Слово пацана

В наше особое время в российский прокат вышел сериал про подростковые банды города Казани 80-х годов "Кровь на асфальте. Слово пацана". Вот больше не о чём рассуждать в эти дни, как вспоминать приключения сорокалетней давности. Не о чём было бы, если бы не мой роман века. У меня герой, ещё вчера мирный молодой инженер советского НИИ середины тех самых 80-х годов, выброшенный из счастливой тогдашней нашей цивилизации и спасённый от "бешеных собак" которым не захотел уступить дорогу, нежданными друзьями, уходит из Города на Горе, где жил и работал, в Чёрные татарские леса за скованную первым льдом Волгу, и оказывается в казанской банде "Хади Такташ". Это происходит после событий, описанных в тексте "Пуля дура-3", что изложено уже в следующем тексте: соответственно "Пуля дура-4".

А в самом первом тексте про Пулю "Пуля дура-1" двадцать лет спустя, в нулевые годы в Лужковской Москве, где герой уже помощник депутата Госдумы от Санкт-Петербурга есть эпизод воспоминаний о той самой Казани и её группировках что показаны в сериале "Слово пацана...".

Вот отрывок из текстов "...Собака...-1" и из "Пули дуры-1":

"...Он — тот, которого уже завтра Митькина лодка со сверхмощным мотором, вздымая разбегающиеся от киля волжские волны, умчит навек к дальнему берегу — в чёрные леса.
И он под её затихающий навсегда гул углубится вечным беглецом, невозвратно забывшим само имя своё, по первой пороше в светлую от мерцающих небесных звёзд зыбкую морозную тишину заснеженных ветвей  и страшную, как гиблая бездна, неизвестность. Где из-за отбрасывающих длинные тени сосновых стволов, казалось, вот-вот выйдет навстречу ему татарский лесной чёрт Шурале...".

"И навязчивая мысль, что он всё это знает, снова достала его. Снова возникла перед его глазами казанская улочка, где он, беглец без имени и документов, прятался у Юсуфа.

Кривая, привычным для здешнего рельефа образом устремлявшаяся по холмам и ухабам вверх-вниз мимо развалин старой Закабанной мечети, называемой также Юбилейной, вдоль тянувшегося неподалёку длинного озера Кабан, где, по слухам, последний хан утопил свои сокровища, чтобы они не достались Грозному царю, улочка носила название Хади Такташ. Отсюда была видна башня Суюмбеки в казанском Кремле — с неё, не желая отдаваться царю, бросилась царица Суюмбеки — после чего, согласно легенде, башня пошатнулась да так и осталась стоять под наклоном наподобие Пизанской. То есть сама история, почти центр города.

Но на этом туристический гламур и кончался. Жуткие и тёмные, как пасти драконов, сводчатые арки из бурого крошащегося кирпича в несколько рядов — мощные, как у крепостей, засасывали в глухие извилистые дворы, что скрытыми лабиринтами выводили в соседние закоулки. Изготовленный по тайным дореволюционным рецептам цементный раствор намертво держал стены старинных руин. Из которых внутри дворов торчали дощатые крылечки жилищ: там, во чреве этих руин, жили люди, казавшиеся первобытными, в калошах на босу ногу, ватных «куфайках», некоторые даже — в сохранившихся по сундукам набивных тряпичных халатах и тюбетейках.

Эти люди выползали порой во дворы, забитые сараями и кладовками, где хранили ломы и топоры, потом — на улицу, там они грелись среди висевшей рыжей кирпичной пыли на солнышке или кололи лёд на холмистых подъёмах тротуаров. Или же что-то рубили, тесали, плотничая во дворе — в основном, молча.

И хотя из гаражей средь сараев слышались мелодии всё той же группы "ABBА" и песни Макаревича, — всё равно эти нетронутые временем почти центровые казанские улочки, над которыми, правда, не торчали уже шпили минаретов и не звучали поутру и в обед голоса муэдзинов, были похожи, скорее на какой-то старинный китайский Харбин-Шанхай или уйгурский Урумчи. Такие антимиры были и в Городе на Горе, они представляли собой задворки двух-трёх центральных улиц, соединяя их тайными задними лазами, — он помнил это по облавам Мартемьяновского оперотряда. Но там, в Городе на Горе, эти задворки населяли доживавшие свой век бывшие «бродяги» после тюрем, и куковала старая интеллигенция, а тут обычные казанцы просто «так жили» - всегда.
На крылечке в глубине двора сидела кошка с зелёной спиной — это её так, «пошутив», покрасил придурочный Ахметка, страдавший припадками, за что ему всё прощали. Вот он-то, вечно таскавший с помойки макулатуру, однажды и приволок некий фолиант. Почти самиздатовский экземпляр книги Вайнеров: известных братьев-детективщиков, «родителей» майора Томина и полковника Знаменского, — про «Евангелие от палача», - был напечатан в кооперативном издательстве при Университете: уже было можно, цензуру отменили. Да и сухой закон в столице Татарии не буйствовал — а по соседству как раз снимали угол командировочные инженеры, уныло ездившие поутру в Соцгород на завод. И вот один из них, Мотька, счастливый от такой удачи, устав таскать вино, продававшееся «под аркой» на главной улице напротив колокольни, как раз и отнял у Ахметки фолиант. Именно там почти дословно и были от имени главного злодея изложены «заветы».
Которые не за страх, а за совесть воплощал тогда в жизнь мужественный и не читавший никаких романов, даже детективов, прокурор Виктор Иванович Финюхин - нынешний победитель Губернаторских выборов в своей родной вотчине".

