Антивоенная статья Льва Толстого Одумайтесь!

[Отрывок из моей книги "НЕТ ВОЙНЕ Льва Николаевича Толстого"]


Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых,
на испуганных, и на изнурённых, и на сомневающихся людей.
Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте... Опомнитесь.
Что вы делаете?»

 («Война и мир». Том третий, часть вторая, глава XXXIX)

 Для меня безумие, преступность войны,
особенно в последнее время, когда я писал и потому много думал о войне,
так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть,
и мне кажется, что по отношению к войне всякий нравственный человек
должен только стараться устраниться от неё, не участвовать в ней,
чтобы не забрызгаться её мерзостью.

 (Из письма к сыну, Льву Львовичу Толстому. 15 апреля 1904 г.)

 
 «Одумайтесь. И если не одумаетесь, все так же погибнете». Лука XIII, 3

 (Из черновых вариантов к статье «Одумайтесь»)


 «Одумайтесь!» — несомненная вершина толстовской антивоенной публицистики и одно из лучших публицистических выступлений Льва Николаевича за весь период его христианского проповедания 1880 – 1900-х гг. Как и «памятки» для солдат и офицеров, это — голос «Льва во гневе»: Толстого-христианина, возмущённого намеренным, системно организованным в «христианском» мире издевательством над верою Христа. Того Толстого, для которого война давно перестала быть «наитруднейшим подчинением свободы человека законам Бога» — как пытался автор «Войны и мира», четырьмя, без малого, десятилетиями ранее, убедить себя, заодно с персонажем романа — Пьером Безуховым. Ведь отказ от поддержания мирских насилия и лжи, последование Христу, а не военным вожакам и лозунгам — несопоставимо трудней!

 Вместе с тем, надо помнить, что это большая работа — авторства хотя и пребывавшего в полноте рассудка, но тяжело болевшего и ставшего дряхлеть писателя. Которому, если бы не очередная, и ужасная, война, несравнимо радостнее было бы приложить свои таланты и уменьшающиеся силы к совершенно иным сочинениям.

 Силы, пусть и на краткий период, потребовались огромные, а результат — публицистический шедевр, по сей день вызывающий к себе внимание и уважение даже в среде противников Толстого-христианина, исповедника и христианского религиозного публициста.

 Пиша очерк на основании материалов этой статьи, ощутительно трудно выбирать из неё что-то для цитирования, дабы подчеркнуть её не только литературные достоинства в системе идей и образов, но и главное для публицистического сочинения: её актуальность для дня сегодняшнего, в частности — для нас и для современной ситуации в путинской России, с её массовым оболванением населения православным ЛЖЕхристианством, благословлявшим искони правительства и военщину; с военно-патриотическим «воспитанием» (одурением и развращением!) детей и малодумающих взрослых людей; с её бандюжьей циничностью; с криминализацией и милитаризацией массового сознания, вышедшими в новейшее время на новые «высоты».

 Статью нужно — читать. Читать ЦЕЛИКОМ, а не так, как она подавалась массовому читателю в СССР: в пересказах, цитатками, отрывками — причём, в «лучших традициях» Российской Империи, с неоговорёнными цензурными изъятиями.

 И читать статью надо так же, как она писалась: с сердцем, открытым добру и Божьей правде-Истине и с мозгами, незамусоренными мирской ложью, оправдывающей насилие правительств и ложь церквей. Иначе может получиться, как у многих, уже современных Толстому, читателей и критиков статьи: как у честных, благородных людей консервативного лагеря, как правило, искренне православных, так и у прозападных либералов и пацифистов, а равно и у радикальной оппозиционной сволочи — которые, с совершенно различными эмоциями и мыслями, но в большинстве своём, одинако восприняли только критическую «половину» данной статьи: проклятие войне, военщине и другим паразитам, в мундирах и без…

 Между тем, Толстой-христианин, пиша эту живую, честную вещь, ловил себя на помышлениях мирских, и — вымарывал из черновиков имена и многие резкие слова.

 На этом — ПОЧТИ всё об актуальности этой статьи для нас, весною 2023-го года. Многое уже и было сказано в этой книге, об этой самой актуальности — что статья «Одумайтесь» нудит теперь повторить… Но, дабы не превращать научно-исследовательский очерк в политический памфлет, ниже будем говорить преимущественно о другой эпохе, о восприятии статьи её современниками, а также о той её актуальности, которую она имела для самого яснополянского старца: РЕЛИГИОЗНОЙ.

 Ибо, вопреки всему лживому толстОЕДению времён СССР, вопреки и теперешним некоторым исследователям, рядящим отче Льва в овечьи шкурки пацифизма, смеем утверждать, что ВСЕ лучшие «антивоенные» публицистические выступления Льва Николаевича — отнюдь не против «буржуазного милитаризма» направлены, а против БЕЗВЕРИЯ нашего ЛЖЕхристианского мира (и России в том числе, примкнувшей к византийскому безверию ещё в конце X века, при «святом» Красном Солнышке Владимире-князе).

 Ключевые смыслы статьи, как мы постараемся показать — РЕЛИГИОЗНЫЕ. Это взгляд даже не просто исповедника Христова, каким является Лев Николаевич Толстой в своих даже менее сильных работах, а — пророка и апостола в отношении народов всего «цивилизованного» мира.

                * * * * *

 К началу 1890-х гг. сформировались и начали действовать два значительных импульса, побудивших Льва Николаевича Толстого к антивоенным выступлениям в печати: один — внутренняя, духовная потребность в вере, не замутнённой обличёнными им в 1880-х церковными лжеучениями, другой — картины российской действительности: жизни гваздающихся в нищете и невежестве, грязи, а часто и в крови трудовых и военных рабов имперских «элит».

 Третий импульс поступал вместе с газетами, брошюрами, с которыми знакомился Толстой и в которых отразился всплеск милитаристских настроений, наблюдавшийся в Европе в последней четверти XIX века. В условиях активации военных приготовлений среди рабов и слуг господствующей лжехристианской цивилизации распространялись, как чумная зараза, искусно подновлённые теории, выискивавшие «великий общенациональный смысл» войны, её «божественное происхождение», её якобы благодетельное влияние на исторический прогресс и даже на нравственность человека.

 Ответом Л. Н. Толстого на такие идеологические инвазии в массовое сознание стал написанный в период с июня 1890 по май 1893 г. трактат «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание». Этот трактат, как мог убедиться читатель, исключительно плох в отношении логики и структуры, беспрецендентно многословен, растянут и местами неубедителен… но он всё равно шедеврален — по ИДЕЙНОМУ СОДЕРЖАНИЮ, ОБРАЗНОМУ СТРОЮ и по ИСКРЕННОСТИ!

 Трактат во многом перекликается своим идейным содержанием и с «Carthago delenda est» 1898 года, и с «Одумайтесь!», и с более поздней статьёй с библейским названием — «Конец века» (1906). В последней только представители не исламского мира, а японские самураи названы теми, кому суждено наказать лжехристиан за их многовековое самоуверенное отступничество от первоначального учения Христа. Японцы быстро смогли освоить и европейское оружие, и европейские же приёмы ведения войны, и главное: европейскую ЛОЖЬ РЕЛИГИОЗНУЮ, которой сподручно оказалось извратить и буддийское учение (эта тема затронута и в статье «Одумайтесь!»). Японцы стали сильны — а номинальные ХРИСТИАНЕ ослабляют себя уже тем, что массово потеряли доверие церковной лжи, но и не послушались Христа, даже получив возможность массово прочесть святые Благовестия, и, наконец, остались совсем без веры живой, без нравственного руководства помыслами и поступками.

 Уже в трактате, а позднее и в статье «Одумайтесь!» и ряде других Толстой цитирует авторов, разоблачая выразившуюся у них демагогию правительств, разглагольствующих о мире и одновременно, якобы для «обеспечения» этого мира, «безопасности», увеличивающих вооружения и военные расходы — в ущерб истинным нуждам обитателей их государств.

 При этом даже сами «власть имущие» во времена Толстого не раз с циничной откровенностью признавались, что войска, заботу о которых они ставят превыше всего, нужны им не столько в периоды кровавого международного самоистребления «человека разумного», сколько в мирное время, для действий против собственных угнетённых народов — т. е. для обеспечения функционирования государства, шкурно потребного им разбойничьего гнезда, устроенного для системно организованного отъёма нетрудовой халявы у людей трудового народа. Ведясь на собственные первобытные витальные фобии (ожидая страшных «врагов» извне), простые, слишком простые граждане, т. е. большинство обитателей каждой гостерритории, издревле попали в безвыходную психологическую, а следом и экономическую и политическую, зависимость от своих же правителей, якобы защитников, а не от этого внешнего врага, которым пугают их эти правители.

 Любой же закон избранных ими (на выборах «честных и прозрачных», ясный пень!) законодателей оборачивается против них уже тем, что плодит не только коррупционный «криминал у власти», но и преступников, бунтарей, террористов, мошенников, убийц, прошедших прекрасную «школу ненависти» — развращение заразительным примером правительственных людей, не только распиливающих бюждетные баблосы, но и распределяющих между нижестоящими ответственность за участие убийстве сограждан таким образом, чтобы молчала совесть каждого из них, от генерала до солдата.

 Другая важная тема трактата «Царство Божие внутри вас», наследованная в статье «Одумайтесь!» — это тема ПОДЛОСТИ ПОВИНОВЕНИЯ граждан, военных рабов своего государства, обманывающей и губящей системе.

 Воинская всеобщая повинность, принятая народами России, обязательная служба в войске, по мысли Толстого, есть предел не только государственного деспотизма, но и рабьего повиновения граждан, ибо она требует отречения от всего, что должно быть дорого и свято и христианину, и всякому разумному человеку и «разрушает все те выгоды общественной жизни, которые она призвана хранить» (28, 139).

 Прослеживая конкретно-историческую детерминанту всеобщей воинской повинности среди цивилизованных христиан, писатель говорит о ней как о неизбежности в условиях нарастающего военного противостояния держав. Одна за другой, они ввели всеобщую воинскую повинность, и «сделалось то, что все граждане стали угнетателями самих себя» (Там же).

 Иллюстрацией, доказывающей справедливость этого тезиса, стало для Л. Н. Толстого событие, описанное в главе 1-й заключения к трактату. 9-го сентября 1892 года на станции Узловая Сызранско-Вяземской железной дороги писатель встретился с карательным отрядом, направлявшимся, под руководством тульского губернатора Н. А. Зиновьева, для наказания крестьян, не давших своему помещику рубить лес. Об этом эпизоде мы сказали довольно в соответствующей главе книги.

 Особенно интересна, как образная и идейная предшественница «Одумайтесь!», статья «Христианство и патриотизм» (окт. 1893 – март 1894), написанная Львом Николаевичем под впечатлением от франко-русских демонстраций, проходивших в октябре 1893 г. по случаю заключения франко-русского союза и прибытия в Тулон эскадры русских военных кораблей. Встречу эскадры сопровождала «психопатическая эпидемия» позитивного настроя — о которой Толстой предупреждает в статье, что она легко может поменяться на свою противоположность: военную ненависть “союзников” к общему противнику, за которой последует и военная бойня:

 «Зазвонят в колокола, оденутся в золотые мешки долговолосые люди и начнут молиться за убийство […]. Засуетятся, разжигающие людей под видом патриотизма, к ненависти и убийству, газетчики, радуясь тому, что получат двойной доход. Засуетятся радостно заводчики, купцы, поставщики военных припасов, ожидая двойных барышей. Засуетятся всякого рода чиновники, предвидя возможность украсть больше, чем они крадут обыкновенно, засуетятся военные начальства, получающие двойное жалованье и рационы, и надеющиеся получить за убийство людей высокоценимые ими побрякушки — ленты, кресты, галуны, звёзды. Засуетятся праздные господа и дамы, вперёд записываясь в Красный Крест, готовясь перевязывать тех, которых будут убивать их же мужья и братья» (39, 46 – 47).

 Миллионы, каждый против своей разумной воли, будут втянуты скопом в новую бойню. А итог всегда один:

 «…Опять одичают, остервенеют люди, и уменьшится в мире любовь, и наступившее уже охристианение человечества отодвинется на десятки, сотни лет. И опять те люди, которым это выгодно, с уверенностью станут говорить, что если была война, то это значит то, что она необходима, и опять станут готовить к этому будущие поколения, с детства развращая их» (Там же. С. 47).

 Эти отрывочки нам необходимо было напомнить именно здесь: в статье «Одумайтесь!», читатель встретит практически автоцитирование, этот же отрывок, изложенный Толстым значительно короче. И не напрасно! По существу, пророчество Толстого осуществилось: «психопатическая эпидемия», пусть и не обратившаяся в этой войне в ненависть к неведомым простому россиянину японцам, но всё-таки обернулась войной. И, кстати, связь с десятилетней давности русско-французским союзом у этой войны была: милитаризация Японии, усиление её международного влияния не совпадали с интересами не только Российской Империи, но и европейских государств, таких как Германия и Франция. Германия, Россия и Франция добились изменения условий Симоносекского договора 1895 г. между Японией и честно, жестоко и красиво разгромленным ей Китаем: предпринятая с участием России тройственная дипломатическая интервенция 23 апреля 1895 г. (когда Россия, Германия и Франция одновременно потребовали отказа Японии от аннексии Ляодунского полуострова, которая могла бы привести к установлению японского контроля над стратегически ценным для России Порт-Артуром) привела к передаче полуострова в 1898 году России в арендное пользование. Осознание того, что Россия фактически отобрала у Японии «честно» захваченный полуостров, привело к новой волне патриотических настроений и милитаризации Японии, на этот раз направленных против России.

 В 1903 году спор из-за лесных концессий в Корее и продолжающегося освоения Россией Маньчжурии привёл к резкому обострению русско-японских отношений. Концессии на реке Ялу на границе между Китаем и Кореей, полученные 9 сентября 1896 года у корейского правительства владивостокским купцом Юлием Бринером сроком на 20 лет, по существу, один из факторов российского проникновения в Корею, крайне раздражали Японию.

 В конце декабря 1903 года Главный штаб в докладной записке Николаю II обобщил всю поступившую разведывательную информацию: из неё следовало, что Япония полностью завершила подготовку к войне и ждёт лишь удобного случая для атаки. Именно к этому периоду относится не потерявший актуальности для современной России миф (или анекдот), связанный с именем Вячеслава Константиновича Плеве (1846 – 1904), тогдашнего российского министра внутренних дел и шефа жандармов. Якобы Алексей Николаевич Куропаткин (1848 – 1925), покидая в феврале 1904 г., в первые дни народной беды, пост военного министра (в период войны он последовательно занимал должности командующего Маньчжурской армией (7 февраля — 13 октября 1904), главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами, действующими против Японии (13 октября 1904 — 3 марта 1905) и командующего 1-й Маньчжурской армией (8 марта 1905 — 3 февраля 1906), упрекнул Плеве, что тот содействовал развязыванию войны «и примкнул к банде политических аферистов». На это добрый старичок ответил: «Алексей Николаевич, вы внутреннего положения России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война». Впервые эта приписываемая Плеве фраза была опубликована в книге «Исход российской революции 1905 года и правительство Носаря» В. И. фон Штейна (псевд. «А. Морской»), агитировавшей в поддержку Витте. Возможно, однако, что этот анекдот — выдумка самого С. Ю. Витте, изложившего его в посмертно изданных воспоминаниях.

 Не исключаем и того, что Витте (или всё-таки Плеве?) просто повторил выражение государственного секретаря США Джона Хея: «Это должна быть блестящая маленькая война» (a splendid little war). Эту фразу из письма (от 27 июля 1898 г.) Джона Хея президенту США Теодору Рузвельту сам Рузвельт позднее опубликовал в книге «Описание испано-американской войны» (1900). То есть, впервые крылатое выражение явилось с уст совсем другого пропагандиста, другой страны и по поводу другого военного правительственного преступления — о котором в данной книге уже шла речь.

 Но всё-таки, «сказка ложь, да в ней намёк»: выражение закрепилось в русском языке как обозначение стремления халтурных правительств (не только России) «отвлечь» внимание граждан страны от внутренней политической повестки в неблагоприятной для политических лидеров ситуации или улучшить своё политическое положение за счёт гарантированного в безверном мире эффекта сплочения — реакции на инвазированные пропагандой тревоги, страх. Опять же, мы возвращаемся к пророческой «психопатической эпидемии» — в наши дни, в 2022 – 2023 гг., актуализировавшейся в виде массовой поддержки [CENSORED. – PROZA.RU Moderation].

* * * * *

 Обманутые и обманывающие себя обитатели имперской России, потенциальные военные рабы тёти «родины», так и не вняли ни в 1890-е годы, ни в начале 1900-х доводам яснополянского учителя. И вот в 1904 году их захлёстывает одна из жесточайших, хотя и не очень продолжительных, войн XX столетия. Можно понять весь ужас и горечь, испытанную Львом Николаевичем при открытии этой бойни.

 27 января Толстой записывает в Дневнике:

 «Война, и сотни рассуждений о том, почему она, что она означает, что из неё будет и тому под. Все — рассуждающие люди, от царя до последнего фурштата. И всем предстоит, кроме рассуждений о том, что будет от войны для всего мира, ещё рассуждение о том, как МНЕ, МНЕ, МНЕ отнестись к войне? Но никто этого рассуждения не делает. Даже считает, что не следует, что это не важно. А схвати его за горло и начни душить, и он почувствует, что важнее всего для него его жизнь, и эта жизнь — его “я”. А если важнее всего эта жизнь, его “я”, то кроме того, что он журналист, царь, офицер, солдат, он — человек, пришедший в мир на короткий срок и имеющий уйти по воле Того, Кто его послал. Что же для него важнее того, что ему делать в этом мире, — очевидно, важнее всех рассуждений о том, нужна ли и к чему поведёт война. А делать по отношению войны ему очевидно что: не воевать, не помогать другим воевать, если уж не удержать их» (55, 10 – 11).

 «Цивилизованный мир», опозоривший себя допущением этой бойни после всего сказанного против всех войн Толстым, знал, конечно, какой отпор встретит он во взглядах великого старца. Но именно поэтому-то печать, торгующая всеми принципами, цинически притворилась незнающею и… запросила у Льва Николаевича его мнение!

 9 февраля 1904 года Лев Николаевич специально ездил верхом на лошадке в Тулу, за телеграммами о войне. Среди прочих он получил телеграмму из Американских Штатов, от редакции крупной ежедневной газеты «The North American», издававшейся в Филадельфии (штат Пенсильвания) с 1839 г., с вопросом: «за кого он — за русских, японцев или никого?» Ответ Толстого был следующий: «Я не за Россию и не за Японию, а за трудовой народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный бороться против своего благосостояния, совести и религии» (перевод с англ., 75, 37 – 38).

 Даже выращенным в религиозном обмане русским народом война с Японией принята была как нелепость и истинное бедствие, и мало можно было найти людей, которые шли на войну с охотою и воодушевлением. Напротив, во многих местах России наблюдались случаи прямого сопротивления. Дух протеста против солдатского рабства в первый раз дал себя серьёзно почувствовать. И прекрасно, что немалую роль в этом протесте сыграло распространение христианских писаний Льва Николаевича!

 Замечательный, и по сей день лучший биограф Льва Николаевича, его друг и единомышленник Павел Иванович Бирюков, приводит такое свидетельство: некий епископ церковного лжехристианства Иннокентий, живший в свежеприсоединённой Россией т. н. Квантунской области, в городе-порте Дальнем (позднее, у японцев, Дайрен, а нынче это китайский Далянь), в своей статье по поводу японской войны прямо упрекает офицеров в практическом исповедании ими учения Христа:

 «Наблюдая, — пишет епископ Иннокентий, — картины из местной военной жизни и слыша весьма часто из уст офицеров толстовскую мораль касательно войны, невольно приходится удивляться, как может армия при таких условиях справиться со своими великими задачами… Носить военный мундир и быть поклонником толстовского учения — это похоже на то, как если бы человек, оснастивши корабль и выйдя в открытое море, отказался бы от целесообразности своего плавания» (Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 4-х тт. М. – Пг., 1923. Т. 4. С. 92).

 Конечно, г-н епископ выступает здесь в своеобычном амплуа церковника: отрабатывая кесарю срамную свою кормушку, он ЛУКАВИТ, т. е. служит лукавому, сатане дьяволу. Он не может не понимать, что его сравнение некорректно: если рыбака, к примеру, влечёт в море необходимость привычного для него, и притом мирного, промысла, то надевать на себя особенный казённый наряд с шутовскими нашивками, побрякушками и т. п. (военный, полицейский, чиновничий…), называть себя особенными кличками (солдата, полицая, министра, прокурора и т. п.), вооружаться орудиями, адаптированными для человекоубийства — людей влечёт, непосредственным образом, принятый ими на веру мирской обман, который паразитирует на атавизмах их природы как территориальных, маленьких, легко пугливых зверюшек и который поддерживают православные единоверцы г-на епископа.

 Таким образом, сила влияния Христа и Будды — в том числе, чистой, христианской, евангельской проповеди Льва Николаевича — уже на первых порах войны ослабляла удар встретившихся врагов.

 Разумеется, многие люди, чуявшие духовную мощь Толстого, ждали от него оценки мировых событий. Ждали что он скажет по поводу войны России с Японией. Ждали этого многие, но у немногих хватило храбрости или бесстыдства задать этот вопрос самому Льву Николаевичу. Один из первых решился на это выдающийся писатель, драматург и публицист Жюль Кларети (фр. Jules Claretie, 1840 – 1913). Он поместил в газете «Le Temps» пространное открытое письмо ко Льву Николаевичу. Тон этого письма довольно легкомыслен, текст — эмоционален, болтлив и свидетельствует о заведомом отказе вопрошающего не просто зафиксировать ответ — из «профессиональных» соображений, ради публикации в той же газете — а понять должным образом и принять, как истину, идейный «фундамент» того, кого он вопрошает. Но вопрос поставлен всё же довольно остроумно, с нагловатой дотошностью, свойственной журналюгам вообще, а французским в особенности. Интересно даже то, как Жюль Кларети отражает в себе актуальное и до наших дней мнение о Толстом городской интеллигентской щелкопёрной сволочи:

 «Вы по вашему способу евангелизировали мир, вы преподали ему мораль сострадания и прощения, которая не всегда признавалась последователями других культов, но которая внесла в сердца людей истинное учение Христа. И вы действительно христианин, потому что прилагаете к жизни то, о чём другие только говорят. Вы ненавидите ненависть. Вы воюете с войной. Вы грезите о братстве, о мире, о добре между людьми, которые должны наконец ввести человечество в обетованную землю, к которой столетиями шли поколения за поколениями длинной вереницей, усеивая путь свой костями. Одним словом, вы — один из тех пророков, которых утешают несчастных, и когда вы нам указываете в небе звезду, которую вы уже увидали, а мы ещё нет, путь наш нам кажется менее трудным, бремя жизни кажется более лёгким, и мы верим в будущее» (Цит. по: Бирюков П.И. Указ. соч. Т. 4. С. 92).

 И так далее, в таком же бодро-льстивом духе…

 Продолжая щедро расточать эпитеты, Кларети наконец подводит речь свою к главному:
 «Вполне естественно, что мы именно у вас спрашиваем, что думаете вы, дух которого возвышается над другими, что думаете вы о совершающихся событиях, которые, к сожалению, теперь владеют людьми и опрокидывают все их стремления» (Там же).

 «Вы видите, дорогой и великий учитель, — кончает так свою статью Жюль Кларети, — человек есть игрушка событий. Монарх искренно хочет мира, а его заставляют вести войну. Народ стремится к покою — его будят пушечные выстрелы. Великое слово “разоружение” брошено в мир, а вооружённые флоты пробегают океаны, и границы щетинятся штыками. Пророк добра, вы поучаете людей жалости, а они отвечают вам, заряжая ружья и открывая огонь! Не смущает ли это вас, несмотря на твёрдость ваших убеждении, и не разочаровались ли вы в человеке-звере? Вот это-то я и хотел бы услышать от вас, дорогой и великий учитель!» (Там же. С. 92 – 93).

