Военный Листок Льва Николаевича Толстого 1854

  (Отрывок из моей книги ««Нет Войне!» Льва Николаевича Толстого»)

   Иллюстрация: Эскиз обложки № 1 журнала «Военный листок».

__________________

   «Школа», начатая на Кавказе, была продолжена на Дунае и в Севастополе. Следующим этапом предназначенного Льву Николаевичу Толстому пути к отвержению войны именно с христианских религиозных позиций стал опыт участия в т.н. Восточной войне России. В марте 1854 года Толстой приезжает в Бухарест, где находился штаб Горчакова.

Михаил Дмитриевич Горчаков, знавший отца писателя, участвовавший, как и Н. И. Толстой, в войне 1812 года (позднее он участвовал в русско-турецкой войне 1828 года и в Польской кампании 1830 – 1831 годов), встретил Толстого по-родственному. «Он меня расцеловал, — писал Толстой родным, — звал к себе обедать каждый день, хочет меня оставить при себе, хотя это ещё не вполне решено» (59, 259). Через месяц «это» решилось вполне, и Толстой, протекцией лично Горчакова, был прикомандирован к горчаковскому штабу в качестве офицера для особых поручений при начальнике артиллерии Дунайской армии генерале Сержпутовском.

В Горчакове Толстому импонировали простота, скромность, отсутствие позы, приветливое обращение с подчинёнными. В письме к Т. А. Ёргольской он называет себя поклонником князя и так описывает его во время осады Силистрии: «Надо видеть эту слегка комичную фигуру — большого роста, с руками за спиной, фуражкой на затылке, в очках и с чем-то от индюка в манере говорить. Видно, что он так погружён в общий ход дела, что ни пули, ни бомбы для него не существуют. Это... человек, который всю свою жизнь посвятил службе отечеству и не из человеколюбия, а по долгу» (59, 274).

Воспоминания о Горчакове помогли Толстому-романисту в создании одного из лучших, ярчайших и одновременно идеальных, измышленных автором образов «Войны и мира», полководца М. И. Кутузова.

* * * * *

На ещё живую плоть слабеющей Османской империи слетались более сильные хищники, среди которых свои претензии высказывала и Россия. Близкие к правительству круги мечтали о значительном расширении русских владений за счёт Турции. Славянофилы мечтали об объединении всех славян под главенством России и о том, чтобы вновь водрузить православный крест над храмом святой Софии в Константинополе, превращённым турками в мечеть. В 1862 году Н. Г. Чернышевский в одной из своих статей, напечатанных в «Современнике», вспоминая первые годы Крымской войны, писал: «При начале Восточной войны из ста так называемых образованных людей девяносто девять ликовали при мысли, что мы скоро овладеем Константинополем» (Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений, т. X, М., 1951. С. 488). Впрочем, тот же Чернышевский в другом месте делится наблюдением, что эти самые «мы» пресловутыми «образованными кругами» практически и исчерпывались, в рядах же самих народов, столкнутых своими правителями в военной драке, не было ни патриотизма, ни религиозного фанатизма: «Из тысяч сражавшихся солдат, турецких или русских, было ли хоть два человека, которые добровольно взялись за оружие? Было ли в каждой тысяче солдат хоть по одному человеку, который с радостью не отложил бы оружие в сторону и не пошёл бы куда-нибудь подальше от войны на работу или хоть на мирную праздность?» (Там же. С. 360). С высокой вероятностью, это наблюдение можно, и то с оговорками, отнести лишь к солдатам с российской стороны.

Толстой в Восточную войну не принадлежал ни к патриотам правительственного лагеря, ни к славянофилам, ни к пораженцам. Та война, в которой ему теперь приходилось принимать участие, в его сознании была совершенно не похожа на ту, участником которой он был на Кавказе. Здесь русские войска воевали с турками, которые по традиции считались давнишними врагами России. Ещё больше оправдывалось в сознании Толстого его участие в войне с турками известиями о жестокостях, совершавшихся турками в этой войне. В письме к своей воспитательнице, «тётиньке» Т. А. Ёргольской от 5 июля 1854 года Толстой рассказывает, что по мере того, как русская армия покидала болгарские селения, в них появлялись турки и, «кроме молодых женщин, годных в гаремы, истребляли всех жителей». «Я ездил, — писал Толстой, — из лагеря в одну деревню за молоком и фруктами, и там было вырезано всё население» (59, 275).