И - другой отрывок из той же "пули дуры-1":

"Хотя какой это был порядок? Мало того, что в самой Москве шайки-лейки, так ещё со всех волжских автономий на столицу — налетели банды. Кричали уже на вокзалах: «Мы не Россия — мы ТатарИя». По нациям они не делились. Малолетки. Всю Казань расчертили на зоны, Лёха знал этот порядок «мочилова» на улицах.

Далеко впереди кодлы идёт крупный приличного вида мужчина: «бык». Как бы сам по себе. Но первого хорошо одетого встречного чужака неожиданно, поставленным ударом, сбивает с ног, даже в людных местах.

Тут же налетает остальная толпа: в форменной узнаваемой амуниции — в местных, скроенных из "плащовки", шубейках на овчине производства местной фабрики, в кроличьих шапках, завязанных шнурками под подбородок, в войлочных ботах. Как на подбор — бойцы: из тех, что напоказ ходят по мосту через речку Казанку, где «сизый селезень плывёт», - и, как орали под строевой шаг там когда-то свою песню опричники, — тоже вопят кричалки.
А по бережку крутому — добрый молодец идёт.

И вот они, налетев на сбитого с ног, уже месят его, грабя и раздевая, пока бедняга не затихнет на асфальте.
И сразу — в арки дворов, а оттуда вылезают уже совсем убогие и дочищают, что осталось.
Система!

Когда к бездыханному телу приезжает казанская милиция — по улице гуляет лишь мусорный ветер.

Нормальные командировочные все 80-е и 90-е отказывались ехать в Казань, ездили от Отделов снабжения лишь самые чудики из «почтовых ящиков». Их не трогали.

Потом город поделили несколько группировок. Рынок контролировал некто Панин, Центр и вокзал — братки с улочек района озера Кабан, там были с позапрошлого века самые трущобы, дворы — непролазные лабиринты.
То есть традиции казанской банды «Тяп-Ляп» времён Хрущева, что кроили встречным черепа гирькой на цепочке, кто-то сберёг. Кто? И что же это был за «порядок» у московских лужковских вассалов? В других местах — имелись свои «Лужки». На Урале Россель и вовсе вводил «уральский франк», в Калмыкии — «степное уложение».
На остальной половине страны расцветал алой зарёй «Красный пояс»: «батька Ноздря» в Приморье, «борец с сионистами» «батька Кондрат» на Кубани, деловая мамаша «цапков» — его «кошёлка». В Рязани — тоже его соратник и любимец. Черноземье, Тула, Брянск — там безраздельно правили брежневского ещё разлива обкомовцы: по рождению молдавские, краснодарские — истинные «повелители кур». Но они ещё со времён Черненко были не «над», а «под» своими «цеховиками». На Украине рвался к рулю дурной на всю голову Днепропетровский обком комсомола: «белое братство», тоже внаглую имевший свои виды на Крым, и снова — «молдавские», дети тех, прежних «цеховиков» плюс спортсмены: попрыгунчики с буйных митингов и боксёры — майдан. И плюс ко всему неподалёку — главный Батька, на которого все молились и звали на общий трон: белорусский. Да он не хотел. То есть общая большая страна была та же. Оперативные сводки не врали.
Как вдруг на Волге в неведомом городке какой-то неведомый никому новый "губер": бывший райкомовец, а до того — и вообще лесник, заявляет, что «надо быть не с кем-то, а — «кем-то»! Мол, «хватит смотреть в рот московскому начальству, подачки всё равно скоро кончатся». Так и провозглашал на митингах: «У нас в крае нет ни нефти, ни газа, не поможет нам ни Президент, ни премьер. Только сами!».
 Уж сколько донесений отослали про это в Москву — а им, лохам, хоть бы что. Или нравится? А ведь уже и в Перми подались туда же, и — другие.

Пусть Россия и «заросла бурьяном», как считали в Москве, но для них. столичных штучек, Россия — это Подмосковье, а там, где-то на Волге, на Урале, была иная, действительно, «до Енисея», Расея.
И там тлела, разгораясь, другая жизнь, в городах — и в миллионниках, и поменьше, и на селе — там словно росла сама по себе новая страна".

А вот он вам - отрывок из текста "Пуля дура-4"!

"Рассвет угрюмый над страною встаёт…

… Он в который раз ошибся.
Лично для него, вскоре - бездомного жалкого беглеца без документов и прав, тот грядущий рассвет был совсем не ясной зарёй весны новой жизни, как он думал тогда, в беспечном июне - начале последнего лета его детства. Когда уже летел пух, словно от вспоротых перин.

