Глава 5. 04. Когда светит черное солнце

Та же крупная резная рама, из которой выглядывала Смешная маска, была низко установлена на тяжелом мольберте и украшена белой драпировкой в виде прихотливого занавеса.
Из неё вылез Болдуэлок и отвесил во все стороны поклоны. На груди у него виднелась буква «А», на спине – «Я».
– Да, это я! – улыбнулся он чиновникам в зале. – Мы с вами где-то встречались?! Узнаёте?
Негидальцев посмотрел по сторонам, стал прохаживаться, продолжая:
– Не сочтите за бахвальство или манию величия: я – основательно заполонил весь мир. Не потому ли – везде признают своим? По крайней мере, прихожусь по нраву многим из вас.
Максим принялся выхаживать по линиям, образующим полукруглые скобки, приговаривая:
– Настоящего имени не спрашивайте. Расслабьтесь. Меня не угадывают, но знают. Имён имею множество, и о них не подозревает никто. Некоторые лишь догадываются, но поздно – когда я уже во гневе.
Негидальцев остановился.
– Зря напрягаете память. Переберите все буквы алфавита, и на каждую из них найдётся имя вашего верного слуги.
Актёр указал на множество теней, стараниями Ильи разбежавшихся в разные стороны от его ног, после чего решительным жестом призвал:
– Оглянитесь, я живу среди вас и ежеминутно изменяю свое обличье. Мир изменчив… Потому иной раз приходится таять, как воск.
Максим присмотрелся к Кихоту.
– Кто там приготовил лист бумаги и потянулся за ручкой? Оставьте до времени. Писатели! Лучше прислушивайтесь и запоминайте. Надеюсь, вы догадываетесь о чём я… Мои глаголы доступны оборванцам и королям. Ибо эти словеса не требуют толмача; они не изыски экспериментирующего эстета. Напоминаю: сегодня зовите меня условно, но не без интриги – Болдуэлоком… Игра же!
Мокрицкий потупил глаза в пол с одной мыслью: «Несдобровать сегодня Главному! Впрочем, на дворе другие времена. Если спектакль даст приличный доход, то всё уладится. Вряд ли запретят премьеру. Не для того Москва прислала сюда Воскобойникова». И завлит прав. Достаточно заглянуть в календарь и посмотреть в окно, чтобы убедиться в справедливости его слов.
Тем временем Болдуэлок отвесил поклон ещё раз. Он удалился в глубину комнаты и вывел оттуда Поликла.
Освещение Илья сделал немного ярче.
Негидальцев обратился к чиновникам:
– Вот Поликл. Да, вы в какой-то мере уже знакомы. Но объяснять причины его превращения из Всеволода Владимировича в Поликла не моя задача (Максим рукой указал на режиссёра). Умные сами возьмут в толк. Вы только гляньте, насколько Иван Петрович помолодел!
И, обращаясь к Авитскому, продолжил:
– Ты мне сегодня совсем не нравишься. (Максим протёр глаза.). Преобразись. Умеешь же. Улыбайся, ведь на нас смотрят люди. И какие люди!
Негидальцев задумался, вспоминая продолжение слов. Забыл их от волнения перед начальниками. Авитский взглядом указал ему на мольберт. Максим вспомнил, о чём должна идти речь, но всё равно сказал своими словами:
– Впрочем, я знаю средство, возвращающее тебя на грешную землю.
Актёр подошёл к мольберту и вместо драпированной рамы закрепил чистый холст. Посмотрел с благодарной улыбкой на Ивана Петровича. Драпировка на глазах отделилась от убранной рамы и, оставаясь малым занавесом, искусно собранным к краям, зависла над полом выше человеческого роста. Негидальцев признался Авитскому:
– Я – твой верный оруженосец.
На лице Шанель Мокрицкий прочитал удивление. Он и сам сначала удивлялся фокусам с драпировками, легко принимавшими нужную форму, движение, необходимый размер, пока не понял, что этот секрет привёз с собой Николай Сергеевич. И секрет не подлежал разглашению даже внутри театра. А как же иначе: творчество и есть тайна!
Из-под импровизированного занавеса вышел Архий, сопровождаемый толпой в чёрном.
Санчо стал с интересом присматриваться к нему, пробуя угадать исполнителя роли, но усилия оказались напрасными.
Забота поселилась на его бровях.
– Что за артист? – не вытерпел он и спросил у Шанель.
– Я тоже не знаю, – с недоумением ответила Коко.
Мокрицкий взял на себя ответственность консультанта, с опаской посматривая на Лунёва.
– Галина Алексеевна Горицына, – подсказал завлит.
И когда на лицах чиновников застыло полное недоумение,
Филипп тихо, но с гордостью добавил:
– Свежая струя режиссёра Воскобойникова!
В окно светило предвечернее солнце, скрадывая полутона.
Процессия, возглавляемая Архием, совершила круг и остановилась на середине комнаты.
Архий, сложив биноклем кисти рук перед глазами, обратился к Поликлу:
– У тебя, служителя красоты, возмутительный порядок вещей. Как такое возможно? Фу!
Горицыной необъяснимым образом удалось превратить женский голос в мужской. Как?? Что значит старая школа!
И Архий тут же приказал толпе:
– Переделайте всё на мой вкус.
И пока рабочие сцены, переодетые в артистов толпы, вместе с другими статистами уносили мольберт, холсты, подрамники, рамы, пучки кистей, торчавшие из широких ваз, обтянутый пожелтевшей бумагой планшет, Люба думала о своём. Единственный человек, который был ей хорошо знаком задолго до того, как она согласилась сотрудничать с театром, сидел в зале и все эти дни делал вид, что не знает её.