 Надо сказать, что диалог Кларети с яснополянцем так и не сложился — ни устный, ни эпистолярный. Ещё в 1898 г. деликатный француз выслал Льву Николаевичу визитную карточку, подписав её: ««С почтительнейшей симпатией». На карточке есть помета Толстого: «Отв[етить]». Но ответное письмо не известно (Чистякова М. Толстой и Франция // Литературное наследство. Том 31 – 32. М., 1937. С. 1023). В этот раз, по всей видимости, желание отвечать автор письма отбил у Льва Николаевича сам — своим тоном.

 Как бы во исполнение высказанного в печати страстного желания Жюля Кларети слушать слово Толстого, другой француз, сотрудник газеты «Figaro» Жорж Анри Бурдон (Georges Bourdon, 1868 – 1938), в марте 1904 г. прибыл лично в Ясную Поляну, чтобы выспросить у Льва Николаевича его мнение. 

 Он пробыл в Ясной Поляне сутки, мастерски, профессионально вызывая Толстого на длинные беседы, изложение которых составило у него целую книгу («En coutant Tolstoї. Entretiens sur la guerre el quelques autres sujets», Paris, 1904). Много ранее книги, 5 апреля 1904 г., в своей знаменитой газете, в «Фигаро», он печатает статью, в которой вкратце передаёт сущность своего разговора. Приводим ниже её текст в переводе на русский, по современному научному изданию — с незначительными сокращениями, так как подробности визита, сообщённые самим Жоржем Бурдоном, рисуют достаточно живую и полную его картину и весьма кстати избавляют нас от нужды сообщать их читателю из других источников.

ТОЛСТОЙ И ВОЙНА
(От нашего специального корреспондента)

 «Санкт-Петербург. 18 (31) марта 1904 г.

 Я совершил паломничество в Ясную Поляну, преодолев белую безбрежную снежную равнину. Один день и одну ночь я был гостем Толстого. С робостью приближался я к его обители. Я не знаю человека, кому книги этого автора не рисовали бы в воображении фигуру более строгую, более впечатляющую, более громадную; и Толстой, в своих книгах изливший сущность своей души, мне казался добрым Боженькой, бесконечно добрым, бесконечно сильным и более грозным в бесконечности своего совершенства.
 В маленькой библиотеке на первом этаже, куда только что привёл меня слуга, он шагнул ко мне навстречу; большой палец его левой руки был засунут за кожаный ремень, а правую он протянул мне, с улыбкой, жмущейся в большой бороде; он был похож на доброго Бога с картин итальянских мастеров, которого я внезапно увидел стоящим передо мной.

 […] Причиной моего визита было желание узнать, что он думает о японской войне; но Толстой не записной говорун, к которому любопытный прохожий приходит задать один вопрос, получить на него ответ и тут же раскланяться: Толстой — это неисчерпаемая книга жизни и красоты, и, если он соглашается, чтоб его спрашивали, остаётся только слушать его без конца, как мудреца, уже размышлявшего над этими вещами, и как апостола, для которого идеал — это сущность его жизни. Заметки, которые я сделал, покидая Ясную Поляну, заняли бы целых три страницы этой газеты: я опишу только то, что имеет отношение к настоящим событиям и, в частности, к тайной миссии, которую я выполнил в России.

 Он первым заговорил о войне. В большой белой столовой на втором этаже мы сидели вдвоём, и он предложил мне чашечку кофе, чтобы согреться после четырнадцати вёрст, которые я преодолел в неспешных санях, по снегу, по ухабистой дороге.

 — Есть ли у вас новости? — спросил он. И добавил, качая головой: — Как можно оставлять без внимания этот конфликт? Это огромная печаль — баталии между людьми.

 — Я поднял глаза и увидел приколотую булавками к стене французскую карту Кореи и Манчжурии.

 Я возразил:

 — Эта война больше, чем конфликт между двумя народами. Она втянула в борьбу две расы. Какие, по-вашему, последствия будут результате победы одной над другой?

 — Неважно! Я не различаю расы. Я за “человека” прежде всего, и что бы ни случилось, какая будет выгода человеку от этой войны?.. Несчастье в том, что она показывает, до какой степени люди забывают или игнорируют понятие долга. Есть долг перед семьёй, перед родиной, перед человеком, но наивысший — священный долг перед Богом, если вы позволите мне это слово, или, если слово вам мешает, перед Всем, с большой “В”. Это Всё, которое я зову Богом, стоит над индивидуальными протестами. Что бы я ни думал, я не могу сделать вид, что я не принадлежу к обществу, что я не есть часть гармонии. Сознание, что моя сущность относится к этой гармонии, — это и есть то, что называют религиозным духом. Но люди забыли основные понятия; они больше не читают Евангелие, эту восхитительную книгу; они остаются в состоянии варварства. И мы видим, как они свободно ввязываются в ужасные войны, не говоря себе, что первый долг, основной долг мыслящего человека — отменять войны!

 Старый учитель выражал свои мысли со спокойным убеждением, голосом мягким и серьёзным, и я представлял себе, что святой Пётр, проповедовавший перед коринфянами, держал перед ними речь, похожую на ту, что я слышал.

 — Конечно, — вымолвил я. — Но эта война — факт. Не доискиваясь до её причин, не распределяя ответственности, встанем перед этим фактом. И нужно из него сделать вывод. Разве не заинтересован человеческий прогресс в том, что вытекает из этого вывода в смысле цивилизации, и разве не желательно, чтоб наиболее развитая часть человечества воспользовалась своей силой притяжения и научила менее развитую?
 
 — Да, я знаю, над этим тоже размышляют, и это размышление удобно для того, чтоб оправдать все затеи. Я, однако, допускаю это размышление. Я согласен, что цивилизация несёт в себе активную и образовательную силу. Но где цивилизация? Почему вы хотите, чтоб я поместил её в Европе? Потому что европейцы создали себе искусственные потребности и используют свой гений, чтоб удовлетворить их? Потому что они изобрели железные дороги, телеграф, телефон и что там ещё?.. Но все эти достижения так называемой цивилизации мне кажутся изобретениями варварства. Они служат и потворствуют самому низкому, что есть в человеке. Я не вижу, чтоб они его наделяли каким-либо нравственным превосходством; напротив, я вижу, что использование его ума чаще во зло, а не в добро.

 — Однако человек создаёт не только орудия войны или инструменты для материальных наслаждений. Он также создаёт машины, которые снижают его усталость, которые уменьшают его усилия...

 — Да, они облегчают труд. Но работа — это благо и здоровье; это превосходная вещь, и приятная, и весёлая — вот что такое работа.

 — Работа шахтёра, к примеру, — ужасное рабство.

 — Работы трудны только от насильственных потребностей. Ограничьте потребности, и вы, как и ваши собратья, избавитесь от усталости. Не работу надо искоренять, а укрощать аппетиты. А современные изобретения, развивая аппетиты, только препятствуют отмене рабства. <Аппетиты и ПОХОТИ, можно тут добавить. Если бы человечество укротило религиозным воздержанием свою, зверюшек Дарвина, приматоидную, гнусную половую похоть, не нужно было бы ни шахт, ни орошаемых огромных полей, ни большинства электростанций и всего прочего для нужд раздувшихся, перенаселённых городов XX – XXI вв. – Р. А.>

 Толстой продолжал говорить без восклицаний, тоном повествования, со строгой точностью и тихой силой, которая пренебрегает самоутверждением, бесконечными, без меры, высказываниями.

 Позже, вечером, он вернулся к той же теме.

 — Нет, нет, говорил он, это не по современным изобретениям надо судить о развитии человеческой духовности. Я вовсе не впечатлён железной дорогой, телеграфом и всеми завоеваниями, с помощью которых человек думает продемонстрировать прогресс. Мы восхищаемся пирамидами и себя спрашиваем: “А для чего они?” Все эти изобретения цивилизации — это наши пирамиды; я думаю, что через тысячи лет придёт народ, который, обнаружив их следы, скажет: “Что ж это были за уникальные люди, которые воображали, что главное в жизни — это быстро доехать из одного пункта в другой?” И они будут правы. Я никогда не понимал пользу путешествий; они служат только для того, чтобы люди теряли время; они служат помехой работе.

 Работа — в устах Толстого всегда это слово; я помнил, что он однажды сказал: “У меня работы ещё на триста лет”.

 […] Между тем, я описывал ему японцев грубыми, жестокими, враждебными к иностранцам, скандальными, драчливыми, практикующим пытки, нацией, которая позаимствовала у Европы всего лишь её корабли, пушки, её военные и политические органы, оружие, чтобы лучше биться, нацией, направившей всю свою варварскую силу против беспечного миролюбивого славянина… и я заключил:

 — Предположите, гипотетически, невозможную победу Японии; не кончится ли это в её пользу превосходством над всем Дальним Востоком, и это превосходство не будет ли осуществляться в ущерб идеалам мира и прогресса?

 Толстой:

 — Японцы действительно такие, как вы говорите? Хотел бы я знать. Есть один автор, которого я перечитываю часто, это Паскаль; так вот он писал: “Не подражают нравственности Александра Македонского, но пытаются подражать его завоеваниям”. Вполне возможно так же, что Япония подражает Европе только в её пороках. Но она такова, как она есть, с её достоинствами и недостатками. Она эволюционирует, как и все народы. Она выходит из варварства и начинает отказываться от крепостничества. Думаю, я представляю её примерно в таких условиях, как Россия во времена Екатерины II. Она идёт своим путём, как мы шли своим; и будьте уверены, что её черёд придёт: она разовьётся и усовершенствуется согласно всеобщему закону...

 — Она жёлтая; где прогресс жёлтой расы? Посмотрите на Китай: каковы очевидные движения его эволюции за тысячелетия?

 — Мы очень мало знаем жёлтый мир. Кто из нас его изучал, в него проникнул, заглянул в его сознание? Я знаю, что китайцы, индусы не воинствующие народы, они презирают войну и тех, кто её ведёт: это уже нечто, это настоящее превосходство над нами. Я знаю, что они не убивают. Я знаю, по рассказам путешественников, что они надёжны в делах, что они держат слово, что они никогда не обманывают. Вот ещё одно, чего нет в Европе.

 — Однако взгляните на их дипломатию: замкнутая, хитрая, коварная.

 — Вы правы. И потом они практикуют пытки. Это странно. Как объяснить это? А их философы сформулировали превосходные мысли: вспомните о Конфуции, о Будде. И если они жестоки, не таковы ли мы тоже? Ведёт ли кто счёт злодеяниям нашего христианского мира, претендующего на то, чтобы называться цивилизованным? Где действия, где результаты цивилизации в Европе? Продвигается ли мир или отступает назад? Не настало ли время задать себе этот вопрос? А об Англии, когда она пошла на Трансвааль, не можем ли мы сказать, что она регрессирует? Где вы видите в деяниях наций-колонизаторов идею подлинной цивилизации? И вы хотите, чтоб я решил a priori, несёт ли триумф той или иной нации больше пользы человечеству?

 <Умница Толстой, Толстой-христианин начала XX века — за “горизонтом” развития в сравнении с его сыном Львом в 1930-х, с его теорией сильных и слабых рас и необходимых, якобы, в Европе расовых чисток. – Р. А.>.

 Во время обеда я спросил:

 — Правда, что вы предложили для раненых и больных тысячу ящиков своих книг? Это утверждали министерские чиновники в Петербурге.

 Графиня Софья Андреевна, одна из невесток — жена графа Андрея, которая присутствовала здесь, сам хозяин — все разразились смехом. Толстой весёлый человек, он любит смеяться, он широко улыбается, он говорит просто, но его реплики обладают магической ясностью. На этот раз он смеялся искренне, запрокинув назад свою красивую голову, его большие руки, мощные и длинные, упирались в живот под кожаным ремнём в привычном ему положении.

 — Да, я читал в какой-то газете. Но что это за история? У меня никогда не было такой мысли.

 — Позвольте мне один вопрос. В настоящий момент, когда решайся судьба России, вы, русский, что бы вы ни думали о войне вообще и об этой в частности, неужели у вас нет никаких соображений относительно практического применения и пропаганды ваших идей?

 — Никаких. Но я хочу быть искренним, — сказал он, смеясь. — Я не чувствую себя в глубине души полностью свободным от чувства патриотизма. Атавизм ли, образование ли, но это чувство присутствует во мне, невзирая ни на что. Мне необходимо обратиться к собственному разуму, к моему основному долгу, и тогда я говорю себе безо всяких угрызений совести, что нет в мире разума, который мoг бы превзойти человеческий. Да, моё сознание мне говорит, что убийство, в какой бы форме оно ни совершалось, каким бы предлогом оно ни оправдывалось, — ужасно, что война — чудовищное бедствие, что всякий, кто готовится к войне, достоин осуждения.

 В первый раз я увидел, как Толстой разгорячился. Речь его тороплива, голос дрожит, черты лица напряжены; глаза сверкают, и я вижу в его груди силу, которая его поднимает, и сияние исходит от всей его персоны.

 — Нет ничего, ничего более ужасного. Никогда мир не видел ничего подобного. Со времён Чингисхана убивали только те, кто этого хотел; люди имели право оставаться у себя дома, возделывать свою землю, жить в мире, делать добро. Цивилизованный мир сегодня более жесток, чем Чингисхан; каждому человеку он ПРИКАЗЫВАЕТ убивать, хочет тот или нет, а если он отказывается, его наказывают как преступника!.. Как это принять? Как не возмущаться? Как не замечать позора этой кровавой тирании?.. И что делать, что предпринимать, я вас спрашиваю, пока всё это будет продолжаться? Как надеяться облагородить души, пока они будут принимать подобное рабство?.. Это глубоко прискорбно. Если бы вам дали в руку нож и под страхом смерти приказали бы перерезать горло вот этой моей внучке, вы бы этого не сделали, потому что морально это для вас невозможно. Если бы христианский долг был в глубине сознания, то также было бы невозможно любому человеку взять ружьё и пойти против себе подобных.
 Голос его затих, и он говорил уже с меланхолией и бесконечной жалостью.
 Немного позже он заключил:

 — У людей на устах всегда прекрасное слово — свобода. Свободу не устанавливают, не основывают, не организуют; проблема в том, чтобы устранить насилие; изгоните насилие — и наступит свобода.

 — Чтобы отменить насилие, не надо ли вначале устранить самого человека?

 — Не говорите так. Насилие не коренится в человеке, так как я знаю людей, которые ненавидят его, и я мечтаю об обществе, в котором его объявят вне закона. И вы, и я, мы прекрасно чувствуем, что насилие бесполезно между нами, потому что мы имеем в своём распоряжении инструмент, который сильнее насилия, — разум, и не надо говорить, что насилие имманентно в человеке; и не нужно даже размышлять об этом, потому что это значит запретить себе проповедовать отмену. И существует народ, который осознал себя вне насилия. Это духоборы. Почему бы человечеству однажды не присоединиться к тому, чего они достигли вдумчивым присоединением к своему разуму?

 — Через какие муки и в каком отдалённом будущем?

 — Что делает время? Человеческая эволюция — это очень медленнoe движение, едва заметное на наш взгляд, но непрестанное и непрерывное. Наша нетерпеливость — это ошибка. Мы судим о вещах по себе, по тому, сколько времени длится наша жизнь. Поразмышляем лучше о тысячелетиях, которые были до нас, и о тех, что будут после нас. Когда смотришь с такой высоты, надежда дозволена. Как же отрицать человеческий прогресс? Сколько побед уже от первоначального зверства? Человек искоренил пытки, уничтожил рабство: разве же это ничто? Он освобождался всё больше и больше с каждым днём. Придёт время его окончательного расцвета.

 — Но тогда сколько сотен веков пройдёт, прежде чем вселенная, может быть, завершит свой цикл, и наступит час, когда человечество исчезнет в эволюции миров?

 — Ах, может быть!.. Но не будем об этом. Благороден ли этот идеал, чист ли он? Может ли он получиться из доброго и настоящего? Вот о чём себя надо спрашивать, и если ответ будет положительным, надо проповедовать это без устали...

 На этом славный учитель прервал свои мысли о русско-японской войне.

 […] Эта война постоянно занимает Толстого. Днём я совершил прогулку в санях вместе с женщиной высокого духа и большого сердца. Она была спутницей всей его жизни и подарила ему тринадцать детей, и так как я её спрашивал об одном и том же, она мне сказала с живостью, которая составляла очарование её речи:

 — Не говорите мне об этом. Он с жадностью ловит каждую новость, а на днях он поехал в Тулу верхом за двадцать восемь вёрст по снегу, чтобы получить телеграмму с войны!

 Льву Толстому семьдесят пять. Каждый день он совершает в одиночестве прогулку или пешком, или верхом на лошади. Он говорит о смерти с улыбкой. Пусть ей улыбается: смерть робеет перед теми, кто готов принять её радостно…»

   (Цит. по: Друзья и гости Ясной Поляны. Тула, 2020. С. 149 – 159).

 По тексту газетного очерка Жоржа Бурдона хорошо видно, что Лев Николаевич, действительно, с напряжением следил за военными событиями на Дальнем Востоке. И даже чувствовал в себе “шевеления” патриотизма — справедливо относя их к остаточным проявлениям детских “прививок” сословного воспитания. Как и в отдалённом уже по времени эпизоде общения с Полем Деруледом, он безмерно далёк оказался от всякой снисходительности к следующей стадии милитаризации изуверившегося сознания соотечественников Паскаля, Руссо, Вольтера, Ламеннэ — теории расовых различий. Любое слово симпатии в пользу французов и критики японцев могло в газетной публикации быть истолковано если не как поддержка Толстым этой теории, то, во всяком случае, как свидетельство поддержки «цивилизации» в вооружённой борьбе с «жёлтой расой». Спровоцировать Толстого на такое высказывание и было задачей Бурдона. Но он не просто провалил ту миссию, с которой ехал и о которой, в конце концов, лишь деликатно обмолвился… Толстой, кажется, сам существенно повлиял на хитрого и разговорчивого француза.

 Вот момент победы: когда Бурдон, несмотря на всю свою интеллигентскую тупость, в ужасе отшатнулся от идеи, поданной ему Толстым — взять лежащий на обеденном столе нож и немедленно зарезать игравшую подле беседующих взрослых маленькую внучку Льва Николаевича. Ибо это, как тут же ликующе подчеркнул Толстой — нравственно невозможно. И тут же добавил (перевод П. И. Бирюкова): «Если бы только христианское сознание лежало в основе души человека, ему бы так же стало невозможным взять в руки ружьё и идти убивать своих ближних!» (Цит. по: Бирюков П.И. Указ соч. Т. 4. С. 93).
 На следующий же день Бурдон предпочёл убраться восвояси: ответ Льва Николаевича на поставленные им вопросы был достаточно ясен… и наверняка стал острейшим, незабвенным впечатлением на всю дальнейшую его, бурдонью, жизнь!

 Но для самого Льва Николаевича, раздроченного таким общением, а ещё более военными новостями, одного «съеденного» французишки уже было мало, и он преисполнился нового вдохновения высказаться на весь мир, во весь голос и во всю силу своего слова и своего духа. Работа над статьёй «Одумайтесь!» к этому времени уже шла: начата она была, напомним, ещё в январе 1904-го, когда впечатления от чтения французской антивоенной хрестоматии «Guerre — Militarisme» соединились для писателя и публициста с известиями о войне. Самая первая черновая рукопись даже открывалась упоминанием об этой книге (см. 36, 605).

 Общение с Жоржем Анри Бурдоном оставило, вероятно, неприятный осадок у Толстого, выразившийся в черновиках статьи «Одумайтесь!» таким, например, пассажем в адрес всех его коллег:

 «Одумайтесь вы, многоречивые и лживые писаки-журналисты. Если вам нужны рубли, которые вы добываете своею ложью и возбуждением вражды между людьми, то лучше идите грабить на большую дорогу: вы, убивая богатых и отнимая у них деньги, будете менее преступны, чем теперь, сидя дома и возбуждая вашими гадкими речами людей к вражде и всякого рода злодействам» (Там же. С. 608).

 Сравним с записью в это же время в Дневнике Толстого:

 «Какое праздное занятие наша подцензурная литература! Всё, что нужно сказать, что может быть полезно людям в области внутренней, внешней политики, экономической жизни и, главное, религиозной, всё, что разумно, то не допускается. То же и в деятельности общественной. Остаётся забава детская. “Играйте, играйте, дети. Чем больше играете, тем меньше возможности вам понять, что мы с вами делаем”» (55, 6 – 7).

 «Детской забавой» осознаёт Толстой и деятельность российских либералов, их по-интеллигентски подлое отношение к правительству: «И отношение это может быть двоякое: или правительство есть необходимое условие порядка, и надо подчиняться и служить ему; или признать то, что я признаю и что нельзя не признать, что правительство есть шайка разбойников, и тогда надо, кроме того что стараться просветить этих разбойников, убедить их перестать быть разбойниками, самому выгородить себя, насколько это возможно, от участия с этими разбойниками в пользовании их добычей. Главное — не делать то, что делают теперь либералы: признавать правительство нужным и бороться с ним его же орудиями. Это детская игра» (55, 10).

 Лев Николаевич долго работал над этой статьёй. Уже 19 февраля в Дневнике появляется такая запись:

 «Всё время пишу о войне. Не выходит ещё. Здоровье недурно. Но с некоторых пор сердце слабо. Никак не могу приветствовать смерть. Страха нет, но полон жизни и не могу» (55, 13).

 Отсылая наконец В. Г. Черткову прибавления и поправки к статье, Толстой писал ему 28 апреля 1904 г.: «Статья эта вышла как-то круто заострённая, оттого что я писал статью о том, что все бедствия людские от отсутствия религии, и уже довольно подвинулся в этой статье, когда началась война, представлявшаяся мне иллюстрацией моей мысли. От этого я соединил две темы, и, пожалуй, ни одна не обработана достаточно» (36, 604).

 Первая тема разрабатывалась Толстым в статье о значении религии «Камень главы угла», завершённой под заголовком «Единое на потребу» (1905).

 Итак, что было неизбежно для Толстого-публициста, тема войны снова встретилась в «Одумайтесь!» с темой главной: христианского безверия нашего мира. В дальнейшем работа над специальной статьёй о религии на время была отложена и Толстой всецело занялся сочинением, которое с самого начала получила евангельское заглавие «Одумайтесь!» и которое сам автор в Дневнике и переписке называет «О войне».

 Вопреки жалобам автора, последняя редакция статьи подписана им уже 8-го мая. В конечном варианте многие резкие слова и эпитеты были Львом Николаевичем устранены (напр., «проклятые цари» было заменено на «безжалостные цари»), зачёркнуты все личные имена в пассажах, подобных этим: «Вы, кто затеял это дело: и Николаи, и Безобразовы, и Витте, и Суворины, и Меньшиковы»; «ступайте вы, Николаи с Куропаткиными, и Драгомировы, и Суворины, и Меньшиковы, ступайте убивать японцев, если вам это нравится, а мы не можем этого делать», и др. (Там же. С. 609).

 Вместе с тем писатель сомневается: «Читаю газеты, и как будто все эти битвы, освящения штандартов так тверды, что бесполезно и восставать, и иногда думаю, что напрасно, только вызывая вражду, написал я свою статью, а посмотришь на народ, на солдаток, и жалеешь, что мало, слабо написал» (55, 46).

 Статья вышла в издании «Свободного слова», в Крайсчерче, в Англии, в 1904 г. Редакция к её заглавию сделала подзаголовок: «Статья по поводу русско-японской войны». В том же году вышло второе популярное издание, предназначенное для народа и солдат, без эпиграфов, и третье, воспроизводящее первое, но устраняющее кое-какие его ошибки.

