Подарок

Доярке Любе вздумалось рожать.

«Веди себя хорошо, — приступая к делу, велела ей доктор Жемчугова, — а то двойку за роды поставлю».

Люба с готовностью кивнула. Она рожала не впервой. И на двойку была не согласна.

Доярка Люба слыла женщиной сильной, крупной, статной.

Её груди, вывалившиеся из глубокого разреза цветастого ситцевого халатика, были похожи на новорожденных поросят.

Казалось, что свинки, разметавшиеся по разные стороны Любиного тела, несмотря на младенческий возраст, успели в пух и прах с визгом и руганью разодраться между собой. И теперь лежали обиженные, надутые, давшие слово никогда друг с другом не разговаривать.

Родила Люба быстро, здорового мальчика.

Сделав дело, Жемчугова собралась было покинуть пациентку. Но та её окликнула.

«Э-э-э! Анна Львовна… Анна Львовна! — гораздо громче и настырнее, чем хотелось бы уходящей докторше, завопила Любовь. — А какая оценка?

Уставшая Жемчугова не сразу вникла в суть вопроса.

«Ну вы же двойку грозились поставить! — пояснила Любовь. — Я на двойку не согласна… Так какая оценка?»

«Пятёрка, Любочка. Конечно же, пятёрка… Такого парня родила. Богатыря!» — оценила старания доярки Жемчугова и закрыла за собой легонько скрипнувшую дверь.

                * * *

Всё в Анне Львовне Жемчуговой выдавало «высокую» породу.

Её имя, звучавшее благородно, доставшееся ей от интеллигентных родителей; её призвание и честное служение великому делу, ведь Анна Львовна уж двадцать с лишним лет умело принимала роды; и хорошее воспитание.

Одно было плохо!

Жила Анна Львовна в крохотном посёлке. И порой женщине казалось, что она как будто бы задыхается от тесноты этого места. Ей не хватало театров, музеев, выставочных залов. Этакой культурной «витаминки».

Впрочем, люди нет-нет да и развлекали её не меньше актёров разных жанров. Причём не выдуманными историями, а настоящими. Жизненными!

Вот и сослуживица Жемчуговой по родильному делу, фельдшерица и первая сплетница, Софья Васильевна Мурашкина, мысль начальницы про авантюрный настрой некоторых жителей очень даже разделяла.

Всякий раз, когда Мурашкина, по возрасту уже пенсионерка, рассказывала что-нибудь «вопиющее» из жизни обитателей их посёлка, то любила скрашивать своё повествование такими словами: «Эх, Шукшин по нашим краям плачет!»

Вот и тем утром не успела Анна Львовна переступить порог ординаторской, а Мурашкина ей нате, пожалуйста: «Эх, Шукшин… по нашим краям плачет! — подхватив козырную фразу сослуживицы, Жемчугова стянула с плеч насквозь промокший под дождём, уже совсем старенький, но всё же добротный, оттенка красного бургундского вина, не знающий износу плащ, — Софья Васильевна, замёрзла я. Чайку горячего попьём?»

                * * *

— Анна Львовна, вы Коровину-то, конечно, помните? — шурша пакетами, Мурашкина вытянула из старомодной коричневой сумки майонезную баночку прозрачно-янтарного варенья, баранки с маком и ситцевый мешок с сушёной хрупкой мятой.

— Да как её не помнить? — искренне подивилась Анна Львовна. — Она же Оскара родила!

— Ой, что вы, Анна Львовна! — сморщив нос, махнула рукой Мурашкина. — Я вас умоляю… Оскар — дело прошлое… А новость в том, что Коровина скоро снова родит!

— Опять? — опустилась на диванчик Жемчугова. — А почему на осмотр не явилась? Почему на учёт не встаёт?

— Говорит, что устала… Вы, Анна Львовна, варенье-то вприкуску с баранками кушайте… С баранками хорошо получается… А вареньице вкусное, крыжовник с апельсином. Пальчики оближешь! — поставила на стол две чашки дымящегося мятного чая Мурашкина.

— Софья Васильевна! — вспыхнула Жемчугова. — Что там с Коровиной?

— Ох, Анна Львовна! Да тут целая история. Приключенческая, — прихлебнув кипяток и довольная тем, что её свеженькая сплетня нашла заинтересованную слушательницу, Софья Васильевна начала свой рассказ.

                * * *

— Оскар — третий по счёту ребёнок в семье Коровиных, — на всякий случай уточнила Мурашкина, — так вот, когда Коровина третьим забеременела, люди её осудили.

Дескать, на старших управы нет. То за школой курят, то у соседей малину обдерут, то матерятся.

Короче, общественность возмутилась, что Коровина одного за другим ребятишек рожает. А воспитывать чужой дядя будет?

На что Коровина обиделась.

