Случайный господин. Глава 9

                9.



Про ту дерзкую атаку на урочище, еще потом долго судачили в нашем уезде. Говорили разное, говорили даже те,  кто ничего не знал и отношения не имел, как впрочем всегда и бывает у нас. Болтали, что по заросшему ивняком, крутому спуску к реке, скакали разом до ста всадников, ведомые своим страшным предводителем – Витым Штопором. В точности, даже, описывали, что он был на черной (ворованной) кобыле и держал в руке булаву, кричал на солдат и куражился на польском языке, ругался же – на русском. И сшибся он с Плутониевым возле самой воды и пронзил его взглядом, отчего тот упал в воду (но не помер). В целом, все были за своего, за Плутониева и как-то сразу и забылись его великое воровство, наглость и раки по копейке за три штуки. Но тем не менее, после того случая, Плутониев больше на урочище не посягал.  Да и вообще, поражение его надломило, всем как-то сразу стало понятно, что дни его у нас в уезде подходят к концу.

Само урочище представляло из себя живописный участок поймы. Серебристая, ленивая Ока огибала его, точила меловые отложения, расположенные полукругом, отсюда и название – Кольцо. Недалеко был широкий проезжий тракт, по которому в город возили хлеб и ездило высокое  начальство, а внизу, немного в отдаление курила трубами дым маленькая речная деревушка, жившая за счет приходивших пароходов. В общем место было выгодное и красивое. Кроме всего прочего, паводки сюда никогда не доходили,  а рядом были обильные ловельни раков и рыбы.

  Так получилось, что когда-то давным-давно, здесь объявился капитан Половцев. Человек он был не высокого полета и несбывшихся надежд и все из-за неуемного и дерзкого характера своего, за которым так и дергался разболтанной балалаечной струной, спрятанный от всех нерв. Выйдя в отставку и получив дядюшкино наследство, все деньги он двинул на приобретение земли и постройку родового замка.  От замка этого, недостроенного, осталось теперь три невысокие стены, недалеко от которых был небольшой, но чистый и светлый дом.  Рядом с домом был родник и смотровая площадка на реку, от которой к воде, по крутому склону, меж пахучих кустов шла тропинка. Возле самой воды стоял шалаш и была устроенна засидка на крупную рыбу. Другой человек, попав в этой сказочный уголок, немедленно возблагодарил бы судьбу. Но Половцев скучал. Все чаще бранил жену, взял новую привычку – топать ногами. Все он посматривал в окно, чесал голову и все чаще стал уходить из дома на пристань, где пристрастился играть в карты с приезжающей, пароходной публикой. На одном из таких пароходов он и дал тягу однажды, оставив жену и имение без хозяина.

Частью этих земель и было то самое урочище. Вдова была в хороших отношениях с Мариной Сергеевной и давно бы уже столковалась с ней насчет постройки богадельни, но больно был хитер Плутониев!  Он захватывал ловельни раков и оспаривал в судах собственность вдовы на земли. Кусал по краям, бродил вокруг да около, как ночной кобель. Видя всю эту неразбериху, растерявшуюся от невиданного напора вдову и лакомый кусочек, ускользающей у него из-под носа в дело включился и Филипп Прокофьевич, ловкими своими адвокатами, опутывая урочище невидимой паутиной, входя в контакты через Кривлякина, то с вдовой, то с Плутониевым.  В этой неразберихе и завертелся таинственный пришелец из другого мира – Николай Прокофьевич Хворостов.

Дядя Коля отправился в ночное один. По случаю предстоящей разбойничьей вылазки он достал заветный заячий тулуп, однако, был теперь в сюртуке, штанах, но без сапог. Степным пилигримом он взял в левую руку посошок, распрямился и окинул взглядом антиповский дом – дом был чист, уютен, из его недр, с кухни доносился запах пекущихся блинов, а на пороге стояла Марина Сергеевна. Она грустно посмотрела на своего разбойника, покачала головой:

– Останься Николай...

Дядя Коля быстро посмотрел на нее и отвернулся.

–  Спасибо Марина...

И долго она еще стояла и смотрела, как Николай Прокофьевич в рваном тулупе, босой и с посохом,  уходит вдаль по петляющей дороге.


