Бокин и иже с нимl

 

  В конце восьмидесятых в городском литобъединении «Гренада» мы называли их мэтрами, себя –сантиметрами, особей женского пола, рифмующих слова, –поэтками, сколько избитых колкостей про бабушку, которая стала бы дедушкой, еще была каста окололитературных дам. Как-то пришли две актрисы драмтеатра читать стихи, прочитали, разочаровались, «мы-то думали, здесь богема?!». А здесь оказалось, что выступающие ещё те артисты, голосистей и бесцеремонней.

  Обсуждение отпечатанных на машинке рукописей, минимум с двумя оппонентами. Но самое интересное –это под финал занятий чтение по кругу. Мне кажется, что половина участников этих собраний приходила ради того, чтобы опубликовать вслух свои стихи. Тогда в комнату в Доме творческих союзов, примерно 6 на 8 метров и потолком выше пяти метров, набивалось по 30-40 человек на стулья вдоль стен. Некоторые очень умудренные дамы в общем хоре читали переводы Рильке или Гейне, а потом про себя возмущались, что местные поэты ничего и не читали.  Каждый озвучивающий свои стихи получал от мэтров несколько реплик: «Продолжай, надо совершенствоваться» или «Произведения на уровне публикуемых». О стихах никаких принято было молчать, или главный гренадёр отделывался дежурной фразой, как говорит наш надзирающий орган, пусть пишут, лишь бы не пили.

Сейчас я подумал, что пишущая молодёжь в советское время была под тройным надзором, естественно, ГБ, вся печать была партийная и ВЛКСМ, в нашем случае горком курировал лито, выписывал командировки на семинары в Кемерово, в вышестоящую организацию «Притомье».

  Мы, двадцатилетние, завидовали мэтрам. Мэтры собираются в область, после семинарского обсуждения у них будут публикации, они через «братские могилы» – коллективные сборники –уже вошли в областную литературу. У них был побочный доход от публичных выступлений по заводам, школам, шахтам…

 В 88-м пришел черед следующего поколения. Выписал командировки в горкоме (чуть не сказал, раздал путёвки в жизнь) главный этого литпомещения, официально в этой комнате ДТС было литбюро. Выписал командировки десятку пишущих, про меня забыл, Озеров только что женился, ему не до того. Товарищи уговаривали: в обкоме комсомола оформишь путевку. Я их благословил, давайте как-нибудь без меня, я одиночка. Съездили в Кемерово на «Притомье», произвели маленький фурор, впечатлили область, вернулись. После в городской газете «Кузнецкий рабочий» под их произведения отдали целую полосу, у многих это была первая публикация.

  Опубликовались и успокоились. И гренадовский перестроечный литературный бум рассосался. Мне кажется, что первое побуждение к написанию стихов – это тщеславие, многим достаточно увидеть своё имя перед текстом. Говорю редактору: печатай всех, но по одной вещи, напечатанное отчуждается от автора, и это лучшая вакцина от графомании.

Почему-то двумя годами позже на «Притомье» ездили только мы с Таней Белокуровой, но остались неотсеминаренными. Само «Притомье» пожаловало в Новокузнецк. Одного местного автора признало, второго автора женского пола заклеймило графоманихой,  прокопьевскому шахтёру посоветовало не марать бумагу, а полноценно заниматься своей профессией. Короче, по итогам семинара всех опубликовали в областной толстой печати.

  Преамбула затянулась. Когда же про Бокина?

Поколение Бокина, Никоновой, Раевского вошло в кузбасскую литературу, а вот про свое этого я не могу сказать. Да, некоторые стали членами СП, но где тексты? Где тексты, подтверждающие, что это литература?

  На «Гренаду» в горкоме комсомола я попал десятиклассником в 1975-м, со школьной тетрадкой в клеточку, прочитал из неё. Женя Богданов, тогда ведущий занятия, пожурил за орфографические ошибки и озвучил свой перл о писании стихов –о лишь бы не питии.
   Второй заход в «Гренаду» был у меня после армии и неразделенной любви в 80-м году на литфаке пединститута, читал уже отпечатанное на отдельных листках.  Разгорелась дискуссия, вернее, битва, стихи это или не стихи. Помню, за меня были Леонид Сербин и Людмила Буймова, а против всё тот же Богданов. Цитировали строчки, друг другу доказывали. После я три месяца ничего не записывал, ан нет, потом прорвало запруду, эту заразу (графоманию) неодобрением-одобрением не вылечить.

  Третий гренадовский период –конец 86-го. Город выделил помещение для творческих союзов, позвали на субботник. Помню, как выметал опилки из длинного коридора, как подклеивал квадратики линолеума. Огромная комната с высоким потолком, я, как строитель, предложил в виде полатей сделать второй этаж, держать словно гостиницу для дополнительного дохода. И вот в ней на очередном занятии среди мэтров появился Бокин. После общей читки по кругу при выходе покровительственно сообщил: «Тут я ваших послушал, невнятица сплошная, у тебя вроде что-то есть. Приходи на Транспортную, квартира 41, приноси рукопись. Посмотрю».