Хмурый рассвет предзимья висел в дымке изморози над вокзалом города Казань. Незнакомого, чужого. Не прошло и полгода с того июня, как он, гонимый и преследуемый,- тогда он сам толком не понял, кем и за что,- навсегда покинул обетованный свой Город на горе в земле молока и мёда и углубился по первой пороше сквозь непроглядную ночь в чёрные татарские леса. В городах, даже в Казани, как раз голодным пожаром разгоралась бескормица середины восьмидесятых. Продуктов не было вообще, голоден был и наш беглец, податься ему было некуда, ещё сильней, чем голод, с добытой на полустанке, где его спугнула милиция, селёдки мучила жажда, и было ему уже всё равно.

Сухой закон тут, в столице Татарии, ещё не свирепствовал, как в других местах: к киоску у большого Торгового Центра, где концентрировались все привокзальные остановки, выстроилась очередь - счастливчики наливали пиво прямо в целлофановые кульки. Шпана ещё не налетела, блатной «карусели» и драк пока не возникло, и бездомный бедолага в куртке на «рыбьем меху», в кармане которой смёрзся последний кусок чёрной краюхи хлеба, без особых проблем добыл себе литра полтора в такой же пакетик - будь что будет, дойти бы до первого тёплого подъезда. Впереди, налево от вокзала, виднелось модерновое, в форме «летающей тарелки», здание цирка, дальше в дневном холодом тумане белели кремлёвские башни, а он стоял на фоне этих достопримечательностей, опасаясь единственного: не капает ли из случайной дырочки, когда из-под пахнущего псиной малахая стоявшего напротив у остановки верзилы, которого он сначала и не заметил, выстрелом, означавшим: «Вот и всё», прозвучало ему в лицо лихое и жуткое:

«Здорово, террорист!».

 Ну вот он и попался! Широкое гладкое лицо, отчего - то показавшееся  знакомым, сверкало узкими щелками цепких глаз из-под надвинутой косматой волчьей шапки, и крепкие белые зубы щерились на него хищно и весело.

- Ты чего тут? В бегах?
- Ага, - машинально ответил он.
Юсуф Шафеев стоял перед ним в распахнутом овчинном полушубке, руки в карманах, вперив мощные расставленные ноги в грязный лёд и совершенно не опасаясь проходящего рядом милицейского патруля, с подозрением покосившегося на его собеседника.
- Пивом угостишь? Пошли отойдём куда-нибудь. Да не бойся их, пока я рядом, - с пренебрежением проводил он взглядом постовых. - У нас всё схвачено. Со мной ничего не бойся. Сейчас мы тут козырные. Ну и я на подхвате. Третий месяц уже.
- Бизнес?
- Можно и так сказать. Айда покажу. Тебе, поди, и приткнуться в ночь негде? А то здесь «чертей» полно - голову враз откусят. И менты не сахар. Для чужих, ха-ха.
 
Они прошли рядом со строящейся спортивной Ареной, держа путь в сторону здешнего Кремля, затем, сторонясь главной улицы Баумана, обошли длинный и узкий болотистый затон Булак, что тянулся от крайнего из трёх озёр Кабан: Верхнего, Среднего и Нижнего, - к месту слияния Волги и речки Казанки.

Эти места звались до революции Татарской Слободой: ведь и у татар была тогда своя "Черта оседлости". Грозный царь запретил побеждённым им местным проживать в значительной части своей же былой столицы, а теперь - православного города Иконы Казанской Богоматери, выделив им для обитания эти кварталы за болотистыми берегами покрытых диким и непролазным камышом озёр: с глаз подальше. Где теперь и оказались они.

 И по совершенно диковинной, нетронутой цивилизацией, трущобной улице Правобулачной  устремились в азиатский антимир, где не было даже милицейских патрулей, да и фонарей почти тоже.
Далеко-далеко, - там лишь неведомо на каком расстоянии от них за туманом мерцали ещё неоновые созвездия главной, с гостиницами, улицы, да дребезжал где-то испуганный трамвай, за мечетью «Закабанная», она же - "Юбилейная", - как раз и начиналась улица Хади Такташ. Был тут такой писатель когда-то.

Она тянулась вдоль озера Нижний Кабан к Среднему из трёх озёр.
Там был Зоопарк и магазин «Богатырь», к которому и лежал, как выяснилось позже, их путь.
Они шагали с остановками, по очереди приникая к дырочке в пакете и жадно и весело глотая хорошее, в общем, терпкое пиво.

- А с какого перепугу ты подался именно сюда? - спрашивал, делая глубокий глоток, Юсуф.

- Так меня бы всё равно убили, - отвечал его спутник. У них - палка! Ты бы видел какая … Раскроит череп в два счёта. В схроне на спасательной станции жить было уже холодно, родич мой к себе на квартиру подался: пляж закрыли. А там - участковый, я ж в розыске. Я и подался: пешком  шёл, потом на пригородном до узловой. В лесу чуть не околел. И на вокзале том патруль «срисовал» почти. А в кассах билет был только на поезд: «Харьков - Свердловск» - хороший, с «общим» вагоном, там не проверяют. Денег хватило лишь до Казани: проел за осень. Вот и всё.