Злилась ли Люба? Нет. Напротив, такая ситуация немного смешила. Она несколько лет дружила с этим Лепорелло (уж так его в шутку нарекла). Не пугали даже двадцать лет пропасти, разделявшей их годы рождения. Напротив, именно пропасть не позволяла перепрыгнуть бездну и превратить товарищеские отношения в любовные. Девушка открыто признавалась, что мечтала бы свою жизнь связать с ровесником-командором. Лепорелло не мог занять это место: пропасть лет требует постройки моста через неё – моста звёздной известности. Или мост должен быть золотым. Чего нет и не предвидится. И тогда Лепорелло сильно раздражался, превращаясь, по его собственному признанию, в Дон Карлоса, после чего неизбежно начинались ссоры. Но Люба звонила – и без труда снова восстанавливался мир. Вряд ли она могла бы объяснить причину своих звонков. И действительно: зачем звонила? Загладить вину?! Вины не чувствовала. Надо же действительно устраивать личную жизнь. Смешно говорить о любви… Но вот звонила, потому что не могла не звонить. Наверное, просто привыкла к этому неустроенному человеку. Благодаря ему начала читать Германа Гессе, Трумена Капотэ, Фредерика Бегбедера, Ника Хорнби… Кого ещё? Однако у Любы всегда оставалось женское преимущество приближать к себе или удалять от себя друга.
Знала, что многие приятели и знакомые были против их встреч, что, наоборот, её и удерживало от окончательного разрыва… Не любила плыть по течению. Потому чаще всего, удаляя, приближала, а приближая, удаляла от себя Филиппа. Он тоже вряд ли любил её, но почему-то тянулся к девушке, день ото дня желая всё большего. В один из моментов при встрече она, смеясь, сказала, что донна Анна не может быть любовницей слуги Дон Жуана. Возможно, болтнула лишнее. В ответ он огрызнулся: король Филипп сильно полюбил Елизавету, но та сгубила себя сама. Он не плебей. Даром что ли его и в театре прозвали «Войтылой» – папой Римским. Тем не менее он тоже не назвал бы причину этого бессмысленного притяжения. А однажды Люба ни с того, ни с сего почему-то поцеловала сама… И больше велела не звонить. В результате, теперь в одном зале находилось два незнакомых и даже чуждых друг другу человека. Притом, что оба были вовлечены в одно общее интересное дело. Сложная штука жизнь…
Мокрицкий наблюдал, как «слуги» Архия в самый центр комнаты откатили от стены лестницу, еще недавно связывавшую оба этажа коттеджа. На лестничную площадку подняли кресло Всеволода Владимировича. Получилось некое триумфальное возвышение с троном. Слева и справа от него в оставшемся пространстве установили несколько качелей. Анчик, перебегая с одной качели на другую, начинала азартно раскачиваться на них. Её примеру с гиканьем последовали и те, кто ставил качели.
Архий поднялся по лестнице и сел в кресло, которое Болдуэлок протёр рукавом.
Архий дал знак – и толпа смолкла. Глядя на чиновников, он начал:
– По природе аз, недостойный, был всепрощающим человеком.
Он манерно скорчил искусственную улыбку и, юродствуя под блаженного, продолжил:
– Но вот настал судьбоносный момент, когда люди захотели и избрали ГЛАВНЫМ. Я же не сам напросился. Расскажу знаменательную историю.
Архий поднялся и заходил вокруг кресла, приговаривая:
– Претенденты на власть собрались в одном городе для встречи с народом. Дело было зимой. Они встретились вместе за утренним завтраком в почти пустом зале. Ганимеды носили вина и блюда, заказанные высокими посетителями. Сущее удовольствие доставлял местный пейзаж: в огромном окне мёрзли берёзы, узорно разукрашенные инеем.
– И тут волки… – нетерпеливо перебил Болдуэлок, вероятно, знавший эту историю.
– Не мешай! – скривил рот Архий и вернулся к прежнему тону. – Да, на претендентов из утренней полутьмы неожиданно уставился десяток пар светящихся волчьих глаз. Голодных и злых. А вот теперь, господа, представьте! (Архий обратился к чиновникам, и без того сидевшим в напряжении.) С одной стороны оконного стекла шесть персон, жаждущих власти и сытых, поглощавших на виду у волков вкуснейшие куски мяса, а с другой стороны – десяток голодных волков, имевших власть над жаждавшими власти, да так, что последние не могли высунуть носа на улицу.
Очкарик Кихот «технично» обратился к толстяку (так обращаться могут только люди с большим управленческим опытом: они слышат друг друга, а другие их – нет):
– Что за аллегория! Не слишком ли нагло! Но толстяк успокоил его:
– Посмотрим, чем эта история завершится.
Архий же в свою очередь повернулся к режиссёру:
– Вот тебе тема для следующего спектакля!
После чего он сошёл с лестницы и стал расхаживать среди толпы, со словами:
– Повторяю: волков и претендентов разделяло лишь тонкое оконное стекло. При сильном желании, его могли разбить вдребезги как волки, так и претенденты. Но выжидали и те, и другие. Первыми дрогнула пара слабаков.
– Рррыыы!!! – Архий, оскалясь, внезапно зарычал на переодетого Лапникова в толпе. Эдуард отпрыгнул и перекрестился.
