Помощь трех святителей

©Розена Лариса Вениаминовна
               
Посвящается Б.М.         


ИЗ КНИГИ "ВРАЗУМЛЕНИЕ ГОСПОДНЕ" НА КНИГУ ДАНО БЛАГОСЛОВЕНИЕ ПАТРИАРХА АЛЕКСИЯ 2,

КНИГА ОТНЕСЕНА К ЛУЧШИМ. © РОЗЕНА Л.В. 2001 ВОРОНЕЖ,Ц.Ч.К.И.; ©РОЗЕНА 2002 ВОРОНЕЖ,Ц,Ч,К,И,; ©РОЗЕНА 2008 Н. НОВГОРОД; ИЗДАТЕЛЬСТВО РИДЕРО, ЕКАТЕРИНБУРГ, 2021; Ссылки на другие ресурсы: Дзэн, канал "Чудачка".

ПОМОЩЬ ТРЕХ СВЯТИТЕЛЕЙ

Не спеша, брел я по подземному переходу. Озабоченные люди, отрешенно опустив глаза в землю, таяли передо мной. Лица у многих были измученные, уставшие, казались погруженными в неразрешимые проблемы. Среди разобщенности, неприятия друг друга неожиданно услышал чудесные созвучия. Исполняли скрипичный концерт Прокофьева. И вдруг закружилось, замелькало в сердце радужное, хорошее, светлое. Плохое размылось. Остались зелень, щебет птиц, солнце, воздух, очарование жизни, преклонение перед ней. Услышал я то, что невозможно для осени — обновление и полет, тепло и свежесть. Встал, задумавшись перед музыкантом, и никак не мог понять: в чем же дело? Вокруг и на улице — холодно, грустно, а моему сердцу весело от ликующих, праздничных звуков. И почему-то не стремлюсь грустить, вспоминать плохое, хочется только жить.
Во второй части музыкальной композиции полились грустные, мягко-чарующие звуки. Но сердце не поддается им, оно знает, что весна первой части концерта еще не кончилась...
Любовь моя, потерянная навеки, оплаканная мной, как при погребении, где бродишь ты, неприкаянная и горькая, одинокая и отверженная, сирая и убогая? Где бродишь? Когда-то ты перерождала нас двоих, ныне мы отторгнуты тобой. Все прошло: и сожаление о несбывшихся мечтах, и здоровье, и молодость, и сама жизнь исчезает, испаряется, словно обмельчавший ручей... Я вспоминал: пришел сломленный с Афганской войны, запил. И супруга с детьми покинула меня после безуспешных попыток что-либо изменить...
В подземелье музыка странно оживает, тревожит душу, воспринимается не так, как на концерте. Она неузнаваемо перерождает человека. Медленно приблизился к неизвестному исполнителю, неуверенно начал разговор:
— Спасибо, мне до слез понравилась Ваша игра. Прокофьев?
— Да, — скрипач несколько смутился.
—Не могли бы Вы пойти со мной пообедать? Я — одинок, журить из-за непрошеных гостей некому, музыку очень люблю. К тому же вижу, Вы при орденах, и я участник Афганской войны. Есть о чем поговорить...
— Мне действительно хотелось бы отдохнуть, — растерялся виртуоз.
Выяснилось, незнакомец был интересным, милым застенчивым человеком. Назвался Василием. Под семьдесят, худощавый, седой, кареглазый. Во время беседы, завязавшейся между нами, я поведал о своей личной трагедии.
Немного помолчав, он резюмировал:
— Вам следует постоянно каяться...
— Каюсь и на исповеди в храме, и на молитве дома. Так и Вы веруете в Бога?
Василий утвердительно кивнул головой:
— Да, но со второй мировой войны бесповоротно утвердился в том, что Господь существует...
— Вы заинтересовали меня. Буду благодарен, если расскажете. Как катехизатору, такие истории для меня интересны и поучительны.
