Весеннее ожидание

Старый московский дворик постепенно погружался в ночную темень.
Подмораживало. Весенняя капель всё реже и реже барабанила о кусок старого железа брошенного у водосточной трубы. Изъеденная ржавчиной труба, обломилась на уровне второго этажа, но свою функцию выполняла справно. Вытянувшись вверх по облупленной стене она собирала в раструб, как в шапку-кубанку, вешние воды с крыши дома.

Шум городского транспорта никогда не смолкавший на Садовом кольце к вечеру становился менее интенсивен, но более нахален. А с приближением темноты, этот гул всё чаще сопровождался скрипом тормозов, и криками, типа:
- Ты, чо, козёл?! Не видишь, кто едет? …Чо-о?! Свалил – лох рублёвый!

Раньше Палкан выходил из своего закута, садился в арочном коридоре и ждал, ждал, когда на проезжей части покажется козёл. Но он не появлялся. Потом это перестало его интересовать. Палкан понял, хватким собачьим умом, что «козлами» называют людей, которые ездят в маленьких горбатых автомобильчиках.
Но иногда, случалось, противный визг тормозов становился жутким, и исполнялся несколькими машинами сразу. После, были слышны выстрелы и истошный крик:
- Лежать!!! …Руки – в стороны!!

Однажды, переборов в себе страх, Палкан наблюдал и эту сцену. Она была поинтересней, чем с «козлами», и тематика её была чисто собачьей.
С десяток ловцов, наряженные в тяжелые зелёные безрукавки, вылавливали бритых с затылка людей, в кожаных куртках и с толстыми желтыми цепями на мускулистых шеях.
И опять это для Палкана стало ясно, как Божий день; - «ловят людей сорвавшихся с цепи…»

«Эх, - думал Палкан, - недотёпы эти цепные люди… Ну, смог, сорвался, убежал… А цепь-то, какого чёрта, с собою таскать? …Недотёпы! Перво – на – перво, должен от цепи избавиться… Чтобы и подозрений никаких,…что ты цепной! А теперь что? Ещё мало, если побьют, так ведь, на более крепкую цепь посадят… Ясное дело! Посадят. Эх-ма! Они даже дурнее, чем Гвидон, ротвейлер с Покровки. Его тоже года два назад, на цепь посадили, автостоянку охранять…Но, будку – не построили, харч – нерегулярный, воды жарким летом – и той не всегда… Забегал я к нему – он мне жаловался… А этой зимой драпанул! Хоть и недалёк он по уму, у этих породистых – смекалки никакой, один гонор да родословная, но прибежать к Шарику из «Гастронома» догадался. А тот, естественно, ему; ошейник - долой, обрывок цепи – долой… Свобода! Два дня у меня отъедался... Сейчас, где-то на вольных хлебах, бегает.
А у этих цепных, как у нашего пуделя, с пятого… Только и дел – стрижка, да прыжки – лапами махать. Выставочный вариант… - умозаключил Палкан, - И между собой, хуже нет живут… Перед Рождеством, на двух лакированных лимузинах, к нам во двор закатили. Мусорный контейнер сбили. Выскочило их из машин человек восемь. Одни – в пальто до пят, другие – в куртках… Но с цепями все! Те, что в куртках, орут:
- Надоело ждать! С сегодняшнего дня – на счётчике! Ясно??!! Что ты вякаешь, Азиз?!
И этому Азизу, по морде, ногой… Ловко так, в прыжке! Арчибальд, пудель наш, так не может… А этих, видно, лучше дрессируют… Азиз в сугроб. А тот, в куртке, ему на цепь ногой наступил
- Замочу… - говорит, - И урою, здесь же…
Нет ума, нет… Во первых, откуда вода в 20-ти градусный мороз? А во вторых, посмотрел бы я, как он яму копал бы…Здесь, во дворе? «Урою»! – так бы в метро и провалился… Вот оно, под животом шумит, я-то – чую…»

Палкан потянул носом. Пахло рыбой и жаренным луком - с Большого Козловского. Уксусом и мясом – с Сухаревской площади, и чем-то приторным и непонятным – из Ленкиного окна. Палкан не отрывая голову от передних лап, поднял глаза и посмотрел на не занавешенное окно второго этажа.