Архий важной походкой продолжил свою прогулку среди толпы, вспоминая:
– Они сразу признались в том, что играют роль подставных. Вспомнили о совести. Стали взывать к остальным. Ну как же! Нашёлся ещё глупец, который захотел ублажить косточками волков, надеясь, что звери поедят и убегут в лес. Ждите! Видя перед собой соблазнительные куски мяса, какой волк удовлетворится обглоданными костями! Любитель фауны распустил сырость: еле успел захлопнуть дверь перед зверями, иначе сразу загрызли бы – и быстро понял, что морально не готов принять власть. Трое, однако, не поддались. Это было настоящее испытание для них. Изнурительное и жестокое. Истинно так… Но победил не тот, кто больше других хотел власти (все хотят и хотели), а тот, кто не собирался проиграть, у кого оказались прочными связи, крепкими тылы и нервы.
Коко, поправляя прическу, выразила надежду:
– Спектакль, вполне возможно, будет иметь успех. В нём столько смыслов, экспрессии, творческих находок! Зритель должен заинтересоваться. А это и хорошие финансы. Только непонятно: чем же закончилась история с волками?
– Какой там успех! – возмутился толстяк Санчо, лихорадочно тряся коленом. – Какие смыслы! Одни фиги в кармане! Слава Богу, прошло их время.
– Теперь фиги показывают прямо со сцены, – ответила Шанель, не желая оставаться в долгу.
Негидальцев решил удовлетворить её любопытство:
– Вызвали полицию с охотниками – и через полчаса успешно продолжилась избирательная кампания. Но разве волки были в чём-нибудь виноваты? Они просто хотели есть…
Никто ничего не успел произнести. Звучала речь того, кому следовало внимать.
– Вот так пришлось стать тем, кто я сегодня есть – Архием. Замечу, самое трудное началось позже. Требовалось перетряхнуть себя, свои мозги… Страшное дело! И чего ради? Только ради порядка среди явных слабаков. Но волк не может позволить себе превратиться в овцу среди овец, он становится ещё больше волком. Увы… Власть меняет характер любого человека. И не потому, что он начинает высоко мнить о себе, а потому, что правителю нельзя оставаться человеком толпы.
Архий сложил перед собой накрест ладони внутренними сторонами вовне. Так и поднялся по лестнице, пока опять ни сел в кресло.
Он продолжил размышлять вслух:
– Возникает новый кругозор. Если есть немного ума, то понимаешь, что его все равно мало. Нужно больше. Хоть поверьте, хоть проверьте… Вступают в силу другие законы: хочешь быть справедливым – стань твёрдым.
Привстав, Архий рассмотрел со всех сторон кисть своей правой руки, крепко сжал её в кулак, продолжая юродствовать:
– Вот и сегодня мы собираемся судить того, кто противостоит большинству и не хочет отвечать нашим законным чаяниям.
– Развелось умников! – провокационно крикнул Лапников, сотрясая воздух огромными кулаками.
– Не хотят заниматься физическим трудом – мутят воду! – вставил весомое слово некто неизвестный, облачённый во всё чёрное.
– Начнём сейчас же! – дурачась, но с инквизиторской решимостью потребовал Мокрицкий, успевший переодеться. Поликл все слова воспринял всерьёз и удивился:
– Люди! Вы – в опасности и сами опасны. Проснитесь! Вы слепы и жестоки.
– Он нас ещё и оскорбляет!! – буркнул Лапников, прикрывая ладонью крепкий рот, отчего его «лютеровские» скулы стали ещё выразительней. Артист бросил взгляд на сидевшего в третьем ряду Марсена Семёновича. – Вышли мы все из народа!
– Если кто-то спит, то как он может быть опасен и жесток? – брутальным смехом разразился Берстов.
Анчик подняла руки вверх, требуя внимания.
– Архий! Нельзя начинать суд без защитника. Некрасиво! – заявила Прохожая в исполнении Эммы.
На открытом суде, действительно, нельзя, – согласился Болдуэлок. – Пойдут кривотолки о беззаконии. Архий, назначай защитника.
Повисла пауза, которую и нарушил Архий:
– Ваш покорный слуга всегда был почитателем красоты и справедливости. Защитника разрешается выбрать по всеобщему желанию.
Болдуэлок радостно подхватил:
– Вот это воистину справедливый суд!
Солнце сделалось ярко-красным. Илья работал чётко.
Установилось молчание.
До следующих выкриков толпы ещё было время, и Филипп бесконтрольно провалился в себя. Как сказал бы Петрарка, вошёл в лабиринт, где нет исхода. Зато есть прожитая жизнь… Их отношения сразу сложились не лучшим образом: чаще случались телефонные переговоры, нежели встречи. Именно случались. Он звонил девушке, девушка звонила ему. Никаких альковных тем. Делились новостями и мыслями. Оставаясь в одиночестве, Мокрицкий иногда так остро чувствовал подругу, что будь у него волшебная палочка – девушка ожила бы тогда реально всего от одного прикосновения к милому образу, неизменно стоявшему перед глазами. О чём при первом же разговоре он признался в трубку, немного смутившись от того, что слишком разоблачил душу. Не по-мужски так откровенничать. Иногда женщины этим пользуются в своих целях. Было предчувствие ошибки. Но грош цена дружбе, если нет доверия! Тогда через какую дыру потянуло сквозняком? Девушка действительно не одобрила его открытость. Последовало обвинение Филиппа в том, что за много лет он не смог устроить свою личную жизнь и сейчас ищет то место, где будет лучше и удобней. Он оказался Лепорелло без покровительства Дон Жуана. А лучше и удобней не будет. Донна Анна не в силах полюбить Лепорелло. Пора это понять. Придётся смиряться, терпеть и каждый раз заново учиться любви, до тех пор, пока не дорастёт до основательности командора, раз уж не уродился королём Филиппом. И Филипп отключил телефон… С тех пор они не виделись и не звонили друг другу.