— Произошло это в начале марта 1943 года. Я — семнадцатилетний мальчонка — командир отделения, должен был с группой солдат идти в наступление под Старую Руссу. Начинался путь со станции Осташково. Подчиненные — молодые, отважные, бесстрашные ребята. Одеты налегке, не у всех имелись теплые бушлаты. Моя задача заключалась в том, чтобы довести их до места назначения и по дороге доставать еду по талонам. Разговаривать боялись. Шли молча, продрогли.
Начало марта — обманчиво. Пронзительно убийственный ветер выдувал из нас жизнь. По небу угрожающе, со скрипом ползли металлические облака. Местами под ногами жалостливо хлюпал снег. Неуют врывался в сердце, и оно властно ворошило воспоминания детства...
Набегаюсь за целый день на морозе так, что еле приползу домой в снегу с головы до ног, веселый, голодный, жадный до жизни... Мама с причитаниями раздевает, кормит и, устав ругать, целует в сияющие глаза. А я проворно взбираюсь на палати. Тепло. Рядом дед, начинает рассказывать о Боге, Богородице, святителях. И незаметно засыпаем. А завтра все повторяется вновь: и озорство, и та же бесшабашность. И счастье детства...
Неожиданно обрадованный крик разрубил тишину:
— Братцы, обоз!
— Стой, вдруг заминирован!
Рассмотрели, а там овес фашисты бросили. Ребят удерживать не стал. Велел сгребать его и тащить в близлежащую балку. Устроились, разожгли, греемся, есть принялись, расправлять уставшие ноги. Дым от костра повалил невообразимый. По нему засек нас немецкий самолет, начал кругами летать и обстреливать. Видим — дело плохо, отдаю команду:
— Немедленно тушим!
— Сейчас. Ах ты, батюшки, руки не слушаются!..
От огня и следа не осталось. Виднелся бурый снег, проталины, выедала глаза гарь...
— Пойду, поищу, где продукты можно достать. Оставаться всем поблизости, не уходить, ждать моего возвращения!
— Есть, ждать!
Побрел наугад. Выбрался на дорогу, увидел деревню. Маленькие мазанки, крытые соломой, черепицей. При домах огороды, садики. Солнце припекало, высветляя побуревшую за зиму серость. Земля, перемешанная со снегом, казалась противоестественной. Будто специально кто-то трактором перепахал все, превратив в сплошную боль...
Безвинно, и по-детски просто, моргали солнечными зайчиками уцелевшие окна хибарок. И среди замеченной неразберихи наткнулся на большое количество трупов около одного из домов: русские солдаты в нижнем белье... А вокруг тишина. Так бывает, когда струна у скрипки оборвется. Играешь, играешь на ней. И — пустота... Мне показалось, что из меня ушли все чувства, оставляя один панический страх… Он разрастался, увеличивался, бушевал пожаром. Думаю: «Надо бежать!» А ноги не слушаются. Рывком, словно меня подбросили, устремился в другую сторону.
Вышел из удручающего переулка и поспешил дальше. Как сейчас помню — происходило все третьего марта. Лежит на дороге в грязи иконка деревянная. Изображены на ней три святителя: Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст в рост. Поднял ее. Небольшая, в тетрадный лист. Вытер платком, рассмотрел, подумал: «Какая святость и в грязи валяется! Все попрано человеком. Нет, нельзя ее здесь врагам на поругание оставлять... Но куда спрятать? В солому крыши положить? Снова может упасть от сотрясений и взрывов, в хате — то же самое».
Взял лопату, подошел к близлежащему дому, откопал от завалинки землю, оказавшуюся неподатливой. Поцеловал икону, перекрестившись, положил в образовавшуюся ямку, завалил землей. «Ну, вот теперь, по ней ходить не будут!»
Пошел спокойно, продолжая путь. А на сердце стало легко-легко, будто только что причастился, как в детстве, когда мама еще затемно водила за собой в храм.
Из-за угла дома появился молодой солдат. Зимняя шапка-ушанка сдвинута на макушку, темный бушлат распахнут, голенища кирзовых сапог в грязи. Юношеское лицо в рыжих веснушках. И от этого казалось каким-то озорным, весенним. Голубые глаза с хитринкой.
— Что, браток, ищешь? — заулыбался во весь белозубый рот.