 В России статья «Одумайтесь!» вышла впервые в 1906 г. в издании «Обновление» отдельной брошюрой (конфискована). В 1911 г. статья напечатана в девятнадцатой части двенадцатого издания сочинений Толстого (тираж тома так же был конфискован).


* * * * *

 Не считая дописанных на последнем этапе работы двух заключительных глав статьи «Одумайтесь!», десять им предшествующих ощутимо делятся пополам: от начала до конца пятой главы — превалируют описания и критика происходящего, с главы же 6-й — религиозная проповедь.

 В свою очередь, каждая глава статьи «Одумайтесь!» структурно распадается на две части. Первая часть представляет, в виде пространных эпиграфов, свод мнений различных мыслителей о войне. Вторая часть каждой главы представляет основной текст статьи — рассуждения и умозаключения Льва Николаевича на ту же тему. Для значительной части эпиграфов шедевра публицистики Л. Н. Толстого «донором» послужила книга Жана Грава (фр. Jean Grave; 1854 – 1939) — французского общественного деятеля, философа, публициста, теоретик анархизма, популяризатора идей и работ Петра Кропоткина во Франции. Книга была опубликована в 1902 г. под названием «Guerre-militarisme. Biblioth;que documentaire. Les temps nouveaux» («Война, милитаризм. Хрестоматия. Новое время»), и, как можно догадаться из названия, содержала подборку антивоенных текстов разнообразных авторов. Здесь мы не будем вдаваться в подробности персоналий авторов или предпочтений Л. Н. Толстого при заимствовании. С полным списком источников для значительнейших, в замысле Толстого, эпиграфов 11-ти глав статьи читатель может познакомиться в научном комментарии к ней в Полном (Юбилейном) собрании сочинений Толстого (см: 36, 617 – 618).

 С одним из эпиграфов, к V-й Главе, связана история, которую мы не можем обойти вниманием. В 1948 г., в книге XII (Т. 1) Летописей государственного литературного музея были опубликованы письма племянницы Л. Н. Толстого, дочери сестры писателя Марии Николаевны Толстой, Елизаветы Валерьяновны Оболенской (урожд. Толстая; 1852 – 1935) к дочери, Марии Леонидовне Маклаковой (урожд. Оболенская; 1874 – 1949). В письме из Карамышева от 26 мая 1904 г. она сообщает дочери:

 «...Война на меня очень тяжело действует; не могу равнодушно читать о тех ужасах, которые делаются, думать о тех, которые ещё будут делаться; патриотических разговоров избегаю слушать; я не хочу этим сказать, чтобы я была сама совсем лишена патриотического чув¬ства; я очень сочувствую несчастным русским солдатам и морякам, ко¬торые, страдая и умирая, не имеют даже этого чувства удовлетворе¬ния, что они сделали что-то полезное, но не могу находить, что всё, что у нас делается, прекрасно; не могу говорить “слава богу” при из¬вестии, что японцев погибло вдвое больше, чем русских. Лев Николае¬вич написал прекрасную статью о войне. Статья сама по себе хороша, кроме того, каждой главе предшествуют несколько эпиграфов, взятых из всевозможных авторов всевозможных времён, и эти эпиграфы со¬ставляют главное украшение статьи. Среди них есть скромная фраза, выписанная из моего письма к нему, подписанная “Из частного письма русской матери” и почему-то очень ему понравившаяся. Статья эта у меня списана...» (Летописи Государственного литературного музея. М., 1948. Кн. 12. Т. 2. С. 142).

 Фраза Елизаветы Валерьяновны, которую Толстой вынес в эпиграф, следующая:

 «В “Русских Ведо¬мостях” я прочла рассуждение о том, что выгода России в том, что у неё неистощимый человеческий материал.

 Для детей, у которых убьют отца, у жены — мужа, у матери — сына, материал этот истощается скоро» (36, 114).
 
 Все эпиграфы несут в статье существенную смысловую нагрузку. В отношении же их выборки структурным исключением стала заключительная глава: как и заключительная, тоже Двенадцатая, глава в трактате «Царство Божие внутри вас», она не была запланирована Толстым до последнего момента и стала его откликом на актуальнейшие события последних дней.

 Лев Николаевич начинает статью выражением своего возмущения совершившимся фактом — объявлением войны:

 «Опять война. Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей.

 Люди, десятками тысяч вёрст отделённые друг от друга, сотни тысяч таких людей, с одной стороны буддисты, закон которых запрещает убийство не только людей, но животных, с другой стороны христиане, исповедующие закон братства и любви, как дикие звери, на суше и на море ищут друг друга, чтобы убить, замучить, искалечить самым жестоким образом.

 Что же это такое? Во сне это или наяву? Совершается что-то такое, чего не должно, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться.

 Но нет, это не сон, а ужасная действительность» (36, 101).

 Анализируя причины войны, Лев Николаевич возвращается к давнему, 1880-х годов, своему заключению, что люди заблудились на своём пути к благу, утратив религиозный ориентир в едином учении жизни, выраженном в основаниях всех величайших религий мира.

 «Люди нашего христианского мира и нашего времени подобны человеку, который, пропустив настоящую дорогу, чем дальше едет, тем всё больше и больше убеждается в том, что едет не туда, куда надобно. И чем больше он сомневается в верности пути, тем быстрее и отчаяннее гонит по нём, утешаясь мыслью, что куда-нибудь да выедет. Но приходит время, когда становится совершенно ясно, что путь, по которому он едет, никуда не приведёт, кроме как к пропасти, которую он начинает уже видеть перед собой» (Там же. С. 115).

 Главное заблуждение состоит именно в отрицании религии, т. е. руководящего нравственного начала.

 «Лишённые религии люди, — констатирует Лев Николаевич, — обладая огромном властью над силами природы, подобны детям, которым дали бы для игры порох или гремучий газ. Глядя на то могущество, которым пользуются люди нашего времени, и на то, как они употребляют его, чувствуется, что по степени своего нравственного развития люди не имеют права не только на пользование железными дорогами, паром, электричеством, телефоном, фотографиями, беспроволочными телеграфами, но даже простым искусством обработки железа и стали, потому что все эти усовершенствования и искусства они употребляют только на удовлетворение своих похотей, на забавы, разврат и истребление друг друга» (Там же. С. 123).

 В главе V-й Толстым делается уже общий неутешительный вывод о состоянии и перспективах современной лжехристианской цивилизации. Читая, делается понятным, что на отче Льва, пророка в отечестве своём, от известий войны пахнуло XX-v веком:

 «…Совершенно очевидно, что если мы будем продолжать жить так же, как теперь, руководясь как в частной жизни, так и в жизни отдельных государств одним желанием блага себе и своему государству, и будем, как теперь, обеспечивать это благо насилием, то, неизбежно увеличивая средства насилия друг против друга и государства против государства, мы, во-первых, будем всё больше и больше разоряться, перенося бОльшую часть своей производительности на вооружение; во-вторых, убивая в войнах друг против друга физически лучших людей, будем всё более и более вырождаться и нравственно падать и развращаться.

 […] Пропасть, к которой мы идём, уже становится видна нам, и самые простые, не философствующие, неучёные люди не могут не видеть того, что, всё больше и больше вооружаясь друг против друга и истребляя друг друга на войнах, мы, как пауки в банке, ни к чему иному не можем прийти, как только к уничтожению друг друга».

 И тут же повторяются, с нелицеприятным “довесочком”, контраргументы пацифистам, знакомые читателям «Царства Божия внутри вас»:

 «Устроить международные судилища для решения международных споров? Но кто же заставит подчиниться решению судилища тяжущегося, у которого под ружьём миллионы войска? Разоружиться? Никто не хочет и не может начинать. Придумать ещё более ужасные средства истребления: баллоны с начиненными удушливыми газами бомбами, снарядами, которыми люди будут посыпать друг друга? Что бы ни придумали, все государства заведутся такими же орудиями истребления, пушечное же мясо, как после холодного оружия шло под пули и после пуль покорно шло под гранаты, бомбы, дальнобойные орудия, картечницы, мины, пойдёт и под высыпаемые из баллонов бомбы, начинённые удушливыми газами.

 Ничто очевиднее речей господина Муравьёва и профессора Мартенса о том, что японская война не противоречит Гаагской конференции мира, ничто очевиднее этих речей не показывает, до какой степени среди нашего мира извращено орудие передачи мысли — слово и совершенно потеряна способность ясного, разумного мышления. Мысль и слово употребляются не на то, чтобы служить руководством человеческой деятельности, а на то, чтобы оправдывать всякую деятельность, как бы она ни была преступна. Последняя бурская война и теперь японская, которая всякую минуту может перейти во всеобщую бойню, без малейшего сомнения доказали это.\

 […] Мы разогнались к пропасти и не можем остановиться и летим в неё» (36, 115 – 116).

 Кстати приглядимся к названным Львом Николаевичем особям. Это Николай Валерьянович Муравьёв (1850 – 1908), в 1894 – 1905 г. министр юстиции, статс-секретарь, и Фёдор Фёдорович Мартенс (1845 – 1909) — юрист, профессор международного права петербургского университета и участник мирной Гаагской конференции 1899 г. Закрывая в феврале 1904 г. заседание международного третейского суда в Гааге по Венесуэльскому делу, Муравьёв сказал, как высрал:

 «Мы начинали наши работы среди всеобщего спокойствия, мы кончаем их при зловещих звуках орудий. Таков беспощадный закон истории или, скорее, таков удел несовершенства условий, в которых заключена человеческая природа, слишком часто задерживаемая препятствиями на своём многотрудном пути к добру и к свету.

 Древнее изречение “если хочешь мира — готовься к войне” — ещё далеко не потеряло, по-видимому, своего сурового смысла и значения. Можно всеми силами стремиться к миру, работать для него ревностно и убеждённо, и тем не менее ничто не предохранит от неприятельского вызова, от неожиданного нападения. Можно горячо и искренно желать мира — и быть вынужденным мужественно принять необходимую войну во имя чести и достоинства отечества» (Цит. по: 36, 618 – 619).

 Начиная с Главы VI характер подобранных эпиграфов меняется: на смену критике войны и военщины, описания ужасов войны — являются тексты о Боге и человеке, о вере: Ламеннэ, Консидерана, де Виньи, Мадзини, Канта… Соответственно, открывается и основной текст главы, даже его интонационный строй:

 «Две тысячи лет тому назад Иоанн Креститель и за ним Христос говорили людям: «исполнилось время и приблизилось царство Божие, одумайтесь (metavoeite) и веруйте в Евангелие» (Марка I, 15). И «если не одумаетесь, все погибнете» (Луки XIII, 5).

 Но люди не послушали его. И та погибель, которую он предсказывал, уже близка» и т. д. (36, 118).

  Греческое «metavoeute» в основном значении переводится — “покайтесь”, и именно в сотворческом Творцу, Богу покаянии, в раздумывании каждым человеком над жизнью своей, в смирении и страхе своего греха, побеждающем страх перед князями и начальствующими мира сего, перед неугождением им — именно в этом христианский смысл очунания, или одумывания:

 «…Самое верное и несомненное избавление людей от всех бедствий, которые они сами наносят себе, и от самого ужасного из них — от войны достигается не какими-либо внешними общими мерами, а только тем простым, обращением к сознанию каждого отдельного человека, которое 1900 лет тому назад предлагал Христос, — тем, чтобы каждый человек одумался, спросил себя: кто он? зачем он живёт и что ему должно и что не должно делать?» (Там же. С. 120).

 Покаявшись, надо уж держаться Христа: познанного учения Истины и образцов жизни праведных в Боге, пусть даже разных вероисповеданий, разных эпох — то есть, утвердиться в том ВСЕМИРНОМ, БОЖЕСКОМ новом и высшем из открытых человечеству религиозном понимании жизни, в котором одном ключ к освобождению от военных угроз и солдатского рабства, как и от рабства податного (т. е. налогового — на военщину) и сопутствующих им. Из Главы VII:

 «Человеку нет выбора: он должен быть рабом наиболее бессовестного и наглого, чем другие, раба или — Бога, потому что для человека есть только одно средство быть свободным: это соединение своей воли с волей Бога. Лишённые религии люди, одни, отрицающие самую религию, другие, признающие религией те внешние, уродливые формы, которые заменили её, и руководимые только своими личными похотями, страхом, человеческими законами и, главное, взаимным гипнозом, не могут перестать быть животными или рабами, и никакие внешние усилия не могут вывести их из этого состояния, потому что только религия делает человека свободным.
 А большинство людей нашего времени лишено её» (Там же. С. 123 – 124).

 В качестве одного из эпиграфов к Главе VIII Толстому послужила запись из восхитившего его в начале 1890-х «Задушевного дневника» швейцарского мыслителя Анри Фредерика Амиеля. В переводе дочери писателя, Марии Львовны, выполненном специально для издания выбранных мест из амиелева дневника в толстовском «Посреднике», эта запись от 27 января 1869 г. выглядит так:

 «Превращение церковного и исповедного христианства в христианство историческое есть дело библейской науки. Превращение исторического христианства в философическое есть попытка почти невозможная, потому что вера не может совершенно раствориться в науке. Но выведение христианства из области исторической в область психологическую есть стремление нашего времени. Необходимо высвободить вечное Евангелие. Для этого нужно, чтобы история и сравнительная философия религий определили истинное место христианства и оценили его. Затем надо выделить веру, которую исповедовал Иисус, от той веры, которая сделала Иисуса предметом своего поклонения. И когда найдут то душевное состояние, которое составляет основную клеточку, начало вечного Евангелия, то нужно будет его держаться. Это есть punctum saliens [лат. Отправная точка] чистой религии.

 Может быть, сверхъестественное будет заменено необыкновенным и великие гении будут рассматриваться как посланники Бога истории, как предопределённые избранники, посредством которых дух Божий движет человеческими массами. Уничтожается не прекрасное, но произвольное, случайное, чудесное. И как жалкие плошки деревенского праздника или ничтожные восковые свечи процессии тухнут перед величием солнца, потухнут все эти маленькие, местные, ничтожные и сомнительные чудеса перед всемирным законом действия великих умов, перед несравненным зрелищем истории человечества, руководимой тем всемогущим драматургом, которого называют Богом. Utinam. [лат. О! Если бы!]» (Из дневника Амиеля. СПб., 1894. С. 54).

 А вот во что превратил эту запись, изрядно сократив и подредактировав, Лев Николаевич в эпиграфе статьи «Одумайтесь!»:

 «Нужно высвободить ту религию, которую исповедывал Иисус, от той религии, предмет которой есть Иисус. И когда мы узнаем состояние сознания, составляющую основную ячейку и начало вечного Евангелия, надо будет держаться его.

 Как жалкие плошки деревенской иллюминации или маленькие свечи процессии потухают перед великим чудом света солнца, так же потухнут ничтожные, местные, случайные и сомнительные чудеса перед законом жизни духа, перед великим зрелищем человеческой истории, руководимой Богом» (36, 124 – 125).

 Дневниковую запись женевца, как видим, Лев Николаевич не просто сократил, а довёл изложенные в ней мысли до недостижимой для Амиеля, но посильной для него, для Толстого, глубины и ясности. Интересно, например, как «душевное состояние» обратилось под пером яснополянца в «состояние сознания» — термин, вполне актуальный и для современной нам психологии!

 К такой радикальной редакторской работе с дневниковыми записями Анри Амиеля Толстой прибегал в тех случаях, когда любимым философом затрагивались глубокие и значимые для самого Льва Николаевича философские и религиозные проблемы. А здесь проблема затронута — пожалуй, одна из глубочайших и самых животрепещущих для Толстого-христианина. Ибо корень не только военного, но всех общественных зол не в «повреждении грехом» природы индивида, как любят лукаво блеять прихвостни лукавого, попы «православного» и иных лжехристианств. Корень бедствий, наиболее опасных для выживания человечества, для исполнения в мире замысла Божия о человеке, для его восстания из первобытного животного существа — в неправдах, или лжах, обеляющих, оправдывающих и даже освящающих то или иное зло. А главной ложью является, как понимали это и Анри и Лев, указанная Амиелем подмена христианства идолопоклонством Христу как особенному богу и перетолкование его учения — всё смертные грехи хулы на Бога, совершённые людьми, некогда в большинстве своём не понявшими, а в меньшинстве — не принявшими сознательно христианского жизнепонимания, не согласившимися с требованиями, которые оно им предъявило.

 Первобытно-эгоистическое жизнепонимание мотивирует индивида на поиски личного блага для себя и «своих» (самки, детёнышей…) и моление о таком же благе к особенным вымышленным существам – разным богам или духам. В этом смысле Лев Николаевич признавал, например, буддизм не более чем «отрицательным язычеством», язычеством навыворот: буддист не ищет благ, но желает исполнить условия прекращения неизбежных страданий (39, 8). По жизнепониманию среднему из трёх, языческому и еврейскому, общественно-государственному (не исключающему эгоизма, но лишь отодвигающего его — и то в идеале — с переднего плана) человек служит и желает блага тем или иным структурам языческого социума: опять же семье, своим клану, товарищескому сборищу, корпорации, «своей» церкви с её лжеучением и обрядоверием, «своему» государству с его вожаками, войском, границами, символикой и прочими глупостями и гадостями… и, наконец, обществу или даже человечеству в целом. Так называемая «историческая» часть бытия человечества в известном ему Божьем мире — это как раз история сперва утверждения в лучших людях примата такого жизнепонимания над первобытным эгоистическим, а затем — начиная с «осевой» эпохи земной жизни и проповеди Христа Иисуса — борьбы этого, всё более и более являющего своё зло и свою архаику жизнепонимания языческого с христианским.

 Третье жизнепонимание, или отношение человека к миру, христианское, состоит, как пишет о нём Лев Николаевич «в том, что значение жизни признаётся человеком уже не в достижении своей личной цели или цели какой-либо совокупности людей, а только в служении той Воле, Которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой воли» (Там же. С. 9).

 Современных ему групповых отказников от военной службы, «унитарианцев, универсалистов, квакеров, сербских назаренов, русских духоборов» и всех религиозных рационалистов Толстой безусловно относит к исповедникам религии высшего жизнепонимания (Там же. С. 10). А его Зачатки мыслитель находит уже в древности, в учении пифагорейцев, эссеев, браминов, даосов и др. течений религиозно-философской мысли «в их высших представителях». Полнейшее и лучшее выражение это жизнепонимание получило в первоначальном христианстве.

 В своей замечательной статье с характеристическим названием «Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении» (1907) Толстой подробно рассказывает, как первоначальное христианство было извращено еврейско-сектантской проповедью тщеславного еврея Савла, известного поклонникам церковной религии как «апостол Павел» (37, 350 – 352).

 Вот что пишет Толстой о заведомой слабости и ничтожестве лжеучения церквей в сравнении даже с религиями низшего жизнепонимания:
 «…Так называемое церковно-христианское учение, не есть цельное, возникшее на основании проповеди одного великого учителя учение, каковы буддизм, конфуцианство, таосизм, а есть только подделка под истинное учение великого учителя, не имеющая с истинным учением почти ничего общего, кроме названия основателя и некоторых ничем не связанных положений, заимствованных из основного учения.

 …Церковная вера, которую веками исповедовали и теперь исповедуют миллионы людей под именем христианства, есть не что иное, как очень грубая еврейская секта, не имеющая ничего общего с истинным христианством» (37, 349 – 350).

 Христианство и учение жидовствующего лжеапостола Павла и жидовствующих в его, Павла, еврейском жизнепонимании «исторически сложившихся» церквей — два религиозных учения несовместимых, так как враждебно несовместимы живящие их понимания жизни: общественно-государственное, давно отжитое, а к XX столетию ставшее уже опасным для человечества жизнепонимание церковных обрядоверов и идолопоклонников, с одной стороны, а с другой — всемирное, божеское, высшее и актуальное жизнепонимание свободных христиан Христа. С одной стороны — «великое, всемирное учение, уясняющее то, что было высказано всеми величайшими мудрецами Греции, Рима и Востока», с другой — «мелкая, сектантская, случайная, задорная проповедь непросвещённого, самоуверенного и мелко-тщеславного, хвастливого и ловкого еврея» (Там же. С. 352). Лишь время и легковерие простецов сделали из еврея-фанатика Савла «святого апостола», а из его мистического бредословия — «святое» учение якобы христианства.

 Всё учение Савла-«Павла», ставшее фундаментом ложного, церковного христианства, и в частности его определение религиозной веры («Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». — Евреям, 11, 1), данное специально, чтобы угодить «своим», именно евреям, и тем завлечь их (и содержимое их кубышек) в свою секту — всё это не от христианского корня, ибо выражает низшее, отжитое ко времени Христа, общественно-государственное жизнепонимание. И всё это — антихристово, ибо подменило собой истину Бога и Христа.

 Но что же есть вера (религия) для истинного христианина?

 Вот настоящее христианское определение того, что НЕ ЕСТЬ и того, что ЕСТЬ истинная религия, данное Львом Николаевичем:

 «Религия НЕ ЕСТЬ раз навсегда установленная вера в совершившиеся будто бы когда-то сверхъестественные события и в необходимость известных молитв и обрядов; НЕ ЕСТЬ также, как думают учёные, остаток суеверий древнего невежества, который не имеет в наше время значения и применения в жизни; РЕЛИГИЯ ЕСТЬ устанавливаемое, согласное с разумом и современными знаниями отношение человека к вечной жизни и к Богу, которое одно движет человечество вперёд к предназначенной ему цели» (35, 197 – 198. Выделение наше. – Р. А.).

 «Разум» в данном определении упомянут отнюдь не в значении мирского «здравого смысла»; не сводится он и к научным рефлексиям. Толстой имеет в виду здесь то, что открывается разуму наиболее религиозно чутких людей Свыше — напрямую от Бога. Философия и науки не могут своим системным и научно проверенным знанием противоречить Истине откровения, а уничтожают неизбежно только то, что привнесено в религиозных учениях ошибками или суеверной выдумкой людей.

 В тот-то и дело, даже наука современного лжехристианского мира значительна тем, что пополняемая и презентуемая ею массам картина мира обличает и уничтожает обманы отжитого жизнепонимания: ложь правительств и церквей.

 В каждом культурном и цивилизационном сообществе люди соединены между собой и могут жить разумной жизнью исключительно благодаря общему религиозному жизнепониманию. И только благодаря ему люди могут дать достойные ответы на вызовы истории, находить разумные разрешения общих и частных проблем.

 Чем больше в этом жизнепонимании от Бога, т.е. от истины, приобретавшейся тысячи лет лучшими умами человечества посредством откровения от Бога или научных открытий, то есть завоеваний разума как Божьего дара — тем оно полезнее и для общего земного устройства жизни всего человечества, и для утверждения бессмертной основы каждого человека.

 Но чем больше над религиозной истиной совершается насилий: перетолкований, искажений, замалчиваний, осмеяний, то есть, чем больше примешивается к учению жизни не истинного, Божьего, а лукавых и корыстных или просто грубо-суеверных человеческих измышлений, тем менее такое учение жизни полезно как общему жизнеустройству, так равно и разуму и душе людей, тем оно зловредней и опасней в условиях неизбежного прогресса внеэтических, опасных без религиозного руководства, знаний и возможностей людей.

 Божье учение жизни не нуждается в перетолкованиях богословами: оно уже Свыше изначально адаптировано к человечеству и условиям его жизни. А вот подмена Божьего закона человечьими установлениями — всегда в пользу несовершенства, лукавства, зла…

 От эпохи к эпохе задачей мудрых учителей человечества было: научить словом и примером исполнению актуального для состояния мира и людей В ЭТУ ЭПОХУ закона жизни. А так как основа и смысл этого закона — не одно воспроизводство общественного строя, а совершенствование людей и обществ, то в результате такого совершенствования человечество возрастает к возможности понимания и исполнения уже высшего, чем прежний, закона, более близкого к единой Божьей Истине.

