Два холодных пельменя. 3700 знаков

— Хорошо, попробую найти. Но не обещаю, что там они точно есть.
Племяннице понадобились кое-какие детские фото его старшей сестры. Он поднялся в квартиру родителей, где семьи никакой давно уже не было. Отец и он сам по очереди изредка использовали это место для уединения или встреч со случайными дамами.

— Надо смазать, — подумал он, не сразу повернув ключ, и вошёл в тёмный коридор.
Свет включать не стал. Не разуваясь, прошёл в самый конец коридора. Отодвинул раздвижную дверцу. Дважды мигнула лампочка и потухла. Он слегка задел её рукой, и электричество вновь осветило полки и вешала.
— Озадачила. Не все же коробки пересматривать.
Он отодвинул новое, ещё с биркой и в чехле мужское пальто, за ним пару курток. Поднял голову вверх, там пылились пустые трёхлитровые банки.
На нижних полках грузный ящик с отцовским инструментом. Подарок мамы перед покупкой дачи, "чтобы не валялось, где попало". Не валяется, но и не нужен никому. Дача тоже пустовала.
Полку повыше целиком занимало свёрнутое объёмное одеяло, пара подушек и гипсовая копилка-кот с отбитыми ухом и носом.
Между одеялом и банками целый «этаж» кладовки занимали коробки с надписями и старые шапки-шарфы всяких цветов и размеров.
— Иркина лыжная, надо же. Цвет дурацкий. Зачем у ней выпрашивал? Донашивал.
«Лёня зима», «туфли мои бел», «выкройки». Он пробежался по наклейкам на обувных коробках, провел рукой по выцветшим надписям.
Хотел уходить. Поднял ладонь к лампочке, прищурился.
Неожиданным движением сунул руку сквозь нагромождение связанных вещей и нащупал в глубине коробку.
Резким движением подтянул за неровный край картона к себе. Шапки и шарфы попадали на пол.
Совсем свежая надпись синим фломастером — «дети мелкие». Открыл коробку.
С чёрно-белых нечётких фотографий смотрели весёлые лица детей и взрослых. Он брал одну за другой карточки, на которых катались с горки, гоняли вдвоём на велике, кормили кошку чебуреком и пили лимонад под наряженной ёлкой. Стоять с коробкой стало неудобно, он принёс с кухни табурет. Сел и стал отбирать фотки для племяшки. Вглядывался в лица и вспоминал, где и когда были сделаны кадры. Минут через пятнадцать шея затекла, он начал привычным движением разминать плечи и крутить головой. И тут он увидел спрятанную в скрученном одеяле зелёную ручку. Это расчёска. Обычная, массажная.
Резко захотелось есть. До тошноты. И холодно. От безжалостного холода онемели пальцы рук.  Встал, прошёл по коридору до кухни, открыл холодильник. Несколько початых бутылок белого и красного вина, помидоры черри и сваренные пельмени под заветренным майонезом.
В освещении холодильника увидел на столе бутылку, нащупал стакан. Налил. Выпил залпом. Оказались виски.
Взял рукой пельмень и сунул в рот. Потеплело.
Он не хотел вспоминать, но мысли сами возвращали в тот день. Она не позволила застегнуть ей босоножки. Она улыбалась и как всегда была в хорошем настроении. Он чувствовал себя идиотом. Неожиданный звонок в дверь, и он занервничал, заметался. А она встала, накинула платье, собрала кружевные светлой сирени трусики и лифчик в сумочку, попросила расчёску. Он дал мамину, теперь ничью. Она гладко причесала волосы, отдала обратно массажку и снова взбила творческий беспорядок из копны своих тёмно-каштановых, почти чёрных волнистых волос.
— Больше ничего этого не надо. Будь другом.
— Другом не могу.
— Ну, тогда клонируй меня, волосы на расчёске.
И засмеялась. Опять неискренне.
Через год ему рассказали, что она ушла и от мужа. Не к нему. Счастлива. Не с ним.
Отправив в рот ещё один пельмень, рукой вытер с губ майонезный жир и пошёл по коридору обратно. Не глядя в сторону одеяла, взял коробку с фото, плотно затворил дверь в кладовку, вышел и захлопнул входную дверь.
— Надо сказать отцу, чтобы замок смазал. И пельмени купил — дрянь.