Солярис не Тарковского

Андрей Тарковский долгое время был посмертным корифеем советского интеллектуального кинематографа, властелином дум, законодателем вкусов и даже — этаким духовным диктатором, наставником и проповедником «всего хорошего против всего плохого». Конечно, не сам он, а его верные адепты склоняли нас к таковому мнению, но что делать, не за шантрапой же всякой бегать, придется гению за всех отдуваться. Как говорится, пришло время и мне повисеть на штанах великого человека и, скрипя противным голосом карлика, взывать снизу:

— Дядя Андрей, дядя Андрей, а вы не такой уж и крутой!

 

1968 год, до «Соляриса» Тарковского еще четыре года, некто Борис Ниренбург в паре с Лидией Ишинбаевой ставят телеспектакль, в написании сценария принимает участие сам Станислав Лем. Только в этом — увы мне — году я наткнулся случайно на «Рутрекере» на эту достойную внимания работу.

В главных ролях Василий Лановой, Владимир Этуш и малоизвестные — Антонина Пилюс и Виктор Зозулин. Никакой конспирологии разводить я не хочу: мол, «фильм» специально замалчивали и т. д., нет, его, видимо, естественным образом просто забыли, ведь вышедший четырьмя годами позже «Солярис» Тарковского надолго затмил его (а возможно и навсегда) своим новаторством (без шуток) и эффектами (об этом ниже). И это без всяких приличествующих бы по такому случаю реверансов в сторону старших товарищей и коллег: дескать, смотрел, многое взял, мотал на ус. Нет, гении, как грибы после дождя растут, сами собой, по наивной русской литературной традиции. Хотя «камерность» фильма определенно та же, что и у спектакля.

Затмил он, конечно, его гораздо позже (да и не на деле, а в нашем сознании), как же обстояло дело в момент выхода фильма, мне, относительно молодому советчанину, сказать трудно. Но если верить профессору Евгению Жаринову (при всем уважении), на премьере зал практически освистал Тарковского. Ему, Жаринову, советскому интеллигенту, даже стыдно было за такую реакцию зрителей.

Никогда не догадаетесь над чем же хохотала советская публика. Над ухом. Помните этот момент? Под апокалиптические звуки оператор наезжает на ухо и увеличивает его до неприличных размеров, до какой-то эстетики ради эстетики, крупного плана ради крупного плана. Наверно, примерно так об этом думали тогда «критики» из зала. А знаете, что скажу? Да правильно делали, что смеялись. Советская интеллигенция или пролетариат, не знаю, кем там был наполнен зал, но правильно делали они, что хохотали в голос над этим несчастным увеличенным ухом. Художнику полезна обратная связь, какая бы она ни была (ты же для народа это и делаешь), и нет тут никакого безобразия, хамства и невоспитанности. Я вижу тут здоровый взгляд здоровых мужиков, которые пришли в кино за впечатлениями и отдыхом после трудовой недели и «баб в охапку волокли».

Можем ли мы, с нашей любовью к дешевым сериалам, их за это винить? Нет, и это во-первых, а во-вторых: советская публика была приучена к честному подходу и выбору художественных средств в кино и литературе, апеллирующему к здравому смыслу, а что предлагала нам во все времена интеллигенция? Гиперболизировать эмоции, чувства, культивировать их и размазывать по тарелке искусства, пряча за этой жиденькой кашкой самую суть его, а нам скармливать потуги из дерганных жестов, вскриков и полуслов, лукаво намекая, что где-то там за всем этим прячется что-то великое, непонятное и немыслимое... Иными словами, интеллигенция все это время склоняла нас к «увеличению уха», в этом находя сладостные ответы на все вопросы человечества.

К стыду своему до сих пор не читал сам текст и не могу судить, каковые герои более близки к оригиналу, но сравним, однако, их у Ниренбурга и Тарковского.

Главный герой телепостановки — Крис Кельвин, это ученый до мозга костей, как и остальные герои. Даже попадая в такую нестандартную и психически нездоровую ситуацию, он пытается ее объяснить с точки зрения науки и до конца борется с обуреваемым его чувством и желанием, — отбросив рассудочные рассуждения, кинуться с головой в пучину страсти и снова обладать умершей и воскресшей Хари. Того же, видимо, хочет от него и «Океан», - еще один (немой) персонаж романа.