 Кроме того, так как разумное существо приобретает усилиями разума всё более опасные возможности, для его спасения новое, соответственное этой опасности, учение жизни даётся от Бога вне зависимости от степени исполнения прежнего учения. Такое новое учение, особенно обличающее людей в уклонении от исполнения воли Отца, особенно яростно отрицается или перетолковывается, или же попросту забывается.

 Так и вышло у людей христианского мира с учением Христа. Учение Христа требовало смирения, доверия Богу как Отцу всех людей, т.е. принятия за руководство в самосовершенствовании тех идеалов, а за руководство в повседневной жизни – тех правил и образцов поведения, которые прежде были неведомы человечеству и не могли в эпоху Христа (а в значительной степени и в нашу) быть проверены научно или подтверждены историческим опытом.

 Вот почему именно историческое (церковное) христианство явило человечеству новой и новейшей эпох не ответ на его жизненные проблемы, а концепцию, едва ли не самую архаическую, бесполезную, противоречивую, извращённую, лукавую, но при этом тупо или агрессивно отстаиваемую её редеющими от поколения к поколению адептами.

 Зёрна других, даже позднейших по времени, но низших по выраженному в них жизнепониманию учений – например, ислама – легли в более подготовленную почву. У того же ислама, к примеру, с историческим христианством – общая беда: оба были перетолкованы, оба распались на толкующие их по-разному группировки адептов. То же – с рядом других религий. Но требования вер римской, еврейской, буддистской были ниже, чем у христианского учения. Не запрещались ни неравенство, ни эксплуатация, ни стяжание собственности, ни удержание её организованным насилием, ни казни, ни войны… Соответственно, адептам этих религий, религий низшего, чем христианское, жизнепонимания не понадобились и те громадные извращения, к которым прибегли церковные лжехристиане, стремившиеся соединить заведомо несоединимое: приспосабливая истину высшего жизнепонимания к привычному, не требующему смены идеалов и новых усилий самосовершенствования, приятному и выгодному устройству жизни и оправдывающим его лжам.

 Что же дальше?

 А дальше то, что номинально христианские народы пытались и пытаются веками жить НЕ ПО ХРИСТУ, А ПО САТАНЕ, т.е. по лжеучению своих церквей. При этом христианская цивилизация неизбежно вступала как в мирные контакты, так и в столкновения с цивилизациями народов, живших по учениям низших жизнепониманий, в которых по этой причине было меньше извращений. Среди мнимых христиан же эти извращения актуальной Божьей истины, в условиях прогресса научного знания, всё более являли себя. Люди Европы, Америки и примкнувшей к ним России в новую и новейшую эпоху всё более и более утрачивали доверие попам. А так как им неизвестно, не памятно первоначальное, истинное, без церковных извращений, христианство — они остаются вовсе без единственно действенного нравственного руководства в жизни.

 Какой пример европейские или американские адепты церквей и сект могли подать таким людям иных вер и цивилизаций? Уж точно не образец нравственной, воздержной, мирной трудовой жизни — то есть то, что было бы понятно и уважаемо равно и мусульманином, и китайцем, и японцем и даже варваром!

 А при контактах цивилизаций срабатывает то же, что и при контакте ребёнка со старшим, с педагогом: как ребёнок, так и менее развращённый народ верит НЕ СЛОВАМ, А ПОСТУПКАМ более опытного учителя. И, к сожалению, легче поддаётся развратному, нежели мудрому и доброму влиянию. В статье «Конец века», написанной вскоре после «Одумайтесь», Лев Николаевич показывает (как раз на примере итогов русско-японской войны) результаты многовекового иудина предательства европейским человечеством Христа: японцы потому и оказались для русских тяжёлым и непосильным военным противником, что успели за вторую половину XIX столетия выучиться у лжехристиан «современным» приёмам войны. Японцы показали всему нехристианскому миру доходчивый пример того, как, в ответ на развратное и деспотическое влияние лжехристианской цивилизации, цивилизации ЧЕСТНЫХ НЕХРИСТИАН могут «не только освободиться, но и стереть с лица земли все христианские государства» (36, 237). Номинальные христиане Европы, включая Россию или Америки, не имея в сердце и разуме Христа, обречены биться в заведомо бесконечной и обречённой борьбе с языческими народами. Они наращивают против дубины ИХ народной войны, ИХ справедливой мести за навязчивое и развратное межцивилационное культурное и геополитическое влияние, СВОИ вооружения, изнуряют себя страхами и разоряют расходами на полицейщину и оборонку во имя идола БЕЗОПАСНОСТИ (а это как раз предмет поклонения, который изобличает трусливых, не верующих, то есть не доверяющих Богу, испуганных буржуазных хомячков). Но итог будет один: языческие народы их же оружием «свергнут их и отомстят им» (Там же). Оружие, изобретённое для оправданного, вопреки Христу, насилия полиции или войска, попадает скоро к преступникам, единичным и организованным: террористам либо мигрантам, воюющим за более соответственное ИХ вере, нежели христианству, то есть более рационально оправдываемое право пользоваться теми материальными благами и приятностями телесной, животной жизни, которые, в противоречие аскетике истинного христианства, христианства евангелий, развили между собой, ошибочно считая настоящим человеческим прогрессом, номинальные, церковные, то есть ложные последователи Христа.

 Единственное спасение для христианского мира — стать подлинными христианами: направить все усилия не на противостояние насилию насилием, тем более войной, а «на такое устройство жизни, которое, вытекая из христианского учения, давало бы наибольшее благо людям не посредством грубого насилия, а посредством разумного согласия и любви» (Там же. С. 237 – 238).

 Иначе говоря, апгрейдить и апдейтить нужно не «системы безопасности», а головы. Восприятие жизни, своего и других места и значения в ней… Религиозное жизнепонимание. И само понятие «конец века» у Толстого как раз тесно связано с его концепцией жизнепониманий. «Век и конец века, — говорится в начале статьи, — на евангельском языке не означает конца и начала столетия, но означает конец одного мировоззрения, одной веры, одного способа общения людей и начало другого…» (Там же. С. 231).

 Нынче, в первой четверти XXI столетия, лжехристианский мир уже настигает возмездие от тех, кого он развратил при контакте цивилизаций. Среди мстителей не на последнем месте — воины Ислама, благороднейшей, в рамках своего жизнепонимания, религии: религии огромной нравственной чистоты, смиренного ума и львиного сердца. Но она, в отличие от первоначального христианства, никогда и не ставила перед своими адептами идеалов столь высоких, как те, что выражены в учении Христа. Оттого она меньше извращена толкователями, но оттого же она — более беззащитна, мировоззренчески и нравственно, перед соблазнительной и лукавой мерзостью лжехристианского влияния. 

 Разумные существа в других Божьих мирах, живущих по выраженному в учении Христа или ещё высшему, неведомому нам, жизнепониманию — могли бы быть безопасны от межцивилизационного разврата, но — не такие же люди, соседи мнимых христиан по планете!

 Ложные христиане много веков употребляли Божий дар – разум – не на исполнение в мире воли Отца, а на своё своеволие: грехи и их оправдания. Причём как сами грехи, так и лживые оправдания их были уже не тем невольным и простительным, что неизбежно было и будет случаться по несовершенству человечьей природы или естественному – детей или дикарей – невежеству. Нет! Лжехристианам БЫЛА И ОТЧАСТИ И СЕЙЧАС ИЗВЕСТНА преданная им через Христа истина нового, спасительного учения, но он не приняли её за руководство в жизни, во всей её повседневности. А отринув Христа и Бога, они невольно были вынуждены веками громоздить ложь на ложь, создав не только из своих грехов целые системы злой и безумной жизни, но и СИСТЕМЫ ЛЖИ из оправдывающих эту систему зла больших и малых неправд.

 И — сами угодили в эту паутину, сами стали в новое и новейшее время рабами и жертвами своего зла, своего насилия, своих лжей!

 Лжехристианская цивилизация «поделилась» с воинами Ислама не только материальным оружием динамитов, бомб, самолётов, танков, автоматов, печатных станков, телеграфов, интернета и прочего, но, что много страшнее, вооружило самых дерзких, самых нравственно дурных из исповедников и сочувственников Ислама приёмами системного, организованного, массированного обмана, то есть насилия над сознанием тех людей, которых они обманывают, готовя для покорения изуверившегося и оттого ослабшего христианского мира.

 Единое спасение номинально исповедующим христианство народам — покаяться, ОДУМАТЬСЯ, и отойти от лжеучений как теперешних их церквей и сект, так и модного «атеизма», главное же — прислушаться к голосу таких спасителей и исповедников учения Христа, каким был величайший из Божьих и Христовых духовных воинов, Лев Николаевич Толстой.

 А Лев Николаевич в своей статье 1906 года «О значении русской революции» даёт идеал жизни людей, гармоничной в отношении и окружающей, и собственной человеческой жизни. Это – безгосударственные, братские общины людей, соединённых христианским жизнепониманием, «целомудренных, борющихся с своими похотями, живущих в любовном общении с соседями среди плодородных полей, садов, лесов, с прирученными сытыми друзьями-животными» (36, 359). Путь к такой свободной и радостной жизни — через предоление даже не одного «православного» и прочих лжехристианств, но всех современных религий, «мировых» и «самобытных», но заражённых мирскими неправдами и оттого лишь разделяющих людей, — к признанию всеми людьми единого закона любви к Богу и ближнему, выраженного одинаково в истоках «и браминской, и буддийской, и конфуцианской, и таосийской, и христианской религии» (Там же. С. 360).

 Sapienti sat. Отправившись от единственного, но очень значительного эпиграфа Восьмой главы, мы пошли на прямую замену анализа религиозного содержания второй половины толстовского декалога (главы 11-я и 12-я, напомним, не были изначально запланированы, и суть дописки позднейшего этапа работы) — общим аналитическим очерком мировоззрения автора «Одумайтесь!», выразившегося и в ряде других публицистических выступлений 1900-х, часть из которых, в противном случае, мы не смогли бы рассмотреть вовсе — по различию их тематики с темой нашей книги.

 Сама Восьмая глава, основным текстом своим, направлена против лжеучителей отжитых религий, и, с другой стороны — идолопоклонников науки, отрицающих необходимость религии как таковой. Тема, уже не раз заявленная в более ранних сочинениях Толстого.

 Девятая глава повествует в своих эпиграфах о судьбах П. А. Ольховика и Е. Н. Дрожжина — соответственно, настраивая читателя на необходимость отдать свою жизнь в руки Бога, будучи готовым к страданиям, и без оглядки на массовость поддержки; ибо «спасение людей от тех бед, которые они причиняют сами себе, произойдёт только в той мере, в которой они будут руководиться в своей жизни не выгодой, не рассуждениями, а религиозным сознанием» (36, 131).

 Отдельно интересен ответ (в главе IX-й) на вопрос, который часто задавали лукавцы Льву Николаевичу. Ответ мудрый, нимало не устаревший, ибо указывает на РАЗНИЦУ СИСТЕМНЫХ СОСТОЯНИЙ в отношениях человека и общества, равно как и важнейших, человека с Богом — не все из которых достойны звания разумного Его творения:

 «Но как же поступить теперь, сейчас, — скажут мне, — у нас в России в ту минуту, когда враги уже напали на нас, убивают наших, угрожают нам; как поступить русскому солдату, офицеру, генералу, царю, частному человеку? Неужели предоставить врагам разорять наши владения, захватывать произведения наших трудов, захватывать пленных, убивать наших? Что делать теперь, когда дело начато?

 Но ведь прежде, чем начать дело войны, кем бы оно ни было начато — должен ответить всякий одумавшийся человек, — прежде всего начато дело моей жизни. А дело моей жизни не имеет ничего общего с признанием прав на Порт-Артур китайцев, японцев или русских. Дело моей жизни в том, чтобы исполнять волю Того, кто меня послал в эту жизнь. И воля эта известна мне. Воля эта в том, чтобы я любил ближнего и служил ему. Для чего же я, следуя временным, случайным требованиям, неразумным и жестоким, отступлю от известного мне вечного и неизменного закона всей моей жизни?

 …На вопрос о том, что делать теперь, когда начата война, мне, человеку, понимающему своё назначение, какое бы я ни занимал положение, не может быть другого ответа, как тот, что какие бы ни были обстоятельства, — начата или не начата война, убиты ли тысячи японцев или русских, отнят ли не только Порт-Артур, но Петербург и Москва, — я не могу поступить иначе, как так, как того требует от меня Бог, и потому я как человек не могу ни прямо, ни косвенно, ни распоряжениями, ни помощью, ни возбуждением к ней участвовать в войне, НЕ МОГУ, НЕ ХОЧУ И НЕ БУДУ» (Там же. С. 129 – 130).

 Да, всё верно, Лев Николаевич! Пока война не начата, есть и должно быть общее дело: беречься от войны всем, как берегутся люди от пожара. Не выставлять во власть и не терпеть во власти политической таких лидеров халтурщиков, а тем более злонамеренных преступников или безумцев, которые не только могут не суметь урегулировать все спорные с другими правителями вопросы без войны, но могут сами, и преднамеренно даже, втянуть своих сограждан в агрессивную авантюру.

 Необходимо доверием Богу и Христу, ДУХОВНЫМ ОРУЖИЕМ ХРИСТОВОЙ ВЕРЫ живой (то есть, определяющей помыслы и поведение как отдельной личности, одного человека, так и общности людей, соединённых одной верой) блокировать в своих головах атавистические влечения стайно-территориальных агрессивных животных: не делить на разные государства и не метить территорию, не отнимать друг у друга общих благ Природы, а свободно, радостно спешить за короткий свой век поболе УСТУПИТЬ, ПОДАРИТЬ результатов своего труда. Главное: не ставить авторитетными вожаками общества той ЛЖИВОЙ И ЛГУЩЕЙ ОТ ИМЕНИ ЦЕРКВИ И НАУКИ сволочи (попов и системных, казённо-дипломированных и бюджетных интеллигентов), которые, вместо помощи ближним в самосовершенствовании каждого в добре и разумности, оправдывали бы ложью научной, журналистской, поэтической, писательской и — самой страшной! — религиозной следование людьми этим животным, атавистическим влечениям и поведенческим структурам вместо жертвенной борьбы с ними.

 А если пожар войны всё же разгорелся — как и во всяком пожаре, нужно настаивать на правде не одними словами, но и делом: уводить себя от стихии и отманивать, даже утаскивать других. Спасать всех и всё, что можно спасти. ОЧУНАТЬ и ОДУМЫВАТЬ слабых и непробудившихся!

 Люди, не имеющие мужества в отстаивании своих убеждений (ведь по отдельности-то всякий — ВРОДЕ КАК против войны!), делают противное своему разуму и совести, «призывают Бога на помощь делу дьявола, на помощь человекоубийству», а, одержав вдруг важную в их глазах военную «победу», — «благодарят за это кого-то, кого они называют Богом» (Там же. С. 106).

 Итак, корень бедствия — в утрате народами нашего христианского мира религиозно-нравственной опоры, руководства в приложении к жизни научных знаний, дающих власть над природой. Лев Николаевич указывает на необходимость спасительного исполнения каждым человеком воли пославшего его в жизнь Бога Отца во имя созидания Царствия Божия на земле (то есть, условий продуктивного сотворчества сына, человека, Отцу). Воля же Отца и Творца, Мастера — блюдение детьми и учениками в Его великой учебной и творческой Мастерской, на планете Земля, дисциплины и техники безопасности, а следовательно — неучастие в военных драках, разрушениях и прочих делах насилия и подготовках к ним (Там же. С. 131 – 134).

 Вся заключительная, не считая дописанных двух, Десятая глава — суть такое проповедание закона любви, долженствующего сменить закон насилия. Пиша это слово старого воина, теперь духовного воина, к современникам и потомкам, Толстой, вероятно, вспоминал уже состоявшийся к тому времени визит Жоржа Анри Бурдона с его теорией неполноценности «отсталой жёлтой расы», возражая, в числе прочих, и ему:

 «Но как же быть с врагами, которые нападают на нас?

 “Любите врагов ваших, и не будет у вас врага”, сказано в “Учении Двенадцати Апостолов”. И ответ этот — не одни слова, как это может казаться людям, привыкшим думать, что предписание любви к врагам есть нечто иносказательное и означает не то, что сказано, а что-то другое. Ответ этот есть указание очень ясной и определённой деятельности и её последствий.

 Любить врагов, японцев, китайцев, тех жёлтых людей, к которым заблудшие люди теперь стараются возбудить в нас ненависть, любить их — значит не убивать их для того, чтобы иметь право отравлять их опиумом, как делали это англичане, не убивать их для того, чтобы отнимать у них земли, как делали это французы, русские, немцы, не закапывать их живыми в землю в наказание за повреждение дороги, не связывать косами и не топить в Амуре, как делали это русские.

 “Ученик не бывает выше учителя... Довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его”.

 Любить жёлтых людей, которых мы называем врагами, значит не учить их под именем христианства нелепым суевериям грехопадения, искупления, воскресения и т. п., не учить их искусству обманывать и убивать людей, а учить их справедливости, бескорыстию, милосердию, любви, и не словами, а примером нашей доброй жизни.

 И что же мы делали и делаем с ними?..» (36, 133).

 Да, именно такие усилия братства и равенства ведут к реализации замысла Божия о человеке, или, выражаясь в иной терминологии, к гармоничности и долговременности взаимоотношений человека с человеком и с природой в обозримом будущем. Л. Н. Толстой дерзал мечтать о человеке действительно Разумном, избавившемся от атавизма стайно-территориального животного. Он надеялся на то, что уже в ХХ веке настанет время, когда, наконец, «обманутые люди опомнятся и скажут: да идите вы, безжалостные и безбожные цари, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты и как вас там называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдём. Оставьте нас в покое пахать, сеять, строить, кормить вас же, дармоедов» (Там же. С. 143).

 И главную надежду возлагал снова и снова — на «первых ласточек»: на героических одиночек и на общины отщепенцев от мирских лжи и зла:

 «…Как ни странно это может показаться людям, занятым военными планами, приготовлениями, дипломатическими соображениями, административными, финансовыми, экономическими мерами, революционными, социалистическими проповедями и различными ненужными знаниями, которыми они думают избавить человечество от его бедствий, — избавление людей не только от бедствий войн, но и от всех тех бедствий, которые сами себе причиняют люди, сделается не теми императорами, королями, которые будут учреждать союзы мира, не теми людьми, которые свергнут императоров, королей, или ограничат их конституциями или заменят монархии республиками, не конференциями мира, не осуществлением социалистических проектов, не победами и поражениями на суше и на море, не библиотеками, университетами, не теми праздными умственными упражнениями, которые теперь называются наукой, а только тем, что будет всё больше и больше тех простых людей, которые, как духоборы, Дрожжины, Ольховики в России, назарены в Австрии, Гутодье во Франции, Тервей в Голландии и другие, поставив себе целью не внешние изменения жизни, а наиточнейшее исполнение в себе воли Того, кто послал их в жизнь, на это исполнение направят все свои силы. Только эти люди, осуществляя царствие Божие в себе, в своей душе, установят, не стремясь непосредственно к этой цели, то внешнее царство Божие, которого желает всякая душа человеческая» (Там же. С. 133 – 134).

* * * * *

 Весьма любопытно, вослед Льву Николаевичу, проследить судьбы некоторых из названных им в Десятой главе статьи «Одумайтесь!» отказников от военной службы.

 ГУТОДЬЕ (Goutaudier) — молодой слесарь, который, живя и работая в Южной Америке, узнал Христа через общение с членами протестантской общины «методистов». Будучи призван в 1895 г. на военную службу, Гутодье отказался от ношения оружия, за что просидел в разных тюрьмах, включая одиночные камеры, более трёх лет. После столь ощутимого тюремного срока Гутодье всё-таки добился замены для себя строевой службы службой санитара при военном лазарете — причём лишь благодаря вниманию к нему не только соратников Льва Николаевича, но и влиятельнейшего Жака Людовика Трарье (Jacques Ludovic Trarieux; 1840 – 1904), юриста и правозащитника, одного из «пионеров» международных прав человека и создателя в 1898 г. французской «Лиги прав человека» (Ligue des droits de l’homme) — энергичного старичка, настойчивого и, накануне смерти, вполне бесстрашного в защите прав кротких и беспомощных, гонимых мира сего!

 Сведения о Гутодье Толстой почерпнул от Павла Ивановича Бирюкова, опубликовавшего их в Швейцарии, в редактировавшемся им журнале «Свободная мысль» (1901, № 16, стр. 248 – 249) (отказник назван в статье «Кутодье»). Там сказано, в частности об отказнике, следующее: «На вопрос почему он отказывается от военной службы, он отвечает, что общечеловеческая нравственность и каждая религия запрещает убивать людей. Просто и ясно — и он не понимает, как верующие люди могут носить мундир. Об учении Л. Толстого он ничего не слыхал…» (Там же. С. 249).

 Тогда же состоялась публикация о Гутодье и в английском журнале Владимира Григорьевича Черткова «Свободное слово» (1902, № 2, стлб. 15 – 16). Здесь сообщены подробности о судьбе отказника. В лазарете Гутодье «начальство, офицера н доктора изводили всячески насмешками и грубостями, называя „вредным анархистом“ и старательно удаляя его от общения с другими служите¬лями. Главный врач же так прямо и заявил ему: „Пока у вас будут эти превратные идеи, мы вас не выпустим, вы не достойны вернуться к гражданской жизни”. Они умы¬шленно подстрекали унтер-офицеров против него с очевидным намерением вывести его из терпения и тем полу¬чить законный повод — наложить на него дисциплинарное взыскание. Но усилия их были тщетны. Гутодье — человек хладнокровного характера, спокойный и вместе с тем откро¬венный, к тому же он образцовый работник в лазарете, так что и придраться начальству было не к чему.

 В виду того, что Гутодье единственный сын и опора стариков родителей, Трарье снова возобновил ходатайство о его освобождении. Оказывается, что по закону он должен был отбывать всего 1 год военной службы; вместо этого он просидел 4 года в тюрьме. Трарье получил обещание, что его выпустят; но тут началась обычная канцелярская про¬цедура с бесконечным задерживанием со стороны военных чиновников, путаницей и лганьём (точь в точь как в нашей самодержавной России), — которая длилась нисколько месяцев, пока наконец прошение Гутодье было доставлено министру» (Свободное слово. 1902. № 2. Стлб. 16). Лично Трарье пришлось походатайствовать за голубоглазого блаженного лично перед военным министром…

 Здесь же один из корреспондентов журнала оптимистично восклицает: «Слава Богу, войско уже признано цивилизованными народами противным человечности. Военщина умирает, она в агонии. От неё остаётся только пурпур и золото для ослепления глаз женщин и дураков. Дух национализма и церковности потухает. Наши дети покончут с этой гнилью…» (Там же. Стлб. 17). Показательно, как характеристика наивности единомышленников Толстого, занимавшихся делами и следивших за судьбами отказников.

 Возьмём, для примера, и ещё одну судьбу отказника, заинтересовавшую Толстого. ЯН ПЕТЕР ТЕРВЕЙ (Jan Pieter Terwey, 1883 – 1965) — голландец, христианский анархист, а по религиозной вере — «меннонит» (направление в анабаптизме). Как и Лев Николаевич, он рано потерял отца, и религиозное воспитание принял от мамы. В 16 лет вступил в общину. С 1897 года Тервей учился на литографа, окончив в 1901 г. Академию изящных искусств в Амстердаме. В студенческой и богемной среде он стал убеждённым вегетарианцем и анархистом. На почве этих убеждений он знакомится с сынишкой проф. Ван Рееса — так же анархиста и основателя близкой толстовцам общины (о нём ещё будет речь ниже). Именно эти новые знакомые помогли сделать отказ Тервея достоянием общественности.