Толстой под Силистрией чаще бывал зрителем, чем участником войны. «Столько я видел интересного, поэтического и трогательного, что время, проведённое мною там, никогда не изгладится из моей памяти», — писал Толстой Т. А. Ёргольской уже по снятии осады 5 июля 1854 года. Русский лагерь был расположен на правом берегу Дуная в садах, принадлежавших губернатору Силистрии Мустафе-паше. Отсюда был виден Дунай с обоими берегами его и расположенными на нём островами, были видны Силистрия и её форты, в подзорную трубу можно было даже различить турецких солдат; слышна была не прекращавшаяся ни днём, ни ночью пушечная и ружейная стрельба. «По правде сказать, — писал Толстой в том же письме, — странное удовольствие глядеть, как люди друг друга убивают, а между тем и утром и вечером я со своей повозки целыми часами смотрел на это. И не я один. Зрелище было поистине замечательное, и, в особенности, ночью» (Там же. C. 273).

В ночь с 8 на 9 июня был назначен штурм крепости. Днём началась артиллерийская подготовка; около пятисот орудий стреляли по Силистрии. Стрельба продолжалась всю ночь. «Мы все были там, — рассказывает Толстой в том же письме, — и, как всегда, накануне сражения делали вид, что о завтрашнем дне мы думаем не более, чем о всяком другом. Но я уверен, что на самом деле у всех сердце немножко сжималось (и даже не немножко, а очень сильно) при мысли о штурме... К утру с приближением момента действия страх ослабевал, а к трём часам, когда ожидали ракету, как сигнала к атаке, я был в таком хорошем настроении, что ежели бы пришло известие, что штурма не будет, я бы очень огорчился».

Но то, чего Толстой так не желал, и случилось. 4 июня Австрия при поддержке Пруссии потребовала от Николая I вывода войск из дунайских княжеств. Николаю пришлось уступить и тем свести на нет всю дунайскую кампанию, продолжавшуюся больше года. Вскоре войскам было приказано не только снять осаду Силистрии, но и переправиться обратно на левый берег Дуная.

За час до условленного времени начала штурма к Горчакову прискакал курьер с письмом от фельдмаршала Паскевича. Фельдмаршал извещал, что царь «разрешить изволил снять осаду Силистрии, ежели до получения письма Силистрия не будет ещё взята или совершенно нельзя будет определить, когда взята будет». Получив это извещение, Горчаков сейчас же приказал войскам, уже занявшим позиции для штурма, вернуться в лагерь.

«Могу сказать, не боясь ошибиться, — писал Толстой в том же письме, — что это известие было принято всеми — солдатами, офицерами, генералами, как настоящее несчастье. Тем более, что было известно от шпионов, которые часто являлись к нам из Силистрии и с которыми мне самому приходилось говорить, — было известно, что когда овладеют фортом, — а в этом никто не сомневался — Силистрия не сможет продержаться более 2, 3 дней» (Там же. С. 275).

Этот рассказ Толстого о настроении русских войск после отмены штурма Силистрии вполне подтверждается свидетельствами других современников. Для молодого же Льва этот опыт стал новой, великолепной школой ненависти — пока ещё не к военщине и разбойничьим гнёздам государств, как таковым, а к порочным практикам одного лишь государства Российского, привыкшего (и не отвыкшего по сей день, в наши дни — осень 2022 года!) класть тысячи жертв своих граждан в угоду изменичивостям политики.

Толстой возвращается к стремительно надоедающей ему штабной работе, переделывает «Записки фейерверкера», а на досуге — читает и перечитывает любимых Пушкина, Лермонтова, Диккенса… Из произведений Пушкина, в частности, Толстого поразили «Цыганы», «которых, странно, — пишет он в Дневнике на 9 июля, — я не понимал до сих пор» (47, 10). Совершенно понятно, почему именно «Цыганы» особенно понравились Толстому: ему близка была идея этой поэмы, противопоставление простых, цельных, живущих естественной общей жизнью людей изломанному, испорченному ложной цивилизацией эгоисту Алеко. У Лермонтова Толстого поразило стихотворение «Умирающий гладиатор»:

И кровь его течёт — последние мгновенья
Мелькают, — близок час… вот луч воображенья
Сверкнул в его душе… пред ним шумит Дунай…
И родина цветёт… свободный жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простёршего немеющие длани,
Зовущего к себе опору дряхлых дней…
Детей играющих — возлюбленных детей.
Все ждут его назад с добычею и славой,
Напрасно — жалкий раб, — он пал, как зверь лесной,
Бесчувственной толпы минутною забавой…
Прости, развратный Рим, — прости, о край родной…

«Эта предсмертная мечта о доме удивительно хороша» — записывает он в Дневнике (Там же. С. 9 – 10). Судьба будущего христианского публициста, проповедника мира продолжала верно служить Высшему Промыслу.