— Где найти продпункт?
— А ты, случайно, не из Воронежа?
— Ну и ну! Как угадал-то? Я из Углянца! У меня путевой лист на продукты, где их получить?
— Земляк, голубчик! Дай рассмотреть тебя! Что же, родной, так посинел?
— Да считай сколько идем на холоде без еды!
— Пошли со мной, помогу!
Привел к деревянной крепенькой избушке.
Запахло смолой, дымом, едой. Внутри разжигали печь. Сырые сосновые дрова шипели и тухли. Возившийся солдат не унывал, подбрасывая щепки.
Народу внутри много. И все какие-то уставшие, простуженные. На полу, на соломе и на лавках лежали и сидели бойцы. Кто спал, кто шил, писал, читал…
— Братишки, принять, как следует, мой земляк. Соберите что-нибудь — голодный.
— Сейчас, мигом сообразим!
Повыскакивали, засуетились, надавали сухарей, хлеба, консервов. Дверь заскрипела, грузно плюхнулся высоченный мужик-охранник со склада продпункта. Понесло морозом, свежестью. Ему тут же велели помочь мне с едой:
— Организуй, друже!
— Хорошо. Я сменился, подполковник ушел. Будет столько провианта, сколько сможет унести.
Вскоре нашел своих. Увидели меня и давай кричать от радости. Досталось всем поровну. Упаковав все по вещмешкам, снова в путь. Наконец дошли до места назначения. Рядом лесок в снегу, сонный, романтически мечтательный. Небо голубеет щемяще пронзительной радостью. Эх, не воевать бы, а жить, любить, создавать!..
Показался комбат. Докладываю:
— Прибыли в Ваше распоряжение.
— Прекрасно, располагайтесь на снегу, — а сам веселенький, под хмельком, — в три часа будем наступать. Снимайте с ног валенки и выбрасывайте их и все лишнее. Надевайте сапоги, портянки. И еще 40 человек принимай и командуй, выдели связных.
— Есть принимать команду. Обратившись к солдатам. произнес:
— Слушать приказ, солдаты! У меня два сержанта и у вас два сержанта из добавленных. Они будут связными.
Передвигались тихо. Немцы не знали, что готовится наступление. Подумав, решил разделить подчиненных. Одна часть пошла быстрее, а вторая за ними, так как мои ребята были без маскировочных халатов.
Иду со своими связными сбоку. Спокойно, ни звука, неожиданно выходят нам на встречу три солдата. Встали и говорят:
— Подождите, не спешите!
— Я не могу отряд бросить, нас примут за дезертиров и расстреляют…
Не успел никто ничего ответить — началась артподготовка. Перед тем, как зайти в город, нашими войсками производится артобстрел. Начали бить «Катюши». Пламя хлещет, над головой пролетают снаряды. Казалось, взревело сердце разорванной на клочки земли. Всепожирающий огонь охватил видимое глазом и смешался с пылью, дымом, будто наступил конец света.
Вскоре вокруг все превратилось в сплошное месиво. Тут и там зияли глубокие воронки и выбоины. Взрывалось и звенело с такой силой что думалось, никогда не наступит тишина... Я пребывал в оцепенении. Волосы, осыпанные пылью, спутались, глаза опухли и превратились в узкие щелочки, рот наполнился песком и щебнем. Гимнастерка и фуфайка, потеряв цвет и форму, вздыбились на теле жестяной робой.
Через некоторое время солдаты ушли, «Катюши» уехали.
Светало. Солнце, как ни в чем не бывало, ласково освещало израненную землю…
Впереди заметили одетых в черные бушлаты немцев. Приказал своим немного рассредоточиться, принялся стрелять из автомата. Бросили гранату, чтоб припугнуть, они убежали. А мы, группа из пяти человек, повернули назад. Внезапно на пути появился танк. С ожесточением и злостью стали кидать в него гранаты. Откуда же их столько набирается? Ползут, как саранча! Немцы выбрались из него и удрали. Но с их стороны начался минометный обстрел. Измотанные и уставшие, мы отбивались изо всех сил…
Вдруг жгучая волна тепла полилась по руке. В голове мелькнуло: «Ранен». Оглушающая боль отдалась в ноге. Я упал, не понимая, что со мной. Какое-то тупое безразличие охватывало сердце. Жив или мертв уже не тревожило меня. Подбежали ребята, подхватили под руки, повели в санчасть. Успели к обеду. Там рассказали про стычку. Ответили:
— Слышали, вы же не дали возможности немцам зайти в тыл к нашим, наступающему батальону, и захватить «Катюшу». Поэтому и сюда они не попали, а то расстреляли бы всех…
— Ну и дела!..