 Как и духоборы в России, голландские меннониты десятки лет не желали идти на конфликт с правительством и, после введения в стране в 1898 году обязательной военной службы, Ян Тервей произвёл сенсацию в общине, став первым голландским меннонитом отказником
).

 Прослужив ещё в 1902 г. четыре месяца солдатом, в возрасте девятнадцати лет, когда его убеждения ещё окончательно не сложились, он при вторичном призыве на военную службу в декабре 1903 г. отказался от несения её, зa что был посажен в тюрьму в Хаарлеме. В связи с этим отказом и преследованием Тервея в Голландии образовался комитет, ведший агитацию зa освобождение Тервея и за предоставление свободы совести в вопросе о несении военной службы всем, кто ей по нравственным или религиозным убеждениям противится. В защиту Тервея комитетом был выпущен манифест, а затем несколько брошюр различных авторов. По его делу в голландских газетах и журналах завязалась переписка. Сведения о нём и его большое письмо к другу с мотивировкой отказа от военной службы были изложены в статье П. И. Бирюкова «Ян Тэрвей в Голландии» («Свободное слово» 1904, № 11, столб. 4 – 8), датированной апрелем 1904 г. Вот, в сокращении, отрывок этой статьи — письмо Яна Тервея близкому другу, актуальная и небесполезная, вдохновительная исповедь и исповедание веры отказника:

 «Дорогой друг! Я не буду больше служить, я не могу, ты это знаешь. Почему? Потому что я в душе моей чувствую, что быть солдатом — противно правде и любви. Для меня это подобно употреблению спиртных напитков. Будучи мальчиком, ещё не отличая хорошо добро от зла, я баловался и пил вино и водку. Так и с военной службой. Не понимая вреда её, я ещё мог служить. Долг отказа ещё не вошёл в моё сознание, я ещё больше думал о благе плотском, своём и моих друзей. Теперь я уже не могу пить даже умеренно, зная опасность отравления. И точно также я не могу больше служить, хотя и сознаю, что этим отказом я могу подвергнуть опасности свою жизнь и нарушить спокойствие моих друзей. Я не могу отступить от моего решения, потому что во мне есть нечто большее, чем моё тело. Я сознаю в себе присутствие Бога и вижу его во всех вас, друзья мои, и знаю, что это божественное начало вечно и неуничтожаемо, как вечен и неуничтожаем Бог.

 […] Меня будут мучить, и моё тело, и мою душу. Но ведь для меня главное и наибольшее страдание — служить на военной службе. Почему же я теперь буду страдать <за себя>? За самого себя я буду счастлив. Но за тех, кому недоступно испытываемое мною счастье, у кого нет веры в Бога, и упования на него, кто не знает Бога, у кого нет ясного представления о жизни — вот за тех людей я буду страдать. Я не стану оплакивать потерянной свободы. Я буду плакать потому, что я вижу яснее, чем другие то, что совершается перед нами. Я буду плакать о тех христианах, которые знают заповедь: “Люби ближнего, как самого себя”, и думают применить другую заповедь: “Люби Бога больше всего на свете” — и которые в то же время прилепляются к деньгам, к имуществу, к своей плоти; о тех христианах, которые больше уповают на деньги, на военную силу, на законы человеческие, чем на закон любви, на закон братства людей перед Богом.

 Когда я буду сидеть в тюрьме под праздник Рождества Христова, я, нарушитель церковной веры, раб, который сбросил с себя оковы их божественного авторитета, я буду в одно время с ними, с этими христианами по имени, петь радостную песнь: “На земле мир и в людях благоволение”. Но я буду петь её не так, как поют люди, приходящие в восторг при виде солдат, люди, изменившие заповедь: “Любите врагов ваших» — на заповедь: “убивайте их”, люди, оспаривающие друг у друга их имущество, люди готовые запереть человека за отказ исполнить обязанность солдата, ту обязанность, которую мы объявили противною разуму и совести...

 Нет, я буду петь эту песнь за всех вас, и за тех, кто будет меня судить и запирать в тюрьму, за тех, кто быть может, разрушит жизнь мою, моей матери и моих друзей, за тех, кто будет равнодушно смотреть на это, за тех, кто сочтёт меня сумасшедшим равно как и за тех, кто любит Бога в духе и истине, за тех, кто в заповеди: “Люби ближнего, как самого себя”, видит больше смысла, чем: “издавай законы для твоих ближних и наказывай их за их нарушение”... За вас, враги мои и друзья, я пропою песнь: “Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение”.

 Я думал так: перенесу ли я моё горе? Как смогу я видеть снедаемых печалью моих близких, быть может, их смерть? Да, смерть, только не для меня, потому что я знаю, что то, что в них, не умирает. Страдание? Ты заставишь страдать твоих близких! Да поймите же, что страдания, которым добровольно подчиняешься, которые суть результат исполнения воли Бога — эти страдания обращаются в радость. И эта радость приближает нас к Богу.

 И вот я решил отказаться от военной службы. Один маленький человек сопротивляется закону, поддерживаемому военной силой и полицией. — Это нелепо, — говорят исполнители закона, — заприте его в тюрьму, если понадобится — на всю жизнь, авось это пройдёт! — Но ведь подобным образом рассуждали и мучители Христа. И вы, их последователи, думаете, как они. Но не забывайте того, что убить Христа было возможно; но нельзя было уничтожить духа Христа, духа Божия, который и в вас живёт и перед которым вы бессильны.

Быть может, вы этому не верите, вы хотите испытать свою силу? — тогда ваши усилия разобьются о несокрушимую твердыню, воздвигнутую самим Богом.

 Вы все, власти военные и гражданские, министры, короли, проповедники, со всем вашим могуществом, пушками, динамитом, палачами и тюрьмами — вы не можете заставить одного человека, в котором действует сила Божия, совершить поступок, который он считает дурным, например, надеть военную форму. Не чувствуете-ли вы, что вся ваша гигантская сила — ничто перед разумом и совестью, перед силой Бога, живущего в человеке?

 Итак, вы, министры, короли и императоры, вы, в которых столько могущества, вы капиталисты и проповедники — бросьте ваше ложное величие. Покажитесь в вашем истинном образе, в образе человека, служащего своему ближнему.

 Мудрецы — не делайтесь глупыми. Сильные мира сего — не делайтесь слабыми! С вами борется теперь один человек — а таких скоро будет множество. И эти люди увидят вашу слабость, а своё могущество.

 Чтобы вам сохранить себя в этом мире ложного величия, вам нужно убивать, уничтожать людей. Где же ваша сила?

 Ваше величие призрачно, и стена, о которую разобьются все ваши усилия, — это сама действительность. И стена эта построена духом Божиим, духом Христа, чтобы показать вам тщету ваших усилий.

 Я готов. — Я больше не могу быть рабом обстоятельств, которые делают из человека нечто худшее, чем животное. Я не могу любить людей больше моего Отца Небесного.

 Неужели, друзья мои, у вас больше нет веры в силу любви, силу духа? Неужели вы думаете, что путь, указанный нам Христом — любить Бога больше всего на свете, — не нужен потому, что люди сильны и без Бога? Вы говорите, что вы любите людей. Вы ошибаетесь; вы любите людские призраки. Или не знаете вы, что сущность человека вечна? Чего же тогда бояться? Зачем заботиться о своём теле и о телах других, когда дело идёт об исполнении воли Бога? Зачем беспокоиться об имуществе и деньгах, зачем бояться голода и смерти? Для человека смерти нет.

 Правду сказал Мультатули <голландский писатель. – Р. А.>, что назначение человека быть человеком, полагаясь на силу правды. Итак, вперёд, почитатели Мультатули и ученики Христа! Покажите же, что вы не рабы обстоятельств и идёте вслед за теми, кто опередил вас на пути к благу!

 Лучше жить по правде и умереть только плотски, чем жить призраками и умереть совсем.

 Кланяюсь всем знающим и не знающим меня и люблю вас всех.

 Ян Тервей» (Свободное слово. 1904. № 11. Стлб. 4 – 6).

 Видно и ощутительно, что писано сие полуребёнком — но уж как искренне!

Павлу Ивановичу Бирюкову было «отрадно» рассказывать читателю об этом вдохновенном и вдохновляющем других дитя — особенно на фоне доходивших к нему в Швейцарию известий из воюющей России. Отрадно было и за будущее дела мира — наблюдая пример Голландии:

 «…Эта передовая страна уже стоит по своему развитию накануне великой реформы — признания действительной свободы совести, реформы, которая несомненно окажет благотворное влияние на жизнь всего человечества» (Там же. Стлб. 6 и 8).

 Юному анархисту Ваньке Тервецу, и вправду, повезло: он отбыл за отказ тюремный срок в три месяца, а за вторичный — был приговорён, по голландским законам, на целых пять, и со “страшной” прибавкой: лишением права, по отбытии наказания, поступать на военную службу на срок в пять лет (Там же. Стлб. 6). А поднятая его защитниками шумиха вряд ли могла сподвигнуть правительство преследовать бойкого молодого человека и позднее!

 Очень хорошо возражение одного из сочувствующих Яну Тервею в печати — на аргумент какого-то великовозрастного ***ла, близкого к правительственным и церковным кругам, о слабости, “несерьёзности” и нестойкости убеждений Ваньки:

 «Почему же вы допускаете возможным в двадцатилетнем юноше убеждение в преступности убийства, грабежа, поджога в частной жизни — и не допускаете того же по отношению к жизни государственной? И почему вы допускаете в таком человеке убеждение в законности любви к родным и не допускаете того же по отношению ко всему человечеству?» (Там же. Стлб. 7).

 Ещё до напечатания этой, журналистски великолепной, очень профессиональной статьи Толстой узнал подробности о Яшкином наказании и о милом его письме, видимо, из письма самого автора статьи, П. И. Бирюкова — о чём 10 июня 1904 г. сообщает В. Г. Черткову: «Прекрасно письмо Тервея и статья Поши» (88, 336). А ещё ранее, самые первые сведения о Тервее и его поступке Лев Николаевич почерпнул из письма к нему от 8 января 1904 г. голландского единоверца во Христе, профессора Амстердамского университета Якоба ван Рееса (1854 – 1928). Помимо занятий гистологией, ван Реес прославился как писатель, публицист, издатель (основал голландский антивоенный журнал «Vrede»), антимилитарист, пацифист, анархист и поклонник языка эсперанто — то есть, по совокупности, как раз очень-очень хороший умненький львёнок Льва Николаевича! В 1903 г. ван Реес основал в Бларикуме общину «Роща Гуманитариев» (Humanitaire bosje), проповедовавшую возвращённое Толстым миру христианство Христа не только словом, но и примером жизни её членов.

 На письмо ван Рееса с известиями о Тервее Толстой отвечал 21 января (3 февраля) следующим (перевод с немецкого):

 «Дорогой друг!

 Очень рад был получить ваше письмо с хорошими вестями об отказе Яна Тервея от военной службы… Не могу не радоваться его отказу, хотя горячо соболезную горю его матери и всему тяжёлому, что ему приходится переживать. В России такие случаи с каждым годом повторяются всё чаще и чаще, и когда я о них или о Тервее слышу, всякий раз испытываю смешанное чувство зависти, что не я, но другой совершил этот хороший поступок, стыда, что живу в покое и благополучии, в то время как другой страдает за нас, и раскаяния, что, может быть, я с моими писаниями — причина этого страдания. Но самое живое чувство, которое я испытываю при таких вестях, — это чувство радости за приближение Царства Божьего на земле и чувство любви к людям, страдающим за осуществление этого. Передайте, пожалуйста, мою любовь Тервею, если это может быть ему приятно, и будьте добры сообщить мне об его дальнейшей участи. Меня очень радует, что ваше религиозное мировоззрение распространяется всё шире и шире. Действовать надо с полной уверенностью, что не увидишь плодов своей деятельности и принимать каждый признак успеха, как нечто неожиданное, тем не менее твёрдо веря, что успех будет.

 С сердечным приветом — преданный Лев Толстой» (75, 25 – 26).

 Учитывая то, что в России отказник Толстой не отделался бы столь легко, как Ивашка-анархист в Голландии, нам остаётся только порадоваться, что его, не раз высказанное, желание разделить с отказниками разных стран мученическую судьбу так и не осуществилось.

 Сам Ян Тервей, освободившись, помогал в том же другим отказникам — пиша о них очерки для журнала «Vrede». Благодаря друзьям в общине, устраивавшим юному таланту выставки, он скоро нашёл щедрых покупателей и для своих живописных работ. Профессор ван Реес отдал ему в жёны свою дочь Mies: для их свободной любви в общине «Роща Гуманитариев» была построена уединённая хижина. Оставив общине сожительницу и обильное потомство, разочаровавшись в анархистах (в рядах которых становилось всём больше социалистом и атеистов), Ян Тервей отдаётся искусству. С огромным числом постоянных поклонников и покупателей он легко делается свободным художником, и, кстати, тоже немножко писателем: в частности, публикует несколько статей и о Льве Николаевиче Толстом! С 1914 года умница Тервей живёт в Швейцарии, уже в «законном браке», подарившем ему дочь и двоих сыновей. Тервей прожил остаток жизни мирно и мудро, как мог только мечтать, покойно, благословляя Господа, в радости и творчестве, и тихо, во сне, отошёл к Нему 18 марта 1965 года.

 Наконец, НАЗАРЕНЫ — христианская секта, основанная первоначально в Швейцарии Сэмуэлем Генрихом Фрелихом (1803 – 1857), и уже в 1840-х годах получившая распространение в Венгрии, а затем и в других странах, преимущественно в Австрии, Сербии и Болгарии. Будучи своей догматической стороной во многом близкими к церковному христианству, назарены отрицали храмы, иконы, физический пост, праздники и всякую внешнюю обрядность. Отрицая также иерархию и святых, они единственным посредником между Богом и человеком считали Христа, который, по учению большинства членов секты, признавался богом, по мнению же более свободомыслящего и разумного меньшинства — человеком. Назарены отрицали суд, присягу и отказывались от употребления оружия на военной службе, подвергаясь зa это большею частью тяжким репрессиям. В том же номере 16-м за 1901 г. журнала «Свободная мысль» есть очерк о назаренах, показавших себя в тюрьме города Сегед (в Австро-Венгрии) примерными, трудолюбивыми и несгибаемыми в убеждениях мучениками: «Если нужен добросовестный, ловкий рабочий, то выбирают только назарена…» (Свободная мысль. 1901. № 16. С. 248). Отбывшим срок наказания по выходе снова предлагали поступить на военную службу — и так в течение десяти лет, пока не истекал законный срок военной службы в Австро-Венгрии. И назарены снова и снова выбирали тюрьму... Один из них, Степан Шапта, отбыл так полные восемь лет наказания — и готовился, после отказа, к ещё двум (Там же).

 В 1905 г. молодой толстовец Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873 – 1955), под псевдонимом В. Ольховский, выпустит в издании «Посредника» книжечку «Назарены в Венгрии и Сербии», в которой, по существу, выразит толстовскую идеализацию верований, образа жизни и отказов назарен от военной службы, как пути к миру. По закону круговорота добра в природе, содержание этой книжечки Лев Николаевич использует при составлении своего «Круга чтения». Вот отрывок:

 «Сущность учения назарен состоит в следовании учению Нового Завета, преимущественно Нагорной проповеди. Они не признают никакой иерархии, писанного учения и вообще организации; учение их не установившееся, изменяющееся, различно в догматическом отношении в различных общинах, — даже в одной и той же общине есть члены, верующие по-своему.

 Но нравственное учение у всех одно и то же. Все они ведут строго нравственную воздержную жизнь. Считают главными правилами жизни: трудолюбие, кротость в обращении с людьми, смиренное перенесение обид и воздержание от участия в на¬силии. Они не признают суда, не платят добровольно податей, не присягают и отказываются от военной службы и вообще к государству относятся, как к ненужному им учреждению.

 В свои общины, состоящие преимущественно из трудового народа, назарены принимают только “воскресших духом”, покаявшихся и живущих новой жизнью. Поэтому дети назарен не считаются назаренами, пока не придут в сознательный воз¬раст и сами не пожелают вступить в общину верующих.

 Отказ назарен от воинской повинности вызывает против них гонения австрийского правительства. Но назарены твёрдо держатся своего убеждения о несогласии с христианством воен¬ной службы и покорно несут накладываемые на них наказания, не изменяя закону Христа.

 Свои отказы от воинской повинности назарены основывают на словах Христа: “А я говорю вам: не противься злому” (5, 38 Матф.) и “любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас” (5, 44 Матф.).

 Простые крестьянские парни, назарены, часто удивляют своих гонителей той твёрдостью, с которой они переносят вся¬кие мучения. И так поступают не только рекруты, но и запас¬ные, т. е. такие, которые уже после отбытия действительной службы сделались назаренами. Когда их призывают на ма-нёвры, они отказываются брать оружие в руки. Зная, что их за это могут приговорить к пожизненному заключению, они заблаговременно распоряжаются своим хозяйством так, чтобы жена могла управляться одна, и прощаются как бы навеки с своими семьями. Семьи их большей частью сочувствуют их мученичеству.

 Так, несколько лет тому назад Йога Радованов (серб) из Вечбаса (Бачка), будучи зачислен в Пеште в 6 полк 6 роту, отказался взять оружие, сказав, что вера его не позволяет ему этого. Суд приговорил его к заключению на 2 года. Стар¬ший брат его, приговорённый к заключению в 1894 г., сидел уже 10-й год. Мать этих обоих братьев пришла навестить младшего. Начальство ей не разрешило свидания. Она стояла и плакала на дворе тюрьмы. И в это время увидала в одном из окон лицо сына и сейчас же крикнула ему: “Сыне мой злати, не мой за Бога узэти пушку! (Сынок мой золотой, Бога ради не бери ты ружья!)”.

 В конце августа 1895 г. призывались запасные Сегединского резервного полка. Когда запасным раздавали ружья, двое из них не хотели принять ружья, потому что, как они сказали, им это не дозволяет назаренская вера. Капитан Олчвари стал говорить им, что Бог любит войско, что ведь теперь идут не на войну, а только на манёвры, где никто не будет проливать крови. Назарены на это ответили: “Но нас для того ведут на манёвры, чтобы выучить убивать людей”. Капитан пытался подействовать на них страхом. Он сказал им, что прошлой осенью один назарен тоже так себя вёл и его несколько раз наказывали и, наконец, заключили на 17 лет в крепостную тюрьму.

 — Пусть нас застрелят, — спокойно ответили назарены, — но не можем идти против законов Бога.

 Другие запасные пошли к семьям этпх назарен, и жёны их, не находившиеся ещё в секте, с плачем просили мужей, чтобы те покорились власти, но они не согласились. Капитан посадил их предварительно на 10 дней тяжёлого ареста. Когда их отводили, они, плача, расставались с семьями.

 — Оставайтесь с Богом, — говорили они, — нас заживо похоронят ради господа Бога, ради святой невинности и чистоты душевной, потому что люди должны быть, как агнцы Божии.

 Франко Новак должен был отбывать военную службу в Тамешваре. Когда его в первый раз повели вместе с другими рекрутами на учебный плац, он отказался принять оружие. Заметив суету около Новака, бывший на плацу генерал подъе¬хал к этому месту и спросил, что случилось. Ему доложили.
 Генерал ласково спросил Новака, почему он не хочет взять оружие. Новак вынул из кармана маленькое Евангелие и ска¬зал: “Высшие власти разрешают печатать эту книжку, а также не запрещают жить по высказанным в ней заветам. В книге же этой сказано: “Люби ближнего, как самого себя”. Не прини¬маю оружия потому, что хочу следовать заветам Спасителя”. Генерал спокойно выслушал до конца Новака, потом сказал ему: “Однако в этой же книжке сказано: кесарево — кесарю, Божье — Богу”.

 Новак сначала смутился и молчал, но потом, одумавшись, снял военную фуражку, оружие, мундир и, положив всё это, сказал: “Вот, всё это его величества кесаря, вот и я отдам ему всё, что его”» (42, 386 – 388).

 И, для контраста — сколь далеки от таковых святых людей, безмерно далеки, были устроители, распорядители и пропагандоны российско-японской бойни! Главная вина и ответственность ложится, конечно же, не столько на тех, кто непосредственно гнал людей на убийство, сколько на тех, кто настолько извращал и по сей день извращает душу человека, что делает возможным подчинение людей самым нелепым требованиям.

 Главная доля ответственности за войну лежит на светских и религиозных учителях, которые проповедуют детям и малодумающим взрослым людям патриотизм и подкрепляющую его ложную веру, извращая учения великих учителей человечества.

 В русско-японской войне совершилось столкновение двух религий — христианской и буддийской, одинаково запрещающих убийство. Мы знаем хорошо, как учители лжехристианства православия извращали и извращают заповеди Христа в своих катехизисах и официальных проповедях и учебниках для школ. Но вот, оказывается, точь-в-точь то же самое происходило в ту эпоху в Японии, которая уже «цивилизовалась» тогда достаточно для того, чтобы служители её государственной религии, буддизма, множили толкования на учение Будды, в которых доказывалось, что, хотя Будда и учил любви ко всем существам, но врагов — китайцев или русских — убивать полезно и можно.

 Лев Николаевич вынес подробности этой стыдной истории из основного текста статьи в сноску. С тем большим удовольствием рассмотрим-ка её попристальней.

 Влиятельный учёный монах, начальствующий над 800 монастырями, Сойен Шакю (1860 – 1919), далёкий предтеча Геббельса и путинских, фашиствующих Петра Толстого и Владимира Соловьёва, в годы войны служил капелланом в армии Японии и открыто радовался её победе.
 В одной из пропагандистских своих статей он «объясняет» своей самурайской лопоухой пастве, «что, хотя Будда и запретил убийство, но он же сказал, что он не будет спокоен до тех пор, пока все существа не будут соединены в бесконечном, любящем сердце» (Здесь и далее все изречения Сойена Шакю — по переведённым цитатам Л. Н. Толстого в статье «Одумайтесь!»).

 В статье кроме этого сказано от имени Будды:

 «“Тройной мир принадлежит мне. Все вещи в нём мои дети... Все они только отражения моего Я. Все из одного источника... Все части моего тела. Поэтому я не могу быть покоен до тех пор, пока малейшая часть существующего не будет доведена до своего назначения...”

 Таково отношение Будды к миру, и мы, его смиренные последователи, должны идти по его пути.

 Почему же мы сражаемся?

 Потому что мир не таков, каким должен быть, потому что есть извращённые существа, ложные мысли, дурно направленные сердца, вследствие невежественной субъективности. И потому буддисты никогда не перестанут воевать со всеми произведениями невежества, и война их продолжится до горького конца. (То the bitter end.) Они не помилуют. (They will show no quarter.) Они уничтожат корни, из которых вытекают несчастия жизни.
 Чтобы достигнуть этого, они не пощадят своих жизней» (36, 142).

 Дальше идут, такие же, как у православных брёхотворцев, путанные рассуждения о самоотвержении и незлобивости, переселении душ и многое другое… «Всё только для того, — констатирует Лев Николаевич, — чтобы закрыть ту простую и ясную заповедь Будды о том, чтобы не убивать» (Там же).

 Наконец, говорится: «Рука, поднятая для удара, и глаз, берущий прицел, не принадлежат личности, а суть орудия, которыми пользуется Начало, стоящее выше преходящей жизни» и т. д. («The Open Court», May, 1904. Buddhist Views оf War. The Right Rev. Soyen Shaku).