  Принёс, что было напечатанного на машинке. Зашел через две недели. Нет, не читал! Зашёл ещё через две. Опять не читал, но тут же при мне стал разбирать построчно и выдавать умозаключения.  Формулировать правила, например, триединство места, времени и стиля, о значении слова, иметь ввиду не только высокий штиль, но и вульгарное значение и т. д.

  Вышел я от Бокина как из бани, но потрёпанным, ибо ёрник и язва он ещё тот, от самолюбия оставил гулькин нос.

  Общение продолжилось. С моей стороны садомазохистское, с его стороны экстремальное наставничество. Однокомнатная квартира на первом этаже кирпичной хрущевки, заваленная книгами и вещами, как говорят музейщики, артефактами, магнитофонными кассетами, виниловыми пластинками. В XXI веке появились телевизор и даже ноутбук, но, похоже, ни разу не открывавшийся, все собирался научиться на нем работать. Теперь уже я его наставлял: открываешь и методом тыка осваиваешь, дети за пару дней научаются…

  У него я познакомился с полупоэтом, полухудожником Сергеем Шутовым, человеком культурного слоя, его картинка – портрет Бокина– до сих пор, наверное, висит на торце стены, отделяющей коридор от комнаты. С Николаем Бахаревым, пляжным фотохудожником, теперь с европейской славой певца советского плебса, с покойничком Колей Николаевским.

Коля самый посещавший, разговаривали, спорили, не обращая на меня внимания, только иногда приговаривая:«Ты, Озеров, не пьянеешь».

Я свидетель, как Бокин выгнал из квартиры Раевского, я такой чести не удостоился, только, скрипя своей железной входной дверью, он не забывал покорябать словами, выпроваживал в подъезд: пора и честь знать.

 Культ слова? Да слов и немного было.

  Приводил я к нему пару молодых да ранних, но после процедуры, похожей на закалку металла, молодые исчезали с горизонта.

  Как-то Бокин похвалился, что его посетила девушка со стихами нового автора, упрекнул меня: тебя так не продвигают. Я парировал: без протекции маститого мастодонта в местной литературе коллективного вхождения и группового обитания –никуда.

  Самый яркий момент в композиции произведения зовётся кульминацией, в наших отношениях был момент, когда он довел меня до белого каления своим тоном покровительства, а я его осадил      фактом отсутствия опубликованных текстов. В сердцах он даже закричал: «Серёга, ты ничего не понимаешь!». Конечно, с такой оравой графоманов ни один печатный станок не справится!

  Какое имеешь право ты говорить народу? А просто встаёшь и читаешь. По бумажке, не потому что не помнишь, а как бы прикрываясь от волнения, от стыда, стараясь проговорить сокровенное, но язык русский не дает всего этого выразить. По праву выстраданного слова.

  Да! Чем отличается поэзия от прозы? Рифмованный, ритмически организованный текст дает возможность выразить то, что не вмещается в мыслеобразы. Как музыка основа всех искусств, а математика – царица наук, так ритм и повторение (рифма) – фундамент мироздания. Во! Занесло в высокопар?!

 Поэзия – это пафосность или вид художественного искусства? Обычно литература в паре с искусством, подразумевается, что литература не совсем искусство или выше него. Я уже всех достал глупым вопросом, почему у Поэзии три музы, а у кино ни одной? Ответ банальный: кино позднее изобретение, а музы не плодятся!

  Мне один доцент пояснил, что понятие поэзии ещё не определено, каждый понимает его по мере начитанности.

  Как Раевский меня подзуживал: ты им объясни, что пишут они графоманию. Но они сами так не считают. И конкурирующая фирма своей массовостью, похоже, побеждает одиночек?!

  Упрекал я Бокина в кампанейщине, а в стихах он был гол, одинок как перст. Вспоминал свою, раннюю «Гренаду», вернулся с моря– ей уже руководят. Упоминал о последних моментах встреч и разговоров с нашими пишущими: «Встретил у вокзала Таньку Карманову (псевдоним Николаева), бежала вся возбужденная. За неделю до смерти звонила Никонова, жаловалась». Я понял, что доверила свои литературные обиды. Считала Бокина равным. Братом.  А это многого стоит. Был он на вид саркастичным ёрником, в стихах искренним, а в душе ребенком. Атеист? А все-таки выполнил завет Христа: будьте как дети!

  Над гробом поэта, при отсутствии местного литературного начальства, мне пришлось говорить прощальную речь. По какому праву? Встаешь и идешь, потому что не можешь не сказать, думаю, из этого же порыва происходит и писательство. Сказать от стороны пишущей братии о его значении как поэта…