 В бору дядя Коля появился уже после заката солнца. Здесь под самой огромной сосной  был расположен шалаш,  в наличие имелся кой-какой инструмент и самодельные тренажеры для развития силы и проворства. Николай Прокофьевич присел на лавочке, наспех сколоченной гусарами и прислонился спиной к разогретому солнцем стволу.

– Как тепло это дерево, – думал он, – как высоко оно уходит вверх, раздвигая небо своими ветвями.

Бежали по небу розовые облака, садилось за реку солнце, а Николай Прокофьевич все сидел, грел спину и слушал как дятел гулко и отрывисто стучит где-то высоко над головою. Оранжевый свет был вокруг Николая Прокофьевича, касался  рук и лица. И ему мерещилось жаркое солнце далекого юга. Вот-вот, сейчас мелькнет последний луч из-за каменной часовни и он помолившись на святую землю, поднимет колено и пойдет вперед, по горячим камням, оставляя позади себя маленький храм под высоким ливанским кедром. День кончился и солнца больше нет. Впереди, на сколько хватает взгляда, лежат каменистые россыпи, пересыпанные песком, а за ними, на возвышение, руины старой крепости. Выплывает вверх остроликой месяц и вой пустынных собак доносятся издалека. Николай Прокофьевич смотрит в ночь – где-то там, вдалеке, за жаркой пустыней обижают маленьких и вот-вот будет поругана женская честь.

Необычная тишина нарушила его мысли. Он оглянулся и увидел яркие звезды меж сосновых ветвей. Николай Прокофьевич поднялся и вышел из леса на пригорок. Вдалеке небо начинало светлеть, близилось утро.

   Участники атаки сговорились встретиться около шести часов утра в бору. Николай Прокофьевич ждал гусар с минуты на минуту. Теперь, при солнечном свете можно было попристальнее осмотреться. Бор был сосновый, он располагался на вершине небольшой возвышенности, покатый склон которой был весь усыпан цветущими васильками и цикорием. Сверху можно было видеть, как река петляет меж зеленых берегов уходя дальше к островам, затерянных между водой и небом, тонущих в потоках поднимающегося солнца. Дорога ведущая в гору была вся на виду и под контролем, но еще была тропинка, для тайных вылазок смелых гусар. Среди деревьев солнце сквозило косыми лучами и высвечивало в горящем воздухе сотни летающих пылинок, обнаруживая  парящие клубы комаров.

Смелые гусары явились раньше оговоренного срока. Возбужденно переговариваясь, они сразу принялись разжигать костер, одновременно с этим приуготовляя для каких-то особых надобностей, огромный вертел. Следом явилась Маша. Бесстрашная амазонка была верхом на своей рыжей лошадке. Маша вихрем  пронеслась по склону, цепляя репьи своим зеленым разбойничьим платьем. Это платье, под болотницу, она тайно от всех заготовила ко случаю, так, как сразу, еще по появлению Николая Прокофьевича в наших краях сообразила о некоем возможном приключение, со всеми его последствиями.

– Пилигриму – особое питание, – заметила Маша и передала Николаю Прокофьевичу узелок.

В узелке был квас, яблоки и еще теплые ржаные, тонкие блины, политые маслом и тающим сахаром. Дядя Коля пристроился возле шалаша и быстро заглянул внутрь – в шалаше лежали какие-то собачьи цепи и кандалы. Николай Прокофьевич испуганно отвернулся и крикнул гусарам:

– Эй вы, разбойники, а это еще что такое в шалаше?
– Это для Плутониева, – весело закричал Степка, – пущай первую тыщу лет позвякает.
– А потом что? – удивленно спросила Маша.
– А потом..., ну привидением там..., будет скользить меж ветвей...
– Именное приведение Васильевского бора! Уяааааа! – хором закричали гусары.
– Вы эту песню свою бросьте, – недовольно заметил Николай Прокофьевич и эту...,  штуку лучше снимите с вертела...

В самом деле, смелые гусары уже начали крутить на вертеле какую-то неведомую выдру-мышь, да так, что вокруг них по лесу, пошел запах паленой шерсти.

– Фу, – сказала Маша.

Николенька уже было побежал за ней, а Маша показала ему нос и бросилась наутек, но присутствие grand Buonoparte охладило их пыл, все вернулись на места.