 Что тут сказать? Конечно, посоветовать каждому из таких седомудых обманщиков НАЧАТЬ С СЕБЯ. Ибо именно ОНИ — главные извратители мышления и сердец людей, устремляющихся к миру и к добру. «Рука, поднятая для удара, и глаз, берущий прицел» — всегда были и будут не «превыше преходящей жизни», а много ниже её. Ибо «преходящая» мирная жизнь — тоже часть жизни вечной разума, и человек должен не отступать от её законов и смыслов, как это происходит, когда он повинуется низшим поведенческим программам своей первобытной, животной природы. «Учитель» же Сойен Шакю — благословляет именно такую потачку неизжитой животности целых миллионов людей!

 Когда человек блудит, то это ЕГО похоть, подстёгиваемая воображением, творит грех — а не бесы в головке полового члена или, скажем, божок любви со стрелами. Так точно и к войнам гладкокожих, бесхвостых зверюшек Дарвина подвигают не духи или демоны, не боги или Бог, а то же потворство отжитому и вредному, а с XX века опасному и не для одного человечества, стадному, звериному состоянию.


* * * * *
 
 Глава Одиннадцатая — отклик Толстого на известия о гибели 31 марта эскадренного броненосца «Петропавловск». Будущий герой Цусимы (27 мая 1905 года в Цусимском сражении японский флот наголову разгромил 2-ю и 3-ю Тихоокеанские эскадры), талантливый японский стратег и военачальник адмирал Того Хэйхатиро (1848 – 1934) 30 марта выманил русскую эскадру из восьми миноносцев на заранее подготовленные японские крейсера и минное заграждение. Сперва, в ночь на 31-е, поймался миноносец с “говорящим” названием «Страшный» — в темноте принявший японскую эскадру за “своих” и, на рассвете, красиво расстрелянный в упор. На помощь имперскому корыту геройски ринулось другое такое же, броненосец «Петропавловск», на котором присутствовал лично командующий Тихоокеанской эскадрой вице-адмирал Степан Осипович Макаров — и японцы благоразумно отступили, наблюдая красивый финал.

 Конечно же, корыто смерти подорвалось на установленных умницами японцами минах! Понадеявшийся на русский “авось” Макаров погиб вместе с 10 штабными офицерами, включая начальника штаба контр-адмирала М. П. Моласа, 17 или 18 корабельными офицерами, 620 – 652 матросами (данные о числе погибших в разных источниках отличаются), судовым священником о. Алексием Раевским и, вишенкой на торте — известным художником-баталистом Василь-Васильевичем Верещагиным, делавшим наброски для будущих своих героико-патриотических картинок.

 «Я кончал эту статью, когда пришло известие о погибели шестисот невинных жизней против Порт-Артура» — так начинает Толстой Одиннадцатую главу, по понятным причинам относя к невинным жертвам только простых матросов, убиенных тётей «родиной»: тех «несчастных, собранных со всей России людей, которых с помощью религиозного обмана и под страхом наказания, оторвав от их честной, разумной, полезной, трудовой, семейной жизни, загнали на другой конец света, посадили на жестокую и нелепую машину убийства и, разорвав в клочки, потопили вместе с этой глупой машиной в далёком море, без всякой нужды и какой бы то ни было возможности пользы от всех тех лишений, усилий, страданий и смерти, которая их постигла» (36, 136).

 Но — ни в среде участников войны, ни в основной массе общественности не явилось в головках и, тем более, речах никаких рефлексий не то, что христианской, а хотя бы светско-гуманистической и антивоенной направленности. Вели и шли на убийство и смерть — и готовы, как скот, дальше!

 В связи с этим Л. Н. Толстой приводит исторический характерный прецедент, вычитанный им в книге «Thadd;e Wylezinski. M;moires. Episode de la R;volution de Pologne de 1830 – 1831, avec une pr;face de M. Constantin Wo;nsky», мемуарах Фаддея Иосифовича Вылежинского (1794 – 1844), подполковника польских войск, флигель-адъютанта императора Николая I, во время Польского восстания 1830 – 1831 гг. бывшего дипломатом в переговорах императора с диктатором восстания, Иосифом Хлопицким (1771 – 1854).

 Хлопицкий придерживался политически умеренных взглядов и, не веря в возможность военной победы восставших при столкновении с силами России и в возможность интервенции Европы в пользу Польши, пытался разрешить кризис дипломатическим путём. За это он подвергался ожесточённым нападкам радикально-демократического крыла повстанцев — т. н. «клубистов», которые ставили на расширение восстания и поддержку Европы. Однако популярность в народе, верившего в Хлопицкого как в военного гения, способного спасти Польшу, парализовала оппозицию клубистов. С другой стороны, и переговоры с Россией не увенчались успехом:

 «В 1830 году, во время польской войны, посланный от Хлопицкого в Петербург адъютант Вылежинский в разговоре с Дибичем, шедшем на французском языке, на поставленное Дибичем условие, чтобы русские войска вступили в Польшу, отвечал (далее перевод диалога с французского. – Р. А.):

 — Господин маршал, я думаю, что при этих условиях совершенно невозможно, чтобы польский народ согласился принять этот манифеcт.

 — Поверьте, император не сделает уcтупок.

 — Тогда я предвижу, что, к несчастью, будет война, много будет пролито крови, много несчастных жертв.

 — Напрасно вы думаете так, самое большое погибнет с обеих сторон 10 000 человек, только всего.

 <Это> сказал своим немецким акцентом Дибич, вполне уверенный, что он, вместе с другим, столь же жестоким и чуждым, как и он, русской и польской жизни человеком, <имп.> Николаем Павловичем, имеет полное право приговорить или не приговорить к смерти десятки, сотни тысяч русских и польских людей.

 Вылежинский прибавляет от себя: “Фельдмаршал не думал тогда, что более 60 000 только русских погибнет в этой войне, не столько от неприятельского огня, сколько от болезней, и что он сам будет в том числе”.

 […] 60 тысяч жизней кормильцев семей погибло по их воле. И теперь происходит то же самое» (Цит. по: 36, 136 – 137).

 Война с Японией, пророчит, на возвышении эмоций, Лев Николаевич, потребует больше жертв, нежели русско-польская за 70 лет до того: жертв «живых русских людей, которых Николай Романов и Алексей Куропаткин решили убить и будут убивать ради поддержания тех глупостей, грабительств и всяких гадостей, которые делали в Китае и Корее безнравственные, тщеславные люди, сидящие теперь спокойно в своих дворцах и ожидающие новой славы и новых выгод и барышей от убийства этих 50 000 ни в чём не виноватых, ничего не приобретающих своими страданиями и смертями, несчастных, обманутых русских рабочих людей. Из-за чужой земли, на которую русские не имеют никакого права, которая грабительски захвачена у законных владельцев и которая в действительности и не нужна русским, да ещё из-зa каких-то тёмных дел аферистов, хотевших в Корее наживать деньги на чужих лесах, тратятся огромные миллионы денег, то есть большая часть трудов всего русского народа, закабаляются в долги будущие поколения этого народа, отнимаются от труда его лучшие работники и безжалостно обрекаются на смерть десятки тысяч его сынов. И погибель этих несчастных уж начинается. Мало того, война ведётся теми, которые затеяли её, так дурно, небрежно: всё так не предвидено, не приготовлено, что, как и говорит одна газета, главный шанс успеха России в том, что у неё неистощимый человеческий материал. На это и рассчитывают те, которые посылают на смерть десятки тысяч русских людей» (Там же. С. 137 – 138).

 Образом, позорнейшим для современного нам гнезда бандырей, воров и палачей — для путинской России — это описание Льва Николаевича подходит и для совершающегося в наши дни [censored. – Prosa.Ru moderation].

 Далее Толстой прибегает к очень страшному, но точному и тоже актуальному сравнению:

 «Пешая саранча переходит реки так, что нижние слои тонут до тех пор, пока из потонувших образуется мост, по которому пройдут верхние. Так распоряжаются теперь и с русским народом.

 И вот первый нижний слой уж начинает топиться, показывая путь другим тысячам, которые все так же погибнут.

 И что же, начинают понимать свой грех, своё преступление зачинщики, распорядители и возбудители этого ужасного дела? Нисколько. Они вполне уверены, что исполняли и исполняют свою обязанность, и гордятся своей деятельностью.

 […] “Зрелая нация не сделает другого вывода из поражения, хотя бы и неслыханного для неё, как тот, что надо продолжать, развить и закончить борьбу. Найдём же в себе новые силы; явятся новые витязи духа”, пишет <газета> «Русь». […]

 И с ещё бОльшим остервенением продолжаются убийства и всякого рода преступления» (Там же. С. 138 – 139).

* * * * *

 Лев Николаевич кончил было уже свою статью, когда 8 мая 1904 г. он получил интересное письмо, от 11 апреля 1904 г., от матроса Ефима Савельевича Ивуса, в котором задумавшийся о смысле происходящего матрос просил разрешить его сомнение о совместимости войны с христианской религией. Об этом письме он записывает в своём Дневнике:

 «8 мая. Нынче получил письмо от матроса из Порт-Артура:

 "Угодно ли Богу или нет, что нас начальство заставляет убивать?"» (55, 33).
 В тот же день Толстой написал дополнение к Двенадцатой главе, в которое целиком включил письмо матроса, и сразу отослал его В. Г. Черткову, предварив его таким обращением к адресату: «Присылаю вам ещё прибавление к статье. Распорядитесь с ним как хотите. Напечатайте в статье или в отдельном письме или вовсе уничтожьте. Вот оно» (Цит. по: 36, 612).

Драгоценное для Льва Николаевича письмо Ивуса было перепечатано секретарём на пишущей машинке, тогда как своё письмо и прибавление к статье он уместил на обрывке почтового листка и ещё одном листочке из блокнота (Там же). Конечно же, Чертков не уничтожил его — хотя до этого, как особенно доверенный друг и духовный последователь Льва Николаевича получил от него carte blanche «выключать» из текста всё, что покажется Черткову излишне резким, «нехорошим»: «Я нынче в таком духе, что особенно живо чувствую своё зло» (Там же). Увлечённость, задор вдохновенного творческого порыва, даже и праведный гнев — требовали от Толстого-публициста потом, в более спокойном настроении, множественных правок, на которые недоставало времени и сил.

 Образец Льва во гневе — начало Двенадцатой главы, ставшее реакцией на новые, в газетах, призывы пролить ещё больше крови в битве с «низкой» Японией, под лозунгом «Довольно сентиментальничать!» (кстати, то же самое в наши дни вещают лживые пропагандисты войны [CENSORED]):

 «Только что отослал последние листы статьи о войне, как пришло ужасное известие о новом злодеянии, совершённом над русским народом теми легкомысленными, ошалевшими от власти людьми, которые присвоили себе право распоряжаться им. Опять наряженные в разные пёстрые наряды, раболепные и грубые рабы рабов, разных сортов генералы, из-за желания отличиться или насолить один другому, или заслужить право присоединить к своим дурацким пёстрым нарядам ещё звёздочку, побрякушку или ленточку, или по глупости, или по неряшеству, — опять эти ничтожные, жалкие люди погубили в страшных страданиях несколько тысяч тех почтенных, добрых, трудолюбивых рабочих людей, которые кормят их. И опять это злодеяние не только не заставляет задуматься или покаяться виновников этого дела, но и слышишь и читаешь только о том, как бы поскорее ещё искалечить и убить побольше людей и ещё больше разорить семей и русских и японских» (Там же. С. 140).

 Здесь же, вослед изложению позорной истории с Сойеном Шакю, неустаревающие, к сожалению, в своей актуальности для России истории с мобилизацией и проводами «запасных»:

 «Вчера я встретил провожаемого матерью и женой запасного. Они втроём ехали на телеге. Он был немного выпивши, лицо жены распухло от слёз. Он обратился ко мне:

 — Прощай, Лев Николаевич, на Дальний Восток.
 — Что же, воевать будешь?
 — Надо же кому-нибудь драться.
 — Никому не надо драться.

 Он задумался.

 — Как же быть-то? КУДА ЖЕ ДЕНЕШЬСЯ?

 Я видел, что он понял меня, понял, что то дело, на которое посылают его, дурное дело.

 “Куда же денешься?” Вот точное выражение того душевного состояния, которое в официальном и газетном мире переводится словами: “За веру, царя и отечество”. Те, которые, бросая голодные семьи, идут на страдания и смерть, говорят то, что чувствуют: “Куда же денешься?” Те же, которые сидят в безопасности в своих роскошных дворцах, говорят, что все русские готовы пожертвовать жизнью за обожаемого монарха, за славу и величие России
 […] Те же, которые остаются, не только чувствуют, но знают и выражают это. Вчера я встретил на большой дороге порожнем возвращавшихся из Тулы крестьян. Один из них, идя подле телеги, читал листок.

 Я спросил:

 — Что это, телеграмма?

 Он остановился.

 — Это вчерашняя, а есть и нынешняя.

 Он достал другую из кармана. Мы остановились. Я читал.

 — Что вчера на вокзале было, — начал он, — страсть. Жены, дети, больше тысячи; ревут, обступили поезд, не пускают. Чужие плакали, глядучи. Одна тульская женщина ахнула и тут же померла; пять человек детей. Распихали по приютам, а его всё же погнали... И на что нам эта какая-то Манчжурия? Своей земли много. А что народа побили и денег загубили...

 Да, совсем иное отношение людей к войне теперь, чем то, которое было прежде, даже недавно в 77 году. Никогда не было того, что совершается теперь.

 Газеты пишут, что при встречах царя, разъезжающего по России гипнотизировать людей, отправляемых на убийство, проявляется неописуемый восторг в народе. В действительности же проявляется совсем другое. Со всех сторон слышатся рассказы о том, как там повесилось трое призванных запасных, там ещё двое, там оставшаяся без мужа женщина принесла детей в воинское присутствие и оставила их там, а другая повесилась во дворе воинского начальника. Все недовольны, мрачны, озлоблены. Слова: “за веру, царя и отечество”, гимны и крики “ура” уже не действуют на людей, как прежде: другая, противоположная волна сознания неправды и греха того дела, к которому призываются люди, всё больше и больше захватывает народ.

 Да, великая борьба нашего времени не та, которая идёт теперь между японцами и русскими, или та, которая может разгореться между белой и жёлтой расами, не та борьба, которая ведётся минами, бомбами, пулями, а та духовная борьба, которая не переставая, шла и теперь идёт между готовым к проявлению просвещённым сознанием человечества и тем мраком и тяжестью, которые окружают и давят его.

 Христос, тогда ещё, в своё время томился ожиданием и говорил: “Огонь пришёл низвесть я на землю, и как желал бы, чтобы он возгорелся”. (Лука XII, 49.)

 Чего желал Христос, совершается. Огонь возгорается. Не будем же противиться, а будем служить ему» (Там же. С. 144, 146 – 147).

 К сожалению, по нашему времени, по [CENSORED] путинской России мы хорошо видим, сколь идеализировал Лев Николаевич Толстой духовный прогресс НЕМНОГИХ — на фоне массового повиновения или, самое большее, рабьего бунта, самоубийств.

 Да и процент этих немногих мог бы быть ещё значительно меньше — свидетельствует один из ближайших и дорогих Толстому людей, крестьянин-единомышленник Михаил Петрович Новиков (1871 – 1939), если бы речь шла не о Японии, которая «находится через море» а, например, о традиционном и хорошо известном враге — Турции: её «беззаконные поступки вызвали бы взрыв негодования и возбудили бы высокое патриотическое настроение в народе», даже при том, что в родной Новикову Лаптевской волости, Тульского уезда и Тульской же губернии, как признаётся в мемуарах сам этот неглупый мужичок, «газеты редко где выписывались по одной на деревню» (Новиков М.П. Из пережитого. М., 2014. С. 193 – 194). Дело лишь в подходящем пропагандистском обмане, и война обрела бы популярность. К моменту начала агрессии японцев таковой российское правительство заготовить для лапотных своих лохопырок не поспело:

 «Понятный в других войнах лозунг “За веру, царя и отечество” здесь был совсем не применим, так как никто нашей веры, ни царя и отечества трогать не собирался, а другого лозунга не успели сочинить, так и осталось пустое место» (Там же. С. 194).

 Теперешняя полоумная война  [CENSORED], за первые же месяцы 2022 года, наспех состряпанная оправдывающая её ложь смылась, как гадкий грим со злого клоуна.

 Следом за христианским пожеланием, в завершение Двенадцатой главы, стоит дата: 30 апреля 1904 г. — и основной текст этой именно Главы статьи «Одумайтесь!» завершается. Но отнюдь не завершается канонический текст всей статьи! Письмо, полученное от матроса Ивуса, заставило продолжить. Приводя в своеобразном эпилоге к статье письмо Ивуса, находившегося на крейсере «Паллада», Толстой воспроизводит, хотя и не вполне точно, орфографию подлинника:

 «Писмо от матроса (следует имя, отчество и фамилия). Многа уважемаму Леву Николаевичу кланеюс и Вам нижающае Почтение низкае Поклон слюбовью многоуважаемае Лев некалаевич. Вот и четал ваше соченение оно для мене очен была четать Преятна я очень Любитель Был четать ваше соченение так. Лев никалаевич унас теперь Военая дество как Припишите Мне пожалуста Угодна оно Богу ил нет что нас началства заставлает убевать. Прашу я Вас лев никалаевич Припишите мена Пожалуста что есть теперя на свети Правда ил нет. Припишите мне Лев никалаевич унас уцеркви Идёт Малитва Священник поминает Христалюбимае военства. Правда эта или нет что Бог Узлюбел Воену. Пращу я вас лев некалаевич нетли увас таких книжек чтоб и увидал есть насвети Правда или нет. Пришлите мне таких книжек сколка это будет стоеть я заплачу. Прашу я вас лев некалаевич неаставте мое прозби когда книжак нет то пришлите Мне писмо. я очень Буду рад как я Получу ат вас Писмо. Снетерпениямъ буду ажидать ат вас Писма. Теперь да сведане остаюсь жив издаров итого вам желаю ота Госпада Бога добраго здорове вделах ваших хорошего успеха» (36, 147 – 148).

 Вот, с датой 8 мая, комментарий Льва Николаевича об этом письме, уже совершенно завершающий статью — из которого труднее выкинуть хоть слово, чем из многих современных стихов или песен:

 «Прямо словами я не могу ответить этому милому, серьёзному и истинно просвещённому человеку. Он в Порт-Артуре, с которым уже нет сообщения ни письменного, ни телеграфного. Но у нас с ним всё-таки есть средство общения. Средство это есть тот Бог, в которого мы оба верим и про которого мы оба знаем, что военное “действо” не угодно Ему. Возникшее в его душе сомнение есть уже и разрешение его.

 И сомнение это возникло и живёт теперь в душах тысяч и тысяч людей, не только русских и не только японских, но и всех тех несчастных людей, которые насилием принуждаемы к исполнению самого противного человеческой природе дела.

 Гипноз, которым одуряли и теперь стараются одурять людей, скоро проходит, и действие его всё слабеет и слабеет; сомнение же о том, “угодно ли Богу или нет, что нас начальство заставляет убивать”, становится всё сильнее и сильнее, ничем не может быть уничтожаемо и всё более и более распространяется.

 Сомнение о том, угодно ли Богу или нет, что нас начальство заставляет убивать, это искра того огня, который Христос низвёл на землю и который начинает возгораться.

 И знать и чувствовать это — великая радость» (Там же. С. 148).

 Письмо Ивуса, напомним, датировано 11-м апреля — то есть, с высокой вероятностью, залежалось в какой-то военной цензуре. Получено оно было, увы! слишком поздно: с Порт-Артуром тогда прервалась связь... Но известно, что бронепалубный крейсер «Паллада» в этот период войны не участвовал (вплоть до битвы в Жёлтом море 28 июля) в крупных сражениях и, вплоть до потопления японцами 8 декабря, не терпел крупной убыли личного состава. Судьба Ефима Савельевича Ивуса, к сожалению, неизвестна: в литературе отсутствуют даже даты его жизни. Успел ли кто-нибудь, до катастрофы в декабре, рассказать ему, что Лев Николаевич сделал лучше, чем если бы написал простой ему, одному матросу, ответ? Детали биографии и судьба умного и доброго матроса, если и будут когда-то попытки их восстановить — дело кропотливых архивных изысканий.

* * * * *

 С заключительной, Двенадцатой главой статьи связан ещё один интереснейший сюжет — и история ещё одного отказника. Следом за рассказом о призыве запасного, нами выше цитированном, Толстому потребовалось привести образец писем, получаемых им в эти дни от призванных, оторванных от мирных жизни и труда, «людей рабочего народа», то есть, в первую голову, крестьян. Два письма одного из призванных — и одного из самых близких Толстому единомышленников, упоминавшегося уже выше крестьянина Михаила Петровича Новикова.

 Михаил Петрович, как и старший брат его Адриан (1865 – 1930), проживали в селе Боровково, Лаптевской волости Тульского уезда, Тульской же губернии. 26 октября 1902 г. в письме к Анатолию Фёдоровичу Кони Толстой сообщал: «В Тульском уезде есть замечательная по нравственности, уму и образованию семья крестьян Новиковых» (73, 311). Адриан служил лакеем в Москве у Волконских. Со взглядами Толстого познакомился через свою барыню. Оба брата, лакей и толстовец — гостили в Ясной Поляне, писали Толстому и оставили о своей жизни мемуары.

 До японской мобилизации Михаил Петрович уже был в военной службе — в качестве грамотея и умницы, старшим военным писарем в воинской части в Москве. В 1893 г. Толстой прочёл рукопись одной из его статей и сразу заметил его талант. Он использовал материал статьи в своей драме «И свет во тьме светит». В 1896 г. Толстой встретился с Новиковым и тогда же записал о нём в дневнике: «...изменил свою жизнь, вследствие моих книг. [...] Горячий юноша» (53, 83).

 Толстой часто встречался с Новиковым, вскоре «за либеральные идеи» (по сведениям из того же письма Толстого к Кони) тот был разжалован из писарей и сослан в Тургайскую область. Вернувшись из ссылки, поселился в деревне и занялся крестьянским трудом, продолжал писать о крестьянской жизни. Начальство и духовенство стали для него заклятыми врагами. Из-за сложностей характера и убеждений Михаила Петровича всё чаще происходили столкновения. В 1902 г. ему пришлось хоронить своего ребёнка в огороде, ибо священник не разрешал это сделать на кладбище. Немного позднее, став членом комитета по нуждам сельскохозяйственной промышленности, Новиков подал в комитет достоверное и правдивое описание жизни крестьянства и его нужд. «Записка эта, в которой говорится о выкупных платежах, давно покрывших долг и всё-таки собираемых, о малоземельности, об унижении крестьянства, о дурной постановке школ, вызвала […] большое негодование против Новикова. …Его арестовали и вытребовали в Петербург по приказанию министра внутренних дел» (73, 312). «Совестно жить в государстве, где могут делаться такие дела» — добавляет Л. Н. Толстой (Там же).

 Как и в случае с похоронами церковно-«беззаконного» ребёнка, тогда всё для Новикова завершилось благополучно — но благодаря ходатайству Толстого и его друзей.

 Письмо 24 апреля 1904 г. и последующие — бесценный материал, характеризующий не столько отношения к Русско-Японской войне толстовцев (Новиков в этом отношении всегда был особняком и «себе на уме»), сколько, берём шире — именно трудолюбивого, зажиточного крестьянства, которому безусловно, и помимо жизни и семейств «было, что терять» в вырванной из-под них в начале 1904-го мирной жизни.
 Толстой использовал письма Новикова в статье «Одумайтесь», а сам Новиков — в статье «На войну!», образчике действительно хорошей публицистике и одновременно своеобразной мести Михаила Петровича тёте «родине». Благодаря Толстому и Черткову статья увидела свет в бесцензурном издании в Англии.

 Приводим ниже самое интересное из писем, от 24 апреля 1904 г., не по сильно сокращённым, «журнальным» вариантам, а в более полном виде — почти так, как оно было получено и прочитано Толстым:

 «Дорогой Лев Николаевич.

