Рассказ Льва Толстого Рубка Леса

ЭВОЛЮЦИЯ АНТИМИЛИТАРИСТСКИХ И ГУМАНИСТИЧЕСКИХ ВОЗЗРЕНИЙ
ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО
В РАССКАЗЕ «РУБКА ЛЕСА» (1853 - 1855)

    [ ОТРЫВОК из моей книги «"Нет войне!" Льва Николаевича Толстого»]

    Другим осуществлённым в эти грозные дни замыслом писателя был рассказ «Рубка леса», выше уже упоминавшийся. В Дневнике он упоминался под разными названиями: «Дневник кавказского офицера», «Записки кавказского офицера», 28 июня появилось новое «рабочее» название, ставшее потом окончательным: «Рубка леса». Позднее — «Записки фейерверкера», «Записки юнкера», «Рассказ юнкера». Рассказ был задуман Толстым ещё в июне 1853 г., а четвёртая, окончательная редакция его была окончена в Севастополе в июне 1855 г. Работа над сочинением, в котором автор намеревался рассказать о жизни и службе кавказских солдат и офицеров, шла неровно, увлечённость сменялась охлаждением. Параллельно Толстой работал над «Романом русского помещика» и «Отрочеством», написал «Записки маркёра» и продолжал обдумывать «Беглеца» (будущие «Казаки»), создал два севастопольских рассказа и задумал «Метель». «Отрочество» и «Записки фейерверкера» продолжались Толстым и по отъезде с Кавказа; что же касается «Романа русского помещика», то Толстой не вернулся больше к продолжению этого произведения.

   Рассказ в немалой степени автобиографичен: связан с реальным «делом», в котором участвовал и даже подверг себя опасности Толстой. Через много лет, в день своих именин, 18 февраля 1900 г., в присутствии записавшего меморат Александра Борисовича Гольденвейзера, Толстой с удовольствием вспоминал это время:

«В этот самый день на Кавказе я наводил пушку, а в это время неприятельская граната ударила в обод колеса этой пушки, вогнула колесо, а мы все остались целы. Это было дело, которое у меня описано в рассказе “Рубка леса”. Потом уже вечером, страшно усталые, мы ехали, и опять раздались выстрелы, и как трудно было снова поднять свои уже опустившиеся нервы, чтобы быть бодрым в виду опасности. А потом на ночлеге у казаков был такой вкусный козёнок, какого мы никогда не ели. И спать легли в одной хате восемь человек рядом на полу. А воздух был всё-таки отличный, как козёнок...» (Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. Л., 1959. С. 61 [Запись от 21 февраля 1900 г.]).

Рассказ впервые, разумеется, с цензурными изъятиями, опубликован был в журнале «Современник» (1855, № 9) с подписью «Л. Н. Т.». Толстой посвятил свой рассказ Ивану Сергеевичу Тургеневу, поскольку нашёл «много невольного подражания его рассказам», как он сам писал соратнику Некрасова Ивану Ивановичу Панаеву (1812 – 1862). Редакция и читатели восторженно встретили «Рубку леса», а Тургенев, тогда ещё лично не знакомый с Толстым, в письме поблагодарил молодого писателя: «...ничего ещё во всей моей литературной карьере так не польстило моему самолюбию».

Однако сходство «Рубки леса» с рассказами Тургенева было во многом внешним, на что сразу же обратил внимание умница Некрасов, писавший Толстому 2 сентября 1855 г.: «...формою она точно напоминает Тургенева, но этим и оканчивается сходство; всё остальное принадлежит Вам и никем, кроме Вас, не могло бы быть написано. В этом очерке множество удивительно метких заметок, и весь он нов, интересен и делен. Не пренебрегайте подобными очерками; о солдате ведь наша литература доныне ничего не сказала, кроме пошлости. Вы только начинаете, и в какой бы форме ни высказали Вы всё, что знаете об этом предмете, всё это будет в высшей степени интересно и полезно» (Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем: В 15-ти т. СПб., 1998. Т. 14. Кн. 2. С. 217 – 218).