– Менее болезненная процедура, – сказал Николенька, пока Степка по-тихому прятал вертел за сосну (расставаться с неведомой зверушкой за здорово живешь гусары не хотели), – можно смолы из шишек наварить и в глотку заливать. Я считаю, он будет не против.

– Я тоже думаю ему понравится, – добавил Степка, выходя из-за сосны. Сколько выпьет?
– Штоф выпьет.
– Мало, Оборотнев два штофа выпил.
– Он касторового масла выпил, и всего две кружечки маленькие, – заметила Маша.
– Интересно, а сколько в Плутониева касторки влезет?
– Ведро влезет.
– Это если губернской, а нашей – два ведра.
– Не самовар же он! – засмеялась Маша.
– Я не знаю, – задумчиво сказал Степка, – я издалека видел, когда с отцом на ячмене были, он на самовар не похож, скорее на старый сучок.
– Пакостливый старикашка.
– Нет, это Кривлякин старикашка, а тот – больше как бы и волшебник, но в темном таком плаще.
– Нет, не правда все это мальчики! Я видела сама его, правда мельком и это совсем ни какой не старик и даже совсем, совсем не мужчина! А цыганка!
– Баба! Не может быть! – разом воскликнули смелые гусары и переглянулись меж собой.

Новое обстоятельство, очевидно поставило их в тупик, угощать женщину, пускай и цыганку жареной крысой вовсе не входило в ихние планы.

– Нет, – заметил Николай  Прокофьевич, – в отношение женщины, тем более такой роковой как вы описали,  всегда шлейфом идет история несчастной любви..., с пикантными (увы неизбежными в вашей местности)  подробностями – сбежавшие из ресторана разноцветные, хохлатые попугаи,  пьяная пляска в обнимку со станционным смотрителем, воющие волком в шкафах любовники и многое тому подобное, что всегда идет рука об руку с большими страстями. Известно ли нам о таких случаях? Мне – нет. Поэтому я заключаю, что Плутониев скорее не женщина, чем женщина. Некая злая сущность. А зло должно быть всемерно наказано любыми из известных нам способами. И только тогда, за тухлым бабкиным одеялом, приоткроется светлый горизонт – свобода и равенство. Луч солнца ударит оттуда во тьму и тьма сморщится! Наступит золотая пора не мыши, но человека! Кругом нас возродятся березовые леса, они зашелестят на ветру своими кронами, среди них в бесчисленном множестве разовьются львы и гориллы, безопасные для людей. Мужчины станут пластичны, великодушны и прекратят меж собой всяческие пьяные исповеди..., женщины перестанут мериться скалками, ворчать,  цепляться за каждый случай и отталкивать мужчин. Исчезнут суды и надзиратели. Не надо будет идти на каторгу за свои убеждения, потому, как люди научаться находить общий язык. Все пойдет своим чередом, как и положено. В этом мире не будет место всяким Антипо..., кхе..., кхе..., Плутониевым. Человеческий разум смоет их, подобно океану. Отцы и дочери соединятся меж собой и не растянутся больше никогда! И люди больше не будут никого бояться.

Говоря все это, Николай Прокофьевич поднялся на ноги и уже стоял перед своими молодыми помощниками. Маша внимательно слушала дядю Колю, ее щеки были розовые, очевидно она волновалась, черные волосы выбились из прически, глазки восторженно сияли. Николенька насупил брови и глядел куда-то в землю, так он (как и Филипп Прокофьевич) всегда поступал в решительные минуты, а Степка открыл рот, удивленно смотря по очереди на всех. Дядя Коля весело глядел на них и радость переполняла его душу.

– Не бросите меня в роковой час? – тихо спросил Николай Прокофьевич.
– Нет, па..., ой, нет дядя Коля Никогда не бросим, – сказала Маша.
– Не испугаетесь Плутониева?
– Огого! – закричали смелые гусары, – мы с тобой grande Buonoparte.
– И мы тоже завсегда с вами Колай Прохофиевич и веру в вас оченно сильную имеем.

Дядя Коля повернул голову и увидел стоящего возле шалаша Кильку. Его, еще вчерашнего дня Николай Прокофьевич направил в Успенское, дабы неотлучно находиться при хозяине, следить за ним,  склонять к атаке. И наконец, самое главное - не дать заткнуться  вулкану священной мести, неотлучно кипятя его на различных виноматериалах.