Заметим кстати, что М. Ю. Лермонтов, пиша своего «Гладиатора» в 1836 году, на восходе «золотого века» русской культуры, имел в виду в этом образе «отживший», по его мнению, лучшие годы «европейский мир»:

Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины
И рыцарских времён волшебные преданья…

Но с куда большей уверенностью этот образ, если изъять из него черты благородства, подходит в наши дни, в 20-е годы XXI века, к так называемому «русскому миру», давно пережившему культурный свой «век золотой», а «серебряный», в XX столетии — выселивший в эмиграцию или уничтоживший, и теперь, как осенняя муха — старающийся перед гибелью побольнее «укусить» всё ещё сильный мир, единой в наши дни, евро-атлантической цивилизации и подлейше навредить «предателям» — осколкам бывшей Российской империи и СССР, таким, как Грузия или Украина, стремящимся примкнуть культурно к этому миру и принять его защиту — зрелого, потрёпанного в боях веков, но всё ещё сильного, не поверженного гладиатора!

Политический шаг российского правительства, снятие осады Силистрии после многочисленных жертв в её ходе, вызвал в Толстом возрастание того особенного, замешанного на сочувствии к народу, к солдатам, патриотического чувства, которое, лишь уютно теплящимся, мы обнаруживаем впервые в рассказе «Набег» и которое позднее, под Севастополем, разгоралось всё мощнее, в яростный пожар неприятия, отрицания, оппозиции — выжигая в своём огне всё наносное, ложное… То, что позорное отступление из-под крепости стало катализатором этих настроений косвенно подтверждают наблюдения Н. Н. Гусева над Дневником Л. Н. Толстого Дунайского периода:

«…Во всём Дневнике, за исключением нескольких незначительных упоминаний, совершенно не находим никаких записей, относящихся к войне. По содержанию Дневника невозможно догадаться, что его ведёт штабной офицер действующей армии. Очевидно, задушевные интересы автора Дневника были совершенно в иных областях жизни, не связанных с его службой» (Гусев Н.Н. Материалы к биографии Льва Николаевича Толстого. 1828 – 1855. М., 1954. С. 495).

Очень скоро, к чести не одного Толстого, но и России, и счастью читающих поклонников Толстого и русской литературы во всём мире, этому состоянию сознания «автора Дневника» предстоят необратимые огромные перемены.

* * * * *

19 июля 1854 года штаб начальника артиллерии, оставляя дунайские княжества, выехал из Бухареста по направлению к русской границе. Переезд продолжался больше месяца. 3 сентября Толстой переехал границу у местечка Скуляны Бессарабской губернии и 9 сентября приехал в Кишинёв, куда была переведена главная квартира армии.

  Ко времени пребывания Толстого в Дунайской армии, службы в Кишинёве, относится значительнейший и для нашей темы, и для всей жизни Льва Николаевича эпизод, требующий отдельного и пристального исследовательского внимания.

6 сентября 1854 года Толстой получает чин подпоручика — что важно для нас, довольно значительный в глазах старших и по летам, и по званию офицеров. Как следствие, в Кишинёве, куда молодой обер-офицер добирается к 9 сентября, на него обращают внимание и он обретает новых знакомых в офицерских кругах. На волне тревожных военных известий в среде этих знакомых в начале осени 1854 года выделяется интеллигентный офицерский кружок «выдающихся людей», как именует их Толстой в письме к Т. А. Ёргольской (59, 294), желающий выразить публично своё очень умеренное, даже и благонамеренное, но всё-таки недовольство состоянием солдат и войска, руководства ими. К середине сентября кружок состоял из следующих семи лиц: капитан Александр Яковлевич Фриде (1829 – 1894), капитан Аркадий Дмитриевич Столыпин (1822 – 1899), штабс-капитан Иосиф Карлович Комстадиус (? – 1854), штабс-капитан Лев Фёдорович Балюзек (1822 – 1879), поручик Шубин (имя и даты жизни не установлены), поручик Константин Николаевич Боборыкин (1829 – 1904) и, конечно же, поручик граф Лев Николаевич Толстой — последний из присоединившихся, но не последний по значению! Вероятнее всего, именно ему принадлежал первоначальный замысел: основать Общество для содействия просвещению и образованию среди войск. 17 сентября молодой Лев записывает в Дневнике, что план основания общества «сильно занимает» его. На следующий день он уже составляет проект устава общества, который, к сожалению, не сохранился.

Но, задумавшись о конкретной деятельности, в которой должно было выразить им свою просветительскую миссию, друзья пришли к идее издания официального военного журнала. Отчего именно журнал? От идеи Общества, работающего неподконтрольно с солдатами (регулярные занятия, чтения, беседы), пришлось тут же отказаться, по понятным причинам: традиционное у тёти «родины», имперской России, насторожённое отношение к любым «обществам» в условиях войны выросло до маниакально-параноидального фазиса. Кроме того, у самих товарищей по просветительской инициативе не хватило бы личных времени и сил для такой работы. У намечавшегося же изданием журнала были достойные предтечи и современники, как были и помощники, имевшие соответствующий опыт. Например, Осип Ильич Константинов (1813 – 1856) с 1846 по 1849 годы был первым редактором газеты «Кавказ». Первоначально это было частное издание, издававшееся по инициативе Кавказского наместника князя Воронцова. «Кавказ» пользовался поддержкой правительства: новая газета способствовала русификации окраин. В 1850 году газета перешла в собственность канцелярии управления наместника кавказского, и к 1856 г. окончательно превратилась в правительственный официоз. Осип Ильич находился в это время в Севастополе, при князе М. Д. Горчакове, пиша «по горячим следам» историю Севастопольской обороны — кстати сказать, до сих пор вполне не опубликованную.