Позднее Некрасов отметил ещё одну важную черту рассказа: достоверность. И дело не в том, что почти у каждого героя есть свой прототип, в том числе и у солдат (Максимов — фейерверкер Рубин, Веленчук — Спевак, под своей фамилией выведен Жданов). Толстому важно было показать истинную жизнь солдата, солдатский мир. Так, 6 января 1854 г. он записал в Дневнике, что «солдат Жданов даёт бедным рекрутам деньги и рубашки. Теперешний фейерверкер Рубин, бывши рекрутом и получив от него помощь и наставления, сказал ему: „Когда же я вам отдам, дядинька?“ — “Что ж, коли не умру, отдашь, а умру, всё равно останется», — отвечал он ему”» (46, 222). Такие разговоры, эпизоды солдатской жизни, солдатские характеры, в которых проявляются высокие нравственные качества человека, даже речь солдатская («та дерево», «чудо такая») привлекали внимание Толстого, становились материалом для его рассказа.

Уважительная достоверность к изображению солдатского походного бытия стала для Толстого, ещё неведомо ему самому, шагом в развитии его критического отношения к войне и военщине: невозможно стремиться к художественной правде, не пройдя при этом путь к очевидности: к отвержению мирских лжей о войне и к проклятию войне как таковой.

Интерес писателя вызывали разные типы его героев, которые в полной мере раскрывались в обычных военных ситуациях. Как мы уже упоминали выше, во второй главе рассказа Толстой даже составил классификацию солдатских типов: покорные, начальствующие и отчаянные (внутри каждого типа есть подразделения). Иллюстрируя эту свою классификацию, Толстой прибегает к намеренному контрасту «простых», но нравственно достойнейших людей — людям высокопоставленным, офицерствующим и начальствующим, но которых, в той или иной степени, коснулась нравственная порча (в то время ещё не связываемая молодым, напросившимся на военную службу, юнкером Толстым с самой военной службой, её сущностью).

Нравственно прекрасный человек — Веленчук, один из основных персонажей, «принадлежал к разряду покорных хлопотливых», для которых характерна «ограниченность умственных способностей, соединённая с бесцельным трудолюбием и усердием» (3, 43). Честный до мелочности, он носит в себе именно то христианское отношение к человеческому труду и его результатам, при котором, будь оно в христианском мире всеобщим, не могло бы быть ни денег, ни грабежей, ни войн — первобытный смысл которых именно в стяжании посредством насилия, умычке, грабеже. У самого Веленчука так и не не найденный впоследствии негодяй украл сукно, данное ему, как искусному портному, на пошив начальником, фельдфебелем:

«Начальствующий, политичный <фельдфебель> Михаил Дорофеич, как человек с достатком, занимаясь кое-какими сделочками с каптенармусом и артельщиком, аристократами батареи, скоро совершенно забыл о пропаже партикулярной шинели; Веленчук же, напротив, не забыл своего несчастия. […] Он не пил, не ел, работать даже не мог и всё плакал. Через три дня он явился к Михаилу Дорофеичу и, весь бледный, дрожащей рукой достал из-за обшлага золотой и подал ему. […] К чести Михаила Дорофеича должно сказать, что он не взял с Веленчука недостающих двух рублей, хотя Веленчук через два месяца и приносил их» (Там же. С. 45). Смертельно раненный, он думает не о смерти, а переживает, что не успел сшить шинель поручику, должен вернуть деньги, и просит юнкера передать их (Там же. С. 60).

Безусловно, такого праведного человека и все дела его легче представить вне военных условий, в мирной повседневности того любовного добра, которым дышит сердце и живёт разум Веленчука, наивно преданные мирским начальникам, но стихийно, не сознательно — Божьей правде-Истине и Христу.

Иное совершенно — ефрейтор Антонов, тип из «начальствующих суровых», встречающихся обычно в высшей солдатской сфере. Бомбардир Антонов никогда не теряет присутствия духа, спокойно, по-деловому отдаёт приказания; он «ещё в тридцать седьмом году, втроём оставшись при одном орудии, без прикрытия, отстреливался от сильного неприятеля и с двумя пулями в ляжке продолжал идти около орудия и заряжать его» (Там же. С. 46). Но дурно пахнущий, даже издалека и даже чрез века, поганый «русский мир» уже наложил на ефрейтора свою порчу. Получить более высокое звание Антонову мешал «странный» характер: «в трезвом виде не было человека покойнее, смирнее и исправнее; когда же он запивал, становился совсем другим человеком, не признавал власти, дрался, буянил и делался никуда не годным солдатом. [...] Когда он. бывало, под хмельком возьмёт в жилистые руки балалайку и, небрежно поглядывая по сторонам, заиграет „барыню“ или, с шинелью внакидку, на которой болтаются ордена, и заложив руки в карманы синих нанковых штанов, пройдётся по улице, надо было видеть выражение солдатской гордости и презрения ко всему несолдатскому, игравшее в это время на его физиономии, чтобы понять, каким образом не подраться в такие минуты с загрубившим или просто подвернувшимся денщиком, казаком, пехотным или переселенцем, вообще неартиллеристом, было для него совершенно невозможно. Он дрался и буянил не столько для собственного удовольствия, сколько для поддержания духа всего солдатства, которого он чувствовал себя представителем» (Там же. С. 46 – 47).