– Генерал с тобой, Кирилл? – тут же поинтересовался дядя Коля.
– Едутс...
– Шпага при нем.
– При немс, всенеприменно.
– Молодец Кирилл, – Николай Прокофьевич, подошел к Кильке и пожал ему руку.
– Оченно мне такое от вас слышать приятно и радость в животе от них, – Килька поклонился, – а потому и от мене – подарок великой и вспомоществование супротив плутония вам будет.

Скоро выяснилось про подарок – это был какой-то ветхий экипаж на расхлябанных рессорах, с грохотом подкативший к горе через некоторое время. И в этом самом экипаже дядя Коля вскоре узнал экипаж тот самый, роковой, используемый когда-то Филиппом Прокофьевичем, чтобы через него торпедировать старушку Половцеву. Многое было с экипажа снято и заменено, спицы на колесах были поломанны, оси скрипели, но экипаж все продолжал ехать. Из него важно и размеренно вышел генерал и строго посмотрел на гору. На горе стоял дядя Коля.

Килька быстро оказался внизу и принялся крутится вокруг генерала, тот смеялся и разводил руками, показывая кругом себя. Генерал двинулся в гору тяжелым шагом, а за ним из кареты, к немалому удивлению Николая Прокофьевича вылезли: учитель Оборотнев, телеграфист собственной персоной и в довесок – Кривлякин. Со стороны сразу было заметно, что кумпания сия навеселе. Она горохом посыпались по горе, словно бы утята спешили за своею гусынею.

– Ого! Да это же сам Николай Прокофьевич! – тут же закричал генерал, поднявшись к шалашу. Антошка, не мешай! (так он звал телеграфиста). Хранил ваш образ в своей груди, с той памятной встречи! И желал отдать долг!

Увидев Кривлякина, Николай Прокофьевич сразу насторожился, решив, что он здесь не спроста. Сиятельство сам поспешил к дяде Коле и принялся бормотать скороговоркой какие-то любезности, но было заметно, что даже не смотря на свою особую миссию, сиятельство не утерпел и напился. Дядя Коля заглянул ему в глаза, пытаясь увидеть там дальние отражения той самой "памятной встречи" – скользкий овраг, игру на гармошке и свистульках, мокрые ветви, цепляющие за шиворот и танцующие кривлякинские сапоги. Но как будто бы и не было ничего!

– Очевидно прав Килька, – подумалось дяде Коле, – плутон коварен и околдовывает людей.
– Виват Мокрые Подштаники! – хором заорали смелые гусары.
– А! Виктор Алебасович! – воскликнул дядя Коля подходящему к нему новому директору школы, – вот вы какой!
– Взаматерел! Взаматерел! – угодливо закричал Разрухин из-за спины генерала.
Оборотнев и дядя Коля обнялись как старые друзья.
– Я так рад вас видеть мой друг! – говорил он смотря на Николая Прокофьевича.
– А правда, что вы бывшего директора Тигревича укусили возле ходиков с кукушкой? – спросила Маша.
– Не с кукушкой, – сказал Виктор Алебасович засмеявшись, – а с латунным маятником.

Оборотнев был с виду милейший и тишайший человек, очень вежливый,  деликатный и как говаривали до щепетильности честный, вдобавок ко всему это был самый волосатый человек в нашем уезде, чего он очень стеснялся. И было непонятно - как этот робкий человек, мог в самом деле кого-то укусить?

– Тигревич был ворюга страшный и пьяница, детям мел не выдавал, вводил казарменные порядки,  – сказал Разрухин, – это Виктор Алебасович скромничает. Но теперь-то директор – в самую пору.

Все засмеялись, стали хлопать Оборотнева по спине. Гусары смотрели на него с восхищением.

– Да уж, – сказал Виктор Алебасович, – а началось все с той самой телеги, которую вы будто бы случайно проиграли мне в карты.

– Я бы и так отдал, – сказал усмехнувшись Николай Прокофьевич, – она вам была нужнее, но больно вы честны...