Журналу сначала предполагалось дать название «Солдатский вестник», а затем — «Военный листок». Редакторами предполагаемого журнала были выбраны Толстой и всё тот же бывший редактор газеты «Кавказ» О. И. Константинов. Журнал предполагалось выпускать с 1 января 1855 года еженедельно, размером в один печатный лист, и сделать его общедоступным по цене (3 рубля в год).

По Проекту журнала, издание должно было финансироваться средствами подписчиков и всех учредителей. Но позднее ответственность за финансирование была возложена на Л. Н. Толстого и А. Д. Столыпина. Видимо, остальные участники издательского сообщества, не располагая деньгами, пришли к договоренности, что в случае «недостаточности» авансируемых сумм выходить из положения будут «общими» усилиями. Такой, на наш взгляд, смысл извлекается из записи Толстого в «Заметке по поводу Военного журнала»: «Денежные средства находятся у Фриде. В случае же недостаточности – общими силами» (4, 284).

Толстой изыскал средства, предприняв весьма решительный и знаменитый шаг. Ещё летом 1853 года, пребывая на вакации в Пятигорске, на лечении, он поручил зятю своему, Валериану Петровичу Толстому (1813 – 1865), продать по доверенности старый усадебный дом в Ясной Поляне. Конечно же, решиться на эту продажу Толстому было нелегко, так как дом был дорог ему по связи с воспоминаниями детства, юности и первой молодости. Но дом ветшал в отсутствие хозяина, остававшегося в те годы ещё холостяком, и, по меткому выражению брата Сергея в письме ко Льву от 18 июля 1852 г., при промедлении с продажей через год-два мог бы сгодиться только «как сувенир» (59, 198). Дом был продан осенью 1854 года соседнему помещику П. М. Горохову, который перевёз его в своё имение Долгое, в том же Крапивенском уезде, в восемнадцати верстах от Ясной Поляны. Деньги, вырученные от продажи дома, для сохранности были положены в Приказ общественного призрения на случай экстренных хозяйственных расходов.

Письмо, в котором Толстой просил своего зятя выслать ему деньги, не сохранилось, но сохранилось письмо В. П. Толстого к Т. А. Ёргольской с сообщением об этом письме к нему Льва Николаевича. Лев Николаевич писал В. П. Толстому, что затеял одно важное предприятие, о котором сообщит подробно, когда будет в нём уверен, и просил немедленно выслать ему 1500 рублей серебром, «не огорчая» его «никакими возражениями». Валериан Петрович, скрипя сердцем, исполнил просьбу своего шурина. «Дай бог, — писал он Т. А. Ергольской, — чтобы это предприятие Лёвы оказалось более удачным, чем другие, но я сильно побаиваюсь, чтобы деньги эти, последние ресурсы Ясного, не исчезли, не принеся ему ни малейшей пользы» (Цит. по: Гусев Н.Н. Материалы... 1828 – 1855. М., 1954. С. 501).

  Разрешение на издание журнала зависело от резолюции царя по докладу военного министра. Коллективно был составлен подробный проспект предполагаемого журнала, черновик которого, переписанный писарем и отредактированный Толстым, сохранился в архиве Толстого и был опубликован только в Полном (юбилейном) Собрании сочинений, т. 4.

По намеченной в этом проспекте программе, задачи журнала определялись следующим образом: «1) распространение между воинами правил военных добродетелей: преданности престолу и отечеству и святого исполнения воинских обязанностей; 2) распространение между офицерами и нижними чинами сведений о современных военных событиях, неведение которых порождает между войсками ложные и даже вредные слухи, о подвигах храбрости и доблестных поступках отрядов и лиц на всех театрах настоящей войны; 3) распространение между военными всех чинов и родов службы познаний о специальных предметах военного искусства; 4) распространение критических сведений о достоинстве военных сочинений, новых изобретений и проектов; 5) доставление занимательного, доступного и полезного чтения всем чинам армии; 6) улучшение поэзии солдата, составляющей его единственную литературу, помещением в журнале песен, писанных языком чистым и звучным, внушающих солдату правильные понятия о вещах и более других исполненных чувствами любви к монарху и отечеству» (4, 281 – 283).

