Ребенок пустыни

Данная повесть основана на книге американского психолога Джулиана Джейнса «Происхождение сознания в процессе краха бикамерального разума», и книге доктора исторических наук, заведующего сектором древнего востока в музее Эрмитаж Андрея Олеговича Большакова «Человек и его двойник».

 
I close my eyes, only for a moment, and the moment's gone.
All my dreams, pass before my eyes, in curiosity.

Same old song, just a drop of water in an endless sea.
All we do, crumbles to the ground, though we refuse to see.

Dust in the wind, all we are is dust in the wind.

Kansas – Dust in the wind

Человек не уходит из этого мира окончательно, пока есть те, кто его помнит.
выражение из древней тибетской Книги мёртвых «Бардо-Тхёдол»
 
Психопаты цельные личности у них нет рефлексирующей половины, они слушают только внутренний голос и не эмпатийны


0.

Эта страна давным-давно затерялась в песках: ее дороги стёрла пустыня, дожди и ветры разрушили монументальные строения, время переиначило названия предметов, а застывшее в камне эхо навсегда позабыло созвучия древних наречий. Лишь горы — свидетели вечности, возможно ещё помнили те времена, когда пришедшие с востока люди впервые наградили их именами.

Заселившие эту землю люди не обладали обширными знаниями о мире, которыми мы так гордимся сегодня, не знали, они ни науки, не ведали технологий, но, несмотря на простецкий язык и отсутствие навыков медицины, их волновали все те же вопросы, что мы задаемся сегодня. День ото дня, наблюдая за возвышениями гор, завидуя их постоянству, они размышляли о вечности.

Желая сравниться в величии, но неспособные потягаться с косматыми великанами в долголетие, эти люди решили отыскать иной способ пронести имена сквозь столетия. Веками размышляя над этой загадкой, они наконец получили ответ. Память о них жива и поныне, а значит, согласно своим поверьям, они обрели бессмертие…


1.

Вабу-помошник омыл тело марионетки розовой водой, насухо вытер его, умастил маслами, окурил благовониями, и только тогда приступил к одеванию. Покрыв голову чёрным париком и возложив полосатый платок на макушку, он примостил накладную бородку на голый тщательно выбритый подбородок, закрепил ее с двух сторон, и перешёл к макияжу. Когда с головой было покончено, вабу заставил марионетку встать. На худой малохольный торс прикрепил он широким поясом изящную гофрированную повязь; спереди подвязал к ней передник из нитей и бус; штрихом искусного модельера добавил на шею пучок ожерелий, на каждую руку три пары браслетов: предплечье, запястье и щиколотку, и, вуаля, повседневный костюм человека-Бога был полностью готов.

Все время, пока помощник одевал его, марионетка стоял словно неживой. Руки послушно принимали то положение, которое придавал им заботливый вабу, лицо оставалось бледным, а близко посаженные глаза юноши — полностью закрытыми. Ничем не примечательная внешность: мелкие правильные черты, приплюснутый нос, узкий стиснутый рот — все в этом молодом человеке отражало ту роль, которая предназначалась ему от рождения — стать сосудом для высшего присутствия.

Лишь, когда вабу преподнёс к его рту керамический нож и резким, но взвешенным движением провёл в сантиметре от губ, марионетка вздрогнул. Лишившись невидимых пут, сжатый рот отворился, возвещая в безмолвном крике о рождении высшей сущности. Тело покрылось дрожью, лоб — испариной, руки взметнулись к небу, словно прося пощады.

Недрогнувшей рукой старый вабу продолжил свой ритуал, и, только проделав подобную манипуляцию с каждым из глаз, наконец завершил работу. Глаза юноши отворился и загорелись живительным блеском. Человек-Бог пробудился!

***

Все приготовления были сделаны: последняя печать сорвана и сломана пополам. Два вабу в масках сокола и койота вручили марионетки тот самый нож, которым работали с ним до этого, и, взяв субтильное тело юноши под руки, ввели в несут-бес.

Достигнув ворот запредельной комнаты помощники застыли у порога: дальше мог следовать только Бог, а значит всю остальную работу юноша должен был совершить в одиночку. Ворота разверзались. Пер-дуат, мир вечно живущих встречал своего аватара.

Марионетка шагнул в темноту и сразу увидел вдали, как блестят в глубине ритуального зала глаза его отца Бога Усира. Он продвинулся дальше — во тьме появились неявные очертания силуэта статуи, — Ещё шаг, другой — проникнутый трепетом и благочестием марионетка не выдержал напряжения, бросился на колени и тихо заплакал.

Каждое утро юноша делал одно и тоже, но, несмотря на цикличность усилий,  испытывал те же эмоции, что и при первой встрече с родителем. Страх и восторг слились воедино. Исходящая от каменной фигуры энергия лишила марионетку воли, и только песня утреннего пробуждения помогла ему привести себя в чувства.

