Глава 5. 05. Где сидит фазан

Спустя примерно две недели, через зал шли Архий, Болдуэлок, Воскобойников, Лунёв, Санчо, Кончаловский и Шанель (сына капитана Гранта – Кихота – не было).
– Как дела на новом месте, Коля? – поинтересовался на ходу московский гость у Воскобойникова. – Не разочаровался ещё?
– Спасибо, Андрей Сергеевич. Везде есть свои трудности, – ответил главреж. – Хотел бы я знать, где их нет…
Он совсем мало спал, навалилась усталость; опять пришлось мчаться на одном колесе среди потока машин. Ночь… Слепил свет фар. А остановиться нельзя. Адский тупик. Отстанет когда-нибудь это наваждение?
Вошедшие сели в первом ряду.
А Архий и Болдуэлок поднялись на возвышение. Участники спектакля уже находились на сцене.
Архий и Болдуэлок обождали, пока окончательно установится тишина.
После чего Болдуэлок взял да и заорал во всё горло:
– ВСЕМ ВСТАТЬ!
Санчо в раздражении, переходившем в возмущение, обменялся взглядом с Шанель. Кончаловский, не совсем поняв в чём дело, хотел было приподняться, но его вовремя остановил Лунёв:
– Андрей Сергеевич, не стоит. Это такое начало второго действия.
Валентин Леонидович попал под перекрёстное огнеметание из глаз Санчо и Шанель: без всяких пояснений было понятно, что за подобную встречу высоких гостей в известные времена полагался расстрел.
Кончаловский широко улыбнулся.
С подобающим усердием Болдуэлок огласил:
– Объявляется приговор.
Архий развернул свиток и искрометно пальнул гостям со всего маха:
– ПРИГОВОР.
И замолчал.
Горицына умела держать паузу. И когда пришло время произнести текст, Галина Алексеевна, набрав воздуха в лёгкие, тяжело выдохнула в сторону Поликла:
– Признавая… Впрочем, ладно.
Архий свернул бумагу и со скучающим видом заключил:
– Ты, Поликл, оправдан.
– Ура! – закричал Второй ученик.
– Браво Архию! – поддержал Третий ученик.
Первый ученик на разные лады продолжительно засмеялся.
Архий спустился по лестнице и хлопнул по плечу Поликла:
– Ох, неуёмный греховодник… Несмотря на то, что наши произведения в известной мере пересекаются, ясно понимаю: мои художества без твоих могут порасти травой забвения. Потому ты и оправдан. Мы взаимозависимы. Всякое начало, порождённое мною, должно достойно завершаться тобой. В этом смысл и лад общественной жизни. У других, вполне допускаю, это может получаться ещё хуже. Ты – хоть не злой… Но не возгордись: искусство власти и власть искусства – далеко не одно и то же.
Толпа осталась неудовлетворённой. Она томилась и роптала на скуку: ожидаемого жертвоприношения не случилось.
Болдуэлок, оставаясь на возвышении, хлопнул в ладоши:
– Архий…
Правителю и самому было скучно. Он равнодушно уронил:
– Знаю. Можно.
Болдуэлок с пафосом взял ноту выше прежней:
– А сейчас…
Тем временем Архий уже поднялся по лестнице и устроился в кресле. Он вытянул перед собой ноги и, на пятках поворачивая ступни, стал разглядывать их тоже с разных сторон; словно отделываясь, взрывчато бросил:
– Бал! Нам необходим ветер в нашу сторону.
Толпа ничего не поняла.
Тогда Третий ученик произнёс:
– Праздник!!!
– Второй ученик подтвердил:
– Торжество!!
Раздались первые звуки музыки. Толпа пришла в движение, возликовала:
– Слава архианцам! – ударил себя в грудь Лапников и сам же скривился от боли.
– Архий – наш неизменный кумир! – хлопал по собственному загривку Берстов. – Воздвигнем памятник – отольем в граните, высечем в бронзе!
– Супостатов на дыбу! – ища взглядом верёвку, вполне серьёзно потребовал с огненными глазами Мокрицкий, направляя пламя их на чиновников.
Болуэлок разочарованно произнёс:
– И эти одиноки…
Филипп завёлся, заподозрив, что донна Анна успела разболтать Болдуэлоку об их отношениях. Требовалась проверка.