Что теперь? Да вот из двери под лестницей вышла Девушка. Завлит вопреки указанию режиссёра отвернулся. Она поравнялась с Поликлом, медленно протянула ему руки и спросила:
– Узнаёшь меня? Я – твоя жертва и вдохновение. И потому преследую тебя днями и ночами, ошпариваю лицо густым багрянцем и стужу смертной бледностью твою кожу. Но не робей: до финала – ещё далеко…
Болдуэлок пояснил начальникам:
– Её я вам уже представлял.
– Мне всегда тяжело с тобой, но без тебя ещё хуже, – откликнулся Поликл на слова Девушки, сидя на полу.
Она присела напротив:
– Сегодня всё будет хорошо. Успокойся.
И, словно Жанна д’Арк, крикнула Архию:
– Я хочу защищать Поликла.
Архий обратился к народу:
– Есть другие претенденты на роль защитника?
Толпа загудела отрицательными возгласами. Мокрицкий зло бросил:
– Здесь и сейчас заступаться за этого слизняка?! Кому он нужен!
– В таком случае нам ничего не препятствует начать суд, – заключил довольный Архий.
В окне светило багровое солнце, еще больше обостряя свет и тени.
Поликла подвели к подножию лестницы.
– Ты, Поликл, обвиняешься в искажении нашей жизни, – с лукавой улыбкой произнёс Архий, плотолюбиво отдыхавший в кресле.
– Верно! – засвидетельствовал Лапников, «лютеровским» оком подмигнув директору Лунёву. К чему Валентин Леонидович не был готов, а потому не знал как следует отнестись к «художеству» Эдуарда. Вдруг он подмигнул кому-то другому!
– Вечно придумывает то, чего не было! – изрёк неизвестный.
– Он лжёт на всех и отказывается хвалить Архия! – положил Берстов на весы правосудия прокурорское слово, а сам поднял в римском жесте большой палец вверх.
– Кто много думает, тот мало живёт! – сказал Мокрицкий, щёлкая пальцами вместо кастаньет. Уж если считаться Лепорелло или королём Филиппом, то и быть испанцем. Девушка посмотрела с презрительной улыбкой на завлита, потом взяла за руки Поликла. Успокаивающе произнесла:
– Участь отличающих действительность от иллюзии, правду ото лжи, ничтожество от добродетели всегда лучше участи обманывающихся.
– Знаю, – согласился Поликл. – Курица не птица, и толпа не народ.
Болдуэлок вальяжно прохаживался по залу и приговаривал:
– Одинокие люди.
Это взволновало чиновников. Но на сей раз они набрались терпения и промолчали.
Архий скомандовал:
– Ввести свидетелей!
С места возле Воскобойникова встал Первый ученик. Болдуэлок подвёл его к Архию.
– Ты должен сказать нам о Поликле, – в сладкой улыбке расплылся Архий.
Болдуэлок свойским тоном дал знать:
– Архий о тебе не забудет.
Мокрицкий с интересом наблюдал, как легкомысленный балагур Феликс преображался в интеллектуала Льва. Отпечатывается ли в душе актёра герой, которого он играл? Хотя бы частицей. Ведь у артиста изменяются темп и стиль речи, даже походка, прищур глаз, само сердце. Разумеется, завлит как театрал «со стажем» знал, что термин «перевоплощение» есть некая аналогия «реинкарнации» – переселения сущности из одного тела в другое. Но ведь актёр оставался в своём теле, и оно на глазах менялось. При всей условности игры, менялось не одно тело. Перерождалась суть одного человека в суть другого. А что происходит потом, когда работа закончена? Обе сути спокойно расходятся опять в разные миры и сосуществуют параллельно? Как??? Это же тайная тайных… Чем владел в какой-то степени только Воскобойников, прозревший в Феликсе Льва, а в Горицыной – Зинаиду Зиновьевну и даже Архия. Надо быть, наверное, самому загадкой, облачённой в мистику сокровенного. Да и сам театр есть тайна. Она решительно не может быть высказана, ибо перестанет привлекать к себе, да и вообще быть тайной.
– Уметь надо! – вдруг ни с того, ни с сего заметил Болдуэлок.
– Как вы можете судить Поликла, если ОН ваш настоящий властитель, а не вы – его? Подумайте! – призвал Феликс в образе Первого ученика. – Причем Поликл владеет как нами (говоривший указал на всех присутствовших артистов), так и ими (указал на всех присутствовавших в зале, в том числе и на начальство): только нами – в первую очередь по причине ремесла и единого служения, а ими – по душевной связи, возникающей со временем. И второй вопрос: имеют ли право судить те, кто не смыслит в том, чем занимается их подсудимый? Абсурд!
Архий флегматично отозвался:
– Как нами может владеть тот, кто властен распоряжаться лишь второй (отражённой) реальностью – искусством? Право же на создание первой реальности – текущей жизни, её развития в ту или иную сторону – исконно наше. Мы её начало. Вместе с тем на нас лежит ответственность и за вашу судьбу. Это крест. Умные люди всё понимают... Мы потому и обвиняем Поликла, что его произведения противоречат реальности, созданной нами. Они просто уродуют её. Данное требование – не покушение на пресловутую свободу творчества – ваш фетиш, мы стараемся элементарно защитить закон об авторских правах. Вопросы же задавать здесь надлежит нам и только нам.