Раны промыли и перевязали. Получил медаль за отвагу. А ночью на лошадях повезли по Ильмень-Озеру под Москву, так как не было охраны. Тупо ныло плечо. Голова, будто чугунная, звенела и раскалывалась на тысячи кусочков. Казалось, она навсегда рассыпалась и не сможет собраться в одно целое.
Внезапно, с пугающей неотвратимостью, наступила тишина. Я находился в полубреду, в каком-то томительно-зачарованном забытьи. Вдруг стали слышны обрывки непонятных звуков. Они разрастались, увеличивались, соединяясь друг с другом. Отчетливо узнавал шестую симфонию П.И. Чайковского. Вот она, до боли красивая, побочная партия. Рисует светлую жизнь, счастье. Но силы зла и насилия, слышимые в основной, сминают ее. Гибнет чистое, прекрасное. Сердце надсадно сжалось от боли...
— Я не хочу, не хочу умирать!
— Тише, тише, сынок, скоро будешь дома, увидишь маму, - успокаивал тихий, грудной, домашний голос. И я вновь впадал в забытье...
В госпитале сразу попал на операцию...
Когда стал передвигаться без посторонней помощи, увидел солдата из нашего общего батальона:
— Ванюша, браток, подожди! Это же я — Василий! — закричал, задыхаясь, - Как ты, что дальше-то было, куда ранен?
— Контужен. Но из наших никого больше в живых не осталось…
Услышав такой ответ, чуть не упал. Он поддержал меня, схватив за руки. Тяжело оперся на него, застонав от внезапной боли в сердце, досады, ужаса. Побледнел, ком тошноты подкатил к горлу…
— Что ты, милый, крепись, все под Богом ходим...
— Да раны знать себя дают...
Позже понял, почему меня, желторотого парнишку, сделали командиром. Большое руководство знало, что будет ложное наступление для отвлечения внимания немцев.
Сменив три госпиталя, приехал домой. И рука зажила и действовала, и нога при мне осталась... Мать, крича и плача, целовала меня в уставшие глаза и шептала: «Бог есть, услышал мои слезы!»
Как будто кто-то кольнул меня в сердце, даже вырвался из объятий: «Святость с дороги убрал от осквернения...» Вздрогнул, словно электрическим током дернуло. Холодок змейкой побежал по спине: «И товарищ-земляк сразу объявился и одарил едой… И три солдата встали и не пустили в город... Так вот почему жив остался... Господняя воля проявилась».
И окончательно понял с тех пор, что Бог есть и еще необходимо благоговейное отношение к иконам...
После войны окончил Московскую консерваторию. Сейчас — на пенсии. Но жить без музыки не могу. Прихожу туда, где Вы меня застали, и играю, играю...
Мы посмотрели в глаза друг другу.
— А знаете, Вы не простую икону спасли от осквернения. Святители — Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст называются вселенскими учителями, то есть, учителями Христианской Церкви. Постараюсь обнародовать Ваш рассказ.
— А внизу подпишите, пожалуйста, офицер Василий Георгиевич просит отозваться солдата из Углянца.
— Не знаю, нужны ли будут мои рассказы, не умерла ли душа у людей?
— Думаю, нет. Почему я играю в переходе? Больше нигде не удается. Мне не нужны деньги, желаю красоту сердцам раскрывать, очищать от душевного холода, говорить звуками людям — любите Создателя, друг друга, жизнь! Думаю, это моя обязанность, если Господь спас меня от смерти...
— Я так и почувствовал. Сердце зарыдало, слушая Вашу игру...