Кажется, этот «дух войска» намного реалистичнее, нежели выдуманный Толстым позднее, в романе «Война и мир».

Даже в пороках Антонова проявляются достоинства — но сколь специфические! Сволочная тётя «родина», вырастив, выучив и вымуштровав Антонова для военной службы — отобрала у него навсегда моральную «автономию», чувство личного самоуважения, достоинства просто человека, как дитя Бога, вне военных званий и заслуг. В нашем лжехристианском мире таких, обуродованных системой, людей немало: обычно они страшатся бессемейного, одинокого положения, а, возрастив детей, боятся возраста выхода в отставку или на пенсию, так как не сумели возвысить своё сознание до жизнепонимания Христа и найти смыслы жизни, независимые от мирских временных, могущих быть отобранными в пользу других, обязанностей. Довольно часто такие люди подвергают себя алкогольной и табачной интоксикации — так как трезвый рассудок подсказывает им «тощесть», неверность и временность их почётного и, до времени, приятного мирского положения.

Не менее, хотя и на свой салтык, поражён мирским тщеславием «начальствующий политичный» — это фейерверкер (унтер-офицер в артиллерии) Максимов. Он немного учился, очень гордился этим, поэтому любил «говорить иногда нарочно так, что не было никакой возможности понять его». Солдатам нравилось его слушать: они ни слова не понимали, но «подозревали» в его речах «глубокий смысл» (Там же. С. 45 – 46). Естественно, такой человек «считает себя несравненно выше простого солдата», но редко сам бывает хорошим солдатом. С сожалением отмечает автор, что люди такого типа начали распространяться в армии, в офицерской среде. Тему такой нравственной порчи в среде военнослужащих Толстой продолжит в рассказе «Два гусара», в романе «Война и мир» — и в ряде последующих публицистических выступлений в печати.

Наконец, в любом взводе есть забавник (подразделение «отчаянных»). Например, «милый человек Чикин, как его прозвали солдаты», который в любой момент может развлечь товарищей сказкой, изобразить татарина или немца, а главное, найти смешное и неожиданное в привычных вещах, да такое, что «все помирали со смеху». В походе Чикина очередной раз просили рассказать хорошо известную всем историю, и «весь взвод покатывался со смеху»: как не стоит деревня без праведника и не веселится без дурака, так и на войне без забавника не обойтись (Там же. С. 47). Тот же, по характеру, рассказчик, и тоже забавник, но значительно старше и серьёзнее, уже прислушивающийся к Небесам, готовым скоро забрать его — Платон Каратаев в «Войне и мире». Всё образы людей сугубо мирных — либо перемогающих условия войны запасами своей весёлости и народной мудрости, либо, исчерпав с годами весёлость и бодрость, но возросши в мудрости, насколько дали им условия жизни — медленно, как Платон Каратаев, «доходящие» и погибающие от жестокостей войны.

Великолепный Жданов, которым ощутимо любуется автор рассказа — «дяденька» — самый старый солдат в батарее. Это тот же, несмотря на разврат мирского воспитания, стихийный христианин, что и Веленчук — но без контрпродуктивных акцентуаций, имманентных характеру малоросса. Чудесный Жданов старается помочь товарищам, при этом особенно «покровительствует» рекрутам и молодым солдатам. «Дяденька» — это уважительное и доброе обращение к нему: в нём видели старшего, который не оставит в беде. «Белая как лунь голова, нафабренные чёрные усы и загорелое морщинистое лицо придавали ему. на первый взгляд, выражение строгое и суровое; но, вглядевшись ближе в его большие круглые глаза, особенно когда они улыбались (губами он никогда не смеялся). что-то необыкновенно кроткое, почти детское вдруг поражало вас» (Там же. С. 48). Жданов — фигура по-своему тонкая и поэтическая, и не случайно рассказ заканчивается пением «Берёзушки», любимой песни Жданова, слушая которую старый солдат «ажно плачет» (Там же. С. 73 – 74; гл. XIV).