– Юноша погорячился, – попытался снять напряжение Болдуэлок. – Мало того, что он не сведущ в иерархиях мира сего, но, по незрелости, выпустил из виду главное: мы разбираемся во всём, поскольку всё в мире справедливо принадлежит нам. Слышал же: «И жнец, и чтец, и на дуде игрец». Это про нас.
И развернувшись к толпе, он метнул в неё вопрос:
– Все согласны?
У завлита возьми да и сложись сами собой пальцы фигой в кармане. Он и не хотел, а так получилось.
Первый ученик разогнался и с ходу прыгнул на одну из качелей. С напором мятежника оттуда крикнул:
– Ты кто: игрец или глупец? Какую пользу приносишь людям?
Феликс на сей раз произнёс фразу исключительно по тексту пьесы, без импровизаций, но успел заметить (не помешал даже грим): его слова вошли в Негидальцева почти пулями. Что-то личное проняло партнёра до сердца. Когда проводишь с ним фактически ещё одну жизнь, жизнь на сцене, то многое становится понятным с полуслова, даже подчас полуслова не надо – достаточно мимолётного выражения глаз или губ. Что-нибудь случилось в семье? Чужая душа – потёмки…
– Ну, вот опять, – закатил глаза Болдуэлок. – Моветон! Примитивный переход на личности. И это всё, на что ты способен? Маловато. Какую пользу может приносить Болдуэлок! Ха! (Озираясь.) У тебя весьма утилитарный подход. Да, собственно, меня и нет. Я живу в людях.
Болдуэлок подошёл к чиновникам.
– Мутные вопросы задаёт молодой человек, – пожаловался он. – Как считаете?
– Вы уж разберитесь сами, – посоветовала импозантная Шанель и поправила прическу. – Нас, пожалуйста, не впутывайте.
Негидальцев ликовал. Это – настоящая победа, если он сумел навязать свою игру начальству, и оно в неё поверило!
«Ну, что, Ксения Дмитриевна, – Максим мысленно обратился к жене. – Что скажешь? Ты и теперь потребуешь уйти из театра? Дудки! При такой постановке вопроса, скорей, я со всех ног убегу на все четыре стороны света». Кровь в организме разыгралась не на шутку. А что говорить о любви! В том числе и о любви к театру. Страшная сила! Но Негидальцев не стал себя разоблачать до конца. От лица Болдуэлока он фактически открыто поделился своими наблюдениями над начальством:
– Похоже, и они одиноки…
– Вот видишь! – раскачиваясь, фехтовал словами Первый ученик. – В дело Поликла лезут те, кого нет!!
Максим, кажется, отогрелся.
На лице Архия читалось разочарование.
– Инфантильная демагогия! – сказал он. – Мы судим Поликла, а не Болдуэлока!
И явив последнему гримасу, сводившую скулы, Архий потребовал:
– Нужен другой свидетель.
С места возле режиссёра встал Второй ученик. Болдуэлок подвёл его к Архию.
– Ты должен свидетельствовать нам о Поликле, – как можно дружелюбней, предложил Архий.
– Архий умеет благодарить, – негромко, но слышно известил Болдуэлок.
Негидальцев успел перенять технику речи у начальства?
Второй ученик чувствовал себя не в своей тарелке.
А что я могу сказать? – замялся он. – Поликл есть ПОЛИКЛ!! И этим всё сказано.
Архий переглянулся с Болдуэлоком. И стараясь быть по-отечески ласковым, проронил:
– Люди говорят, что он неприглядно показывал некоторые стороны нашей жизни.
– Не знаю… – по-детски поднял и опустил от недоумения плечи Второй ученик.
– Но если даже прибегал к деформациям, то это получалось красиво.
Архий поманил к себе свидетеля и потребовал уточнения:
– Означают ли прозвучавшие слова, что ты поддерживаешь искажения?
– Я?! Не знаю. Вероятно, нет. Люблю соразмерность. Она позволяет достичь гармонии, то есть содержательности формы.
– Не слышу твёрдого ответа, – навалился Архий на свидетеля.
– Нет, искажений я не любил.
Болдуэлок молчал. А потом тихо, но убеждённо заметил:
– И этот одинок.
Он помолчал ещё немного, после чего также тихо продолжил:
– Вот видишь, Поликл…
Опять помолчал. И затем якобы безразличным тоном, но попытался залезть в душу:
– Зря мне не доверяешь. У нас много общего. Я ведь тоже служу людям ради того, чтобы устраивать им праздники для души. Только ты это делаешь более-менее разумным соблюдением пропорций, а я – их непременным нарушением, о чём не всегда догадываются. Праздники-то бывают всякие. Хотя твой метод всё равно кажется Архию своеволием.
– Почему же он предъявляет претензии мне, а не тебе? – спросил Поликл.
– Он просто не замечает того, что у него за спиной. Да и свои всегда кажутся лучше чужих. Пойми, я не против классики. Безусловно, она взращивает будущее, но не спасает от прошлого. А тем более классика малосильна противостоять сильным мира сего. Низовые жанры здесь жизнеспособней. В них больше возможностей для смеха. Ты же – слишком серьёзен. В то время как народ следует веселить. Игра же!
Поликл отвернулся, не желая продолжать разговор.
Что мог бы сделать Болдуэлок? Правильно сказать – ничего не мог. Ему оставалось лишь закончить речь:
– Впрочем, это наши с тобой проблемы, другим до них не должно быть дела. Главное – мы собратья по цеху.
Поликл разразился бархатным смехом.
Болдуэлок штатно спросил Архия:
– Ввести следующего свидетеля?