Инициаторы благого дела солдатского просвещения оптимистично намеревались привлечь к участию в журнале некоторых высоких особ, по списку:

«Генерал-адъютанта Коцебу
Генерал-адъютанта Безака
Генерал-лейтенанта Соймонова
Генерал-лейтенанта Липранди
Генерал-лейтенанта Бриммера
Генерал-лейтенанта Ковалевского
Генерал-мaйopa Бутурлина
Генерал-мaйopa Затлера
Генерал-мaйopa Баумгартена
Полковников: Милютина
— Веймарна
— Лебедева
— Шуббе
— Кулебякина
— Карлгофа
— Левина
Преосвященного Инокентия
и Выс[око]пр[еосвященного] Филарета» (Там же. С. 283).

Предполагалось рассылать издание бесплатно по войсковым частям из контор в Санкт-Петербурге, Москве и ещё нескольких губернских городах (Там же).

Но к этому времени в Петербурге, по «Высочайшему соизволению», в качестве неофициального органа военного министерства уже издавался журнал «Чтение для солдат» (с 1847 г., выходил 6 раз в году; редактор – участник Кавказских походов 1830-х гг. Иван Гаврилович Чекмарёв (1815 – 1887), впоследствии генерал). В Санкт-Петербурге в типографии Артиллерийского Департамента шесть раз в году выходил «Артиллерийский Журнал». Широкой популярностью пользовалась газета «Русский инвалид», история которой убеждала, что даже частная инициатива может иметь успешное продолжение. Созданная в 1813 г. чиновником-масоном и филантропом, балтийским немцем Павлом Павловичем Пезаровиусом (урожд. Paul Wilhelm von Pomian de Pesarovius; 1776 – 1847) по благотворительным побуждениям (помощь инвалидам 1812 года, вдовам, сиротам), газета приносила доход, а с 1816 г. выходила ежедневно; в годы Крымской войны фактически обрела «официальный» характер (с 1862 г. – официальная газета Военного Министерства; с 1869 г. – орган Генерального штаба). Ещё ближе был убедительный пример журнала «Морской сборник», инициаторами создания которого стала группа морских офицеров во главе с Фёдором Петровичем Литке (урожд. Friedrich Benjamin Graf von L;tke; 1797 – 1882), выдающимся исследователем Арктики.

Безсомненно зная обо всех таковых предтечах, издатели задуманного «Вестника» всё же, надо полагать, разумели какое-то решающее отличие их журнала от уже осуществляемых официозов. Так оно и было! В письме к брату Сергею Николаевичу от 20 ноября 1854 года, то есть уже из Крыма, Толстой более откровенно рассказал о намечавшихся задачах предполагаемого журнала. Он писал, что предполагаемый журнал ставит своей задачей «поддерживать хороший дух в войске». «В журнале, — писал Толстой, — будут помещаться описания сражений — не такие сухие и лживые, как в других журналах, подвиги храбрости, биографии и некрологи хороших людей и преимущественно из тёмненьких; военные рассказы, солдатские песни, популярные статьи об инженерном и артиллерийском искусстве и т. д.» (59, 283).

Таким образом, судя по письму Толстого, задачи задуманного журнала сводились к следующему: способствовать усилению патриотических чувств в солдатах и офицерах; сообщать правдивые сведения о происходящих сражениях (Толстой к тому времени уже успел убедиться в том, что официальные сообщения о сражениях обычно бывают лживыми); повышать уровень военных знаний солдат и офицеров; рассказывать о подвигах храбрости и мужества преимущественно солдат («тёмненьких»); улучшать качество единственной художественной литературы, доступной в то время русскому солдату, — солдатских песен (здесь сказалось участие Толстого в составлении программы). Об усилении в солдатах «преданности престолу», «любви к монарху», не говорится здесь ни одного слова, из чего можно заключить, что пункт этот был внесён в официальную программу журнала только по необходимости. Нельзя не признать, что военный журнал, ставивший себе такого рода задачи, был бы прогрессивным явлением в крепостнической России времени царствования Николая I. Но слишком широкий тематический охват замысленного издания, включающий дублирование официальных военных новостей в изданиях, подобных «Русскому инвалиду», могущих поэтому потерять подписантов и доходы — вряд ли мог понравиться царю и прочим протекторам тогдашних военных официозов!

В тот же письме к брату С. Н. Толстому от 20 ноября 1854 г. молодой Лев делится впечатлениями, подробно пересказывает разговоры встреченных в Севастополе солдат, священников, и кстати делится замыслами журнала: «В нашем артиллерийском штабе <в Кишинёве. – Р. А.> […] родилась мысль издавать военный журнал, с целью поддерживать хороший дух в войске, журнал дешёвый (по 3 р.) и популярный, чтобы его читали солдаты. Мы написали проэкт журнала и представили его Князю» (Там же. С. 282).

Будущие издатели во многом полагались на авторитет всё того же Главнокомандующего Южной армией, генерала от артиллерии, великолепного Михаила Дмитриевича Горчакова, участника Бородинского сражения и русско-турецкой войны 1828 – 1829 гг.