- Ну, террорист, ты даёшь,- простужено заржал Юрка - Юсуф, и добавил:

- Не боись, будет тебе ксива. Держись меня.

Над затоном особенно густо висел морозный туман.

Иногда из мглы тенями возникали тёмные компании,  раздавался свист, но при виде шапки Юсуфа тени растворялись на фоне торчавших из тины камышей.

- У, лешие-водяные, Шурале, - усмехался Юсуф. - Не журись, «Хади-Такташевских» здесь ни одна урла не тронет: уважают.
- Каких не тронут?
- Наших. Увидишь.
- А ты - с каких помидоров «ихний»? Как сюда попал?
- С каких я? - переспросил Юсуф.- С бабских-гадских, с каких же ещё. Одна написала «заяву»: любила сильно. Сказала: или будешь со мной - или сядешь.
А мне - вера не позволяет. А у неё тётка - прокурорша в Соцгороде. Вот и прилипай к бабам, ха-ха. Прощай речка Суляйка, родной «аул», пусть Ахатов без меня женится - я ж свидетелем у него на свадьбе должен был быть. Не судьба.

Типовой советский магазин одежды больших размеров, специализирующийся на продаже спорттоваров, «Богатырь» располагался на улице Хади Такташ,77. Здесь, в полуподвале, в личном просторном кабинете с туркменским ковром на стене под двумя похожими на настоящие саблями, за дубовым столом с телефонами, с костяными чётками в руках заседал Батырхан, числившийся тут начальником охраны: большой, смиренный, в круглой сетчатой шапочке белого цвета, их было у него немерянно, на бритом затылке и огромной золотой цепью на бычьей шее.

Юсуф предстал перед ним, склонив голову. Спутник его стоял рядом и смотрел на владельца стола и всего, что тут было, прямо и не мигая.

- Вот,- сказал Юсуф. - Земляк. Парень отчаянный.
- А ты посреди дня опять бухаешь, режим нарушаешь, - не зло пожурил пришедшего хозяин.
- Батыр у нас человек строгий, чтит веру, мечеть посещает регулярно, намаз по три раза на дню делает, - похвалил шефа Юсуф.

Почему не шесть, как положено?

Впрочем, несмотря на запреты, пил владелец кабинета кружками и охотно: всё, что горит. Вот и теперь, достав из сейфа бутыль чего-то разведённого - может, даже новомодного заграничного спирта «Ройал», в продаже ещё не виданного, он вздохнул:

- Ну-ка мечи стаканы на стол …
- … И прочую посуду. Все говорят, что пить нельзя - я говорю, что буду, - хохотнув, проявил знание творчества музыканта Гребенщикова Шафеев, и стало видно, что он здесь человек не последний.
 
Гость уже знал местную расстановку сил.
Если, - согласно раскладу «конкретных», а попросту - полукриминальных зон влияния «бандитской» Казани,- рынок и вокзал тут контролировали, творя настоящий беспредел со своим хулиганским уличным молодняком, «Центровские» некоего Панина, то здесь, в трущобных кварталах, царствовал и правил всесильный Азат Зарипов, что днями заседал в мечети «Аль-Имам» и был сторонник «порядка» и непримиримый противник «панинских», конкурируя с ними, как раньше Мишка Япончик соперничал с паханом Пересыпи Акулой, а позже киношный Саша Белый - со своим врагом «Мухой».

 Батыр, вернувшись из отдалённых мест, где искупил все свои грехи, стал отныне очень набожный, но других не заставлял. Истово воевал против «чертей», и был примерный прихожанин мечети «Аль-Имам», где и скорешился с легендарным Азатиком, что - уважал законы благородства. 
И с благословения которого он, Батыр, и «причинял добро» теперь усиленно и повсеместно.

- У, шайтаны …, - незлобиво ругал он очередных оппонентов, когда, лично подойдя под окно «конкурирующей фирмы», хотя конкуренты могли и пальнуть, орал, задрав голову в своей «тюбетейке», в белой рубахе навыпуск с «булгарским» орнаментом:
 
- Эй, чёрт! Выходи на «стрелку» богатырскую!

Вот и теперь, разлив по чаркам огненную воду, он, здешний вождь, спросил у Юсуфа добродушно:

- Что за головорез?
- В нашем «ауле» организовал штурм милицейского участка: спасал кореша,- рассказал тот без утайки. - Теперь прячется. А он - ни в чём не виноват!
- У нас надо - спортивность, - поморщился Хан.
- У него - есть! - с готовностью доложил Юсуф и осушил стакан.
- Так ты - инженер? - дослушав, словно кадровик, краткую характеристику «героя», спросил хозяин кабинета. - Сечёшь техобслуживание? Учти: у нас всё законно. Мы - сила.