– Открою тебе одну простую истину, Поликл, – устало сорвалось с уст Архия. – Народ радуется тем больше, чем больше я суров к нему. Поэт не даст соврать: «Люди холопского звания – сущие псы иногда. Чем тяжелей наказание, тем им милей господа». И стоит сделать для этих холопов совсем немного, но раззвонить во все колокола о сделанной малости, как они благодарно провозгласят меня светочем добра. Но не хотят замечать подлинного добра, коль оно приносит плоды не сразу.
Говоривший улыбнулся в сладком предвкушении:
– Дети их совсем отобьются от рук, за исключением незначительного меньшинства, а вот для внуков – чем больше патины времени, чем хуже будет их настоящее, унаследованное от отцов, тем больший вес в их глазах приобретёт прошлое. Так и зародятся мифы… Так и возникнут гордые архианцы. Им вряд ли кто-то сможет серьёзно сопротивляться. Тогда и настанет пора восстать Архию из тлена, словно Фениксу из пепла. Подумай. Слышишь архианские крики?
Архий взглядом прожёг пространство.
– Чего греха таить! – успокоившись, продолжил он. – Я и тебе рад тем больше, чем больше ты мне противишься. Но – до определенной степени. Терпением злоупотреблять не советую...
Болдуэлок оказался уже около гостей. Санчо напрягся, не ожидая ничего хорошего; бодал взглядом Негидальцева, чтобы тот вернулся на сцену. И добился своего: на сей раз, кажется, обошлось…
– Архий тоже осиротевший сын капитана Гранта, потому стал одинок… Ему не с кем дружить… Поэтому нужен двойник: с ним безопасней и станет легче жить. Поддерживаете? – обратился к Кончаловскому Болдуэлок и, не дождавшись ответа, отправился туда, откуда пришёл.
Из-за толпы появилась Девушка. Она замедлила шаги перед возвышением и, не колеблясь, спросила:
– Это психическая аномалия?
Архия не удивили эти слова. Он наивно, почти по-детски ответил:
– Нет. Уважаю умных. Талантливых. Задиристых. Волевая личность всегда внушает доверие. Сильному с сильным лучше быть вместе. Тогда они становятся вдвое сильней, талантливей и умней. Поэтому я хочу дружить с достойным. Тем более мы с Поликлом оба творцы…
Болдуэлок звонким хлопком дал о себе знать и о чём-то напомнил:
– Архий…
– Да, надо бы развлечься и нам, – освобождаясь от задумчивости, изрёк загрустивший носитель власти.
И обратился к толпе:
– Рекомендую простую и понятную игру.
Толпа прислушалась.
Болдуэлок пояснил:
– Архий предлагает народное развлечение.
– Обычная чехарда. В прямом смысле, – свойским тоном продолжил Архий. – Каждый должен прыгнуть через другого как можно дальше. Кто прыгнет сразу через двоих или троих – будет признан победителем. А победитель – всегда любимец народа. И потому не остаётся без славы.
Поликл возмутился:
– Но это же примитивно и дико.
– Ты думаешь, архаика осталась где-то далеко в прошлом? Наивный… – по-мальчишески насмешливо, но с хитринкой заявил Архий. – Нет, она параллельна нам и, если позволяют условия, – всегда готова, словно динамит, подорвать основы любого порядка; взрывной волной эта фурия выражает свойственную ей могущественную сущность. Более того, архаика как тип мышления и чувствования намного живучее любых якобы окультуренных проявлений цивилизации. Сорняки – всегда вне конкуренции. (Умиротворённо.) Поэтому было бы глупо не использовать оную старушку в своих целях, иначе она сама использует мощную разрушительную силу и власть против власти.
– На мой взгляд, верная мысль! – обаятельно высказалась Шанель, ища поддержки у Кончаловского. Но московский гость не оставил надежд:
– Простите. Дайте посмотреть.
Болдуэлок дал сигнал толпе:
– Поехали!
Началась беспорядочная игра в чехарду. Все мешали друг другу – прыгнуть через двоих никому так и не удалось.
В этой сутолоке Девушка случайно столкнулась с Болдуэлоком.
– Ты не видел Первого ученика? Где он? – спросила она.