  Проспект журнала был представлен на одобрение «князя», и Горчаков отнёсся к нему сочувственно. 16 октября он отослал проект в Петербург на рассмотрение военного министра с последующим докладом царю.

Был составлен также пробный номер журнала, в который Толстой включил небольшое, специально подготовленное своё сочинение.

Точно о содержании этого сочинения ничего не известно. Биограф Л. Н. Толстого Николай Николаевич Гусев заключает, что на тот момент это мог быть только патриотический рассказ «Как умирают русские солдаты», сохранившиеся в автографе 1854 года и, в изменённом виде, неполной, более поздней «черновой» копии с утраченного автографа — 1858 года. Надо предполагать, что в 1858 г. Толстой вернулся к работе над рассказом, уже написанным им ранее, в 1854 г. Под 11 апреля 1858 г. в Дневнике отмечено: «Разбирал бумаги и книги» (48, 12). Весьма вероятно, что среди разбиравшихся старых бумаг и книг оказался и написанный в Севастополе рассказ, и Толстой вновь принялся за работу над ним. Показательно, что вариант 1858 года озаглавлен значительно нейтральнее — «Тревога». Автограф же с заглавием «Как умирают русские солдаты» имеет карандашные пометы: в левом верхнем углу – «№ 2», под заглавием – «№ 4». Предположительно, оставленные карандашом №№ обозначали последовательно изменившееся место рассказа в проектированном выпуске журнала. Завершается автограф вот такой приписанной сентенцией: «Велики судьбы славянского народа! Не даром дана ему эта спокойная сила души, эта великая простота и бессознательность силы!..» (5, 236). Высока вероятность, что этими выспренними словами, намеренно приписанными в завершение очень драматического и реалистичного рассказа, Толстой хотел расположить цензоров нового журнала к разрешению публикации.

Есть и другой, так же по воспоминаниям о Кавказской войне, рассказ «Дяденька Жданов и кавалер Чернов», относившийся исследователями прежде к числу художественных замыслов Л. Н. Толстого для журнала. Но он, во-первых, не был окончен Толстым, а во-вторых, в известном нам черновом виде — исключительно нецензурен и мрачен. Кроме того, современная датировка его, по сравнению с временем издания Юбилейного собрания сочинений, убедительно скорректирована: по выводам Н. И. Бурнашёвой, оно появилось не ранее марта 1855 г., в атмосфере надежд на перемены в России и необходимые реформы в армии после смерти Николая I. Поэтому рассказ не может быть отнесён к проектам Л. Н. Толстого для «Военного журнала» 1854 г. (Бурнашёва Н. А. Раннее творчество Л. Н. Толстого: текст и время. М., 1999. С. 39 – 51).

Ниже ещё пойдёт речь о «Дядиньке Жданове», здесь же лишь прибавим, что справедливость мнения исследователей, относящих данный рассказ к позднейшему времени, действительно ощутима уже по несовместимому с настроением рассказа приподнятому настроению Л. Н. Толстого в эти осенние дни, его патриотизму и вере в гражданское, а не рабское будущее для России. 2 ноября 1854 года, под впечатлением от известий о трагических для России Альминском и Инкерманском сражениях, молодой Лев записывает в Дневнике: «Ужасное убийство. Оно ляжет на душе многих! Господи, прости им. Известие об этом деле произвело впечатление. Я видел стариков, которые плакали навзрыд… Велика моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьётся в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбуждённый войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства» (47, 27 – 28).

Здесь же Толстой записывает, что просить о переводе в Севастополь его «более всего» побудило известие о гибели в несчастливом для россиян Инкерманском сражении Соймонова, «одного из немногих честных и мыслящих генералов русской армии», и в особенности одного из членов «общества» и издателей предполагавшегося журнала, Комстадиуса: «Мне как будто стало совестно перед ним» (Там же).

* * * * *

В ходе Восточной войны назревал крутой перелом. Англия ставила себе целью вытеснить Россию с Кавказа, Крымского побережья, побережий Балтийского и Белого морей, с Камчатки и из близлежащих районов Средней Азии. Было решено начать решительные действия против России на Чёрном море. Были сформированы союзные корпуса, предназначенные к отправлению в Крым. 2 сентября состоялась высадка союзных войск на морском берегу между Евпаторией и рекой Альмой. 7 сентября союзная армия после четырёхдневной стоянки на месте высадки двинулась по направлению к Севастополю. На другой день, 8 сентября, произошла первая встреча союзной армии с русскими войсками на реке Альме. Сражение было проиграно вследствие как численного превосходства союзной армии, так и превосходства её вооружения и полного отсутствия руководства со стороны русского командования. Потеряв больше 5600 человек, русские войска отступили по направлению к Севастополю.