Всё это люди, для которых военный поход и необходимость убийства людей по приказу — явно не подходящее им занятие. Добрых оно мучает, заставляя буквально «выживать», заполняя походную повседневность маленькими добрыми делами, порочных же людей — ещё более развращает… В устах порочных, особенно офицерья, их «откровения» о желаемых ими чинах и наградах будто сочатся кровью ещё живых горцев, которых им потребуется убить, а дома их разорить и сжечь — чтобы получить вожделенные мирские поощрения и награды. Добрые же — и орудие для выстрела разворачивают с тем же чистым сердцем, с каким разворачивали бы в поле на борозде пашущую лошадь или раскрывали книгу, чтобы научиться читать…

Этим бы и заниматься им — так же неспешно и основательно, как вынужденно они заняты войной! Это люди ещё не городской, а — старой, общинной России. Их сознание чуждо всех лжей: патриотизма, национализма, фантазирований о «геополитике» и проч. — которыми оправдывают своё участие в войне развращённые и безверные воспитанники современных нам ЛЖЕхристианских обществ, прежде всего - из среды крупных городов.

Выделяя в рассказе различные типы солдат, Толстой говорил о некоторых отличительных чертах русского солдата вообще: «Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера» (Там же. С. 70 – 71; гл. XIII). Умение и возможность разглядеть и оценить в «русском воине» сущностно чуждое войне разумное дитя Бога, впервые проявившиеся в «Рубке леса», стали прочной основой для создания последующих «военных» сочинений писателя, от севастопольских рассказов до «Войны и мира» и «Хаджи-Мурата», до «Песен на деревне» и до «поздних» антивоенных публицистических статей, в которых автор включал немало художественных иллюстраций.

Моральное противопоставление контрастирующих типов солдат и офицеров — важная, выше уже затронутая нами, проблема рассказа. Мир солдат простой и естественный: здесь нет лжи и патетики. Вот «солдатики» вспоминают кровавые сражения и тех, кто там остался; никто не говорит о своей личной храбрости, зато все подчёркивают достоинства погибших. О подвигах солдаты не думают, для них навязанная им «служба» — продолжение отнятого у них гадиной «родиной» мирного труда.

Офицеры же в основном люди самолюбивые, мечтающие о наградах, славе. Таков ротный командир Болхов. Ему давно надоела служба, Кавказ его раздражает. Он думал, что здесь испытает новые чувства, избавится от всего надоевшего в свете. Каково же было его разочарование, когда «всё приехало» вместе с ним! Но и вернуться назад он не хочет: без орденов «Анны и Владимира, Анны на шею и майора» (за этим и ехал на Кавказ!) он не будет героем в глазах света. Чтобы всё это получить, необходимо совершить подвиг, а Болхов понимает, что он не храбр: за два года так и не привык к опасностям (Там же. С. 61 – 62).

Болхов — своего рода Толстой «навыворот» (или «навыворот» Оленин из толстовских «Казаков» — если памятовать автобиографичность этого образа и этой повести). Но «навыворот» не в плане объективных черт характера молодого Толстого, а, скорее, как его нравственный антиидеал, «худшая версия себя». В то же время образ этот — и вполне реалистичен в своём отупелом цинизме, характерном и для современных нам обладателей погон и мундиров в путинской России, готовых, прячась за спины гибнущих своих военных рабов, считать денежки и награды!

Некоторых же честолюбивых офицеров Кавказ вполне устраивает: можно в красках рассказывать о своём героизме, ничего при этом не совершая. Например, капитан Крафт в «Рубке леса» без конца повествует о своих подвигах в ночь «с двенадцатого на тринадцатое», когда «пятнадцать завалов взяли в один день». Но все знают о нём, что он служит при штабе, т. е. не имеет понятия, как проходят сражения. В его же патетическом рассказе (откровенном вранье!) оказывается, что главнокомандующий лично просит Крафта «взять эти завалы»... и конечно же, все заслуги офицер Крафт приписывает только себе, а солдат неприкрыто презирает («С русским солдатом, знаете, надо просто») (Там же. С. 67 – 69).

