому что один глаз за всю жизнь слишком дорогая цена, и выбор никак не сделать?
- Глаз - это серьёзно. У нас разные системы ценностей. Мы смотрим клеточный состав, инвазивность опухоли, васкуляризацию, нас беспокоит абластичность. А пациент думает о том, будет ли ему больно, сможет ли снова вернуться к работе, привычной еде, сексу, и что отразит его зеркало. И он прав не меньше нашего, даже больше, потому что вся наша абластичность только для одного: чтобы он мог жить, жить как можно дольше и жить как можно лучше.
- Слушай его, - подмигивает Хаус. - Он знает, о чем говорит.
- А ты, - я указываю на его трость, - не знаешь?
- А разве Рубинштейн и так уже не знает, что Харт заболел? – удивляется Блавски. – Они же рядом, в соседних палатах.
- Мы не можем полагаться на её знание, на её суждение, - одновременно отвечаю ей и Кадди. - Она не врач. Мы должны всё рассказать  - на то и информированное согласие, как только что справедливо заметил Хаус. Ключевое слово: информированное. И дать ей время всё обдумать и посоветоваться. Значит, сделать это прямо с раннего утра, до совещания.
- А ей есть, с кем посоветоваться? Кто-то ещё знает о её состоянии? - спрашивает Кадди. - Родные?
Я приветствую переход от этики к конкретике. Но ответить вынужден отрицательно:
—Она одинокая. И, во всяком случае, здесь у неё точно родных нет.
- Ну, сослуживцы, друзья, кто-нибудь!?
- Харт и Орли знают, - говорю. - Если ты спрашиваешь в том смысле, что ей нужны советчики-врачи, то вот мы, если советчики-друзья - то вот они.
Не получится. Харт - заинтересованное лицо, он может чувствовать себя виноватым - значит, будет необъективным, - говорит Блавски.
 - В чём виноватым? В том, что заболел? – вскидываюсь я.
- Может, - веско роняет Хаус. - Когда у нас был тот грипп, и ты его подхватил, пол-больницы чувствовали себя виноватыми, хотя они уж точно к твоему заражению никакого отношения не имели.
- А вот ты имел, - говорю я медленно догадываясь. - Ты сейчас не о половине больницы говоришь - ты о себе говоришь. Это ты чувствовал себя виноватым и не мог принимать правильные решения. - Что только лишний раз доказывает, что я прав. Харт ещё и посовестливее моего
-- - Но ему и не надо принимать решений. Просто поддержать.
 - Ему нельзя контактировать с Рубинштейн, - напоминает Кадди, - даже для её поддержания.
- О, какое препятствие! - восклицает Хаус. - Если бы кто-то придумал способ разговаривать с человеком, не контактируя! Но, позвольте... Кажется, какой-то учёный предлагал такое устройство... Как его? Лентофон? Тефолен? Там еще было что-то связанное с пчелиными сотами...
- Брось, это не то, - отмахивается Блавски. - Контакт глаз... Прикосновения... Язык жестов...
- Интонация... Многозначительные паузы... Посвистеть можно... – подхватывает Хаус
Мы смеёмся.
- Я скажу, чтобы он ей позвонил с самого утра, - говорю я. - А Орли и сам позвонит. И - да - ей, безусловно, нужна дружеская поддержка.