Толстой сейчас же по прибытии в Кишинёв отправился в дальнюю (вёрст за 200, по его записи) служебную поездку в город Летичев Подольской губернии. Поездка, во время которой Толстой, как он записал, видел «много нового и интересного», продолжалась неделю. Возвратившись 16 сентября, Толстой в тот же день записывает в дневнике: «Высадка около Севастополя мучит меня». «Дела в Севастополе всё висят на волоске», — с беспокойством добавляет он в свой Дневник 21 октября. У него появляется желание самому принять участие в защите Севастополя. Его возмущало то, что в то время, как армия отступала и в Крыму происходили серьёзные сражения, в Кишинёве давались балы в честь приехавших великих князей Николая и Михаила. На одном из таких балов Толстой заявил о своём желании перевестись в Севастополь.

В письме к брату Сергею Николаевичу от 3 июля 1855 года Толстой сообщал, что просил об этом переводе «отчасти для того, чтобы видеть эту войну, отчасти для того, чтобы вырваться из штаба Сержпутовского», который ему не нравился, «а больше всего, — писал Толстой, — из патриотизма, который в то время, признаюсь, сильно нашёл на меня» (59, 321). И в командировке, и на кишинёвской квартире Толстого окружало множество людей, поэтому легко понять, что имело место психическое заражение Льва Николаевича эмоциями окружающих, ненавистью к противнику и обыкновенными военными страхами, а для рационализации бессознательного подчинения такому заражению — приятие Львом Николаевичем многих мыслей и выводов, кочевавших из головы в голову в той же толпе.

Так или иначе, а около 1 ноября Толстой выехал из Кишинёва в Крымскую армию — навстречу подвигу не только воинскому, личной храбрости, но и творческому, и, конечно значительной духовной эволюции отрицания войны.

* * * * *

Отослав пробный номер «Военного листка», Толстой продолжал гореть издательским энтузиазмом. Биограф писателя Н. Н. Гусев предполагает, что первоначальную редакцию очерка «Севастополь в декабре» он готовил так же для задуманного военного журнала.

Между тем ещё 21 ноября 1854 г. в главной квартире Южной армии в Кишинёве, из которой Лев Николаевич уже отбыл в Севастополь, был получен ответ военного министра князя Василия Андреевича Долгорукова командующему Крымской армией М. Д. Горчакову на его просьбу о разрешении издания военного журнала, начинавшийся с того, что военный министр «имел счастье всеподданнейше докладывать» царю о проекте издания этого журнала. Далее министр сообщал:

«Его величество, отдавая полную справедливость благонамеренной цели, с каковою предположено было издавать сказанный журнал, изволил признать неудобным разрешить издание оного, так как все статьи, касающиеся военных действий наших войск, предварительно помещения оных в журналах и газетах, первоначально печатаются в газете “Русский инвалид” и из оной уже заимствуются в другие периодические издания. Вместе с сим его императорское величество разрешает г. г. офицерам вверенных вашему сиятельству войск присылать статьи свои для помещения в “Русском инвалиде”» (Цит. по: 59, 289).

Итак, монополия официозного издания была взята под защиту! Здесь стоит подчеркнуть это, так как речь идёт именно о таких мотивах для запрета предполагаемого издания, а не других, и весьма вероятных в те годы — цензурных ограничениях.

Впрочем, такие соображения тоже не ускользали ни из внимания генерала М. Д. Горчакова, который, по предположению Сергея Сергеевича Дорошенко, ещё до представления проекта журнала “по начальству” в устной беседе «приказал изменить название журнала», ни от военного руководства, от внимания которого вряд ли ускользнуло то обстоятельство, что «в проекте журнала шла речь не только о просвещении военных, но и о критике существующих положений, проектов и оружия. Отсюда совсем недалеко до критики непорядков в армии со снабжением, отсталости военной техники, бездарного командования, а там и непорядков в России вообще!

[…] <В проекте> Толстой предполагает отстранение своего органа от конфликтов, в первую очередь политического порядка. […] <Но> вопреки заявлениям, содержавшимся в проекте журнала, следует считать бесспорным, что в случае выхода в свет “Военного листка” его содержание сразу же вступило бы в противоречие как с официальной прессой, так и с намерением издателей избежать такого конфликта» (Дорошенко С. Лев Толстой – воин и патриот. М., 1966. С. 134, 136 – 137).

Толстой был очень и огорчён и возмущён решением царя. В письме к тётиньке Т. А. Ёрго;льской от 6 января 1855 года причину отказа он сформулировал следующим образом: «так как у нас всюду интрига, нашлись люди, которые опасались конкуренции этого журнала, да кроме того, может быть, и направление его было не во взглядах правительства» (Там же. С. 294).

Огорчило Толстого крушение того начинания, которое он считал полезным и в исполнение которого намеревался вложить весь свой талант и всю энергию. Альтернативой неудачному замыслу, которую молодой Лев высказывал тётиньке в этом же письме, было продолжение военной карьеры — поступление в Военную академию в Петербурге (Там же). Как видим, настроения Толстого в этот период лишь умеренно, и, в эти последние николаевские дни, затаённо оппозиционны по отношению к бедламу в стране и в войске: продолжению военной карьеры не препятствуют ни отвращение собственно к войне, ни религиозные убеждения. Но, подчеркнём: все эти впечатления постепенно формировали сознание будущего убеждённого противника войны, военщины и патриотизма как таковых!