Что же мы видим у Тарковского? Его Крис, это вообще кто? Ученый? Дюже сомнительно. Ведь он даже и не пытается бороться, если не считать запуска Хари в космос, он практически сразу «плывет»… плывет на волне чувств и носится с выпученными глазами со своей ново-обретенной Хари, и на все остальное ему плевать.

Более того, он и на Земле был уже таким. Какой-то страдающий меланхолик. Это что, правда космонавт будущего? Его несколько нахлобучил своим тревожным приездом Анри Бертон, обозвавший за глаза бухгалтером, и тот поник уже окончательно... Да кто его в космос-то одобрил, у него же клиническая депрессия, его таблетками лечить надо? А нас хотят уверить, что он, дескать, «сухарь», какой-то разочаровавшийся в жизни космонавт, и «Океан» снова пробуждает в нем человека, способного любить... Да нет, ребята, по-моему, он не сухарь, а размазня какая-то. И под воздействием этой размазни (а кого бы он не выбесил?) меняется, видимо, и характер Сарториусу, потому что в постановке это все-таки, хоть и жесткий, но ученый, пытающийся во всем разобраться, а у Тарковского это с самого начала какой-то агрессивный и скрытый психопат. Если не сказать, спермотоксикозник. Он буквально с первых минут набрасывается на Криса, упрекая его в излишней чувствительности, «достоевщине» и всех смертных грехах. Ну ей богу физики-лирики какие-то! А еще нас упрекают, что это дескать мы, совки, все придумали1, да вот же Тарковский, ваш исключительный, и придумывал и внедрял такого рода конфликт! И, по всей видимости, такая постановка вопроса, где не человек борется с человеком, а стереотипные физики с лириками, его полностью устраивала. Один кричит: она не человек, в печь ее! Другой: нет-нет, не троньте (голосом Пахома), все же мы люди, будьте же людьми вы, ребята! И вот такая свистопляска весь фильм! Да скучающий, расхаживающий руки в брюки по станции Снаут в исполнении гениального Юри Ярвета (к нему никаких претензий). Сравните его со Снаутом в телепостановке, Этуш играет его человеком на грани, — растерянным, запуганным, нервическим даже. Эти бегающие глазки, прикусанные губы...

В общем, как не трудно разобраться, Тарковский легко прибегает к приемам «ниже пояса» и дешевым эффектам, чтобы спрятать за ними унылость и вялость (а иногда наоборот — крайность) своих персонажей. Конечно, по меркам того времени это смотрелось дорого: тут увеличили ухо, тут Баха наддали, здесь Брейгелем примазали, в общем, нахлобучили зрителя по самые помидоры — так, чтоб он как от «Бедной Лизы» Карамзина когда-то, готов снова содрогаться в рыданиях и страдать...

О, никогда я не забуду, как сидел в темном зале кинотеатра «Факел» (в лучшие, видимо, его годы), и на последних кадрах «Соляриса» девушка рядом со мной плакала, стирая слезы дрожащей рукой! И сам я вышел на свежий воздух ошарашенным, с влажными глазами... сигарета дрожала в моих пальцах, я сам был готов утонуть в этом нескончаемом органном водопаде музыки Баха, и в самое ухо, в раковину, утечь вместе с ним — в бездну этой эстетизации чувств, мечтая от об охотниках на снегу и санках из детства… О, Тарковскый! Тарковскый!

Согласен, все это дорогого стоит, и что пошлее, издерганный Этуш или бесконечно грустный, словно Вечный жид, Ярвет, спорить можно долго. Но вот это вот «я так вижу» Тарковского, абсолютное ли это искусство, единственно имеющее право на жизнь , а все остальное советское наследие можно и в топку2?

Посмотрим, что нам скажет «советский взгляд», а он говорит нам все то же: отрезвись, товарищ! Играй честно. Если есть, что сказать, говори. Вот сценарий. Вот актеры, диалоги, Сцена. Говори, делай. Работай. Мы даже не против «Океан» показать, мы даже и пытались, ведь это хоть и всего телеспектакль, а не целая фильма, но и нам прекрасное не чуждо… и мы в спецэффекты умеем... Вот только нам таких денег не давали, но это уж извините…