Болдуэлок прибегнул к жестикуляции, свойственной лишь ему: он горизонтально приложил ладонь внутренней стороной к своему лбу и повернул её на девяносто градусов с пробросом вверх, выдав всего одну фразу:
– В облаках.
– Впрочем, кого спрашиваю! – разочарованно обронила Девушка. – Забыла о твоей сущности.
Но и Болдуэлоку не хотелось с ней говорить. Его озадачивали свои заботы.
– Архий… – опять напомнил он, видя, что с чехардой практически ничего не получилось. Лучше бы перейти к следующему пункту.
– Да, архаики, пожалуй, достаточно. Надоело, – вздохнув, признал Архий. – Давай что-нибудь более цивилизованное.
И, разминаясь, стал перебирать ногами.
Болдуэлок с пониманием кивнул и прогорланил:
– Танцы!
А сам впереглядку покосился на Воскобойникова и Шанель. По всей видимости, Негидальцев вздумал танцевать с последней, но не решался. Ибо не только от Лунёва, но и от Ксении может прилететь потом неприятность. Да и по сюжету пьесы требовалось другое. Танцевать должны были Тепляков и Немаев.
Они уже стояли наготове.
Максим обратился к Наташе:
– Смените музыку!
И когда нечто загрохотало в быстром темпе, захватнически вторгаясь всем присутствовавшим в ушные раковины, Второй и Третий ученики начали плясать, надев на себя соответственно Грустную и Смешную маски.
Даже Санчо забылся и вскоре обнаружил свою ногу притоптывавшей. Непорядок!
Прохожая, раскачиваясь из стороны в сторону, стала напевать и посматривать на Санчо:

                Кто я, ты долго не узнаешь,
                Ночами глаз ты не сомкнёшь,
                Ты, может быть, как воск растаешь,
                Ты смертью, может быть, умрёшь.

– Опять началось! – пробурчал бедный Санчо, стараясь не привлекать к себе внимания. Однако дошло до угроз!
Поликл хотел было уйти, но его остановил Архий, спускавшийся по лестнице:
– Ты мне нужен.
– Зачем?
Архий, запирая свои губы указательным пальцем, как заговорщик, признался:
– Необходимо поговорить.
– О чём?
В это время Второй и Третий ученики танцевали перед Девушкой уже без масок. Они наперебой пытались затмить друг друга своим умением.
Толпа пребывала в восторге.
– С какой целью ты осложняешь жизнь себе и другим? – дружеским тоном обратился Архий к Поликлу. – Умеешь работать – и живи талантливо. Обещаю помогать.
Поликл посмотрел на собеседника и объяснил:
– У каждого человека своя жизнь, свой мир. Степень их сложности часто зависит не от нас самих. Чем мы и отличаемся друг от друга. Хотя я голосую за простоту. Ибо Сам Бог по сущности прост.
Второй и Третий ученики снова спрятали лица под масками и взялись танцевать перед Архием. Без прежнего огня, но с заметным старанием. Они представили на суд два разных стиля: брейк дэнс и контемпорари. Немов крутился из любой точки опоры, в том числе вращался на голове; Тепляков сочетал гибкость, свободу движений, а главное – надеялся перетанцевать друга. Впрочем, они соревновались условно, понимая, что исполняют всего лишь роли. Тем не менее расчёт Евгения оказался верным. Олег действительно устал. Раскраснелся, словно его натёрли свеклой. Подвела полнота, не вынесшая брейка.
Но Тепляков посчитал разумным танцевать ещё старательней. Ведь перед ним вовсе не Архий, а высокие гости! Есть возможность отличиться перед самим Кончаловским. А там... Старательно, как мог, Евгений и выводил свои пируэты…
Архий, словно в отместку Теплякову, делал вид, что ему сейчас не до танцев.
– Почему тебя постоянно заносит в крайности? То бьёт озноб, то бросает в жар, – поинтересовался он у Поликла. – Как можно прыгать с одного полюса на другой! Оттого ты несчастен. Дионисиец! Ну, так и будь им разумно. А тебя сносит в сторону, ибо раздавлен моральным кодексом, хотя пасти и назидать – моя забота; всякий художник должен быть над моралью.