«Я, — говорит, — такого ребёнка воспитаю, его по телевизору показывать будут!»

Она, и правда, пока была беременна Оскарёнышем, хорошо себя вела. На учёте стояла, на приёмы ходила… Вы помните?

— Как не помнить? — Жемчугова ела варенье вприкуску с баранкой, как велела Мурашкина. — Помню, конечно.

— Вы ей витамины для беременных прописали тогда, так она их купила!

— Купила?!

— Купила! И даже каялась, что за старшими ребятами не усмотрела… Растут, дескать, оболтусами. Даже стыдно. Но теперь-то она умнее стала. Возьмётся за воспитание детей как следует.

А малышу даже имя придумала надлежащее — Оскар.

«Видела, — говорит, — по телевизору заграничным „звёздам“ Оскаров раздают». «А я чем хуже? — возмутилась Коровина. Будет у меня свой Оскар!»

— Ой, ну притчу про Оскара я наизусть давно знаю, — прервала самозабвенное повествование сослуживицы Жемчугова, — вы, Софья Васильевна, упомянули, что Коровина снова беременна… Почему на учёт не встаёт?

— Говорит, надоело хорошей быть, — развела руками Мурашкина, — эх! Шукшин по нашим краям плачет.

                * * *

Анна Львовна отправилась в отделение.

Дела делать.

В санитарной комнате молоденькая медсестричка Алёнка готовилась ставить предродовую клизму испуганной женщине, неуклюже завалившейся на казённую кушетку.

— Укладывайтесь на бочок, попой ко мне, — аппетитно побрякивая карамелькой во рту и ловко орудуя клизмой, велела женщине Алёнка, — потерпите хотя бы пару минут, в туалет не ходите. А то какашку родите.

Анну Львовну возмутило поедание карамели во время процедуры клизмирования.

Она, резко дёрнув приятно округлым плечиком, ни слова не говоря, обернулась и вышла из санитарной комнаты.

«Ох, уеду я от вас! — гневно подумала Жемчугова. — В Питер уеду!»

                * * *

Анна Львовна возвращалась домой в осенних сумерках.

Жила она в частном деревянном домике на сельский лад устроенной улице.

Дождь к вечеру успокоился. Как Анна Львовна, устал. И осень, избавившись от нудного попутчика, принарядилась в пёстрое платье; воткнула в уши рябиновые гроздья — серьги; пустила по подолу россыпь огородных золотых шаров.

Но Анна Львовна красоты не замечала.

Грустно брела по дощатому тротуару, ведь дома её никто не ждал. Или ждал?

Сердечко Жемчуговой ёкнуло.

Но тут же охолонуло.

— А, это вы, Андрей Павлович? — скрипнув калиткой, разочарованно распознала в фиолетовой размытой полутьме фигуру знакомого ей вдовца Анна Львовна. — Зачем вы тут стоите, мёрзнете?

— Анна Львовна, я цветы вам принёс! — выдернул из-за спины букет последних астр, лепестки которых уже обожгли первые заморозки, робеющий Палыч.

— Андрей Павлович! — раздражённо выдрав из рук вдовца потрёпанные жизнью астры, рассердилась Жемчугова. — Я ж вас просила! Не приносите мне цветов!

— А у меня ещё конфеты есть, — как параличом, разбитый стеснением мужчина дрожащими руками вытащил из-за пазухи коробку конфет с нарисованным на ней сердечком с надписью: «С любовью». — Может, чаю попьём?

— Возвращайтесь-ка домой. Немедленно… И сердце ваше, — Жемчугова кивнула на подарок, — заберите!

Анна Львовна резко прошагала мимо вдовца, оставив его стоять с дарами в руках, вошла в дом, клацнула щеколдой, заперевшись изнутри.

Палыч огорчился, швырнул коробку в лужу, растоптал ботинком картонное сердце. Он сделал это так же грубо, как поступила Жемчугова, расправившись с его сердечком.

С ненарисованным.

С живым.

                * * *

Вскоре Анна Львовна легла спать. И уснула.

Ей снился Питер.

А рядом со златокрылыми львами сутулился немодный Палыч.

«Вот чурбан неотёсанный! — проснувшись, огорчённо подумала Анна Львовна. — Вот мужичина-простофиля! Сон испортил!»

Анне Львовне не даром снился Петербург.

Её интеллигентные предки — родом оттуда.

Во время сталинских репрессий они были сосланы из культурной северной столицы на тяжёлые каторжные работы прямиком в провинциальный российский посёлок, где ныне и обитала удручённая жизненными обстоятельствами Анна Львовна.

Докторше казалось, что душа её витает в Петербурге, а тело топчется здесь, на круглом «пятачке», промеж Коровиной, вдовца с астрами и сплетницей Мурашкиной.