– Ну уж будет вам, - смутился Оборотнев. Ну и вот значит все и покатилось у нас - на первых порах телега позволила нам с женой заготовить некоторое количество сена. В работе мы окрепли, перестали ссориться – некогда было. Супруга моя смягчилась, беспрерывная работа осадила ее дикий нрав, она была принуждена покориться и видя что я беру вверх, примирилась в конце концов и с моей пагубной страстью – подолгу после работы задействовать самовар  и читать книги. Видя все это, я чтобы не упустить эффект, принялся читать книги и ей. Делала я это круглоночно, что бы задействовать высочайшие струны в ее разболтанной душе. Поначалу она сильно возмущалась и орала на меня. Но потом несколько переменилась - стала более податлива, тиха и если бросалась на меня теперь, то против прежнего не держала в руке ухват или кочергу. Имея некоторый задел по свежим кормам, мы с супругой решили задействовать козу – мы продали кое-что из ненужного, поскребли по сусекам и решили этот вопрос. Каждодневные и непрерывные продажи козьего молока и сыру позволили нам наконец-то коснуться живых денег. Через них мы заполучили два вентеря, пять раколовок и два отличных, ясеневых удилища. На них я задействовал супругу свою, поскольку был несколько занят на заготовке сена для козы. И как не бросалась она на меня, как ни крутилась волчком, как ни кричала что изломает удочку об меня же, все ж таки пришлось и ей опустить уду в заветный омут. Потому как, друзья мои, все женщины ведут свою историю от Деметры и смутно об этом догадываются. В скорости подошел черед расстегаев с рыбой, а со временем и грибами, кои она понесла продавать на пристань. Это было очень удачное решение – пироги оправдали себя в два счета. Средства мои и состояние здоровья стали неуклонно расти, а вместе с ними и наглость моя.  Я и раньше замечал, что поведение Тигревича ни как не достойно директора учебного заведения. Я долго думал как осадить его и понял это, вспоминая советы Николая Прокофьева. Я решил показать ему всю свою мощь.

– В общем вы его укусили? – заметила Маша.

– Ну..., я не то чтобы, – смутился Оборотнев, – я взял над Тигревичем вверх.

– Ураааа, – закричали смелые гусары.

– Урааа, – подхватил генерал и взмахнул в воздухе чудо-шпагой.

– А я всегда настаивал, – проговорил телеграфист, – что Виктор Алебасыч достойнейший человек.

Этот телеграфист Разрухин был какой-то уж очень обычный человек: вроде не высокий, но и не низкий, не красавец, но и не урод, не толстый и не худой, в городе незаметный, в лесу неприметный. И имени он был какого-то совсем непримечательного, назвался и все тут же забыли, что-то вроде Антон Вячеславович. Несмотря на эту свою, кажущуюся незаметность, телеграфист здорово обогнал всех в питейной части и теперь стоял немного покачиваясь и как-то не к месту и глупо улыбался.

– Я думал что приуготовляется некое злодейство – куры перестали нестись, кормилица с крыльца упала, а теперь вот, исчезновение железки. Я был взволнован и принужден действовать.

Эта железка, как он выражался, осталась у него от какого-то разжалованного офицера, проигравшегося в карты и оставившего ее, в обмен за ночлег и место на теплоходе. Разрухин все врал насчет шпаги, преувеличивал ее значение, на самом деле он нисколько ею не интересовался и как говаривали, уходя из дома, запирал ею кормилицу, а когда бывал дома, запирал гусей.

– Но оказалось что все совсем не так! Готовится праведное возмездие! Не правда ли генерал?
– Да, – сказал генерал, – мы идем..., он немного задумался и тут же Филька сзади беззвучно зашептал ему на ухо, – да, да..., мы идем супротив плутона. Его изгнание будет ужасно и ослепительно.
– Ого, – выскочили вперед смелые гусары, – а вы и взаправду генерал?
– Я? Я, – генерал пьяно ударил себя в грудь, всенепременно...
– Тогда расскажите нам про отбитие местечка Чернецы у великого Буонапарте!
– Эм, хм, уничтожение неприятеля есть всегда славное дело...
– А в каких войсках вы командовали?
– Ребята..., ребята, вы должны стараться всегда соответствовать идеям служения отчизне и тому подобное...
– А как вы оцениваете эффективность казачьих разъездов по нашей местности?
– В нашей местности очень важно соответствовать высоким идеям казачьих разьездов...