Но именно солдаты в рассказе проявляют искомую начинающим писателем с первых дней на Кавказе истинную храбрость. Если офицеры, желая скрыть волнение и страх, пытаются шутить, говорить на отвлечённые темы, казаться спокойными, то солдатам нечего скрывать. И когда ядро разрывается рядом, в этом нет ничего особенного: «Тьфу ты, проклятый! — сказал в это время сзади нас Антонов, с досадой плюя в сторону. — Трошки по ногам не задела». «Всё моё старанье казаться хладнокровным и все наши хитрые фразы показались мне вдруг невыносимо глупыми после этого простодушного восклицания» — признаётся рассказчик (Там же. С. 58).

По биографическим свидетельствам, столь же храбр был и офцер Толстой — и на Кавказе, и в Крыму. Куда большие, чем пули и ядра, протестующие движения благородного сердца вызывали «делишки» таких людей, как описанный в «Рубке леса» фельдфебель — ворующий из солдатских рационов, да ещё и обшиваемый наивным, суетливым Божьим человеком Веленчуком.

Толстой в годы службы проявил не меньшую честность, чем Веленчук. Но столкновения его с воровством и подлостью, конечно же, усилили его критические настроения — подведя в середине 1850-х к потребности высказаться о состоянии николаевской армии на всю Россию.

В «Рубке леса» Толстой впервые попытался соединить два абсолютно разных мира: солдатский и офицерский. Но единосущный мирной деревенской, наполненной трудом, жизни солдатский мир вполне чужд и не интересен офицерам, ищущим в военных убийствах личных своих выгод. Только юнкер-рассказчик часто приходит к своим солдатам, наблюдает за ними, слушает их разговоры, песни. Когда Антонов поёт «Берёзушку», юнкер видит, как действует песня на солдат: разговоры затихают, а Жданов, как кажется рассказчику, плачет. Может быть, потому и тянет юнкера к солдатам, что нет там фальши и пошлости, которые он чувствует в офицерском кружке?

Только капитан Тросенко чем-то близок к солдатам, он один такой же простой и без фальши. Правда, как и ефрейтор Антонов, любитель выпить. Но не столь порчен средой, как Антонов. Он чем-то похож на капитана Хлопова из рассказа «Набег». Похож он и на один из возлюбленных авторских вымыслов: «красноносого» капитана Тимохина, который через полтора десятилетия явится в «Войне и мире».

Рассказ «Рубка леса» стал важным этапом на пути как к великой книге Толстого, так и к идейным публицистическим выступлениям против насилия и войн 1880-х, а преимущественно 1890 – 1900-х годов, о которых, как главной теме нашей книги, мы уже подробнейше поговорим ниже.

                * * * * *

   Ещё одно значительное сочинение о кавказской службе, которое мы не можем обойти вниманием — рассказ «Из кавказских воспоминаний. Разжалованный». Рассказ этот был задуман Львом Николаевичем в 1853 г. на Кавказе, а написан лишь в 1856 г. в Петербурге. Как следствие, в нём выразились, с одной стороны, лично-биографические мотивы автора: поиск нравственных идеалов и самовоспитание, неприятие пороков в рядах «своего» (дворянского) сословия и полюбление «народа», простых солдат и близких к нему, нравственно чистых, уважаемых солдатами офицеров, с другой же — неприятие пороков военной системы, как таковой, а в частности — нормы военно-уголовного законодательства о разжаловании в солдаты.

  Замысел возник под впечатлением встреч Толстого во время службы на Кавказе с А. И. Европеусом и Н. С. Кашкиным, членами кружка М. В. Буташевича-Петрашевского, отбывавшими наказание в качестве рядовых за участие в политическом кружке, а также с А. М. Стасюлевичем, разжалованным в солдаты и лишённым дворянского звания «за не одобрительное поведение». Толстой вспоминал об этих встречах в старости.