 Ну вот, сегодня я получил явочную карту о призыве на службу, завтра должен явиться на сборный пункт, вот и всё, а там дальше на Дальний Восток, под японские пули. Про моё и горе моей семьи я вам не говорю, вам ли не понять всего ужаса моего положения и ужасов войны! Всем этим вы уже давно переболели и всё понимаете. А как мне всё хотелось у вас побывать, с вами поговорить. Я было написал вам большое письмо, в котором изложил муки моей души, но не успел переписать — и получил явочную карту. Что делать теперь моей жене с четверыми детьми, из которых двое так называемые некрещёные? Как старый человек, вы, разумеется, не можете интересоваться судьбою моей семьи, но вы можете попросить кого-либо из ваших друзей ради прогулки навестить мою осиротелую семью, тем более что от ст. Лаптево до нашего Боровкова меньше часу ходьбы. Ведь окружающая нас среда очень рада, что меня берут на войну, в надежде, что я не вернусь…

 Я вас прошу душевно, что, если моя жена не выдержит муки своего сиротства с кучей ребят и решится пойти к вам за помощью и советом — вы примите её и утешьте: она хоть вас и не знает лично, но верит в ваше слово, а это много значит. Тем более, что мы так изверились в людях, что кроме вас не знаем человека, который бы совершенно искренно мог относиться к другим людям. У всех на словах любовь и благожелание, а на деле предвзятая цель и особенная политика.

 Противиться призыву я не мог, но я наперёд говорю, что через меня ни одна японская семья сиротой не останется. Господи, как всё это ужасно, как тяжко и больно бросать всё, чем живёшь и интересуешься. Как мизерны и мелки кажутся теперь все понятия и сказки про богов и чертей, про чудеса и святых, перед страшными бедственными ужасами войны. Учат, что Бог ради какого-нибудь одного старичка делал чудо, делал его нетленным и чудодейственным, где же теперь этот Бог и что ещё медлит с новыми чудесами, чтобы остановить братоубийственное кровопролитие? Ужели тысячи безвинных жертв и сирот не стоят и одного чуда, не стоят того, чтобы Бог пошевелил пальцами? Очевидно, он сам страшится современного вооружения и новейшей техники военного чуда. […]» (Новиков М.П. Письма 1896 – 1935 // Новиков М.П. Указ. изд. С. 396 – 397).

 26 апреля Лев Николаевич кратко отвечал своему очень умному, с непростым характером (ради его демонстрации читателю мы и восстановили некоторые фрагменты письма, субъективно-личные, обыкновенно в литературе опускаемые), единомышленнику:

 «Близкий сердцу моему брат Михаил Петрович.

 Получил ваше письмо и без слёз не мог читать его и теперь не могу думать о вас.

 Всё, что возможно, сделаем для семьи вашей и на днях посетим её. В материальном отношении наверное всё нужное будет сделано, в духовном будем стараться.

 Братски целую вас. Помогай вам тот Бог, который в нас, всё больше и больше расширяясь и разгораясь в душе вашей.

 Лев Толстой» (Там же. С. 397).

 Окончание этого письма при цитировании так же обычно опускают, а между тем оно характеристично: Толстой, как ему было свойственно, идеализировал в «хорошую» сторону Новикова, считая его безусловным единомышленником — чем Михаил Петрович, по адскому внутреннему свободолюбию, и не мог бы никогда быть!

 Сведения из писем М. П. Новикова хорошо дополняют его же опубликованные воспоминания. Приводим ниже отрывок из главы «Японская война».

 «Всю зиму 1904 г. шли мобилизации сибирских крестьян как более близких к месту действия, к весне же эта общая беда подошла и к нам, коснулась и нашего дома. […] Идти на войну, да ещё на такую непопулярную, для меня было гораздо хуже каторги. По своим убеждениям я не мог себе представить, что я там буду делать и зачем я это стану делать? Руки опускались заранее, и заранее же я знал, что пользы там принести не могу, а потому и не должен по совести обманывать начальство. Надо было отказываться, и я стал к этому готовиться.

 На подготовке в Туле я пробыл недель шесть и всё никак не мог собраться с духом, чтобы отказаться. Я знал, что в военное время мой отказ вызовет самое суровое наказание, и я мысленно мирился с этим.

 В казарме я слышал открытый ропот солдат, которые также осуждали эту войну и не хотели идти туда.

 — За что нам воевать, за чужую квартиру? — говорили солдаты из рабочих.

— У нас собственности нет, а работать на других не всё ли одинаково: будь то русский заводчик и фабрикант, будь то немец или японец. Может, японский-то купец ещё дороже платить будет.

 — Ни за что не поеду, — говорил один из них, — как посадят в вагоны, так я на мосту в реку брошусь (он и бросился), пускай хоть могила на родине детям останется, а там сдохнешь, дети и могилы не будут знать.

 — А нам и совсем не за что воевать, — говорили смельчаки из крестьян. — Земли наши японец не трогает и не собирается трогать, да и земли-то у нас мало, а воевать за целость помещичьих имений не согласны. Мы и поедем туда, а что толку-то от этого, будем там дурака валять да больными притворяться.

 […] О таких разговорах скоро узнало начальство и приказало взводным и фельдфебелям не допускать собираться в кучки солдатам и сейчас же их разгонять, а кто будет разговорами заниматься — тех сажать в карцер» (Новиков М. П. Из пережитого. Указ. изд. С. 194 – 195).

 Драматические подробности проводов солдат родными и будней «в лапах материалистической организации» Новиков описывает во втором письме к Толстому, от 27 апреля 1904 г. (см. Там же. С. 397 – 399). В ответе, датированном 30 апреля, Толстой высказывает пожелание повидаться с любимцем в Туле (Там же. С. 399).

 В один из праздников отпущенный Новиков сам навещает в Ясной Поляне Льва Николаевича — и сразу получает от старца посильные ободрение и моральную поддержку:

 «Лев Николаевич плакал вместе со мною над моим положением, плакал и за всех тех несчастных, которые должны ехать на убой за десять тысяч вёрст и погибать там в канавах неизвестно за что.

 […] — Ко мне теперь каждый день приходят женщины с детьми, — говорил он, — чтобы я похлопотал им о пособии. Приходят и плачут. И я плачу вместе с ними. Разве им пособия нужны? Им нужны их сыновья, мужья, отцы и братья, а без них сколько бы они ни получали пособия, все они будут горькими вдовами и сиротами... Дипломаты уверяют, что без войны никак нельзя, нельзя договориться. А когда прольют реки крови, погубят и искалечат миллионы людей, тогда у них сразу прибавится ума и они всё же сговорятся.

 Когда я рассказал Льву Николаевичу о том недовольстве войной запасных, какое я видел в казарме, он сказал:

 — Да, так оно и должно быть на деле. Патриотизмом заражены только газеты и газетные писаки, которые теперь получают уйму денег за своё враньё, да те дельцы, которые наживают во время войны капиталы, а народ молчит и страдает. За этим и солдат подпаивают водкой, чтобы они в пьяном угаре забывали своё настоящее положение в этой жизни. Да, да, ведь без ужаса и омерзения нельзя даже и подумать об этом огульном злодеянии, на которое посылают их, а их ещё заставляют ходить под музыку и песни на это злодеяние, заставляют кричать "ура", когда от них побегут недобитые ими солдаты другого народа» (Новиков М.П. Из пережитого. С. 195 – 196).

 С этим именно настроением Толстой писал «Одумайтесь!». Вероятно, Новиков и навещал его в дни завершения работы над статьёй — скорее всего, в мае, в котором «неприсутственных дней», с возможностью отпуска с места сбора призванного запасного, было и в Российской Империи предостаточно. Тем более, что Новиков спешил посоветоваться с Толстым о готовящемся им отказе служить.

 Как обычно в таких случаях, Толстой предостерёг отказника:

 «Главное, бери только по своим силам, и непременно поговори вперёд с семейными» (Там же. С. 195).

 Об отказе своём Михаил Петрович рассказывает ярко, хар;ктерно, и столь при том немногословно, что отрывок этот читаем за возможное привести ниже целиком.

 «Недели за три до отправки на войну я подал всё же письменное заявление об отказе от службы с оружием в руках, мотивируя тем, что по чистому человеческому разуму, не затемнённому ни страхом, ни корыстью, ни желанием карьеры, делать этого нельзя, и, чтобы не обманывать начальство, я заявляю об этом наперёд. Может, я и не прав политически, говорил я в этом заявлении, но иначе поступать не могу, так как политика есть условная ложь и ширма, за которой люди обычно прячут свою совесть, что жизнь человека и её задачи перед людьми и Богом совсем не в этой политической лжи, а только в делании добра и правды, в желании другому того, чего желаешь себе.

 Я считался рядовым 4-й роты II пехотного Псковского полка, но, минуя непосредственное начальство, подал своё заявление в полковую канцелярию. На другой день нас погнали с песнями на стрельбище, за семнадцать вёрст от Тулы, и когда нашу роту развели в цепь для стрельбы, по ней неожиданно забегал фельдфебель, выкрикивая мою фамилию. Я отозвался, и меня тотчас же взяли из цепи и с вестовым отправили обратно в Тулу, в штаб полка. На коридоре с пустыми ящиками ко мне вышел адъютант с моим заявлением и спросил:

 — Это ты писал сам, собственноручно?

 Я подтвердил.

 — А ты знаешь, что не только по суду, но я сейчас сам могу пристрелить тебя здесь вот, в коридоре, и никому не буду отвечать за такую гадину! — гневно закричал он на меня, беря из кобуры револьвер. — Стой и не шевелись! Ты изменник, и с тобой разговоры коротки!

 Я спокойно опустил руки и сказал:

 — Что вы сделаете со мной, это ваше дело, а моё дело вас не обманывать, пока ещё меня не увезли за десять тысяч вёрст.

 Он гневно обошёл меня кругом, извергая сквернословие и угрожая, а потом, сделавши два выстрела мимо уха, спрятал револьвер и быстро ушёл в канцелярию, дёрнувши по ходу за рукав. Через полчаса ко мне вышел полковник Львов и, с любопытством осмотрев меня с ног до головы, спокойно сказал:

 — Нам с тобой возиться некогда, ты от нас не уйдёшь, а пока я тебя перевожу в обоз, а там видно будет, может, ты и сам ещё в разум придёшь!

 Обоз стоял за Московской заставой в палатках. Прочитавши присланную со мной бумагу, командир обоза сказал:

 — Ты что, баптист, молокан, евангелик?

 И, не давши мне ответить, опять заговорил:

 — Я знаю, знаю, имел дело с такими солдатами, мы тебе не дадим никакого оружия, а занятия найдём. А пока тебе дадут повозку и пару лошадей, учись их наскоро отпрягать и запрягать.

 И мне дали пару лошадей. Бедные лошади, они стояли сотнями около коновязей и с голоду ели свой же навоз под ногами…» (Там же. С. 196 – 197).

 В России 2022 – 2023 гг. очень многие, наконец-то, обратили внимание на эту статью Льва Николаевича и очень хорошо, до сердечной боли, смогли посочувствовать Михаилу Петровичу и его семье. Но статья-то 1904 года, господа! Где вы были раньше? Война предотвращается повседневно — послушанием Истине, жизнью в воле Бога. А не так, что, когда взяли за загривок — испугалось, заверещало, запоносило…

* * * * *
 
 Тётя «родина» тупо, неспешно, но кое-чему училась… Несмотря на вышеописанную клоунаду адьютантишки — лживую и злую, вполне в актуальных традициях «русского мира» — Новиков “отделался” не в пример легче, нежели многие отказники 1880-х и 1890-х годов. Безусловно, сделали своё доброе дело и известия, что Новиков общается с Толстым… По сведениям из писем нашего счастливого отказника к Толстому, ещё до официального переосвидетельствования 21 мая, странной «канцелярской ошибкой» Михаил Петрович был переведён в нестроевую службу, а после вторичного освидетельствования 11 июня — отпущен домой (Там же. С. 401, 404 – 405).

  Стоит заметить, что близкий к губернскому городу, отравленный газетной пропагандой родной общинный мир встретил этого христианина вполне в поганых “традициях” «мира русского»:

 «Односельчане ещё больше возненавидели меня, так как все сразу решили, что меня освободил “Толстов”, […] и их затаённые желания избавиться от меня не сбылись. Первый мужик, который встретил меня за деревней, язвительно спросил: “Что ж, знать, Толстов-то выручил? А ведь с твоей мордой можно было послужить за веру и отечество”» (Там же. С. 405).

 Эта злая русская псина, облаявшая односельчанина на околице, отчасти была права. Везло не всем. И знакомство с Толстым помогало облегчить участь отказывающихся от военной службы. В комментариях Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого читаем:

 «Яков Трофимович Чага (1880 – ?) — сельский учитель, единомышленник Толстого. За отказ по религиозным убеждениям от воинской службы 3 октября 1903 г. был приговорён к 18 годам ссылки в Якутскую область. Лично знаком с Толстым не был. Об отказе Чаги от военной службы сообщалось В. Г. Чертковым: “Свободное слово” 1904, 9» (75, 20).

 ЯКОВ ТРОФИМОВИЧ ЧАГА (укр. Яків Трохимович Чага; 1880 – после 1949), дитя Украины, уроженец г. Єйська, в 1902 г. на собственных землях под селом Маргаритовка Ростовского уезда устроил с единоверцем, толстовцем Скороходовым, вольную земледельческую общину. Вероятно, это навредило его карьере народного учителя — и, потеряв место, он подпал под военный призыв.

 Обратим внимание: отказ Якова Трофимовича состоялся ещё в т. н. «мирное время», до начала Японской войны — и сколь суров приговор! Потому что — таки да: «лично знаком не был…». 20 января 1904 г. Толстой написал Чаге такое письмо со словами ободрения и поддержки:

 «Когда я узнаю про таких людей, как вы, и про то, что с вами случилось, я всегда испытываю чувство зависти, стыда и укора совести. Завидую тому, что прожил жизнь, не успев, не сумев ни разу на деле показать свою веру. Стыдно мне оттого, что в то время, как вы сидите с так называемыми преступниками в вонючем остроге, я роскошествую с так не называемыми преступниками, пользуясь всеми матерьяльными удобствами жизни. Укоры же совести я чувствую за то, что, может быть, я своими писаньями, которые я пишу, ничем не рискуя, был причиною вашего поступка и его тяжёлых матерьяльных последствий. Самое же сильное чувство, которое я испытываю к таким людям, как вы, это — любовь и благодарность за всех тех миллионов людей, которые воспользуются вашим делом» (Там же. С. 19 – 20).

 И хотя Чага тоже оставил семью, как немногим позднее (и всего на три с половиной месяца!) Михаил Новиков, ему, прежде незнакомому, Толстой лишь предложил, «делая для Бога, а не людей», с Божьей помощью «найти выход и довершить дело» (Там же. С. 20).

 Разница налицо… При этом, благодаря Черткову, Чага стал новой иконой мученичества в пропагандистской бесцензурной прессе толстовцев. Для справедливости стоит заметить, что Толстой, узнав от своих учеников о Чаге, уже не забывал ни на день, вёл с ним переписку (известны 12 писем) и писал влиятельным людям прошения об облегчении и его участи. Например, Виктору Николаевичу Булатову, который в 1903 – 1906 гг. был гражданским губернатором Якутской области — с просьбой поселить Чагу, как ссыльного, в более комфортных условиях, в городе Якутске (см. 75, 78 – 79). Более одного письма писать в Якутск не пришлось: вероятно, просьба Льва Николаевича была удовлетворена. Уже в революционном 1905 году Я. Т. Чага был освобождён из ссылки, но в 1909-м — возвращён в Якутск. В любом случае, с помощью Толстого, ссылка эта далась Якову Трофимовичу легче, чем, через много лет, в 1930 году, пять лет сталинских лагерей — «за участие в нелегальной анархо-мистической организации» и, как было с многими толстовцами, за «антисоветскую агитацию», то есть, естественную реакцию на большевизм (https://base.memo.ru/person/show/2779397 ).

 Чаге повезло с «двух сторон». Распоряжением от 26 февраля 1905 г. сектанты, сосланные после 1896 г. в Якутскую область, были возвращены, и ссылка в Якутскую область лиц, отказывающихся от военной службы, была отменена. Но и в 1905 г. отказывавшихся от военной службы судили на основании 105 ст. военного устава о наказаниях — за неповиновение приказаниям начальства. Наказанием был дисциплинарный батальон. Желая хоть как-то на благо отказников использовать недолгие послабления революционной эпохи, Толстой в открытом письме в дружественную ему газету «Русские ведомости» от 1 декабря 1905 г. пытался привлечь общественное внимание к судьбе ещё двоих отказников, Петра Рышкова и Павла Бугаева. От себя Толстой пишет: «Полагаю, что в теперешнее время, когда с одной стороны провозглашена свобода совести, с другой стороны освобождены все политические арестанты, пора бы перестать наказывать людей за то, что они остаются верными своим религиозным, мирным, братолюбивым убеждениям…» (76, 61).

 Сведений о дальнейшей судьбе этих двоих нет, но, вероятно, в данном случае попытка Толстого изменить их судьбу не увенчалась успехом.
 
* * * * *
 
 Несмотря на все предпосылки к отчаянию, наблюдая массовую готовность в военное рабство людей даже по случаю совершенно нелепой, спровоцированной самой имперской Россией войны, Толстому, тем более, были дороги сомнения таких людей, как Михаил Новиков, как Ефим Ивус, в том, «угодно ли Богу» системно организованное «начальством» и профинансированое с народных трудов, с податей, убийство людей. В той же, от 8 мая, записи Дневника, упомянув от письме от Ивуса, он продолжает свою мысль:

 «Есть <в народе> это сомнение, и я пишу о нём, но знаю тоже, что есть великий мрак в огромном числе людей. Но, как Кант говорит, как только ясно выражена истина, она не может не победить всё. Когда? — это другой вопрос. Нам хочется скоро, а у Бога 1000 лет как один час. Думается мне, что для того, чтобы кончились войны (и с войнами узаконенное насилие), нужны вот какие исторические события: нужно 1) чтобы Англия и Америка были в войнах разбиты государствами, введшими общую воинскую повинность; 2) чтобы они вследствие этого ввели общую воинскую повинность, и 3) что тогда только все люди опомнятся» (55, 33).

 Часть этого пророчества исполнилась. В первой мировой войне Англии угрожало поражение Германией. И Англия, а потом и Америка ввели обязательную воинскую повинность. Конечно, это значительно подвинуло дело мира — в смысле изобличения ветхих обманов. Все народы узнали все ужасы войны, рабство военное и ложь всякого патриотизма. С тех пор для всех очевидно, что только на обмане, подкупе или принуждении держится никому не нужный институт солдатчины, обслуживающий никому не нужные «великие» государства, существование которых, в свою очередь — только следствие уступки масс людей своим давно и ни на что в человеческой разумной жизни не нужным, атавистическим бессознательным животным программам, господствующим над ними вследствии христианского безверия: отвёртывания их от Бога, недоверия Ему и непослушания Христу.
 И уже поэтому так важно и актуально всякое слово религиозного публициста — такое, как гениальная статья Л. Н. Толстого «Одумайтесь!» — служащая среди безумия войны духовным и информационным оружием, уничтожающим возможность победы для вредного хищника, такого, как Россия николаевская в годы Русско-Японской войны или как [CENSORED] в наши дни.

 Замечательный исследователь толстовского наследия, полковник Рик Мак-Пик, преподаватель в военной академии Вест-Пойнт (США), говорит об этом оружии всемирного добра так:

 «Его (Толстого – Р. А.) философия войны и мира не оставляет камня на камне от традиционных критериев успеха в вооружённом конфликте, в том числе таких, как патриотизм, героизм и победа […]. В УНИВЕРСАЛЬНОЙ СИСТЕМЕ КООРДИНАТ, ПРЕДЛОЖЕННОЙ ИМ […], когда люди выбирают насилие для решения какой-либо проблемы, проигрывают все, живущие на земном шаре. Для Толстого настоящая битва происходит в духовной сфере. Поэтому единственная приемлемая стратегия для ДУХОВНОГО ВОИНА — это отказ брать в руки оружие, а истинная мера победы — количество душ, спасённых от насильственной смерти. […] Стоит ли удивляться, что редкие нации и индивидуумы откликнулись на громкий призыв к миру этого великого воина» (Мак-Пик, Р. Толстой: боец за мир / Р. Мак-Пик // Лев Толстой и мировая литература: Материалы 5-й Международной научной конференции, проходившей в Ясной Поляне 12 – 16 августа 2007 г. Тула, 2008. С. 39 – 45. Выделение в тексте наше. – Р. А.).

 Сам Лев Николаевич с подлинно-христианской скромностью относился к этой своей работе. Очень интересно его отношение к ней выражено им в письме от 1 июня 1904 г. к великому князю Николаю Михайловичу, где Толстой благодарит его за исполненную просьбу о помощи духоборам и затем прибавляет:

 «Я никак не думал, чтобы эта ужасная война так подействовала на меня, как она подействовала. Я не могу не высказаться о ней и послал статью за границу, которая на днях появится и, вероятно, будет очень не одобрена в высших сферах.

 В предпоследнем письме вы писали, что может быть когда-нибудь заехали бы в Ясную Поляну. Как ни приятно бы было мне видеть вас у нас, я думаю, что я настолько неприятное лицо правительству — и в особенности буду теперь, после моей статьи о войне, — что ваше посещение меня могло бы быть неприятно для вас, и потому считаю нужным предупредить вас об этом» (75, 116 – 117).

 Статья Льва Николаевича имела большой успех и, несомненно, способствовала просвещению человечества.

 Отзывы об этой статье, напечатанной в английских газетах, дошли и до Льва Николаевича, и он 22 июня записывает в своём Дневнике:

 «Вчера в “Русских ведомостях” суждение о моей статье в Англии. Мне было очень приятно, самолюбиво приятно, и это дурно» (55, 57).

 Приведём здесь два из этих отзывов как наиболее характерные (цит. по биографии авторства П. И. Бирюкова).

 «Последнее воззвание Толстого представляет один из самых замечательных документов мировой истории. Это пространная и красноречивая проповедь на текст “война есть убийство”. На эту тему он проповедует с логическим пренебрежением к самым излюбленным преданиям мира. Он обнажает войну, срывая с неё её украшения, гордость, торжественность, и выставляет её в её голом безобразии к ужасу человечества. “Храбрость”, “патриотизм”, “военная слава” — всё это для бесстрашного русского реформатора пустые слова, изобретённые для поддержания системы огульной резни, которую люди называют войной… Для цивилизованного человечества, освободившегося или, по крайней мере, отчасти освободившегося от дикого состоянии, позорно то, что война, со всеми связанными с нею жестокостями и страданиями, всё ещё считается не бедствием, которому люди подвергаются, а доблестным делом, достойным восхваления» (Freeman’s Journal).

 «Статья Толстого есть пророческое слово, освещённое светом неземного происхождения. Оно дышит самым духом Христа. Но как ни замечательна эта статья со стороны освещения внутренних условий русской жизни, наш интерес сосредоточивается в борьбе иной, нежели та, которая теперь свирепствует между Россией и Японией. Толстой воплощает самое глубокое сознание современного просвещения. Бог заставляет людей выбирать между Его волей и той животностью, которая до сих пор господствовала среди большинства человечества… Наступает новая заря в эволюции высшего человечества… В словах Толстого есть дух, опасный для всех правительств. Но “когда правители отдаются безнравственному честолюбию и убивают своих братьев, увлекаясь грабительскими войнами, они не должны удивляться, если народ отрекается от них” (The Sunday School Chronicle, 29 June 1904).

