Неразлучники

Я смотрю на потертую черно-белую фотографию в виньетке старого альбома. Осенняя грязь под ботинками детворы, сбившейся вокруг единственного на весь двор велосипеда, поблескивает, оживляя воспоминания. Карточка выцвела и затерлась, но на моем портфеле, прислоненном к стене дома, все еще видна чернильная клякса.
Мы кружили на этом велосипеде по своему детскому мирку, оставленные родителями на попечение школы да редких стариков, подтянувшихся из деревень к детям для поддержания семейного очага.
– Улыбочку! – скомандовал появившийся на крыльце с фотоаппаратом Федор Дмитрич.
– Сейчас вылетит птичка!
Зачем он повторяет эти глупости? Ведь на самом деле все знают, что никакой птички не существует. Мы замерли, изображая восторг, подпирая боками велосипед и гроздь свисающих с него малышей, в надежде, что в будущем наше детство будет выглядеть по-настоящему счастливым.
С некоторых пор фотография стала любимым занятием деда, к тому же поощряемым всей семьёй. Фотоаппарат «ФЭД», подаренный заводом при выходе деда на пенсию, занял почётное место в его личной кладовке. Там же, при свете красного фонаря, я впервые увидела волшебство появления нашей компании на карточке, среди толпы с трудом узнала себя и отказалась верить своей несуразности. Теперь я точно знала, как выглядит сказочное существо из бабушкиных историй. Нахлобученная на непослушные волосы шапка с помпонами на «заячьих ушах», вытаращенные из-под челки большие глаза и улыбка, растянутая от уха до уха, делали меня похожей на Анчутку. Скомканный лист еще влажного картона, не долетев до мусорного ведра, был перехвачен любимой рукой и разглажен на бабушкином колене. Цокая языком, она сказала, что я получилась очень хорошо, и велела не говорить глупостей, потому что когда-нибудь я обязательно скажу ей спасибо за сохраненное фото.
Поддерживать разговор не имело смысла. Я натянула пальто и отправилась в мастерскую к деду. Общение с ним успокаивало мои эмоции, а мир переставал пугать враждебностью. Порой мне приходило в голову, что дед не такой, как все. Он мог в молчаливом согласии с собой, опустив кудрявую седую голову к верстаку, часами строгать доски, как будто размышляя о тайнах прошлого, куда вход мне был заказан. Завершив труды, он присаживался на скамеечку в барашках пахучей стружки, его лицо попадало в квадрат светового пятна на стене. Солнечный луч падал на рыжую щетину впалых щек, и дед начинал светиться. Пригревшись на солнышке, он вглядывался в небо, как будто примерял свою готовность к переходу в жизнь вечную. Его отстраненность пугала меня и мирила с неизбежной гармонией борьбы добра со злом.
Бабушка рассказывала, что благодаря Господу он, баптист по вере, получил бронь на военном заводе. Будучи приветливым и компанейским, к человеческим страданиям он относился с терпимостью верующего человека, как к естественному опыту, выпавшему на долю его поколению, а потому никогда не сетовал на судьбу. Бесконечные дворовые турниры шашистов не обходились без его побед. Но в «Важные» праздники он уходил в себя, заметно стыдился, что не воевал, не погиб и у него не было наград.
– Бабушка, хорошо, что дед живой! – выдала я после просмотра всем классом очередного фильма про ужасы войны. – И у него есть ты и мы с братом.
– Хорошо, милая, – бабушка оторвалась от кудели, чтобы поцеловать меня в макушку. На фоне прочих занятых делом взрослых деды, казалось мне, всю жизнь провели в игре «в дом». Они походили на попугайчиков-неразлучников, поженившихся ещё при царе Горохе, тех, что должны жить долго и счастливо и умереть в один день (если такая благодать выпадет на их долю). Деды были всегда вместе и всегда порознь, вечно чирикали в своей коммунальной клетушке на певучем малороссийском языке и не представляли свою жизнь друг без друга. В моем представлении дед всегда был старым, как и его очки в роговой оправе. Потёртости на их стёклах походили на кошачьи зрачки – два вертикальных пятнышка на линзах, делали самого деда похожим на кота, мурлычущего среди пахучих опилок. Отряхиваясь от завитков древесной стружки, дед фыркал, подкрепляя образ мотанием головы и многократным чиханием. Его мало волновал хлеб насущный, а столярным ремеслом он занимался только ради «искусства». Практичная бабушка не поощряла дедова сибаритства, но и не напрягалась в переустройстве мира. Подрабатывая домработницей в большой семье зажиточных врачей, она открыла в себе дар врождённого домоправителя. С размахом используя крестьянскую смекалку, она организовывала дедов досуг, изымая из ситуации максимальную выгоду для своего и семейного блага. Соседские кастрюли, табуретки и этажерки проходили через её руки, дед с удовольствием их чинил, не заботясь о нравственности своей музы. Утилитарные вещи после починки обрастали изящными деталями, закладывая в мою голову основы будущей профессии дизайнера.
Вместе с клиентурой росло бабушкино благосостояние.
