Душа

      Когда коронавирус стал уносить по нескольку тысяч человек в сутки, и пессимисты стали пугать сотнями миллионов будущих жертв, а оптимисты десятками, Сергей Юрьевич ощутил странное удовлетворение.
      Раньше ему казалось, что плохо только ему. Мало того, что ему выпало доживать свои дни в Украине, самом стремном месте Европы, так еще и жизнь прошла глупо, бездарно и без всякого удовольствия.
      Он не представлял себе, как такой молокосос как Есенин, мог так написать:

                Не жалею, не зову, не плачу,
                Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..

      И даже в особо мрачные периоды его посещала мысль о самоубийстве. Но это было всего лишь жалким кокетством, он знал, что ни за что на такое не осмелится.     В редкие минуты откровенности с самим собой, Сергей Юрьевич с горечью сознавал, что всю сознательную жизнь был трусом и говнюком.
      Конечно, свое добавляли и болячки, начавшиеся после сорока пяти, и бедность, в которой виноваты были все, кроме него.
      «Почему, почему я такой несчастливый?» - думал он.
      Но теперь, когда в Европе и Америке каждый день умирало столько счастливых, состоятельных людей, что их не успевали хоронить и они лежали в рефрижераторах, Сергея Юрьича попустило. Жить стало веселее и он с юмором поглядывал, как пассажиры маршрутки буравят злобными взглядами барышню, с несчастным красным лицом все кашлявшую и кашлявшую, и чем больше старавшуюся перестать кашлять, тем кашлявшую подозрительнее.
      Теперь, когда уйти со всеми за компанию стало так просто, Сергею Юрьевичу совсем расхотелось умирать.
      Незаметно он сделался добрым и толерантным. Когда жена, сидящая дома на карантине и только жрущая, опять забыла выключить свет в ванной и глядела как тупой баран, Сергей Юрьевич ничего такого не сказал, а лишь усмехнулся.
      Вдруг в природе наступило похолодание и длилось три дня. Задуло, приморозило и пошел серый снег. А ведь это был апрель. Зато зимы совсем не было, так что реки пересохли и в городском водохранилище, как писала газета «Эфир для вас», воды осталось только на сорок семь суток. Не удивительно, что при таком климате по миру бродило все больше и больше смертельных вирусов. «Погодите, - с грустной иронией думал Сергей Юрьич, - вот размерзнется сибирская мерзлота, там такое повылазит – мама караул. Не говоря уже за Гольфстрим».
      Итак, дул промозглый ветер и шел серый снег. Сергей Юрьевич стоял за парацетамолом. Очередь, тоскливая и безмолвная, как при военном коммунизме, жалась к стене.
      На дверях висело:

                «ВХОДИТЬ ТОЛЬКО ПО-ОДНОМУ!»

Пониже:

                «ЗАХОДИТЬ В МАСКАХ!!»

Еще пониже:

                «МАСОК НЕТ!!!»

      Под дверью стояла и что-то бормотала старушка без маски. Бедная, одинокая, может быть, больная, она намотала себе на физию какую-то тряпицу, но ее все равно не впускали ражие аптекарши.
      Очередь молчала, думая о своем. Неизвестно, что тут сделалось с душой Сергея Юрьича, но он вышел из очереди, подошел и тронул старушку за рукав:
      - Берите, мамаша! – сказал он, снял свою маску, не новую, но еще вполне приличную и сунул опешившей старухе.
      Потом, не дожидаясь лишних слов благодарности, повернулся и пошел домой.