Санитарка

                             Нине Обуховой

        Позвал солдатик из трёхсотых, я сунула в карман тетрадь с записками и поспешила к нему. Страшно израненный, он как бы чувствовал, что не выживет, а я должна была сделать всё, чтоб он эти мысли от себя гнал. Это у меня получалось.
        Обстрелы не прекращались: знали нацики о нашем приёмном медвзводе, но никак не могли нас обозначить и били по дорогам сутками. Поэтому эвакуировать отсортированных в госпитальный взвод не удавалось третий день. Что могли, врачи делали, и только. Вот она, дилемма: пациентам срочно нужна помощь, но оказать её невозможно. Особенно, когда ранен и медбрат. Оставалось поддерживать в раненых жизнь и ждать. Я это и делала: ставила уколы (да, санитарка поневоле, хотя и прошла курсы медсестёр, и теперь за всех стараюсь делать и это), была нянькой, подмывала, одевала, только что не кормила из ложечки.
        Я не ожидала от себя, что смогу эту работу делать. Но нужда научила. От старых «привычек» журналиста осталось одно: видеть и фиксировать материал. И вспоминать, как литераторы запрещали писать слишком натуралистично. Их бы сюда. Оторвать человека от его физиологии? Как можно сглаживать неприглядность, подыскивая нейтральные слова? Привезти бы такую брезгливую Даздраперму сюда и заставить ощутить эту вонь пота и гниющей крови. Наверное, в «своём уюте» эта рабоче-крестьянская интеллигенция даже испражняется в перчатках и с пинцетом, если стесняется описать очевидное. И ведь их не переубедишь, и никакие Бунины и Толстые им не указ, а куда деть Шолохова, который слово «гавно» считал синонимом к ненужному. В общем, мои краткие зарисовки, сделанные впопыхах в минуты отдыха, ждали воплощения, но это потом, когда смогу оказаться в тылу. Здесь не до них.
        В тот день я вдруг увидела, что мой солдатик улыбнулся, когда я ему нечаянно рассказала о своих литературных задумках. Да, поделилась своими мыслями о натуралистичности в литературе. И даже не поняла, чему он улыбнулся. Это было очень необычно. Но он продолжал меня удивлять: ему захотелось вымыться.
        При общем дефиците воды это почти невозможно. Что тут делать? Ну, памперс поменять, кровь оттереть, пот промокнуть. Когда он к нам попал, говорила: глазки отмою – хоть увижу, голубые они или карие? Стандартная шутка, но так и есть. Но я хоть литр воды добилась, даже нагрела. Командир, подполковник, старый, лет тридцати пяти, невзрачный мужик, который изредка учил меня жить, не возражал, хотя он скептически отнёсся к моей мысли, что это желание раненого – начало выздоровления. Знал же, какое у солдатика было настроение и каково его состояние.
        А солдатик терпел помывку стойко. Я старалась его осторожнее поворачивать, лёгонький он был, на руках бы носила. На его обнажённое тело я поначалу смотрела с ужасом, настолько его изуродовали нацисты. После пыток они его бросили умирать. Но он очнулся и пополз в нашу сторону, его разглядела птичка, и наши его подобрали.
        Тёплая вода стекала по его коже, он даже наслаждался, даже пытался тереть себя салфетками, отталкивал мои руки. Бормотал, что стесняется. Хотя на фронте солдаты стесняются одного: трусости. Но я почти медик: каждый его шрам, перелом мне и так известен.
        Я насухо и осторожно вытерла его голову, широкие исхудалые плечи, ноги, одела в чистое, положила на чистое. Он был доволен, он светился даже. Даже что-то начал рассказывать о своих планах. И говорил, как ему стало легко, мечтал встретиться с семьёй.
        А я знала, что его родных убили всех одной ракетой. Посекли беременную жену, отца с матерью, сестру… Я слышала, что когда его пытали нацики, они транслировали на номер его жены видео, что с ним делали. Шутковали так… Ролик мне показали. Как ни страшно это говорить: хорошо, что его родные этого не увидели.
        Он меня чуть слышно благодарил за эту условную баньку. Я отнекивалась, мол, ничего особенного не делаю, главное, чтоб выздоровел. Вот увезут его в тыл, а потом в Москву и там вылечат. А сама вставляю очередной шприц в бабочку и продолжаю болтать, типа: приедешь нас проведать?
        Я только даже не успела нажать на рукоятку поршня, как мой солдатик вдруг выгнулся, задрожал и сразу опал, и я поняла, что он умер.
        Оживить его не удалось. А я стояла рядом, когда его пытались реанимировать, и смотрела на злосчастный шприц, на свои дрожащие руки. Всё я делала правильно, а он…
        Командир забрал из рук шприц и увёл меня. А меня мучила одна только мысль: получалось, что я его убила, вот что было страшно.
        Да, отрезал старый медик, ты его убила. И это не последняя смерть из твоих рук. Ты не хотела, но убила его ты, хотя у каждой смерти есть своя причина. Так что, девонька, переживи это. Сможешь?
        В эту же ночь наши артиллеристы подавили нациков, всех тяжёлых удалось вывезти. Меня послали сопровождать. Но, думаю, отпустили, чтоб я пришла в себя. Всю дорогу не покидала мысль, как несправедлива судьба к солдатику: чудом спастись из плена и перед самой эвакуацией умереть от рук дуры-санитарки…
        В госпитальном взводе меня не оставили, определили в гостиницу, пока не будет транспорта к фронту. Чтоб хоть как-то отвлечься, занялась было своими записками, но не могла ничего написать. Перед глазами – он, живой, улыбка и… судорожно выгнутое тело. Но вдруг я поняла, что означали те слова мудрого командира.
        Осталось одно. Я не пробыла в тылу и двух дней. Мне говорили, что я – не для этого на фронте. Но я настояла, и меня отправили обратно. Я нужна была во взводе, я буду там до самой ротации, и ни один солдатик больше не умрёт.

Ноябрь 2023