Какое тут ещё  «техобслуживание»: писать программное обеспечение на регулятор температурного режима утюга?

Так думал уже через час вчерашний промёрзший беглец вслух, жадно хлебая деревянной ложкой обжигающе горячий мясной суп - шурпу с лепёшкой и нацеливаясь на перемячи: пирожки с бараниной и жареным луком,  горой наваленные на большом блюде - там, в своём нежданном и недолгом убежище, где жила кошка с вымазанной какой-то зелёнкой спиной.
И учинивший это с ней придурочный Ахметка  дни напролёт сидел в мягких зелёных «чувяках» на задубевших коричневых пятках, на  крыльце, откуда он вёл «внешнее наблюдение» за улицей. Выполняя таким образом у них при «фирме» функцию «режимного Отдела»!
Того самого отдела, чьих "друзей": неизменных учрежденческих соглядатаев и стукачей, - сплошь удалых «спортсменов» вроде их Еживатова, что вечно и всюду как бы присутствовали на гулянках сбоку - припёку, прихлёбывая пивко и прислушиваясь, - про которых даже Путин шутил: мол, «их послали приглядывать, а они подслушивают - непорядок!», - боялись во всех учреждениях Советской страны и парторг, и директорский зятёк.
Как давно это было - казалось, тот мир канул в Лету вечность назад!
 
- Не, утюг - это для «панинских». У нас главное - знать бухгалтерские хитрости, - сказал Юсуф.

 Ахмет со своей зелёной кошкой был не так прост. Когда через семь лет Батырхана  застрелят на рынке, куда он ходил без охраны, «панинские» - и осиротеет двухпудовая гиря в углу его кабинета  - то вместо «Батыра» воцарится Ахметхан.

С началом Перестройки в середине восьмидесятых к власти повсюду начнут приходить выходцы из режимных отделов, тесня «разных штатских». Тогда и произойдёт чудесное превращение - и  из их дурного припадочного  Ахметки возникнет, - "ястребом из туалетного утёнка", - новый страшный лидер, который в тех же мягких зелёных «чувяках» на грубых бурых пятках и воцарился над трущобами, волшебно преобразившись из своих рубищ и расчёсанных колтунов.

Наш сирый беглец узнает про это позже, от своего спасителя Смирнова, уже в Питере: о том, что и тут все у них были свои и «под колпаком»: кто шутовским, кто - царским. Вроде, «корона».

«У нас там был свой парнишка, потом стал «ханом»,- рассказывал ему уже в Питере Ярослав. - Это была спецоперация. Был юродивый Ахметка - стал вместо Батырхана  Ахметхан. Отмыли, переодели. А что - никто и не узнал: ведь и всех прочих от вашей «фирмы», - тех, кого ты застал, перебили «Центровские» Панина. Никто не выжил. Ужасный Азат Зарипов отомстил за них панинским «Центровским». Бандиты сами перебили друг друга - задание было выполнено! Тогда-то и возник Ахметхан, приняв за форму своих «бойцов» те же войлочные боты и прочее. Стиль лихих задворок вместо солидных собачьих малахаев. Системный прежний стиль.

Батыр был системный товарищ. Очень набожный, воевал с уличными головорезами: бандами «с района» в кроличьих шапках и войлочных ботах «прощай молодость», что с боевыми кличами неясного содержания ходили по улицам, внезапно нападая на прохожих  и поделив Казань на «зоны влияния»,- с «шайтанами», как он говорил. Помнишь, позже было сказано: «Берите воли, сколько проглотите»? Не проглотили. А Батырхан считал - нужен порядок. Тогда он присягнёт власти. Так что мы были рядом. А ты думаешь - у тебя просто так там всё чисто получилось с документами и вообще? Это - только в романах бывает. Нет, мы многое держали на контроле. И Юсуф был одноклассник Рамиля, одного из «наших» - тот курировал твоё дело. Твой «соперник» в любви, помнишь: «Мне нагадали, что я выйду замуж за Рамиля Сулимова»? Но и безумный Ахмет не долго прожил, и наступило время, когда по стране пошла, затмевая «тамбовских», дурная слава «хади-такташевских». Если Батырхан, как умел, «причинял добро», то теперь никто берегов не знал и не видел», - рассказывал Смирнов.

Его собеседник об этом знал и сам.

И так же, как его детская счастливая жизнь в Городе на Горе - так и последующая жуткая, но реальная казанская сказка его жизни тоже вскоре растаяла, как сон...

Питерский  собеседник Смирнова, правда, этого уже не застал. Дальнейшие события в казани происходили теперь без него. Когда не стало Батыра, ближе к концу восьмидесятых, и «хади-такташевские»  особо оборзели: тесня даже «тамбовских», полезли в Питер и в одесский порт, - ведь люди в погонах - хороши на войне, и «на земле» ситуацию «реального базара» не удержали, - он в последний в своей жизни раз совершил короткий и удачный визит в Город на Горе за своими старыми документами, имея уже новые. Он знал, что и Ахмета тоже убили, и тогда решил прямо и бесповоротно: «Дальше - без меня».