  Рассказ был опубликован в 1856 г. в журнале «Библиотека для чтения» (№ ХП) под заглавием «Встреча в отряде с московским знакомым. Из кавказских записок князя Нехлюдова». Первоначальное авторское название «Разжалованный» было снято военной цензурой (восстановлено в Юбилейном издании по рукописи). Рассказ не имел большого успеха, его «приняли холодно». 3 января 1857 г. Боткин писал Тургеневу, что рассказ Толстого в «Библиотеке для чтения» «прошёл почти незаметным», и делал предположения, отчего это случилось с недавно вышедшим в отставку молодым офицером и исателем:

  «Всё это мне кажется от того, что при одних характеристиках оставаться нельзя, как это до сих пор делает Толстой, а делает это он, кажется мне потому, что у него не сформировалось ещё взгляда на явления жизни. Он до сих пор всё возился с собой. Теперь наступил для него период Lehrjahre и он весь исполнен жажды знания и учения, — ты удивился бы сколько цепкости и твёрдости в этом уме и сколько идеальности в душе его. Великий нравственный процесс происходит в нём и он всё более и более возвращается к основным началам своей природы, которые в прошлом году так затемнены были разными житейскими дрязгами прежнего кружка и прежней колеи жизни. Он теперь собирается за границу…» (Боткин В.П., Тургенев И.С. Неизданная переписка. 1851 – 1869. М. – Л., 1930. С. 112).

  «Разжалованный» примыкает к группе военных рассказов, в которых молодой Толстой передаёт свои впечатления от войны на Кавказе и ищет собственный стиль описания человека в необычных военных условиях. Вместе с тем рассказ выделяется среди ранних произведений Толстого «нетипичностью» главного героя, отчасти напоминающего болезненно изломанных героев Достоевского.

  Сюжет «Разжалованного» строится на принципе загадки-разгадки: рассказчик, князь Нехлюдов, вспоминает встречу в военном лагере, на походе, со странным человеком. Человек этот привлёк его внимание своим необычным видом («незнакомый... небольшой человечек... в нагольном тулупе и в папахе», в клетчатых панталонах и сапогах с «солдатскими голенищами») и «жалким» поведением (робость. суетливость, нервозность). Видно было, что он объект иронии и насмешек офицеров. Называли его странно и смешно: Гуськантини — это кличка от презрительно искажённой фамилии «Гуськов».

  Рассказчику показалось, что он «прежде знал и видел этого человека», да и фамилия Гуськов о чём-то напоминала. Выяснилось, что действительно Гуськов, разжалованный в солдаты и отправленный на Кавказ за какую-то таинственную «несчастную историю», — прежний знакомый Нехлюдова по московскому высшему свету. Встреча с Гуськовым на Кавказе напомнила ему невоенную жизнь — жизнь, в которой «разжалованный» и он, князь Нехлюдов, были людьми одного круга. Но как изменился этот прежде «один из самых образованных и любимых» в свете молодых людей!

  Логика повествования предполагает, что разгадкой должна стать исповедь — рассказ Гуськова о себе и о превратностях судьбы (вспомним лермонтовского «Героя нашего времени»). Однако «Разжалованный» явно выбивается из романтической традиции рассказа о странном человеке. В рассказе Толстого действительно есть исповедь, но она не раскрывает причины ссылки Гуськова на Кавказ и не объясняет странностей этого человека. Его исповедь, скорее, ставит новые вопросы и оставляет впечатление недосказанности: невозможно понять, как произошла в человеке такая перемена. Повествование строится по лермонтовскому принципу изображения человека: от внешнего впечатления к внутреннему — самораскрытию.
Однако у Толстого объектом интереса становится не благородный герой (он лишь наблюдатель и повествователь), а его антипод — «разжалованный», смешной и неблагородный. Рассказ представляет собой сплетение двух психологических линий — разжалованного Гуськова и князя Нехлюдова, который не только описывает встреченного человека, но и фиксирует собственную реакцию — понимание и непонимание, сострадание и неприятие, — как бы проецируя познание «другого» на свой опыт. Исповедь Гуськова прерывается комментариями рассказчика, который наблюдает не только за странным знакомцем, но и за собой.

  Внутренняя логика появления «Разжалованного» среди других сочинений Толстого 1850-х гг., вероятно, не только в писательском интересе к человеку необычному, выбивающемуся из привычной среды. Тема «пропащего человека» звучит у Толстого и в других произведениях тех лет: в «Записках маркёра», «Святочной ночи», «Альберте»... Эта тема для молодого писателя глубоко личная. По Дневнику видно, как драматично было его становление — в постоянной борьбе с собственными страстями, переживанием неудачи военной карьеры, неумением сойтись с людьми («...я какой-то нелюбимый... не могу никому быть приятен, и все тяжелы для меня»: «я дурен и несчастен»), переходами от неуверенности в себе к уверенности в собственной исключительности и презрению к низменным интересам окружающих («я рождён не для того, чтобы быть таким, как все»). В разжалованном Гуськове, выброшенном из привычного светского круга в «несчастные», Толстой описывает психологию человека самолюбивого, тщеславного, неуверенного в себе, но при этом уверенного в своём превосходстве над другими.

