Ватная тоска

Мысли неврастеника,17
(Из воспоминаний)

Груз недышащей материи.

И навалилась тоска.
Такая, что дышать тяжело.
 От неё не отдышишься — она внутри, в самой глубине грудной клетки, где-то рядом с сердцем.
Давящий груз.

В детстве, лет с семи, меня мучил ревматизм ног.
Обострения были адскими: тело ломало, суставы горели огнём, и от боли, помнится, буквально лез на стену.
Ничто не помогало — ни горькие пилюли, ни липкие мази, ни тёплые ванны с целебными травами.
Всё было тщетно.
И лишь когда кризис отступал, наступало блаженное, почти эйфорическое облегчение.
Ощущение освобождения, которое не передать словами.

Сейчас внутри — похожая боль.
 Только болит не тело, а что-то за ним.
И тоска, что душит, не похожа на туман или пелену.
 Она осязаема и плотна, как толстое ватное одеяло — то самое, что годами не стирали и которое впитало в себя всю тяжесть и спёртость бытия.

Этот образ не случаен.
 В памяти всплывает Липецкий централ, где мне довелось быть.
Там были такие одеяла — стёганые, серые, неподъёмные от влаги и времени.
 На них спали, укрывались, в них плакали сотни человеческих тел.
Воздух в транзитных полуподвалах был спёртый, влажный, вечно наполненный гулом: спорами, карточной игрой ,бранью и смехом, переходящим в рёв, и причитаниями.
И под этим гулом — липкие от пота тела, вечно что-то жующие, вечно чего-то ждущие.

Но главным символом того ада были даже не нары, а то, что на них лежало.
Матрасы, пропитанные до костей человеческим горем, страхом, потом и смертью.
 И эти одеяла.
 Они кочевали из камеры в камеру, переживая бесконечные циклы «прожарки» — термической обработки, которая убивала насекомых, но не выветривала память.
 Они были безмолвными и терпеливыми свидетелями всей «многошерстной» тюремной публики: от авторитетных воров до затравленных «шнырей», от озлобленных мужиков до сломленных «обиженных».
 Они впитывали в себя трагедии, молчания перед приговором, ночные стоны.
Они становились саваном для десятков, а то и сотен загубленных жизней.

Теперь моя тоска — это и есть такое одеяло.
 Не физическое, а метафизическое.
Оно накрывает с головой, и под его тяжелым, недышащим грузом задыхаешься.
В нём — весь спёртый воздух прошлых отчаяний, вся липкость беспросветных дней, весь гул невысказанной боли.
Оно не моё, оно общее.
Оно вобрало в себя коллективный страх и одиночество, и теперь эта наследственная тяжесть легла на мои плечи.

Болезнь детства приходила приступами. Нынешняя — хроническая.
От неё нет лекарства, только короткие передышки, напоминающие то детское облегчение, когда боль отпускала.
И ждёшь этого часа, как спасения.
 А пока — просто лежишь под этим невидимым, но бесконечно тяжёлым одеялом, чувствуя его вековую, чужую, нестираемую вонь.
 И пытаешься дышать.