И с новым, чудесным образом обретённым незнакомым паспортом  отбыл сначала в Москву, где его первоначально нелегально приютил Лёнчик, переправив затем в Ленинград  к Юрке. Ведь уже разгоралась, как пожар, перестройка и многое теперь было можно. И казанские его приключения казались ему уже текстом авантюрного романа, который, может быть, ещё изобретёт какой-нибудь люмпенизированный сочинитель, назвав его «Башня Суюмбеки».

 Ведь именно под сенью этой, видимой с крыльца их фартовой "хаты", башни в казанском Кремле, что, подобно Пизанской, навек наклонилась, когда, по легенде, с неё бросилась царица, не павшая перед грозным московским царём, из-за чего башня была названа её именем, - происходила его короткая и яркая тут деятельность в том удивительном антимире, куда он попал волею злой судьбы.

И в котором о прошлом напоминали разве что снимавшие комнату по соседству через дорогу  убогие «командировошные» инженеришки, что уныло ездили каждое утро на трамвае по своему «снабжению» за комплектующими на завод на другой конец Казани. Они оказались его коллегами и «земляками» из Города на Горе. Уже воцарился перестроечный «сухой закон» с драками в магазинах, но в казанских очередях хотя бы днём вполне можно было достать вина - как на главной улице Баумана «под аркой» напротив длинной часовни, куда бегал затариваться один из «землячков» - Мотька, будущий сочинитель рекламных слоганов.

Вино было хорошее, грузинское, хоть и портвейн - его в Казань массово поставляли так же, как в город на Горе - молдавское. В перерывах между пьянками Мотька таскал с каких - то помоек чего почитать, и наш беглец часто на правах «крутого» внаглую заимствовал у него отдельные драные фолианты. Как же он был удивлён, когда годы спустя, здесь, в поезде на Бендеры, встретится с его приятельницей Ксюхой, которую отряжал  в опасный путь этот сочинитель! Вот вам и автор. Не без юмора вспоминал человек с чужим именем теперь те первые свои казанские дни.

- Шеф тобой доволен,- сказал наутро Юсуф.- Зовёт на ковёр.
- Я навёл справки,- заявил Батырхан.- Мне всё равно, кем ты был в «той» жизни. Как прежде звали, кем раньше был, какой масти, не спрашиваю. Главное - знал бы электронную бухгалтерию. У нас всё легально, слышь. Мы - сила! - повторил он уже сказанное однажды.
- Татарин, а языка не знает,- произнёс из угла кто-то новый.
- С чего ты взял? - спросил Батырхан.
- Так мы ж по пути сюда в парилку зашли. Сходи с ним в баню - увидишь,- хохотнул тот.
- Он с Украины, там свой диалект. Там другой татарин. А, не слушай его, он сам чеченец, болтает не знает  что. Не болтай, Азамат, зря.
- Крымский?- спросил ещё кто-то, зашедший без стука и звука.
- Приазовский,- вышел из положения Батыр. - Там ведь татары населяли не один полуостров, а обитали от Днепра до Тамани, и за пролив на Кубань. Татары - они везде живут: и в Польше, и в Болгарии. И в Средней Азии - и в Монголии. Даже в Китае.
- В Японии не живут? - спросил «Азамат».
- Если только наши шпионы,- ответил Батыр. - Такие случаи были. Но мы тут по нациям не делим, - кивнул он «новенькому». Сделаем тебе документ - будешь наш.

Пока беглец выучил лишь одну татарскую фразу: «Минь таран Казанда», что означало: «Я живу в Казани». И этого ему хватило с лихвой. Батырхан просто не мог на него нарадоваться. В Казани он устанавливал от «фирмы» новомодное программное обеспечение «Виндовс» на компьютеры для бухгалтерий подопечных «фирме» клиентов - а клиентов у них тут было пол - города. Да так удачно, что фарт пошёл его новым друзьям лавиной без всяких кастетов и пистолетов. С ним почти не делились, но насчёт документов не обманули. Вернее, можно сказать, они тут справились сами.
Юсуф был ценен в дерзкой банде своим мастерством. Он, владея столовым ножом, как кинжалом джигит, мог из любой деревяшки вмиг вырезать шиш знает что. Да что угодно - хоть печати, хоть нефритовый стержень страсти наподобие того, что вручил тогда, в общаге, Натульке: «Дураки вы, мужики, всё же - своего, что-ли, нет?»,- смутилась тогда даже она. Или - милицейский жезл. По части страстей у хади-такташевских "брателл" проблем не имелось, а печати были - нужны.

- Требуются хоть какие - нибудь «корочки»,- степенно рассуждал Юсуф.- Паспорт у тебя отобрали. Но хоть что - то у тебя есть?
- Только «военник». Военный билет,- пожал плечами беглец. Но данные паспорта я помню.