  Это сочетание униженности и гордыни напоминает героев Достоевского. У толстовского рассказчика, князя Нехлюдова, такой тип личности вызывает двойственное чувство: сострадания и вместе с тем отталкивания, почти отвращения — как от чего-то неблагородного.

  В итоге рассказчик убеждается в непорядочности Гуськова: на деньги, только что с унижением, слезами и жалобами выпрошенные у Нехлюдова, он угощает вином офицеров, похваляясь своим знакомством со «страшно богатым» князем (не была ли его исповедь, с настоящими слезами, только способом получить эти деньги? — ситуация из будущего «Идиота» Достоевского). Источник неблагородства «разжалованного», таким образом, не в обстоятельствах (социальная несправедливость, удары судьбы), а в пороке тщеславия, уверенности в собственном превосходстве, который уродует сознание человека. Оказавшись в несчастье, он, во что бы то ни стало, желая доказать своё превосходство, перестаёт различать в себе самом самоунижение и самоуверенность, искренность и притворство.

  В рассказе есть ещё один персонаж, с кем соотносит себя Гуськов, кому старается услужить и близостью к которому похваляется, — адъютант Павел Дмитриевич. Этот персонаж, в отличие от самого Гуськова, имеет в рассказе не кличку-прозвище, а имя и отчество и уважаемую должность. Но он тоже «пропащий», потерянный — на Кавказе, в рутине офицерского быта становится злосчастным игроком, с которым все отказываются играть, теряет достоинство. При этом вымещает свои неудачи на Гуськове, напоминая ему, что он «нижний чин».

  В этой борьбе самолюбий немаловажной становится деталь: Павел Дмитриевич — сын управляющего отца Гуськова, т. е. по социальному положению ниже «разжалованного». Павел Дмитриевич унижает его, но тот и сам готов унижаться. Зато Гуськов презирает солдат, рядом с которыми вынужден находиться: для него оскорбительно «лежать в овраге с каким-нибудь Антоновым, за пьянство отданным в солдаты», или «идти рядом с каким-то диким Антоном Бондаренко и т.д.» и думать, что между ним и простым солдатом «нет никакой разницы», что его, Гуськова. убьют или убьют солдата — всё равно.

  Жалкому образу и участи «разжалованного» в рассказе словно противопоставлены описания естественной жизни природы и простого быта солдат. Разговоры офицеров, исповедь Гуськова, размышления рассказчика даны на фоне «ясного, тихого и свежего» декабрьского вечера на Кавказе, с типичными для толстовского пейзажа деталями: заход солнца за отроги гор. зарницы в сумерках, мерцание звёзд. Военный лагерный быт, особенно ночной, в часы отдыха, — это жизнь под открытым небом, в «Божьем мире», и Толстой создаёт живописные картины малого человеческого мирка, живущего в большом мире природы: костёр у палатки, блеск меди на батарейном орудии, огонёк свечи, неярко, но тепло просвечивающий сквозь бумагу, которую денщик Никита привязал «от ветру», и выхватывающий в темноте «кастрюльку, горчицу в банке, жестяную рюмку» — нехитрые «домашние» вещи, детали офицерского позднего ужина под звёздным кавказским небом.

  Военный быт, «низкий» для Гуськова (ведь здесь ему приходится жить среди презираемых им людей), — это и проза (картёжная игра офицеров, грубая мужская среда, соперничество), и поэзия. Поэтическое является в рассказе и в мимолётных зарисовках: это ночная поездка рассказчика через весь лагерь к начальнику артиллерии, это и солдатская палатка, где светится огонь и слышится сказка, которую рассказывает полковой балагур «битком набившимся» вокруг него солдатикам, это и странный внезапный взрыв одинокого ядра, непонятно откуда залетевшего в лагерь. Все эти найденные в военных рассказах приёмы изображения природы и человека позднее получат своё развитие и высшее воплощение в «Войне и мире».

                ______________