Она задумала побег.

                * * *

В Питере проживала троюродная сестра Жемчуговой, Татьяна, почти пятидесятилетняя, обидно одинокая.

Анна Львовна дождалась-таки отпуска и в средине декабря махнула в Питер.

Татьяна отнеслась к приезду сестры Анны по-родственному, радушно. Она встретила её на железнодорожном вокзале и пообещала сводить в Эрмитаж.

Но вот беда, всю неделю Татьяна возвращалась с работы почти уже ночью, расхристанная обязанностями менеджера по продажам стиральных машин, каких-то электрических кастрюль и телевизоров; предновогодними автомобильными пробками и превышенной раза в три дозой кофе.

Анна Львовна гуляла по Питеру одна.

Петербург казался ей похожим на хрустальный замок Снежной королевы. Блестящим великолепием которого любоваться можно бесконечно, но жить в котором — холодно.

                * * *

Наконец-таки у Татьяны выдался выходной.

И сёстры сидели в кафе с мерцающими в окнах гирляндами, ели роллы и суши, запивали их преждевременным шампанским.

— Аня, у тебя мужчина есть? — спросила Таня.

— Ходит один, — поёжилась Аня, — но он мне не нравится.

— Женатый? — Таня отхлебнула из бокала вина.

— Вдовец.

— Лентяй?

— Рукастый. Хозяйственный.

— Пьяница?

— Не пьющий.

— А чем плох? — удивлённо встрепенулась троюродная Жемчуговская сестра.

— А-а, чурбан неотёсанный, — обречённо махнула рукой Аня, — мужичина-простофиля!

— Я придумала! - не по-доброму блеснула глазами сестрица. - А давай, к тебе  Новый год отмечать поедем! С чурбаном меня познакомишь?

                * * *

Встречать Новый год в Петербурге Анна Львовна не осталась. Она захотела домой.

Жемчугова позвонила Андрею Павловичу.

Он ждал её на маленькой железнодорожной станции их провинциального посёлка. В руках вместо букета встречающий держал еловую веточку и сильно волновался.

Жемчугова ободряюще улыбнулась мужчине и пригласила его на чай, сказав, что привезла из Питера конфеты.

Палыч согласился.

Ведь он любил Анну Львовну.

И конфеты тоже любил.

                * * *

Под вечер, 31 декабря, Жемчугову вызвали на работу.

— Сегодня Коровина, похоже, родит, — с такой приветственной новостью встретила докторшу Софья Васильевна.

— Уже? — не поверила ушам Жемчугова.

— Точно в срок! — заверила её Мурашкина. — Уже и воды отошли.

Жемчугова, несмотря на спешку, всё же на минутку отвлеклась.

— Это вам из Питера подарок, — Анна Львовна вынула из сумки подарочный томик рассказов Шукшина и протянула его Софье Васильевне. — Так что там с Коровиной?

— Говорит, попугая купила, — фельдшерица открыла книгу наугад и вожделенно воткнула в неё нос. — Обожаю, как типографская краска пахнет!

— Какого попугая? — уточнила Жемчугова.

— Волнистого!

— Зачем?

— У Коровиной муж — ужасный матерщинник! — захлопнула книгу Мурашкина. — Вот она и психанула. «У меня, — говорит, — в семье Оскар живёт и другие дети. А ты перед ними выражаешься!» Ну, и купила попугая, чтобы он брань за мужем повторял, и тому стыдно было.

— Помогло?

— Нет.

— Почему?

— Попугай не говорящий.

— Почему не говорящий?

— Потому что волнистый… Эх, Шукшин по нашим краям плачет.

                * * *

— До 12 часов Коровина разродиться успеет? — облачаясь в белый халат, обратилась к коллеге Жемчугова.

— Успеет, — уверила её та, — для Коровиной это дело привычное.

Пациентка и впрямь не подвела. Родила, как положено, без проблем.

— Как дочку назовёшь? — спросила у Коровиной Жемчугова.

— Дариной… Дарина — значит подарок, дар.

— Может быть, просто Дарьей назвать?

— Зачем? Дарина красивше… Неужто я на красоту для дочки поскуплюсь? Вот, Дед Мороз не пожадничал, — прикладывая дочку к груди, хохотнула Коровина, — вон, какой подарок мне отвалил… ещё одного любимого человека!

— И мне любимого человека Дед Мороз подарил, — смутившись, полыхнула щеками Жемчугова.

Но Коровина, всецело поглощённая кормленьем дочки, её не слышала.

Анна Львовна кинулась домой. Время поджимало.

Под маленькой ёлочкой, стоящей на прикроватной тумбочке, утомлённый счастливым ожиданием, свернувшись калачиком, облачённый в костюм и галстук, дрых Палыч.

Её новогодний подарок.