Тот с прохладцей ответил:
– Да. Веди. Со вторым – всё ясно.
Негидальцев шёл за Тепляковым – следующим «свидетелем», но неожиданно увидел себя в прошлом. Даже не понял причины… Память иногда выбрасывает на поверхность сознания необъяснимые коленца в виде картин и явлений. Зачем? Самопроизвольно?! Кто знает… Женился Максим рано: студентом театрального училища. Многие друзья и сокурсники посмеивались, называя его Вронским, а жену Анной Карениной. По сути дела, они были правы: Анне Карениной на момент гибели исполнилось двадцать восемь лет, Вронскому – двадцать три года. Максиму и того меньше – всего двадцать один. Жена преподавала английский язык в училище и была старше Максима именно на пять лет. За внешнее сходство получила прозвище «внучка Коллонтай». Она фактически и женила его на себе. Прошлое наследницы Коллонтай находилось за семью печатями. Как-то раз Негидальцев поинтересовался им – и пожалел… Он сразу попал в психологический капкан. Когда не можешь купить для жены даже скромный подарок к женскому празднику, – больше рассчитывать не на что. Надежда возлагалась на будущее: вот станет он актёром, придут слава и деньги, всё наладится. А тогда жена даже забавлялась: какой-то прок с такой половины – лишь на кухне; да, пожалуй, за границу её, замужнюю, стали выпускать без прежних проблем… Однажды на улице незнакомая заплаканная женщина вручила Максиму роскошный букет белых лилий в ослепительном и хрустевшем целлофане. «Вам он нужней», – объяснила она. Часто ли происходит нечто подобное? Человек в горе решил обрадовать другого человека – фактически первого встречного. Этот случай запомнился на всю жизнь. О нём Иван Бунин мог бы написать роман. И что? Обрадовалась ли преемница Коллонтай? Она не только не спросила, откуда взялся букет, но даже не взяла его в руки. Максима, как нож, ранил упрёк: «У меня от лилий болит голова, а ты…». А он наедине иногда плакал, чувствуя от её постоянного холода засасывающую боль в сердце. Нужно было одним махом разрубить этот нелепо затянувшийся узел, но не хватало силы воли. Всё разрешилось летом. Жена оставила Максима на пляже. Сказала, что должны подъехать знакомые румыны, надо их встретить; это займет не больше получаса. Он прождал больше двух часов и, преодолевая муку, заставил себя идти на поиски. Он нашёл свою хмельную мистрис в ближайшем кафе на коленях у волосатого верзилы-мадьяра. Она даже не испугалась. «Meet. My brother», – выстрелом влетела её фраза в уши. Будущий артист, теряя самообладание с трясущимися руками обошёл венгра и жену, выбирая форму казни для брака между чардашем и напеванием «Венгерских танцев» Брамса. Выбрал чардаш и станцевал им. Пришло, наконец, долгожданное облегчение от случайно свалившейся свободы. Но и обида продолжала душить…
Тем временем с места возле режиссёра встал Третий ученик. Негидальцев в лице Болдуэлока, ещё не совсем отойдя от воспоминаний, подвёл его к Архию. Тот встретил их безучастно.
– Ты должен нам поведать о Поликле, – обратился он к Третьему ученику.
– Всем известно, каким щедрым бывает наш Архий, – механически произнёс Болдуэлок.
– О Поликле? – переспросил Третий ученик. – Мне трудно о нём говорить.
– А ты не напрягайся, – подбодрил его Архий. – Просто засвидетельствуй: позволил себе Поликл создать на нашу жизнь пасквиль или нет?
– Может быть. Он слабак, но стал диктатором…
Архий, встрепенувшись, перебил:
– Диктатором?!!
– Да: внутри своих произведений. Это, считаю, незаслуженно. Хилым власть противопоказана любая. Уважаю и люблю силу. Только прошу не говорить пошлостей про силу духа. Древние были правы: в здоровом теле – здоровый дух. Прав всегда сильный. Ведь «прав» и «правда» – однокоренные слова. Поликл мне не доверял и не верил в мой талант.
– На то ты и ТРЕТИЙ ученик, – сказала Девушка.
А сама отправилась кого-то высматривать в толпе, на ходу рассуждая:
– Таланты бывают разные. Их не доказывают. Их являют. После чего другие оценивают.
Третий ученик объяснил:
– То, что делал Поликл, мне не понятно.:
– И этот одинок, – сделал для себя очередное открытие Болдуэлок, а сам зло посмотрел на Теплякова.
– В твоём неразумии виноват Поликл? – спросила Девушка. И медленно отвернулась.
Не остался в стороне и Первый ученик:
– Меньше надо было предаваться суете! Но ты и считал её настоящим делом.
Архию все они уже надоели. Он постучал кулаком о подлокотник и потребовал:
– Тихо!
После чего стал разглядывать со всех сторон на руках свои пальцы:
– Ты, Поликл, не только презираешь своей клеветой наше творчество, то есть жизнь, но ещё и получаешь от этого удовольствие.
Поликл возразил:
– Нет. Всё мною созданное становится в известной степени живым. Хотя бы в душе. Если оно лживо и безобразно, то потянется за тобой, как кровавый след. По закону причины, как рана, оно станет мучить тебя, с полным эффектом своего присутствия.