Юноша начал петь и вместе с последним куплетом тревога рассеялась, страх отошел. Он снова поднялся на ноги и приступил к работе.

Прежде всего он распеленал отца, неспешно омыл водой каменное тело, натер, переодел, окурил благовониями и, в сущности, повторил те же самые действия, что совершили с ним вабу. Когда подготовительная работа была окончена, он взял в руку песеш-кеф — ритуальный нож, коснулся им уст и глаз статуи с той же нежностью и любовью, как делает мастер-скульптор по завершению работы, и в то момент, когда первый луч солнца покрасил макушку великой башни в лиловые краски, глаза статуи, бывшие до того лишь обычными драгоценными камнями, заискрились и ожили. Недвижимая прежде каменная грудная клетка наполнилась воздухом, послышалось дыхание. Наконец приотворились уста, и голос негромкий, но сильный уверенно произнес первые слова приветствия.

Радостью и восторгом наполнили сердце юноши от этих волшебных звуков. Всю ночь он алкал удовольствие услышать их снова, и теперь, когда отец заговорил, воочию получал наслаждение.

Тоном властным и не терпящих возражений поведал Усир Хору о том, что надлежит ему сделать сегодня и таким же уверенным тоном перешёл к наставлениям. Но вместо привычных слов одобрения и пожеланий удачного дня, что вселяли в сердце юноши радость и особую надежду, голос сообщил ему такое, что повергло наследника в шок и смятение.

— Приходит последнее утро, когда Усир наставляет Хора, приходит последний час, что они прибывают вместе в мире живых! — голос отца становился тише. — Отныне и впредь Хор не сможет слышать Усира, также, как не услышит он и других богов! — говоря это, ожившая статуя не проявляла эмоций, но сердце юноши от этих слов взбунтовалось от боли. — Теперь Хор должен сам определять свою судьбу!

Закончив свои наставления, статуя замерла. Глаза ее в миг потускнели, дыханье прекратилось и больше ни разу не начиналось. Это были последние слова, что марионетка услышал сегодня утром от своего отца и это были последние слова, что он услышит когда-либо от безжизненных статуй.

В другие дни, выходя из несут-бес, марионетка закрывал за собой дверь с благоговением и радостью, но сегодня он был полностью обессилен. Вабу подхватили обмякшее тело юноши, когда тот словно раненный вывались из раки, и переглядываясь и ропща понесли его в царские покои.

***

Несевбити, а именно так звали юношу, лежал на кровати и в ужасе созерцал своё тело. Лучи света, проникающие в комнату сквозь узкие жалюзи окон, разрезали его на куски кривыми волнистыми лентами, подобно тому, как кровожадный нехеси разрезает саблей свою ритуальную жертву. Посредством движения светотени тело распадалось на множество фрагментов, но кроме иллюзии разрушения оболочки, внутри распадалось и нечто иное...

С рождения и до самой смерти жители Та-кемет слышали голоса. Голоса наставляли их в делах и вели по жизни, говорили кого любить, а кого ненавидеть. От количества голосов зависела не только весомость исходного наставления, но и место та-кеметца в иерархической структуре обществе. С простым крестьянином ниуту в течении жизни говорил лишь его отец; вельможу-тати наставляли все его предки до седьмого колена; с марионеткой же, который, как известно — само воплощение Хора,  говорили не только рождённые прежде, но и вечные Боги. Каждый день, взирая на Несевбитти с живых рисунков и каменных статуй, они начинали свой вдумчивый монолог. Каждый день Несевбитти слышал их ценные советы: об управлении государством, о смене погоды и времени суток, о периодах засухи и затмений. Четырнадцать разных богов говорили с ним ежедневно, четырнадцать голосов, наставляли, напутствовали, любили и покровительствовали. И все они один за другим замолчали сегодня утром.

Поначалу марионетка не поверил своим ушам. Он начал кричать, умолять, звал по отдельности каждого, но все было тщетно: в мгновение ока боги вдруг стали лишь теми, кем были на самом деле — обычными изображениями и каменными статуями.

Когда последний голос умолк, Несевбитти заплакал, но не от физической боли, как делал до этого, а от иного чувства. Оно появилось сегодня и еще не давало себя познать, но уже вовсю доставляло страдания. Испытав его впервые, марионетка тут же уставился на свое тело точно также, как делал в моменты, когда пропускал удары наставника гиксоса, но в отличие от ссадин и ран, наносимых учителем рукопашного боя, на теле не было повреждений. Оно было все таким же юным и благоухающим, как и прежде, ведь удар, который марионетка получил этим утром, пришёлся по чему-то иному, что ещё не могло осознать свою сущность. Тогда в припадке отчаяния Несевбитти сильно зажмурился, как делал когда-то в детстве, и в то же мгновение увидел ребёнка.


2.