«Вон и Ленка! Опять перед зеркалом, в чём мама родила, рисует что-то у себя на лице… Хотя бы занавески задёрнула… Опять Макаровна с третьего, напротив Ленкиного, орать будет на весь двор. Обзовёт Ленку всякими словами… А что кричать? Если у Ленке работа трудная... Она ночью бабочкой работает... И даже зимой ей работала!? Мой Мироныч, работу эту не одобряет, но и Ленку в обиду не даёт. А Макаровне, он так и сказал: «Не богохульствуй, - говорит, - наконец-то девка оделась по-человечески, да и харч у неё теперь – завсегда… А что она научным сотрудником получала? – Слёзы… Эх, Макаровна, жизнь ноне другая…» Мироныч – он мудрый, и знает что к чему! Конечно же, зимой, бабочкам – не сахар…»

Палкан поднял голову и опять потянул воздух. Уловив что-то знакомое в его мартовской прохладе, два раза радостно вильнул хвостом. Под лапой кто-то зашевелился. Он сунул большой чёрный нос между лап, но тут же поднял голову и фыркнул. Из мехового коридора лежащих параллельно передних лап выскочил таракан. От него пахло химикатами. Описывая неимоверные зигзаги, падая и замирая, и опять поднимаясь, он добежал до открытой двери, как есть сопротивляясь состоянию невменяемости. Палкан брезгливо посмотрел ему вслед.

«…Странные эти люди… Зимой – им обязательно надо быть бабочками… Перед тем, как выгнать таракана – они зачем-то меняют ему запах… С цепи сорвутся – а свободы не хотят…» - философствовал Палкан, положив свою большую вислоухую голову на чёрный мех передних лап.

Вечерняя прохлада опять принесла знакомый запах, и Палкан часто завилял хвостом. Он ясно представил себе грузно идущего Мироныча.

«Вот он, шаркая калошами, тяжело поднимается по Басманной… Останавливается у киосков метро… Здесь он купит 200 грамм водки в запечатанном стаканчике, и два беляша у тётки в белом халате. Перейдёт вонючую дорогу, ( почему-то названную Садовым кольцом?), по которой ездят «козлы» и люди «сорвавшиеся с цепи», войдёт во двор, и скажет:
- Ну что, Палкаша? Заждался?! Экой у тебя хвостище!
Сядет на скамейку под лестницей, положит у моей миски беляш, и продолжит:
- Живём брат… Вот и весна на подходе! Живём! А ты, я смотрю, зажрался… Эвон, сколько у тебя провианта! Нэпман ты, брат... Нэпман…
Выпьет водки, и мы начнём с ним закусывать…»

Палкан сладостно зажмурился. Он вообразил, как Мироныч набивает курительную трубку. Раскуривает… И вздыхая, говорит:
- А Москва-то, нынче, не та… Нет – не та… Глаза лопни – не та… И народ – глумной… И то, право-дело, глумной…
Палкан почти ощутил этот выдох, пахнущий табаком и водкой. И вспомнил фразу Мироныча, которую тот говорил перед тем, как уйти к себе:
- Прости им, Господи! Прости! Ибо, не ведают – что творят…"

Палкан открыл глаза и жадно потянул воздух. Во двор въехала «Скорая помощь». Два дюжих санитара, открыв заднюю дверь, выдвинули носилки. Белая простынь накрывала человека в фетровых бурках с калошами. Палкан рванулся со своего лежака, подбежал к носилкам... и жалобно заскулил.


«Ну, что ты, Палкаша... Живём... Брат... Весна...»


Гулкий стук каблучков метался под аркой. Отражаясь от кирпичных стен быстрым эхом, тонул в колодце московского двора, на середине которого, недвижно сидела собака. Глаза её были устремлены вверх. Серое мартовское небо застыло в её просящем, немигающем взгляде. Она сидела так вторые сутки. Ни угрозы, ни уговоры жильцов, ни какого действа не возымели. Если бы не изредка вырывающиеся вздохи, её можно было принять за изваяние. Ночная изморось блестела на её чёрной шерсти серебреным бисером.
Но вот стук каблучков вырвался из кирпичного туннеля и через мгновение замер рядом с сидевшей собакой. Это была Ленка. Не обращая внимания на глазеющих из окон соседей, она опустилась перед Палканом на колени и положила руку на его росный загривок. Так они побыли какое-то время. Потом Ленка обняла Палкана за шею и сказала:
- Врачи утверждают, что есть надежда… Я думаю, всё будет хорошо…
Она поцеловала Палкана в прохладный и чуть влажный нос
- Надо ждать… Надеяться и ждать… Пойдём, Палкаша, Он тебя услышал…
Положив свою маленькую красивую ладонь на нос собаки, она подняла глаза в холодную синь мартовского неба. От ладони пахло апельсинами и чем-то ещё приторным и непонятным.
Палкан шевельнулся и встал. Лапы мелко дрожали. Понурив голову он пошёл за Ленкой. У самого подъезда его чуткие уши услышали насмешливые голоса:
- Смотрите! Ленка нового кобеля повела!
Палкан остановился и кротко взглянул в небесную даль
«Прости им, Господи! Прости! Ибо, не ведают – что творят…»