Поликл приложил ладонь к углу рта, с налётом иронии, словно по секрету, сообщил:
– Всё создаваемое мной становится моей же жизнью. Без вас. Даже лысые, облезлые мысли иногда имеют свойство материализоваться. Поэтому нет резона, да и опасно искажать картину любой жизни. А коль вы претендуете на создание первой реальности, то, следовательно, дело не во мне, вы её создали подобной. Извините, грех на зерцало пенять…
– Какой хитрец! – почти пропел Архий. Он наклонил голову то в одну сторону, то в другую, пытаясь разглядеть Поликла с разных сторон. Такое разглядывание всего, что его интересовало, вошло в привычку.
– Рано или поздно, но наступит момент, когда твои убеждения совпадут с нашими. И тогда ты станешь лояльным. Нам ведь много не надо. Со времен Рима призыв «Хлеба и зрелищ!» остаётся насущным. Пусть они (Архий указал на толпу) поменьше думают, побольше радуются. Бесцельная жизнь делает их только счастливыми и послушными. От тебя никто не требует невозможного. Опьяняй своим искусством людей. И всё!
Архий просветлел:
– Голод не тётка, пирожка не подсунет.
Санчо, забывшись, одобрительно кивнул головой.
Болдуэлок устремил взор куда-то вдаль, а потом перевёл на Поликла дремучий по своей загадочности и непостижимости взгляд – не взгляд, а полуденное наваждение:
– Он мыслит магически, следовательно, по факту наш, а не мы – его.
Поликл хранил молчание до тех пор, пока не проронил:
– Вы уже обрели себе единомышленников. Факт! Думающих – боятся…
После недолгой паузы, так и не окончив фразу, он, поёживаясь, как после холодной ночи, обнял себя же за плечи и вернулся к разговору:
– Нет, я мыслю не магически. Самоценность эффектов мне чужда. Диктатура моего Я сильно преувеличена. Она сравнима c властью певчей птицы. То есть нет никакой диктатуры, ибо вынужден нередко подчиняться воле своих героев, когда, конечно, этого требует искусство. Разве смею претендовать на ваш удел! Хватает своего. Будь иначе, обессмыслился бы и нынешний суд. Гораздо важнее – нравственные основания дела. Самый строгий судья – собственная совесть… Кстати, она желательна и для вас. Правда?
Архий расплылся в блаженной улыбке:
– Ты надеешься на совесть?! Наивный… Без нас любой гений будет забыт историей.
Воспользовалась своим правом защитника Девушка, вернувшаяся к Поликлу:
– История учит творить добро и остерегаться зла. Архиев кануло в Лету много, а Поликл до сих пор остаётся один.
Архий засмеялся с райской усладой на устах:
– Ну, ладно! Да будет так! Уже потому надо бы взять, да и основательно подморозить благоприятное для нас время. Раз и навсегда остановить его.
– Выход есть: просто сорвём стрелки со всех часов, – предложил Болдуэлок. Но как быть с будущим?
– Глупо! Надо уничтожить часы! – процедил Архий. – Без стрелок они всё равно хлам, который, однако, может будить память и фантазию.
С ситцевым смехом он обратился к чиновникам:
– Так что, подморозим?
И не дождавшись от них ответа, развил свою мысль дальше:
– До лучшей поры всё равно ведь не дожить, тем более достигнута самая вершина – пик основополагающей пирамиды твоей жизни. Незачем думать о будущем. В него следует растянуть настоящее и заменить первое последним. Лучше всё равно не будет. Ибо у мира нет цели; с нею он сам себя разорвёт. Миру достаточно бытия.
Архий перешёл на доверительный тон с Девушкой:
– Не верь околесице про истинный талант, якобы всегда идущий против власти, против течения, супротив шерсти.
Он резко ударил кулаком в ладонь:
– Вздор! Бредни неудачников и кичливой мелочи!
Обходя Девушку вокруг, спокойно разъяснил:
– Веласкес и Ван Дейк были придворными художниками. И не только они! Великий Леонардо открыто исповедовал принцип: «Служу тому, кто больше платит».
Шанель опрятно улыбнулась. Можно было залюбоваться её розовевшими аристократическими губами, между которыми иногда белели крупноватые, но красивые, как орган, зубы.
Архий мирно продолжил:
– Я уже говорил: властители тоже творцы – творцы жизни. Не отрицаю: и у нас не всегда получаются шедевры. Что делать… Ну, допустим, Архий – плохой демиург. Даже гадкий человек. Соглашусь со столь несправедливым утверждением. Так ведь, чтобы вы были добрыми, я и должен оставаться скверным, злым, даже мерзким. Заметьте, чем хуже буду я, тем лучше станете вы, причем без особого напряжения сил. Ибо если все превратятся исключительно в праведников, то добродетель перестанет считаться добродетелью.
Архий вытянул шею и в качестве разминки покрутил голову сначала в одну сторону, потом в другую.
– Старина Кант учил: для гармонии в обществе необходимо наличие антагонистов.
Поликл возразил:
– Добродетели надлежит стать естественной и привычной, как воздух. Только правильно понятая любовь может исправить мир.
Архий удивился:
– Ты в это веришь? После того, что здесь слышал о себе?!
– У меня о людях другие представления.
Осенённый Авитский сходу сочинил две срочки и тут же поделился ими:

                На кончике секундной стрелки
                Я вечную любовь дарю…

– Допустим. У тебя есть возможность реализовать свои представления в будущих произведениях. И что? Можно долго спорить, препираться, ещё дольше бежать по уши влюблённым в даль светлую и вроде бы нескончаемую, главное – вовремя остановиться. Мир, как ни крути – конечен. Поэтому нам тоже пора заканчивать. Даю последнее слово защите.