Долго и с ухмылками разбирался Юрка - Юсуф в хитросложениях букв непривычных «анкетных данных» своего нового знакомого, столь веселивших многих канцелярских деятелей и деятельниц, с которыми приходилось общаться ему, всякий раз ввергаемому этим процессом в краску стыда. «Когда же всё это кончится?!». Никогда. И вот - «сбылась мечта»! Как оказалось, там и исправлять - то особо было ничего не надо: так, три-четыре закорючки. Все имена похожи - транскрипция отличается. Написание то есть. Нет, новоявленный абориген татарстанской столицы не претендовал, конечно, стать тёзкой самого «Юрки», хотя «Иосиф» - это и есть «Юсуф», «Юсиф». Но возник другой, неожиданный, вариант транскрипции того же имени.
- Знаешь, у татар встречается такая фамилия: «Васильев». Правильно - «Василов». И это - то же самое имя,- объяснял «Юрка». - Отчество чуть переделаем - скажешь, на Азове такие бывают. Чо? Здесь всё равно никто не знает. Есть ведь женское имя «Жасмин»? Типа в честь растения. Куст такой есть. Ну, а у тебя будет - фрукт. Я ножиком пару букв подчищу, штамп сделаю - будет, как новое! А паспортистки у нас все свои.
- Детский сад,- вздыхал его собеседник.

Детский сад…

Он вспомнил, как когда - то, вечность назад, было ему года четыре, шёл он с матерью, ухватив её за край жакета, по лужам через ярмарочные ряды - там, на базаре на «узловой» - сквозь толпы селянок в платках, мимо кавунов, петухов, тыкв и мешков с семечками. Вертя головой от массы новых впечатлений, он готов был потеряться среди галдящих хохлушек, засмотревшись на затесавшегося среди продавцов и покупателей важного военного в защитном плаще и фуражке. Тот пришёл на рынок с семьёй, они чего-то там себе накупили и собирались уже уходить. Военный ощущал себя в здешней толпе неловко, не всё понимал, что вокруг «гомоныли», а супруга была явно местной и просто купалась, млея от счастья и гордости в привычной  среде и при этом поглядывала на окружающих земляков свысока. Также с ними был маленький мальчишка. Иоськина мать, опасаясь, что сын таки потеряется, оглядывалась и пару раз окликала его, называя уменьшительным именем на старинный манер, как любила:

- Йоселе! …

Это услышал мальчишка - сынок военного, уже нахватавшийся  за время отпуска отца украинских слов и с удовольствием их воспроизводивший.

- Як? - переспросил он у своей матери заинтересованно. - «Василёк»?
- Ступай швыдче! - сердито пнула его мягкой ладонью в спину мамаша. - Цэ не наш.

Ну, «не ваш», так не ваш.

Сколько таких мадам из местных «дывчин», ухвативших, как им казалось, чёрта за одно место, повидал он позже в родном городке! И у них тоже было военное училище, где в клубе крутили кино.
Вот там-то здешние девушки деловито, - сначала оплёвывая в тёмном зале подсолнечной шелухой коленки форменных брюк кавалеров, а затем ловко с них ту шелуху смахивая резвыми манипуляциями умелых, розовых и мягких ладошек, - и въезжали на этих коленках в личный земной рай, устраивая своими пальчиками-сосисками себе будущую сытую, с колбасой, жизнь.
Потом, ублажая мужей, а иногда ради дела - и их начальство, они отправляли детей на всё лето «к бабушке», и те к августу часто говорили на местном «суржике» лучше, чем по-русски.
Но когда важные супружеские пары приезжали в знойное арбузное время за своим чадом «на хутор», то уже очередная мамаша, забыв всю былую спесь и гордыню, была несказанно рада, что могла здесь больше не говорить «на нормальном человеческом языке», то есть по-русски, пусть даже и «соблюдая правильно всех падежов», а с радостью переходила на «ридну мову», напрочь забыв про своих своих мало что понимающих благоверных.
А что благоверные?
Бледнокожие, никем не замечаемые «москаляки», не чета тут никому на фоне  «щирых хлопцыв» - вот кто были здесь теперь они: давно уж, как не курсанты, а при больших погонах и званиях преподаватели Артиллерийских академий - таких, как та, что имелась в городе на Горе:

«Нам, артиллеристам, привольно на поле чистом, лиха ракета на подъём …»

На учениях и манёврах пропадали там не они. Так же, как на местном велозаводе из двадцати цехов велосипеды модели пятидесятых годов выпускали только два - один рамы, второй - рули, а другие, режимные, цеха делали невесть что - так и в «Артухе» количество трудяг-артиллеристов было: раз-два и обчёлся, для отвода глаз.
А остальные, не вылезая из тёплых похмельных аудиторий, обучали курсантов из «стран соцориентации» химоружию. Придёт время - сколько этих «химиков», обиженных на всех, расползётся по белу свету, сея страх и чиня всюду жуть! Пока же обучение иностранных курсантов приносило Городу валюту, под землёй здесь оборудовали целое хранилище - на средства от всего этого и строился город утренней зари.