– Напротив, в том и есть спасение, – произнёс Поликл. – Да, возможно, меня бросает в жар и в холод. Что с того? Не забывай Библейское «о, если бы ты был холоден, или горяч!». Вот тебе и мораль! Предлагаешь быть тёплым?! Рассудочным аполлонийцем?!! Нет, в дионисийстве человек типологически является в образе танцующего сатира, в аполлонизме – ханжой, не видящим смысла жизни.
– Последуй совету философа и соедини в себе Диониса и Аполлона, – витийствовал Архий, тыча заострённым ногтем мизинца вверх.
Поликл вспыхнул:
– Стать одновременно сатиром и ханжой? Как это может быть? И у кого получилось? Они ведь уничтожат друг друга. Возможно ли творчество без взлётов и падений? Это же сама жизнь, биение её пульса… Хотя сегодня предлагаются некоторые технологии, но они тупиковые. Хорошо понимаю разницу между искусством и жизнью; на голой морали ничего толкового не построить.
– А как же басня? – теряя интерес к разговору, ввернул Архий.
Мокрицкий хотел вмешаться в разговор и напомнить изречение Честертона: «Плохая басня содержит в себе мораль, а хорошая басня есть сама по себе мораль». Но не решился на такое вторжение в текст пьесы, тем более в присутствии важных гостей. Да и дальнейший ход спектакля не позволил.
Ибо в толпе уже промелькнула фигура Белого Человека.
Девушка металась в поисках Первого ученика.
На неё указал Архий, настоятельно требуя от Болдуэлока:
– Я хочу, чтобы танцевала она.
– Момент! – знаком откликнулся тот.
И остановил Девушку:
– Архий просит тебя что-нибудь станцевать.
– Не хочу.
– Я заплачу! – пообещал Архий.
– Не хочу.
– А я хочу любоваться твоими движениями, – настаивал далёкий во всех отношениях отпрыск римского прокуратора. – Они прекрасны! Ты напоминаешь Саломею. Кстати, "Соломка" ведь не противилась. Станешь очень богата… Вспомни Родопу.
Донеслись крики из толпы.
– Надо её заставить! Зазналась! Не уважает публику! – грозно потребовал Лапников и подтянул сползшие штаны.
– Пусть танцует! Иначе будет наказана! – с особым удовольствием запугал всё ещё возбуждённый Мокрицкий, вспомнив школу интриг Макиавелли. После чего сам же подумал: «Вот сейчас дай ему возможность расправиться с этой миньоной, какую именно кару следовало бы применить? А самое главное – решился ли бы он на расправу?». Нет ответа…
– Видишь, люди просят. Нельзя отказывать народу, – давил на совесть Архий, всё больше входивший в раж.
– Сейчас не до того! – обиделась Девушка.
Нарастал темп мелодии.
Первого ученика так и не было.
Вызывающе смеялась толпа.
Это скопище людей воистину действовало на нервы. Хуже кислоты обид травило душу.
«Да ещё так истошно и с нескрываемой ненавистью орёт постаревший, несостоявшийся Дон Жуан, – подумала Люба. – Где же великодушие?»
Напряжение нарастало.
Девушка не выдержала и отчаянно бросилась в танец. Её обступила толпа, выстроившаяся в виде двух квадратных скобок. Девушке казалось, что она всю себя вложила в танец: двигалась искусно, самозабвенно, страстно, но совсем по-другому, нежели Первый и Второй ученики. Наконец, она, тяжело дыша, остановилась от усталости. Хотелось пить.
Девушка собралась уйти, но «скобки» плотно сомкнулись вокруг неё, образовав квадрат из севших на пол людей, – толпа ревела и не отпускала.
Мокрицкий, оставаясь под влиянием макиавеллизма, подговорил Лапникова даже ущипнуть Любу. Что Эдуард с нескрываемым удовольствием и сделал.
Девушка вынуждена была снова броситься в танец.
Толпа пришла в дикий восторг.
Прервал это танцевальное насилие тот, кто его и начал. Архий, понижая голос, объявил:
– Всем – вина.
Всё правильно. Какое торжество может быть без пира, а пир – без напитка богов! Миру – пир!!
