Санитарка

                             Нине Обуховой

Позвал солдатик из трёхсотых, я сунула в карман свою тайную тетрадь с записками и поспешила к нему. Страшно израненный, а я должна была сделать всё, чтоб он вредные мысли от себя гнал. Это у меня получалось.
...Обстрелы не прекращались: подозревали нацики о нашем приёмном медвзводе, но никак не могли нас обозначить и били по дорогам сутками. Поэтому эвакуировать немногих отсортированных в госпитальный взвод не удавалось второй день. Что могли, врачи делали, и только. Вот она, дилемма: пациентам срочно нужна помощь, но оказать её невозможно. Особенно, когда ранен и медбрат.
И мы тут с оператором застряли на их голову. Хотя и я и он окончили курсы тактической медицины, но он сам был легко ранен. А мне, здоровенькой, поручили поддерживать в раненых жизнь и ждать окна. Я это и делала: колола медикаменты, была нянькой, подмывала, одевала, только что не кормила из ложечки.
Хоть и подготовленная, я не ожидала от себя, что смогу эту работу делать. Нужда и не тому научит. От старых «привычек» журналиста осталось одно: видеть, запоминать и потихоньку стенографировать материал. И вспоминать, как литераторы запрещали писать слишком натуралистично. Их бы сюда. Оторвать человека от его физиологии? Как можно сглаживать неприглядность, подыскивая нейтральные слова? Привезти бы такую брезгливую Даздраперму сюда и заставить увидеть раненых на брезенте, ощутить эту вонь пота и гниющей крови. Наверное, в «своём уюте» эта рабоче-крестьянская интеллигенция даже испражняется в перчатках и с пинцетом, если стесняется описать очевидное. И ведь их не переубедишь, и никакие Бунины и Толстые им не указ, а куда деть Шолохова, который слово «говно» считал синонимом к ненужному. В общем, мои мысли ждали воплощения, но это потом, когда смогу оказаться в тылу. Здесь не до них да и невозможно.
Мой солдатик улыбался, когда я ему рассказывала о своих литературных задумках. Поделилась своими мыслями о натуралистичности в литературе. И даже не понимала, чему он улыбался. Но в тот день ему захотелось вымыться.
Устраивать ему баню невозможно при его ранениях. Ну, памперс поменять, кровь оттереть, пот промокнуть. Когда он к нам попал, говорила: глазки отмою – хоть увижу, голубые они или карие? Стандартная шутка, но так и есть. Сделать перевязку и помыть? Командир, старый, лет тридцати пяти, невзрачный мужик, который пару раз за эти дни учил меня жить, скептически отнёсся к моей мысли, что это желание раненого – начало выздоровления. Знал же, какое у солдатика было настроение и каково его состояние.
А солдатик терпел помывку стойко. Я старалась его осторожнее поворачивать, лёгонький он был, на руках бы носила. На его обнажённое тело я поначалу смотрела с ужасом, увидев, что с ним сделали нацисты. После пыток они посчитали его мёртвым и бросили. Но он очнулся, выполз из подвала и пополз к своим. Его разглядела птичка, и наши его подобрали.
Тёплая вода стекала по его коже, он даже наслаждался, даже пытался тереть себя салфетками, отталкивал мои руки. Бормотал, что всё сам, что стесняется. Хотя на фронте солдаты стесняются одного: трусости. Но я здесь санитарка, командую я.
Уложила его на чистое. Он был доволен, он светился даже. Даже что-то начал рассказывать о своих планах. И говорил, как ему стало легко, мечтал встретиться с семьёй.
А я знала, что его родных убили. Всех. Посекло беременную жену, отца с матерью, сестру… Я знала, что его пытки нацики записали и ролик переслали на телефон его жены. Шутковали так… Как ни страшно это говорить: хорошо, что его родные этого не увидели.
Он лежал такой довольный, боль ушла? Он меня чуть слышно благодарил за рассказики, за эту условную баньку. Я отнекивалась, мол, ничего особенного не делаю, главное, чтоб выздоровел. Вот увезут его в тыл, а потом в Москву и там вылечат. А сама вставляю очередной шприц в бабочку и продолжаю болтать, типа: приедешь нас проведать?
Я даже не успела нажать на рукоятку поршня, как мой солдатик вдруг выгнулся, задрожал и сразу опал, и я поняла, что он умер.
Оживить его не удалось. А я стояла рядом на коленях, когда его пытались реанимировать, и смотрела на злосчастный шприц, на свои дрожащие руки. Всё я делала правильно, а он…
Командир забрал из рук шприц и увёл меня. А меня мучила одна только мысль: получалось, что я его убила, вот что было страшно.
Да, отрезал медик, ты его убила. И если не вернёшься в журналистику, это не последняя смерть из твоих рук. Ты не хотела, но убила, хотя у каждой смерти есть своя причина. Так что, девонька, переживи это. Не сможешь — вернись к своей работе. Она не менее важна.
В эту же ночь наши артиллеристы подавили нациков, всех тяжёлых удалось вывезти. Эвакуировали и меня с оператором, свою работу мы выполнили. Всю дорогу не покидала мысль, как несправедлива судьба к солдатику: чудом спастись из плена и перед самой эвакуацией умереть от рук дуры-полусанитарки…
В гостинице занялась было своими записками, но не могла ничего написать. Скомпоновали материал, отправили в редакцию, но всё отложила на потом. Даже работу журналиста. Перед глазами – он, живой, улыбка и… судорожно выгнутое тело. Но вдруг я поняла, что означали те слова мудрого командира.
Осталось одно. Настоять, чтоб меня отправили обратно. Я знала, что нужна во взводе, я буду там, пока не сменят, и ни один солдатик больше не умрёт.

Ноябрь 2023, май 2025