Вот там-то те мужья и были важные. А тут? Кем они были тут для местных без своих папах и погонов? Москаляки тихие, серые, никем не замечаемые, и даже родные жёны их игнорировали. Не были они тут первыми парнями на базаре, да и там, в своих начальственных полковничьих папахах, для жён были лишь средством. Мелочь какая-то. Как и он. Также бывший для щирых хлопцев тут перхотной мелочью.
«Цэ не наш».

По изощрённо переделанному Юсуфом старому своему военному билету «лейтенанта запаса Советской Армии», выданному ему после полевых сборов на военной кафедре, он без проблем выправил в суровом Закабанном РОВД города Казани, полностью подчинённом «хади-такташевским», свежие документы, где он значился лишь чуть, как Юсуф и обещал, иначе, нежели прежде. Исправленный военный билет и другие бумаги, дабы не оставлять улик, он уничтожил - просто порвал и выкинул в тину здешнего водоёма. И ещё долго смотрел, стоя среди камышей, на подёрнутую зелёной ряской водную гладь  озера Кабан, в котором последний Великий хан, по слухам, утопил несметные свои сокровища, пряча их от грозного московского царя, - бесстрастно при этом наблюдая, как затягивают обрывки его прошлой жизни, полной здоровья, радости и музыки, чёрные глубины. Именно здесь он и вспомнит с усмешкой тот давний случай на украинском базаре, когда офицерский сынок как будто угадал будущее: годы спустя миру таки явится некто "Васил Миндалович Бирнабаев".

С новым паспортом он получил лохматую рыжую собачью шапку и беспрепятственно расхаживал теперь в любое время суток по опасным казанским улицам,- волчий малахай ещё надо было заслужить. В боях…
А золотую «цепуру» в два пальца толщиной и вовсе носил один Хан.

Также он обзавёлся чёрным пальто, полы которого касались сугробов, а ещё у него имелся теперь длинный белый шарф-кашне, каплевидные затемнённые очки, свежевыросшая щетина, часы «Роллекс» и - Азамат на побегушках в виде силовой поддержки.

И если бы какой-то сочинитель действительно вздумал описать казанский эпизод его нескончаемых «хождений по мукам», назвав их «Башня Суюмбеки», повесть про «жизнь после жизни», то не преминул бы заметить, что именно в таком виде и встретили его в своём расцвете «лихие восьмидесятые».
Они, лихие годы, были уже тогда и тянутся до сих пор с вариациями.

«Жизнь после жизни».
Без женщин, - кроме эскортниц, конечно, - кстати, этот бизнес: «разводилово» нужных людей, - расцвёл необычайно ещё с конца семидесятых. Ещё бойцы Мартемьянова это знали.
Без песен. Кроме шансона «дымц-дымц-дымц»: чтобы не заснуть за рулём и погрустить за столом.
Без себя. Кроме того, что от тебя осталось: оболочки.

Частью этой оболочки его былой сути был его старый паспорт. Он остался там, в Городе на горе, хотя у него уже был новый, полученный по военному билету. С началом перестроечной вольницы Батырхана убили. И он на свой страх и риск решил вернуться в Город. Где впервые и увидел Смирнова, а свой паспорт из прошлой жизни - в последний раз. Он его также не оставил, уже в Казани выбросив с моста в речные волны.

Волга, Волга, мать родная…
Волга - русская река. Не видала ль ты подарка? …

Вот и его постигла участь - навсегда забыть имя своё.

Больше никакого Иосифа с его отчеством и фамилией не было. А была Москва, Лёнька, и - Питер. Там уже жил Юрчик.

Он тоже стал "питерским". Да ещё и из "этих".

А питерских - кто их в Москве любит, этих зазнаек?

«В Ленинграде-городе у «Семи углов …».
 Как там у Высоцкого?
«Получил по морде Коля Соколов: пел не музыкально он, скандалил.
Ну и значит правильно, что дали…».

Пришло время - дали и им, всей команде. Вместе с Собчаком.

Но они ещё возьмут реванш - вот увидите...

Как и не забытые им важные мужья его гарных землячек, - игнорируемые той местной рыночной публикой с их кавунами и гусаками, да с щирым салом, - что шипели по пути с базара пока не зло - мол, "погодьте, вернусь на танке"...

Может, вернётся и он? Глупость какая! Что у них общего?

Один раз он уже испытал судьбу, отправившись из отчего края. где его назвали чужим, в дикие пампасы Города на Горе. Но его едва не сожрали и там. потом вынужден был покинуть и берега Невы.

Теперь он в столице, человек неведомого роду-племени.

Но это уже совершенно другая история.
Одна из многих последующих - общим в которых было одно: исчезли солнечные дни.
Наступило сплошное хмурое ненастье. Как будто кончился роман: «День» и начался другой - «Дождь» общей эпопеи «Путь».
Только где тот автор?

Ведь ничто не предвещало грядущих событий в жаркий ранний вечер мирного лета, когда ещё не начался нескончаемый «дождь», а был пылающий и раскалённый  солнечный «день», летел пух, и если он с кем и воевал  тогда, то разве что - с девчонками: одна Натулька чего стоила!"...

В те почти забытые солнечные дни...