Как писал Толстой Некрасову 11 января 1855 года, ему было «не столько жалко даром пропавших трудов и материалов, сколько мысли этого журнала, которая стоит того, чтобы быть осуществлённой, хотя <бы> отчасти» (Там же. С. 296).

Толстого возмутило разрешение царя предполагавшимся участникам задуманного журнала присылать свои статьи в официальную газету военного министерства «Русский инвалид», на что они имели право и без этого разрешения. «На проект мой государь император всемилостивейше изволил разрешить печатать статьи наши в “Инвалиде” – с возмущением сообщал Лев Николаевич Н. А. Некрасову 1 декабря 1854 г (59, 287, 289 [Примечания]). Л. А. Орехова и Д. К. Первых обращают внимание на описку Толстого, назвавшего в этом письме свой несостоявшийся «Военный листок» — «солдатским»: это, по мнению авторов, «свидетельствует о сохранявшейся ориентированности Толстого именно на “солдатское” издание» (Орехова Л. А., Первых Д. К. От «Солдатского вестника» к «Военному листку»: эволюция идеи издания в условиях Крымской войны // Уч. зап. Крымского федерального ун-та им. В. И. Вернадского. Филологич. науки. Научный журнал. Том 7 (73). № 4. С. 202). Здесь кстати будет напомнить читателю, что в Севастополе Толстой изучает язык солдат, записывает в книжечку «солдатские разговоры», заинтересовавшие его фразы и отдельные слова, отчасти использованные в рассказе «Севастополь в августе» (4, 297 – 298, 417 [Примечания.]).

В следующем письме к Некрасову, от 11 января года, Толстой, не указывая, что запрещение журнала исходило от царя, писал: «Из военного министерства... ответили нам, что мы можем печатать статьи свои в “Инвалиде”. Но по духу этого предполагавшегося журнала, — с горькой иронией заключает Толстой, — вы поймёте, что статьи, приготовленные для него, скорее могут найти место в “Земледельческой газете” или в какой-нибудь “Арабеске”, чем в “Инвалиде”» (Там же. С. 296). Толстой имеет здесь в виду не только совершенно безвредное для войска и государства содержание своих статей, но и принципиально их простонародный язык, не характерный и даже недопустимый для страниц официальных журналов. Между тем именно эта, живая народная речь, речь простых солдат и составляла, по мысли Толстого достоинство текстов, которые должны были войти в «Солдатский вестник».

Итак, Россия, как обычно, достигла своих целей, традиционно гнусных, запретительно-разрушительных: под благовидным предлогом журнал не был дозволен, деньги, на него Л. Н. Толстым собранные, позднее ушли на уплату личного его карточного долга, а солдаты не получили дружелюбного независимого издания. Зато некрасовский «Современник» не потерял постоянный источник талантливых публикаций о войне. В том же, 11 января, письме к Некрасову Толстой обращается к нему с предложением доставлять в редакцию «Современника» ежемесячно от двух до пяти и более печатных листов статей военного содержания «литературного достоинства никак не ниже статей, печатаемых в вашем журнале», с тем лишь условием, чтобы Некрасов непременно печатал всё, что будет получать от Толстого (Там же. С. 297). Что Толстой обращается с этим предложением именно к Некрасову, а не к какому-либо другому редактору, он объясняет в своём письме тем, что «Современник» — «лучший и пользующийся наибольшим доверием публики журнал» (Там же). Характерно это суждение о «Современнике» Толстого севастопольского периода — в противопоставление официальной военной литературе России, «почему-то не пользующейся доверием публики и потому не могущей ни давать, ни выражать направления нашего военного общества» (Там же. С. 296).

Ответ Некрасова можно было предвидеть. Сейчас же по получении письма Толстого Некрасов 27 января ответил, что он «не только готов, но и рад» дать ему «полный простор в «Современнике». «Вкусу и таланту вашему верю больше, чем своему», — со свойственными ему скромностью и художественным чутьём писал Некрасов (Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 10. С. 219).

Вероятно, за перепиской Л. Н. Толстого, в связи с его инициативой, был, впервые в жизни писателя и публициста, установлен негласный надзор: это письмо Некрасова он почему-то получил с большим запозданием (Гусев Н.Н. Материалы… 1828 – 1855. М., 1954. С. 517).

Фактически те авторы помощники, на которых рассчитывал Толстой, обещая публикации Некрасову, не оправдали его надежд, и единственным корреспондентом, на благо не только журнала, но и всей русской литературы, оказался он сам.

К О Н Е Ц