Берстов выкатил на тележке довольно большой бочонок, в котором действительно находилась некая жидкость. Вадим Яковлевич сноровисто стал разливать вино по кубкам. За долгую службу на театре кто этого не умеет делать! Да и рыбацкая практика немалая…
Болдуэлок подставил винтообразный рог, наполнил его и вприпрыжку побежал к гостям.
– За здоровье нашего Архия! И за встречу! – предложил он рог Кончаловскому.
Тот рассмеялся:
– Лихо закручиваете, ребята! Благодарю.
И отказался от подношения.
Тогда Болдуэлок переключился на Санчо:
– Выпьем за театр!
Поверх нижней оттопыренной губы чиновник извлёк два слова, точно высек их на плите собственного монумента:
– Вы издеваетесь?!
И воззвал к Лунёву:
– Где дисциплина!
Валентин Леонидович собственноручно вернул Негидальцева на сцену.
Оскорблённый Болдуэлок пригубил из рога и передал его толпе, со словами:
– Тогда народ выпьет за искусство, ему принадлежащее по праву, и за великого Архия, грозу врагам, отца народу!
Толпе такой жест понравился.
– Многая лета! – выкрикнул Мокрицкий, чуть было не провозгласив здравицу во имя Болдуэлока вместо Архия. Но вовремя некто неизвестный, весело поглядывая на Филиппа, произнёс свой тост:
– Выпьем за тех, кто нас ценит!
После чего завлит спросил у Берстова:
– Кто это такой? Я оного типа раньше не встречал.
– Спроси у Воскобойникова. Я его тоже не знаю, – ответил Заслуженный артист, продолжая миссию виночерпия.
Что значит художник! Роль виночерпия явилась одной из лучших ролей Вадима Яковлевича в его творческой биографии. А ведь напоминал же ему Воскобойников слова Станиславского о том, что нет малых ролей…
Лапников не выдержал и расчувствовался:
– В кои веки дёрнешь прямо на сцене! Мы любим нашего дорогого Архия! И уважаем его щедрого виночерпия.
Эдуард хотел поцеловать Берстова, но Вадим Яковлевич решительным жестом пресёк этакое панибратство.
Как сказал властитель французских умов, «Только после трапезы на сцену вызывают художника»; вот и настал момент выхода избранных.
– Я хотел бы подарить сокровенное, – Третий ученик протянул Архию Смешную маску, – и думать, что сие вам приятно. Может когда-нибудь пригодиться. Сам делал.
– Оптимистичный подарок, – поблагодарил Архий, внимательно разглядывая его.
Третий ученик пояснил:
– Даже по утверждениям науки, каждый из нас за день меняет на лице двенадцать масок. Это нормальный человек, а не лицемер и не беспринципный тип. Твёрдо доказано! Мне осталось сделать одиннадцать…
Болдуэлок от удивления воскликнул:
– Маска весьма похожа на тебя, Архий!! Советую внимательней отнестись к молодым кадрам.
Он тщательно осмотрел дарителя с ног до головы:
– Один рост чего стоит! Коломенская верста!
Девушка продолжала искать Первого ученика. Снова промелькнул Белый человек.
С помощью зеркала Болдуэлок удвоил свой образ в Грустной маске, поворачиваясь во все стороны, после чего начал в короткой пантомиме пародировать танец Девушки. Но раздалась музыка Баха. Поликл, глядя на гостей, загрустил:
– Меня всегда интересовал мир «за горизонтом событий». Какой он? Или там несколько миров?! Никто не знает… В любом случае, это мир неотвратимого будущего. Он перевёрнут – обратный по отношению к здешнему? Тогда муки здесь должны обратиться в благоденствие Там. Глупость... По такой логике, земное зло превратится в потустороннее добро. Но это же несправедливо к творящим зло! Неужели негодяи могут стать праведниками? А праведники – негодяями?! С земными мерками не понять, хотя сразу кажется безумием. Величайшая тайна, тайна тайн?
Поликл превратил пальцы обеих рук в видоискатель и, посматривая в него, стал перед собой кадрировать то, что попадалось в эту нехитрую рамку.
– Неведомое кому-то открыто уже сейчас, – предположил Поликл. – Духом? Кто-то же посылает нам «из-за горизонта» художественные образы, причём, как правило, не сухим рациональным путём…
Болдуэлок сидел в раздумье.