 Но были и отрицательные отзывы, особенно в России. Например, Софья Дмитриевна Толь (урожд. Толстая, 1854 — 1917) дочь Дмитрия Андреевича Толстого (1823 – 1889), с 1882 г. министра внутренних дел, шефа жандармов и президента Академии наук, жена графа С. А. Толя, написала Льву Николаевичу письмо с обвинениями не только в измене тёте «родине» (не значившими для христианина-Толстого ничего), но и с более важными для публициста: в общем недоброжелательном тоне статьи.

 Графиня изрядно сглупила в своём письме: она, судя по ответу Льва Николаевича, попутно наскочила на него и с обличением в том, что он отвечает только тем, кто хвалит его в письмах. На деле было, скорее, наоборот: хвалители в своих похвалах чаще всего были предсказуемы и скушны Толстому, а вот УМНЫЕ ругатели… Если критика была содержательной и отправитель при этом не «забывал» указать свои имя и обратный адрес — Толстой вполне мог ответить. Ответил он 1 июля и графине, вот как:

 «Графиня Софья Дмитриевна, я очень благодарен вам за то, что вы подписались под вашим письмом. А то я часто получаю такого же рода письма и, желая ответить на них, не могу сделать этого. Хочется ответить потому, что особенно больно в мои годы, когда стоишь одной ногой в гробу, знать, что есть люди, которым ты ничего, кроме добра не желаешь, которые ненавидят тебя. Хочется оправдаться, смягчить их.

 Вы пишете, что я не отвечу на это письмо, потому что отвечаю только тем, кто меня хвалит. Это не совсем справедливо, я всегда с большим интересом и вниманием читаю письма, осуждающие меня, стараясь извлечь из них пользу. И такую пользу, и очень большую, я извлёк из вашего письма. Вы указали мне на то, что в моей статье есть то, чего не должно быть у христиан — негодования, осуждения. Я и прежде чувствовал это, но ваше письмо ясно указало мне это. Совершенно справедливо, что человек, опирающийся на Христа, должен стараться быть, как Он, кроток и смирен сердцем. А я совсем не то. Не в оправдание себя, но в покаяние себя могу сказать только то, что я слабый человек, далеко не достигший того идеала, к которому, стремлюсь. Я виноват, что тон, дух моей статьи недобрый, но смысл её для меня несомненно истинен, и я буду повторять то же на смертном одре. И уверен я в этом не потому что я верю себе, а потому что верю Христу и закону Бога.

 Смягчающим мою вину обстоятельством может хотя немного служить то, что, тогда как вы живёте и Петербурге в среде торжественных приготовлений и воздействий войны, я живу среди несчастного народа, который, живя в крайней нужде, отсылает своих кормильцев на непонятное и ненужное ему побоище, видит только лишения, страдания и смерть. Но я боюсь опять отдаться нехорошему чувству. Лучше замолчу, так как письмо это имеет целью не убеждать вас, а просить забыть те недобрые слова, которые вы написали мне, и вызвать в себе хотя не доброжелательные, но не недоброжелательные ко мне чувства, с которыми свойственно всем людям относиться друг к другу и которые я испытываю к вам, в особенности вспоминая моё свидание с вами где-то вечером в Петербурге, свидание, оставившее во мне самое приятное воспоминание» (75, 136 – 137).

 (Толстой действительно встречался с С. Д. Толь в 1878 г. у матери А. А. Толстой — Прасковьи Васильевны Толстой.)

 Консервативное, как сама графина Толь, «Новое время» увидело в публиковании статьи Толстого в газете «Таймс» — то же самое пособничество Толстому в «измене родине» в военное время:

 «Что сказал бы “Times”, если бы во время трансваальской войны какая-нибудь французская газета напечатала статью англичанина, который требовал бы, чтобы англичане положили оружие даже в том случае, если Кап и Дурбан, не говоря уже о Лондоне, попали бы во власть буров? “Times” протестовал бы, и основательно. […]

 Для чего же “Times” напечатала статью графа Толстого? Принимая во внимание направление газеты ещё до войны, принимая во внимание, что Англия — союзница Японии, напечатание такой статьи в английской газете является более чем обыкновенным промахом или наивностью. Это, прежде всего действие, достойное порицания» («Новое время». 21 июня (4 июля) 1904 г.).

 А насквозь патриотичный «Гражданин» делает из Толстого «злейшего врага и палача» военных «героев», браво служащих злу, олицетворённому в «государе и отечестве», пославшими их сдыхать из-за халтурного неумения и преступного нежелания «государей» жить без войн:

 «Каждый понимает, что есть люди, ненавидящие войну, и есть люди, её идеализирующие; между идущими на войну и геройски умирающими на поле битвы есть ненавидящие идею войны, но из любви к Отечеству и его Государю ставящие эту любовь превыше ненависти к идее войны; это и суть ученики Христовы настоящие, ибо, подражая Его примеру, ненавидят зло, но отдают ему свою жизнь во имя любви к своему отечеству. И вот, думал я, читая строки Толстого, в какую жалкую и мизерную личность съёживается этот носитель крупного гения, с комфортом, в своём кабинете Ясной Поляны, посылающий на войну своим друзьям и братьям по крови и по духу ядовитые слова возмущения и смущения, в минуты, когда, среди лишений и страданий, они геройски исполняют свой долг и умирают за что-то святое, и когда даже дети в многомиллионном народе понимают и чувствуют, что в эти минуты нужны каждому солдату, кроме пищи, оружия и крова, слова любовного ободрения, и что тот, кто, кто в это время смущает его словом, чтобы лишить его ободрения, тот злейший враг и палач этих героев» (Гражданин. 24 июня (7 июля) 1904 г.).

 Как будто не дал «ободрения» Толстой тем, кто поневоле, как скот на убой шёл на эту войну!

 Всё та же похабная песенка: Толстой многие «мирные» годы пишет и повторяет одно и то же — его не слышат! Он обобщает и повторяет то же самое более ярко, в одной статье, в «годину войны» — и вот тут-то его, наконец, услышали… и клянут за «предательство», чуть ли не за нравственную и личностную деградацию!

 И будто не писан Толстым трактат «Царство Божие внутри вас» с опровержениями высокоумных «благословений» войне. «Гражданин» добавляет свои:

 «Зачем понадобилось Толстому напечатать в “Times” эту гадкую антипатриотичную статью, я не знаю, но я не вижу в этом ни самопожертвования, ни жертвы собой ради проявления вложенной в него, на пользу другим людям, силы. Тут одно из двух: либо заблуждение, либо преступление. И то и другое требует немедленного осуждения. Если Толстой, как сын православной церкви, не мог быть терпим за свою религиозную ересь, то он едва ли может быть терпим, как русский гражданин и сын великого народа, за свою политическую ересь. Мы переживаем смутное время, у нас идёт разлад и брожение везде и всюду, но если эту смуту вносят в нашу жизнь не инородцы, а лучшие из русских сынов, убелённые сединой старцы, потомки знаменитых родов, что же тогда станут делать враги и пасынки России. разночинцы и интеллигентные босяки? Над этим вопросом не мешает призадуматься. Что-то ужасное творится в нашей русской жизни. Бедствием для нас является не война, а те ужасные годы мира, в которые мы окончательно развратились, ослабели физически и нравственно, опошлились и заметно поглупели. Нет, война — это не бедствие, это наше спасение, это то героическое средство, которое может встряхнуть от корня до вершины ныне ослабевший и отупевший организм. Знает Бог, что делает!» (Гражданин. 1(14) июля 1904 г.).

 Да уж! Знает Бог, что делал в 1917 году, убивая Империю, огрызавшуюся таким образом на пророка и спасителя человечества, жестоко преследовавшую его единомышленников, запрещавшую его книги.

 И, без сомнения, Божье дело будет совершено и ещё раз (жаль, что не к столетию событий 1917-го, а позже): ибо теперешняя наследница Империи и сталинского Совка уже вовсю собирает на свою голову горящие уголья: и военными преступлениями, и внутренним ограблением и притеснением свобод своих граждан, розыском религиозных «оскорбителей» и «политической ереси», преследованиями противников репрессий и войны!

 Наконец, откликнулись и сволочные «Московские ведомости», антипод московских же «Русских ведомостей» и истинный голосок дрянного «русского мира», плевавшиеся злобой своих инвектив и доносов на Льва Николаевича ещё в неурожайном 1891 году, в пору его помощи голодающим крестьянам:

«НОВЕЙШИЙ ПАМФЛЕТ гр. ТОЛСТОГО

 В начале настоящей войны известный французский писатель Жюль Клар<е>ти обратился к графу Толстому с "открытым письмом", напечатанным в своё время в газете "Times". Письмо это, написанное в изысканных выражениях должно было, по наивному мнению автора, поставить гр. Толстого в весьма затруднительное и даже безвыходное положение.

 Французский писатель руководился такими соображениями:

 «Гр. Толстой безусловный противник войны, но вместе с тем он русский. Какая, следовательно, должна происходить "буря под его черепом", когда он как философ, должен бороться против войны, а как сын России, должен стать за вооружённую борьбу с её врагами».

 Всем, кто сколько-нибудь ближе знает гр. Толстого, должна броситься в глаза явная несообразность такого рассуждения, первая посылка которого настолько же верна, на сколько ошибочна вторая.

 Да, гр. Толстой — противник войны; но он давно уже перестал быть Русским, с тех пор, приблизительно, как он перестал быть православным.

 А потому настоящая война не могла вызвать в нём никаких "коллизий чувств", и под его черепом не произошло никакой бури, ибо граф Толстой ныне совершенно чужд России, и для него совершенно безразлично, будут ли Японцы владеть Москвой, Петербургом и всей Россией, лишь бы Россия скорее подписала мир с Японией, на каких угодно, хотя бы самых унизительных и постыдных условиях. Так пошло и подло чувствовать, думать и высказываться не может ни один Русский человек, а потому считать Толстого Русским может разве только такой Французик, как Клар<е>ти, не имеющий ни малейшего понятия, ни о Русских, ни о России.

 Весьма понятно, поэтому, что "открытое письмо" французского писателя нисколько не задело гр. Толстого, который ничего на него и не ответил; зато теперь он выпустил за границей возмутительнейший памфлет против России, с которой он уже окончательно порывает всякие связи. Если он ещё живёт в пределах России, то это объясняется лишь великодушием Русского Правительства, чтущего ещё бывшего талантливого писателя Льва Николаевича Толстого, с которым теперешний старый яснополянский маньяк и богохульник ничего общего, кроме имени, не имеет. […]

 Если бы Правительство сочло возможным сорвать личину с гр. Толстого и показать его русскому народу во всей его безобразной наготе, то этим положением был бы конец всему нашему "толстовству", и тогда, но только тогда, можно было бы представить старому сумасброду спокойно доживать свой век в его Ясной Поляне и хоронить там свою бывшую славу» (Московские ведомости, 10 июля (27 июня) 1904 года).

 Эту гадость лучше оставить без комментариев. Единомышленники авторов «Московских ведомостей» гуляют нынче по улицам городов путинской Рассеюшки, ищут всё новых и новых «врагов» своего особого «русского пути» и щеголяют схожими по содержанию и стилю национал-патриотическими высерами в интернете…

 Для контраста, доброе слово доброго «Листка» на закуску:

 «Толстой, этот великий актив человечества, за последние полвека никогда больше не заслужил благодарности людей, как за это слово своё» («Русский листок». 20 июня (3 июля) 1904 г.).

 Разноречивыми были и мнения о статье Толстого за границей.

 Например, передовица вышепомянутой «Times» так критиковала статью Толстого: «Это в одно и тоже время исповедание веры, политический манифест, картина страданий мужика-солдата, образчик идей, бродящих в голове у многих этих солдат и, наконец, любопытный и поучительный психологический этюд. В ней ярко проступает та большая пропасть, которая отделяет весь душевный строй европейца от умственного состояния великого славянского писателя, недостаточно полно усвоившего некоторые отрывочные фразы европейской мысли» (Цит. по: 55, 468).

 «Daily News» встретил статью Толстого восторженными одобрениями.

«Вчера Толстой — говорит газета, — выпустил одно из тех великих посланий к человечеству, которые возвращают нас к первым основным истинам, поражающих нас своей удивительной простотой» (Там же).

 Понятно, отчего именно английские издания были столь благожелательны к автору дерзкой статьи: всемирный пират и давний геополитический враг России, Британская Империя ждала от Толстого антивоенной эскапады против империи Российской — и дождалась.

 По этой же причине вполне искренно благожелателен и справедлив был отзыв о статье, в личном письме Толстому 15 (28) июня 1904 г., английского искусствоведа С. Кокереля, прочитавшего «Одумайтесь!» в переводе:
 «Ваша волнующая, смелая статья во вчерашнем “Times” читается в Англии больше, чем что-либо написанное вами. Она много сделает для мира во всех странах» (Цит. по: Гусев Н.Н. Летопись… 1890 – 1910. С. 487).

 А ещё, увы! для «дела» революции — затевавшейся “под крылышком” британских покровителей эмигрантами из России. Цитаты из этой статьи тоже были использованы в пропаганде революционеров. Но невнимание к религиозному пафосу «Одумайтесь!» вкупе с чрезмерным — к эмоциональной критике и ярким образам, этот эпичный кринж — но таки не отче Льва кринж, а всего нашего ЛЖЕхристианского мира.

* * * * *

 Мнения же ИСТИННОЙ, народной и трудовой России об очередной войне – были совсем иными, чем у городских очкатых писорчуков…

В июле месяце Толстого в Ясной Поляне посетил всё тот же его друг, уже свободный от военной службы, крестьянин М. П. Новиков. Конечно, разговор их коснулся войны. И Новиков в своих воспоминаниях приводит интересные и сильные отзывы Льва Николаевича об этом ужасном деле. Когда заговорили о войне, он воскликнул:

 « — Ужасно, ужасно! И сегодня, и вчера я плакал о тех несчастных людях, которые, забывши мудрую пословицу, что худой мир лучше доброй ссоры, десятками тысяч гибнут изо дня в день во имя непонятной им идеи. Я не читаю газет, зная, что в них описываются ужасы убийств не только не для осуждения, но для явного восхваления их. Но домашние иногда читают мне, и я плачу… Не могу не плакать»

 Лев Николаевич показал Новикову полученное им письмо и предложил ему прочесть его вслух. В письме этом неизвестный автор описывал, как они были хорошо настроены с места, из родного города, и как это настроение совершенно менялось по мере приближения к Манчжурии. «Ехали день, два, неделю, месяц, — говорилось в письме, — всё пустые поля да леса. Чай, семь тысяч проехали, а десяти деревень не видали. Степи и степи. Да на этой земле ещё 10 Рассеев поселить можно, и то полноты не будет, а китайской землёй поехали — одни горы да камни. И кой рожон нам здесь было нужно, ради чего кровь проливать из-за каких-то гор да камней? Добро бы своей земли не было. Вот когда всё это увидели да раздумали, и мысли другие пошли, и охоты не стало.

 — Каково? — спросил Лев Николаевич, когда я кончил чтение. — Народ обмануть хотят, дипломаты уверяют, что иначе никак нельзя было, а мужики едут и решают по-своему, что воевать не из-за чего было.

 — Да, ужасно, ужасно! — продолжал Лев Николаевич. — Совершается страшное дело, и никто не сознаёт этого. На днях на дороге догоняет деревенская баба, торопится в город, трое босых ребят с нею. Пошёл вместе, разговорились. Идёт за пособием, вторая получка вышла. “Хлопотали, хлопотали, — говорит, — бегали, бегали, у самого члена три раза были, насилу выдачки дождались”. — “Что же, — спрашиваю, — привыкли без хозяина? С получкой, чай, и одни хорошо проживёте. Прежде нужды-то поди больше было?” И-и, как зарыдает баба, как зальётся, слова не выговорит. “Мы бы, — говорит, — им последнюю коровёнку отдали, даром что сами в нужде находимся. Пошто, — говорит, — детям-то деньги нужны? Им отец нужен. Они при отце только хороши и веселы. А теперь как цыплята мокрые стали, от хвоста матери не отходят. Шагу тебе ступить не дадут, всюду вяжутся”. — “А разве тятька-то не воротится?” — испуганно спрашивает её девочка, утирая глаза и смотря то на меня, то на мать, и я стою, плачу, и они все плачут. Старый дурак я, хотел разговориться, утешить, а вышло — только в грех ввёл» (Толстой. Памятники творчества и жизни. Т. 2. Под ред. В. И. Срезневского. М. 1920, стр. 96, 97).

* * * * *

 Выше нами изложены ПРЕДЫСТОРИЯ, история писания и печатание, содержание статьи «Одумайтесь!», некоторые связанные с ним сюжеты и некоторые же показательные отклики в печати на неё. Но у эпохальной статьи есть обильная и протяжённая по времени ПОСЛЕСТОРИЯ, и не только в плане позднейших откликов ругателей и единомышленников, которые нам хронологически удобнее не приводить здесь, но так же история ОТНОШЕНИЯ писателя и публициста к современным писанию статьи событиям — в первую очередь, к самой Русско-Японской войне. Остановимся здесь лишь на нескольких ярких сюжетах.

 «Война давит всех. Сбор запасных производит ужасное впечатление» — пишет Толстой дочери Тане 1 мая 1904 г. И о том же ощущении «давления» — в записях в Дневнике под 2, 4, 6 июня, 2 августа… «Война захватила вашу семью своим матерьяльным колесом, меня же она давит духовно.

Ужасаешься на то, что с таким усилием и напряжением совершается то, чего не должно, не может быть, если только человек разумное существо» — это из письма к Константину Васильевичу Волкову (1871 – 1938), крымскому доктору, участвовавшему в лечении Толстого в 1901 – 1902 гг. и призванному в эти дни на военно-медицинскую службу.

 Вместе с тем, достаточно свидетельств того, что современники атрибутировали как «патриотизм Льва Толстого». Например, вышеупомянутая Елизавета Валерьяновна, дочь сестры Льва Николаевича, в письме к дочери Марье сообщает следующее о “новом” отношении Толстого к войне и причинах его усиления:

 «Что будет от этой войны? Там творятся все ужасы, а газеты всё лгут и лгут; невозможно разобраться, но чувствуется, что нам не хорошо. Лев Николаевич долго противился, но теперь его охватил патриотизм; огорчается нашими поражениями и говорит: “Мне больно, что бьют русских людей”» (Летописи Государственного литературного музея. М., 1948. Кн. 12. Т. 2. С. 143).

 Сравним со сведениями из дневника домашнего доктора Толстых, Душана Петровича Маковицкого — в записях на 26 марта уже 1905 г. В разговоре присутствовали дочь Толстого Татьяна и толстовцы Дунаев и Гольденвейзер. Речь зашла о последних победах японцев:

 «…О том, что интеллигенты российские сочувствуют японским победам. Татьяна Львовна рассказывала, как сёстры, С. А. и М. А. Стахович, “аж плакали”, что брат их радуется, когда выигрывают японцы и проигрывают русские. Спорили с ним. (Вспомнили, что Татьяна Львовна сама радовалась, когда Порт-Артур был сдан, во-первых, потому, что думала, что будет конец войне; во-вторых, что правительство побеждено.) […]

 Об этом завязался общий оживлённый разговор. Л. Н. сказал:

 — Русские мне ближе: там дети мои, крестьяне; 100 миллионов мужиков заодно с русским войском, не желают поражения. Это непосредственное чувство. А что либералы говорят и ты (к Татьяне Львовне) — это извращение» (Маковицкий Д.П. У Толстого. Яснополянские записки // Литературное наследство. М., 1979. Т. 90. Кн. 1. С. 225).

 Мамзель начала шумно, да неумно пиcдеть в ответ, одновременно с отцом, что-то выдумывая ему в возражение, и доктору Маковицкому не удалось дальше расслышать и записать… Но — поистине, sapienti sat!

 Говоря в связи с этим сообщением о «патриотизме Толстого», некоторые путают это воспитанное чувство, канализируемое пропагандой, с непосредственным — Льва Николаевича Толстого. В. Ф. Асмус, автор вступительной статьи к «Яснополянским запискам» Д. П. Маковицкого, трактует приведённое выше высказывание следующим коньюнктурным образом:

 «Первые военные неудачи поднимают в Толстом патриотическое чувство. Он тяжело воспринимает их, в нём поднимает голос бывший артиллерийский офицер, бесстрашно стоявший в Крымскую войну на четвёртом бастионе Севастополя, ненавидящий врагов родины, желающий, несмотря на все свои идеологические соображения, победы русскому оружию и в глубине души на эту победу уповающий. Он не изменяет своим убеждениям и верованиям. Он считает начавшуюся войну безумной, ужасной и преступной. Но он не хочет русского бесславия, гибели тысячи тысяч русских простых людей, унижения и позора России» (Асмус В.Ф. Толстой в дневнике Маковицкого. Эпоха. Мировоззрение. Быт // Там же. С. 15).

 На деле, этот “патриотизм” Толстого, на самом деле любовь к страдальцу-народу, по всему контексту беседы, совершенно не соотносим с фантазированиями интеллигентских сволочных головок о военных победах, о «славе» или «бесславии», «позоре России» и чреват, как мы видели из анализа заключительных глав статьи «Одумайтесь!», даже обратным, неприязненным отношением яснополянца к тёте «родине».

 Этому есть дополнительные свидетельства — в том же дневнике Маковицкого. По его сведениям, 17 мая Толстой в подавленном настроении выслушал известие о гибели 14 мая русской эскадры Рождественского близ острова Цусима. А уже под 19 мая — за Львом Николаевичем записано следующее:

 «Я вижу, в народе никакого чувства унижения нет (после Цусимы). Христиане, какие они ни испорченные, у них есть чувство, что война — не христианское дело. 50 лет тому назад его не было. Теперь везде сознаётся: общества мира...» (Там же. С. 288).

 Хороша и запись под 25 мая — о «нравственном значении» разгрома:

 «В войне для меня были три события, самые мучительные: потеря 30 пушек (Тюренчэн), сдача Порт-Артура и разгром Балтийской эскадры. Жаль мне было, во-первых, убитых людей, второе — русских людей, и третье — ложно направленной покорности русского народа, приведшей к этим ужасным событиям. Этот разгром […] будет иметь большое нравственное значение» (Там же. C. 294).

 Свои уступки патриотическим настроениям Толстой объясняет сам — в известной записи в Дневнике от 31 декабря 1904 г., в день известия о сдаче Порт-Артура:

 «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно. Это патриотизм. Я воспитан в нём и не свободен от него так же, как несвободен от эгоизма личного, от эгоизма семейного, даже аристократического, и от патриотизма. Все эти эгоизмы живут во мне, но во мне есть сознание божественного закона, и это сознание держит в узде эти эгоизмы, так что я могу не служить им. И понемногу эгоизмы эти атрофируются» (55, 111).

 Это — всё о том же: «отдавайте кесарево кесарю…».

 К сожалению, люди, даже понимая, на историческом опыте, ненужность и вред и этой, и всякой иной войны – всё же повторяют затверженную с детства ложь в оправдание войн и всё же идут служить правительствам… Отдают и Богово кесарю. Потому что ещё силён в них обман, потому что — НЕ ОДУМАЛИСЬ.

 «Не первая капля начинающегося дождя, упав на спящего, разбудит его, но, скорее всего, только одна из многих». Но именно вкупе с другими… Так точно и одно из многих и многих напоминаний высшей истины о том, что человек сын Бога и его посланник в мире, и должен служить Богу, своему божественному началу, взбужению в мире Царства Божия, которое есть во всех нас — в череде множества разнообразных напоминаний, всё-таки пробудит разумное сознание одного за другим, многих, каждого человека к христианскому пониманию жизни. Этому делу служили многочисленные выступления в печати Льва Николаевича и духовно близких ему современников. Послужит, смеем надеяться, и наш скромный очерк.

К  О  Н  Е  Ц