Острый ум и зоркий взгляд администратора в одно мгновение производили оценку дефектов на предмете и характер предстоящей работы. – Груня, вот шо ты мне своей сковородкой машешь? Ты думаешь, Митрич тебе где новую ручку возьмёть? Неси стару, да поищи по дороге, может, каку проволоку аль гвоздь надыбаешь, глядишь, Фёдор Дмитрич склепает «как тут и було!» Соседка кряхтела, разглядывая пустоту на месте внезапно отстегнувшейся ручки, и удалялась на поиски гвоздя.
По патриархальным меркам дед в семье занимал почётное главное место, но, как говаривала бабушка, окидывая мужа ласковым взглядом, – мужик он шо? Голова! А куда шея повернёть, туда и посмотрить!
Однажды, случайно встретившись с бабушкой возле школы, мы прошлись к дому улицей, минуя привычные дыры в заборах. После удачной покупки банки болгарского перца, что всколыхнуло в воспоминаниях ароматы приазовских огородов, Ульяна Никитична была в приподнятом настроении и в минуту ностальгического порыва заговорила о своем прошлом. Я с трудом могла представить себе бабушку в образе юной девы, а потому с недоверием слушала откровение, так неожиданно свалившееся на мою голову. В памяти всплыла фотография, сделанная в 1910 году во дворе семейного дома с прадедами. Суровые лица богобоязненных людей, до сих пор казавшиеся мне невероятно древними, теперь в бабушкином рассказе под непридуманные диалоги ожили. Кадры истории стали второпях теснить друг друга, передавая мне по наследству генетическую память.
Будучи послушной девицей на выданье в баптистской семье, она искренне молилась о том, чтобы Бог дал ей мужа и семью с кучей детишек, «потому в хозяйстве все руки на счету».
– На ту пору мне уж 24-й годок шел, в девках-то я засиделась, – в этот момент у бабушки перехватило голос, то ли от ноябрьского воздуха, то ли от нахлынувшего в воспоминаниях ужаса: «Где ж взять жениха для некрасивой скромной девушки из религиозной семьи?» Она закашлялась, ее дыхание превратилось в пар, а серый клетчатый платок сдвинулся на нос, прикрыв выражение глаз.
– И вот случись однажды, Мамаша с Папашей пошептались за занавеской в кухне, да и гуторють мне: – Уляша, только ты не переживай! В общине слух прошел, что на Кубани есть парень, и подошла, стало быть, ему пора жениться. На сходе решили, а ну как сосватать вас. Что думаешь, Уляша?
– Сердце у меня прям так и упало!
– Весточку мы им послали, и ответ надысь пришел. Сговорились! – Папаша тогда меня шибко любил. – Уляша, – гуторит он мне, – дело богоугодное, но решил я, прежде чем сватов принимать, надо бы твоим согласием заручиться.
– Отправились мы на Кубань поглядеть на жениха. Приехали в станицу. По их куреню народ всякий ходить, вроде как делом заняты. Кто ж из них кто, ничего не понимаю. Завели меня в хату, а там пусто. Вот жду, а сама-то волнуюсь, аж сердце заходится и руки трясутся. Входят два брата. Первый – чуб чернявый, глазищи под бровями орлиные, сам высоченный, статный, ну – глаз не отвести. Второй – тощий, рыжий, на меня как глянул, так сердце моё сразу успокоилось и ровно пошло. Вот думаю, если он – пойду за него замуж. Уважительно так обращается он ко мне: – Фёдором Дмитричем меня зовут. Богу угодно, Ульяна Никитична, чтобы мы с вами поженились. – Согласная, – говорю, а сама глаза прячу, уж так рада, прям – «Куды бечь!»
«Аллилуйя!!!»
– А через месяц свадьбу сыграли. А там революция. Так всё закрутилось, бывало, кажется, что и не выбересся, чего только не пережили, но нам с Хфедей всё нипочём, потому лучше моего Фёдора Дмитрича нету человека на свете.
Мы добрели до дома, открыли входную дверь. В тёмном коридоре пахло едой и мокрой одеждой. Я взглянула на деда другими глазами. Белёная кухня коммуналки превратилась в кубанскую хату, осеннее солнце стало горячим и подсветило седые волосы деда рыжим огнём.
– Хфедя, ты шо там уснул? От побач, шо нам Маруся принесла.
Я протянула деду фанерную лопатку, которую, по легенде, смастерила на уроке труда. Дед вскинул голову, он всегда вскидывал голову на бабушкин призыв, демонстрируя готовность откликнуться на любую женину просьбу. Затем в своём поле зрения он обнаружил меня с лопатой в руках и расплылся в широкой улыбке, будто удивляясь моему существованию.
– О, Маруся, – он широко развёл руки, принимая меня в объятья, – ты теперь у нас тоже знатный столяр. Ну-ка, показывай, что у тебя случилось?
Пришлось высвободиться из больших ладоней и срочно сменить тему, поскольку лопатка была не моя, а трижды преподнесённая нашей компанией «трудовику» для оценки работа Томы Уткиной. В моем владении она осталась только потому, что в очереди я была последней.
– Неча глупости гуторить, «столяр», помоги лучше детоньке пальтецо скинуть, портфель возьми, да обедать давайте, вона щи стынуть.
Мы с дедушкой загремели умывальником, ледяная вода коснулась пальцев, приколола картинку дня и бабушкин рассказ к доске впечатлений.