Архий и Третий ученик сноровисто надевали чёрные чулки на лицо каждому человеку из толпы. Болдуэлок, очнувшись, подбежал и принялся помогать Архию. Помогали друг другу и те, у кого ещё оставались лица открытыми… Веселье продолжалось.
– Поликл, ты болен? Что с тобой? – спросила Девушка.
– Мне одиноко. Я устал…
– Ты мне нужен.
Поликл смущённо признался:
– Зачем-то всегда жду тебя. Веришь? Хочу видеть эти волны светлых волос…
Авитский глубоко внутри прослезился: «Эх, сединой особо-то не тряхнешь, а вот взять да и сбросить хотя бы годков тридцать…». Впрочем, ему ли плакаться! Сменил трёх жен, четвёртая сменила его, а та, что сейчас – моложе на четверть века. Какой художник останавливается на достигнутом!
Мрачная толпа медленно начинала танцевать. Создавалось впечатление, что надвигалась роковая тёмная стихия. Все были без лиц. Чёрные чулки превращали лица в некое зияющее подобие непроглядных пещер…
Архий, сидя в кресле, пытался дирижировать с помощью Смешной маски.
Болдуэлок явился засвидетельствовать:
– Ты умираешь, Поликл.
– Не дождёшься. Наоборот, начинаю новую жизнь. Отныне ВЫ становитесь неинтересны. Ибо широко и тупо шагаете по пути к бездне. Меня занимают другие образы. Тоска уходит.
Болдуэлок усмехнулся и поднёс зеркало к лицу Поликла:
– Ты умираешь.
– Со мной всё в порядке. Поликл – смертен и в тоже время вечен. Умираете – ВЫ, думая, что живёте. А я и умирая, не перестаю жить… Нас всех впереди ждут великие испытания. Надо работать… Иначе зачем мы явились на этот свет? Хочется бесконечно лю…
Поликл сполз на пол.
Архий бросил толпе Смешную маску, Болдуэлок – Грустную. Танец закружился вокруг Поликла и стоявшего над ним Болдуэлока с зеркалом. Маски вознеслись над безликими головами…
Болдуэлок, улыбнувшись, указал гостям на Поликла:
– Он умер, не дождавшись испытаний.
И добавил:
– А впереди – премьера!
– Ошибаешься! – перебила Девушка. – Он просто душой сейчас не здесь, а в той реальности, без которой нет искусства. Она называется...
– Ты о чём? – перебил Болдуэлок.
– Он освобождается от нас и своего одиночества. Ради чего-то неизведанного, жизнетворного, запредельного. Без ваших законов и диктата. У меня не хватило сил стать для него идеалом.
Толпа танцевала, на сей раз имея вместо лиц двенадцать масок…
Девушка пыталась растолкать опять окруживших её людей. Страшила застылая мертвенность устремившихся к ней личин. Но Девушка упорно пробивалась к Поликлу.
Рядом стоял Белый Человек.
– Теперь вот кто интересует Поликла, – обращаясь к гостям, указала Люба на Зариквани.
Толпа удалялась к Архию. Оглянулся один Мокрицкий. За что был вознаграждён изречением Болдуэлока:
– Белая ворона одинока по определению.
В окне бархатно темнела ночь. Исчезло даже чёрное солнце. Но свет и тени стали почему-то мягче. На всём появились заметные рефлексы.
Архий простовато рассудил:
– Пережитки крайне субъективного сознания. То, о чём я и говорил. Луна должна освещать нам путь в ночи… Иначе зачем она?
Болдуэлок посчитал установленным:
– Если Поликл не с нами, то он всё равно для нас мёртв.
Мокрицкий тайно любовался стройной фигурой Девушки. Сожалел, что она больше не звонила. А позвонить сам не решался. Это вряд ли помогло бы теперь. С ностальгией вспоминались её рассказы о постановках философствующего Килиана, многогранного Роббинса, приверженца классики и одновременно авангардиста Дуато, поборника акробатической элегантности, силы и выносливости Форсайта, подчёркнуто театрального Ноймаера, создателя балетного космоса Эйфмана… Какие имена! Захмелеешь! Звёзды, всеми цветами радуги украшающие небосклон!
Белый Человек помог привстать Поликлу:
– Видишь, я пришёл на помощь…
– Кто ты? – не узнал его Поликл.