Девушка вместо ответа посадила на качели чучелоподобные манекены Архия, Болдуэлока, Второго и Третьего учеников. Толкнула их. Они бессмысленно и монотонно стали раскачиваться в вечернем свете; болтались до тех пор, пока один за другим снопами ни свалились на землю.
Донеслась музыка Баха.
Девушка пошла по кругу с зеркалом мимо Архия, Болдуэлока, толпы, обжигая возможностью каждому из них взглянуть на себя.
Поликл сел, обхватил голову, взорвался криком:
– Люди! Одумайтесь! Вы строите Вавилонскую башню. И я чувствую себя виноватым.
Архий встал. Спустился по ступеням; устремился через зал к выходу.
В окне погасло и стало совсем чёрным, но торжественным солнце. Предельно обострились свет и тени.
– Суд удаляется на совещание! – объявил Болдуэлок.
И засеменил следом за Архием. Потом, вдруг опомнившись, он вернулся на авансцену и огласил на весь зал:
– Антракт!
После чего побежал догонять своего хозяина.

В кабинете у Лунёва молчали все: и чиновники, и Воскобойников, и сам Лунёв.
Чтобы разрядить напряжение, Валентин Леонидович предложил выпить чая. Но его предложение оказалось напрасным.
Первым начал Санчо:
– Что будем делать, товарищи? Есть мнение: спектакль – провальный. Даже по тому, что нам довелось видеть, смело имеем право так утверждать. На постановку вполне достаточно выделено материальных средств, а результат не то, что нулевой, а, я сказал бы, отрицательный. Прошу высказываться, товарищи.
Очкарик Кихот закурил. На его сухом желтоватом лице трудно было заметить добрые чувства.
Дородная Шанель приняла вид изваяния: её внутреннее состояние не прочитывалось вообще.
Лунёв попробовал возразить:
– Прошу вас учитывать современные тенденции в искусстве. Мы с Николаем Сергеевичем и присланы сюда придать здешнему театру, так сказать, новый импульс к дальнейшему развитию. Ведь нынешний репертуар да и уровень спектаклей представляют собой чистой воды рутину. В типографии уже заказаны программки, билеты, реклама… Кстати, средства оказались не такими уж большими для приличной, а не любительской постановки. Мне самому пришлось просить спонсоров о помощи, что, как вы понимаете, очень сложно при нынешнем кризисе. Благо помогли столичные связи.
Лунёв сразу же пожалел: зря сболтнул о связях. Но, увы, слово не воробей…
Очкарик Кихот, джигитуя глазами, постучал пачкой сигарет «Мальборо» по столу. Чиновника выдавало переполнявшее его волнение. Или злость?
– Не надо давить на нас московским авторитетом, – наконец, не выдержал он, время от времени посматривая на Санчо. – Топтать прошлое – последнее дело. Разве не так? На старых постановках люди дослужили до Народных и Заслуженных артистов. Сами прекрасно знаете. А вот ваш спектакль эклектичен. Главное же, он ничего не даёт зрителю. Верно? Вот на минуту представим: что дети капитана Гранта унесут с собой после просмотра? Какие идеи и чувства? Об идеалах можно забыть. Правильно говорю? Простите, но ровным счётом не могу ничего представить. Сплошной постмодернистский декаданс!
Кихот хотел произнести вместо «декаданса» – «балаган», однако вовремя счёл такую замену стилистическим перебором. И решил закончить, чтобы не наговорить лишнего:
– Короче, я согласен с коллегой: это провал – и ничего больше…
Воскобойников оставался самым спокойным из всех присутствовавших. Правда, ему на мгновение опять почудилась дорога, по которой он едет на одном колесе, а с обеих сторон мимо впритирку несутся автомобили, водители которых пытаются хлопнуть его рукой по ногам… Николай Сергеевич задал всего один вопрос:
– Следует ли воспринимать прозвучавшие речи в качестве цензурного запрета нашего спектакля, который комиссия даже не досмотрела?
Санчо переглянулся с Шанель, Шанель – с Кихотом. Они не знали что ответить.
Выручила Шанель, первая обнаружившая выход из неловкого положения:
– Николай Сергеевич, никакой комиссии нет. Вы о чём? Мы, собственно, навестили вас только с одним желанием – ознакомиться с ходом подготовки спектакля и, возможно, оказать помощь. Мне многое даже понравилось.
Но такой ответ не удовлетворил Санчо. Получалась капитулянтская позиция. Тогда зачем высказывались справедливые замечания! Да, цензура отменена, к сожалению, но настоятельные советы возможны. Кто их отменял? Музыку заказывает тот, кто платит. С несколько растрёпанным выражением лица чиновник, едва шевеля губами, заявил:
– Поступим так. Через пару недель к нам по своим делам приезжает Андрей Сергеевич Кончаловский. Сам мне звонил, прося содействия. Лучшего специалиста трудно представить: в театральных и кинематографических кругах признанный авторитет. Он любит Россию, но считает себя европейцем; будучи европейцем, не пресмыкается перед Западом, оставаясь русским интеллигентом. Его талант и вкус ценит Сам Президент! А потому – что Андрон скажет, так тому и быть. Вас устраивает?
– Кстати, здесь нет автора! По какой причине? Неужели игнорирует?! – освобождаясь, наконец, от затюканного прошлого, отяжёлевшим ртом командорски прогремел Кихот и твёрдою рукой потушил в пепельнице сигарету.
Лунёв улыбнулся.
– Он видит нас по скайпу в гримёрной, – сказал Валентин Леонидович.
– Да, я вас хорошо вижу и слышу, – подтвердил автор из директорского компьютера. – Продолжаем работать?