Л. Н. Толстой. О свободе воли

ОСНОВНАЯ СТАТЬЯ
http://proza.ru/2023/09/21/489

1. Еще одна философская идея, глубоко продумывавшаяся Л. Толстым -- проблема свободы воли. Толстой на пару с Фетом был большим поклонником Канта, хотя и не поэт, без конца читал этого немецкого педанта в профессорском парике и именно оттуда он почерпнул решение проблемы. Сама проблема состоит в том, что человеку кажется будто он абсолютно свободен в своих действиях: что хочу, то и ворочу. "Могу копать?" -- "А что еще можешь?" -- "Могу и не копать".

А глядя на человека со стороны "как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, -- богословской, исторической, этической, философской, [и, добавили бы от себя, просто бытовой] -- мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее".

Кант предложил рассматривать человека  как бы состоящего из двух существ: внешнего и внутреннего. "Внешний человек" -- это вовсе не то, как он одевается, какой социальный статус имеет, то есть каким он является в окружающий мир. "Внешний человек" (это мой термин, не очень удачный, согласен, но пока ничего другого придумать не могу) -- это то, чтО он имеет внутри себя: воспоминания, мысли, чувства, желания. Но если -- можно и нужно спросить -- внешний человек -- это то, что он имеет внутри себя, то какого же черта может быть и еще какой-то "внутренний человек"? Кант называет этого внутреннего человека трансцендентальной апперцепцией, чтобы за мудреным названием уйти от объяснения сути. Или Я это Я (=ego из cogito ergo sum) с большой буквы и курсивом, в отличие от "я" с маленькой буквы и в кавычках, которое мы обозначили как "внешнего человека", и которое есть эти самые воспоминания, желания... которые как раз и являются внешними по отношению к этому самому Я.

Природу этого Я -- трансцендентальной апперцепции -- Кант не раскрывает, хотя очень много думает и рассуждает о ней. В первом приближении Я -- это ощущение того, что Я это Я, и все эти мои воспоминания -- это мои воспоминания, мои ощущения -- это мои ощущения, мои желания -- это мои желания с ударением на мои. В конце концов Кант объявляет Я -- идеей разума, которая не имеет никакого объекта, а является такой же химерой как природа или бог. Идея, которую человек ни в состоянии понять и ни от которой он не в состоянии избавиться.

Лев Николаевич Толстой обзывает "внешнего человека" сознанием, а Я -- разумом. Тоже не очень удачно. И вообще вся абстрактная часть толстовского философствования путаная, и не зря Фейхтвангер предлагал наплевать на нее, а просто читать роман. Но вся беда в том, что даже не поняв, и именно не ощутив толстовской философии, невозможно до конца вникнуть в его эпопею. Причем Толстой -- подчеркнем еще раз -- не философ рассуждения, т. н. дискурса, а философ рассмотрения идей в художественных образах.

2. Что касается природы Я или разума, то здесь Толстой наплел всякой ереси (ну он посчитал разум якобы это Бог в человеке, то есть "внешний человек" -- это то что человеку кажется, что он есть -- существо свободное, которое может копать, а может и не копать, а внутренний -- разум, Я, трансцендентальная апперцепция, назовите, как хотите, только в печку не ставьте -- это как раз Бог, который в нас и который управляет нами).

В конце концов, как рассуждает Толстой, не так уж и важно. Его художественная философия состоит в том, что он рельефно выразил человеческую судьбу как противостояние этих двух начал: человек хочет одного, считает, что он действует по своим желаниям, а в действительности он ведом. Он думает, что он принадлежит царству свободы, а он с потрохами запродан царству необходимости. Болконский думает повелевать людьми, быть над ними, а выполняет свой долг и является честным винтиком общественного механизма, Николай Ростов думает заключить в объятиях целый мир, а оказывается жмотом и куркулем, обустраивающим исключительно свою личную жизнь.

Ну а уж о Пьере Безухове и говорить нечего.

"Пьер был тем отставным добродушно-доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.

Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из заграницы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?

...

В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, 'а я и теперь все недоволен, все мне хочется сделать что-то для человечества', -- говорил он себе в минуты гордости".