– Это зависит от тебя.
Белый человек поделился своим открытием с Девушкой:
– Он стал до странности лёгким.
Авитский принял позу сфинкса: её на последней репетиции подсказал Вокобойников. Затем изрёк:
– Самым странным на Земле является солнце. По природе оно испепеляющее, а на деле животворящее. Вроде бы банальность. Однако солнце же становится олицетворением правды свыше. Архий, понимаешь о чём я? Удивительно. Даже звучит великолепно: «Солнце Правды»! А?!
Девушка зачем-то пыталась вразумить Поликла:
– Ты, действительно, много и беспокойно думаешь, но мало и сложно живёшь, хоть и избрал простоту. Взгляни на себя со стороны. Солнце есть милость для земли. Это общеизвестно. Зачем нагружать мозг излишними сущностями, смыслами и проблемами? Кому это нужно?
– Опять про бритву Оккама?
– Пойдём с нами.
– Куда? – Поликл отгородился руками. – Оставь, не время!
А сам сник и погрузился в себя:
– Меня интересует соотношение миров: зримого глазами и зримого умом, а этих обоих с миром незримым, запредельным. (Сворачиваясь калачиком.) Ведь два последних – вечность… Но запредельный – доступен некоторым счастливцам, а зримые умом и глазами очевидны каждому из нас... Всё элементарно. Не может быть умозрения образов вне вечности. Как нет искусства вне умозрения. Вот при посредстве чего приходит откровение и вдохновение! Однако нет искусства и вне реальности жизни.
Поликл неожиданно завёлся:
– Иначе для кого и чего оно? В то же время, искусство сопричастно вечности – вечность вбирает в себя искусство. Факт! В противном случае, получается вместо произведения однодневка. Что совершенно нелепо. (Привстал на колено.) Круг замыкает своим радиусом бесконечность. Очевидность становится тайной. Бесконечность открывается в квадратуре круга. Тайна становится очевидностью.
Зариквани спросил у Воскобойникова:
– Может ли быть художественное произведение размышлением о соотношении тех реальностей, о которых говорит Поликл?
– Отчасти наш спектакль и является подобным размышлением, – ответил режиссёр.
И здесь Мокрицкий чуть не погубил всю постановку. Его любование Девушкой хватило через край и обратилось в роковую развязку. Когда Люба проходила мимо, завлит вопреки замыслу пьесы вдруг завопил арию короля Филиппа. Вспомнил исполнение её Александром Филипповичем Ведерниковым и не удержался:
– Не был я ею любим. Нет, о, нет, никогда. Я ею не любим. Нет, не любим.
Благо он надрывал грудь после слов Зариквани. И гости подумали, что это очередная импровизация. Но Лунёв из розового сделался жёлтым.
Люба от стыда впала в ступор, посчитав свою историю полностью разоблачённой. За её спиной под одеждой даже вздрогнули плечи-крылья. Девушка ругала себя: вот до чего могут довести излишние и тем более несостоявшиеся романы!
Подбежавший к завлиту знойный Зариквани заиграл желваками:
– Что против Любы имеешь?
Филипп трагическим голосом поведал:
– Дорогой, это Верди что-то имеет. А у меня маленькая зарплата.
И пошёл каяться к режиссёру.
Воскобойников, удавом гипнотизируя Мокрицкого, вполусерьёз рявкнул:
– Кто-то напрашивается в дьяконы? Не держим…
Константин и Люба завели бедного Ивана Петровича в дверь под лестницей. Старику действительно стало плохо. Но он и по замыслу режиссёра должен был туда удалиться. Илья превратил световые рефлексы в цветные.
– Архий, трудно признать, однако Поликл больше не принадлежит нам, – зло заметил Болдуэлок. – Этот безумец всё-таки сумел победить. Сожалею.
– Он нам и не принадлежал, – откликнулся властитель, направляясь к выходу через зал. – Но бой не кончен. Мы придём к нему в других образах.
За Архием устремилась и вся толпа.
Зариквани успел вернуться и крикнуть вдогонку уходившим:
– Постойте!
Архий и сопровождавшая его толпа остановились.
– Мы забыли воссоздать прежний порядок вещей, – догадался Болдуэлок.