– А лошади ваши готовы? – неожиданно спросил Николай Прокофьевич и гусар как будто бы ветром сдуло.

– Эх молодежь! – важно заметил генерал, – на чем это мы остановились?

Остановились они на довольно вместительном с виду саквояже, из которого Килька принялся очень ловко извлекать и составлять на пеньке еду. Напитки же стояли в отдельном ящичке и накрыты сверху кружевной скатертью. Здесь были сладкие наливки на малине, клубнике с мятой и вишне с шоколадом; несколько бутылок охотничьей настойки с перцем, тмином и кориандром, бутылка калгановки и на зубровой траве, да две бутылки на смородиновом листе. Закуска была в основном походная –  разложенное ломтями на тарелочке копченное сало и ветчина, сазаний балык,  в маленькой, серебряной, потемневшей от времени подставочке –  горчица и соль, зеленые стрелки лука, черный, свежайший каравай, румяные расстегаи с рыбой, вареные вкрутую деревенские яйца, небольшие, но с ярким желтком.

Килька выстрелил пробкой от шампанского ввысь, так, что вверху, с сосновых ветвях, с криками засуетились вороны и камнем упала на Кривлякина сова. Полетели в разные стороны перья, Кривлякин бросился, по своему обыкновению, бежать, но достигнув  кромки леса остановился и глупо, пьяно улыбаясь стал смотреть на пирующих. Сова была небольшая, она бочком отползла в сторону и спряталась в кустах.   Увидев шампанское, Разрухин присвистнул и поспешил к пеньку, потянулись за ним и другие члены концессии. Зазвенели бокалы и меж сосен послышались громкие, пьяные тосты. Кирька, ловко сновал возле пенька, откупоривал бутылки, доставал из саквояжа закуску, жонглируя бутылками с настойкой.

– Помнится, друзья мои, – начал Разрухин, – в том году, на Страстную, вытащили у нас, на Ильинском затоне преогромнейшую щуку.

– Да, – я помню этот момент, Антон Вячеславович, – заметил Оборотнев, – это был триумф антиповского Лукашки! Но тот сразу сбыл ее с рук за две копейки. А попадись она мне теперь...

Меж тем Килька откупоривал уже третью бутылку  и дядя Коля, беспокойно, то и дело поглядывающий в его сторону начал догадываться, в какую сторону тянет разбойник.

Собрание становилось все громче, поднимались тосты, раздавались все новые и новые комплименты огромной щуке. Генерал, пивший, по своему обыкновению, гораздо более других, мрачнел с каждой минутой. Наконец он насупил брови, повернулся в сторону телеграфиста и веско спросил:

– А ты, кто такой?

– Я, я...? – не понял Антон Вячеславович.

На его лице, румяном, от свежего воздуха и выпитой наливки еще блуждала улыбка, от разговора с Оборотневым.

– Ты что, ты что генерал! – засмеялся Оборотнев, – это же твой оруженосец, меченосец великого магистра.

Все засмеялись, но генерал словно бы и не услышал этих слов.
– К-и-и-и-и-и-и-илька! – зычно крикнул он и эхо от его могучего голоса запрыгало между сосен бора.

Услышав этот клич, Николай Прокофьевич  испытал несколько подзабытые ощущения и сразу все понял, он поспешил к шалашу.

Килька словно бы этого и ждал, он ловко протиснулся к телеграфисту и подал ему детскую глиняную свистульку в виде соловья. Телеграфист тут же соловья принял и посмотрел не него глупо улыбаясь. Прошло несколько томительных мгновений.

– Давай, – веско распорядился генерал и указал на соловья пальцем.

Оборотнев порывался было что-то сказать, но сдерживал себя и хватал ртом воздух. Кривлякин с ужасом смотрел на телеграфиста и шептал:

– Не делайте этого...

Килька, ухмыляясь, зыркал своими черными глазами из-за плеча генерала Успенского. Вокруг стало совсем тихо и вдруг, эту тишину нарушил оглушительный выстрел, эхом прошедший по всему бору, он доносился из-под горы, оттуда, где стояла снаряженная на атаку карета.

– Атака! – тут же закричал из шалаша Николай Прокофьевич, – время пришло, друзья мои! Вперед!