Архий с сожалением признался:
– Мы были не в силах его изменить. Увы…
И скомандовал толпе:
– Вернитесь и приведите всё в былой вид.
А сам вышел из зала.
Болдуэлок сделал во всеуслышание глубокомысленный вывод:
– Нельзя дважды войти в одну реку. Кое-что определённо получится не так. Оно и должно быть не так!
Толпа вернулась и принялась восстанавливать декорацию комнаты Всеволода Владимировича.
Болдуэлок повесил зеркало на стену, но не там, где оно находилось раньше, а на свой вкус выбрал другое место.
Илья дал затемнение. А потом высветил Воскобойникова отдельным лучом, когда тот вышел на сцену.
Николай Сергеевич хотел поведать гостям о своём толковании и понимании всей сцены с Поликлом, о её драматургической связи с образом Всеволода Владимировича. Но его вежливо-обидно остановил всё тот же неугомонный Санчо:
– Обождите, пожалуйста. Нас прежде интересует мнение Андрея Сергеевича.
Кончаловский начал с извинения. Он сожалел, что за отсутствием свободного времени не имеет возможности посмотреть весь спектакль, хотя очень хотел бы. Впрочем, как по фрагменту фрески Микеланджело нетрудно представить в целом совершенство шедевра, так и по увиденной здесь сцене понятно: спектакль довольно интересен, но требует обычной в таких случаях небольшой доработки. Это тривиальная практика. Это, профессионально говоря, технология производственного процесса. А в целом показанная сцена построена оригинально, причем вполне современными средствами. Взаимодействие актёров со зрителями, придуманное режиссёром и актёрами, весьма изобретательно, свежо и со вкусом, достойно всяческой похвалы.
Илья включил в зале общее освещение.
Кончаловский, обращаясь к сопровождавшему его местному начальству, добавил:
– Воскобойникова давно знаю. Коля – один из лучших театральных специалистов. Потому он и направлен в ваш город. Насколько мне известно, Министерство вообще собиралось закрыть местный театр. А раз не закрыло, то вы наверняка сами отправляли депеши в Москву с просьбой не делать этого. Было?
– Я лично писала, – призналась скромно молчавшая Шанель.
– И что теперь? – продолжил Кончаловский. – Вы думаете в Голливуде или на Бродвее всё идеально? Смешно. Там сегодня никому не нужны... мозги. Да, да, творческий ум! Зато идёт настоящее «капиталистическое соревнование»: кто больше в мешке принесёт «зелёных». В Советском Союзе подчас были наивные представления о производстве фильмов на Западе. Тот же Феллини иногда дольше искал деньги, чем снимал. Теперь западные болезни передаются нам. Это касается и театра. Но пора бы умнеть. Всем! А особенно руководителям. Или останемся без мозгов. Вы этого хотите?
Призыв умнеть особенно задел Санчо. На что намекал московский гость? Дураков нет. Опять эти хитромудрые экивоки! А кому народ учить? Однако кто такой Кончаловский? И каков его пост? Ну да, знаменит, со связями, знаком с Президентом… Только и всего. Впрочем, разве мало? Потому, очевидно, и задаёт линию... Чтобы потом мало не показалось.
Сознание Санчо смутно стало постигать: пора уходить на пенсию. Кихота вот (срочно!) супротив его воли списали на берег. Зачем трепать себе нервы и ждать подобной участи? Взойдёт на «царство» Шанель; начнут ставить безобразные спектакли… Ну и пусть! На этих представлениях не сошёлся свет клином. Театр всё равно пуст. И хорошо: театром ли жив человек? А вдруг он действительно отстал от жизни! От своей? Нет, от их жизни. Стоит ли за ней бежать? Куда и зачем? Хочешь не хочешь, любой смертный имеет её за своими плечами только свою. А чужой – её не нарастить, не продлить, да и не пойдёт впрок. Философия здесь проста: каждый охотник желает знать, где сидит фазан. А если фазана нет, то зачем и охотник!
Из крупной резной рамы, стоявшей на мольберте Всеволода Владимировича и украшенной красиво сложенной драпировкой, смотрел на гостей некто неизвестный. В руках он держал пять ярких разноцветных карандашей. Не было лишь оранжевого и фиолетового.