Облачённые в белое тати сидели полукругом в полной неподвижности, нанизывая бусины взвешенных слов на длинную нить неспешного разговора. Когда они говорили, их лица, покрытые бороздами морщин, оставались практически недвижимы и в таком состоянии напоминали своих «двойников», начертанных на западных воротах гробниц.

Тати были очень древними существами. По местным меркам многие из них прожили целую вечность, и, отметив свою сороковую весну, казалось, пересекли недостижимую для простого ниуту планку возраста. Мудрость их была так же велика, как и возраст. Недаром Дом Пер-а целиком и полностью полагался на старейшин в управлении государством.

Каждый из тати был наделен огромной властью и являлся почетным военачальником. Но военная служба в Та-кинет была лишь формальностью. Отрезанное от остального мира пустыней, песчаное государство столетиями не вело войн с соседями. Служение же Дому Пер-а гарантировала своим подданным карьерный рост и обогащение, и Тати, привыкшие к стабильности и процветанию, жили беспечной, размеренной жизнью. Наверно единственным испытанием, что сулила придворная служба, являлось «священное путешествие».

Рано или поздно кого-то из тати совет отправлял в дальние уголки государства, с каким-либо ценным поручением, надлежащее исполнение которого расценивалось по возвращению, как исполнение великого долга перед Домом и щедро вознаграждалось. После таких путешествий, преисполненный личного достоинства и одаренный многочисленными почестями, тати возвращался домой очень богатым человеком. Именно тогда долг перед государством считался выполненным, и приходило время всерьёз позаботиться о бессмертии. Начиная с этого момента обличённый заслугами тати с головой погружался в обустройство собственного загробного жилища.

***

Подобно современным детям, создающим виртуальные миры в своих игровых «песочницах», тати приступал к возведению своей идеальной локации. Большую часть времени и доходов он тратил на изобретение все новых и новых деталей вымышленного мира, который после смерти должен была стать ему новым домом на все времена.

Впрочем, вымышленным он мог показаться лишь нам, людям двадцать второго столетия, относящимся к концепции жизни после смерти с известной долей скепсиса. Для тати же рисованные на стенах гробниц миры были возможно даже более реальными, чем повседневное окружение.

Данная особенность мировосприятия зиждилась на понятии «двойника» и основывалась на загадочном представлении о связи человека со своим изображением. Точно также, как маленькие дети не всегда отличают реальность от воображения, порой такиметец терялся в своих фантазиях. Гладя на картины, он припоминал образы своих предков и, ему начинало казаться, что он снова слышит их голоса. В этот миг грань между явью и вымыслом размывалась, и подобно современному человеку, смотрящему увлекательный фильм, он словно погружался в иную реальность, не отдавая себе отчёт, что всего лишь увлёкся игрой воображения. 

Наверно поэтому для тати, как и для любого жителя Та-кимет не было особой разницы, где живет его сущность, в воображаемом или реальном мире. Вследствие чего изображения, плотно испещрившие каменные стены гробниц, являлись не предметом искусства, как мы склонны считать сегодня, а представляли собой волшебную двери в иные миры. Нанося на гранитные плиты воспоминания своей жизни, тати верили, что их «двойники» выполненный в виде рисунка будут жить вечно.

***

Несевбитти прислушался. Раньше сложносочиненная речь тати приносила ему безмерное удовольствие. Ему казалось, что именно из этих зыбких ожерелий смыслов и ткала богиня Маат незримую гармонию миропорядка, но сегодня, когда голоса Богов перестали даваться ему нужные пояснения, и марионетке во всем пришлось разбираться самолично — через призму нового понимания суть этих бесед показалась ему пустой и бессмысленной. Несевбитти отчетливо осознал, что тати всегда беспокоило только две вещи: богатство и бессмертие, и обе они в конечном счете сводились к простому вопросу: сколько своих сокровищ состоятельному тати удастся перенести в мир «двойника».
 
Подавленный новым открытием, Несевбитти не нашёл в себе силы, чтобы выйти к собранию, и, поэтому большую часть беседы прослушал из-за ширмы.

***

— Двойник Джедеру становится явным! — хвастался один из достойных…

Стоит упомянуть, что, несмотря на тысячелетнюю историю, в лингвистическом смысле цивилизация Та-кимет была ещё очень молода. Также как малые дети в совсем юном возрасте или представители диких народов, ее обитатели, не использовали в своей речи местоимения личного характера, такие как «я» «ты» «она», а вместо этого заменяли их многочисленными именами собственными, степенями родства и принадлежностью говорящего к социальной группе: ниуту, тати или человеко-бога, поэтому для знатока местного диалекта не представляло труда определить, что говорящий нахваливает ни какого-то там постороннего Джедеру, а себя самого.

— …а дело все в том, что вабу добавил ещё два рисунка! — продолжал говорящий.

Хвастливого мужчину звали Джедеру. Он был высокого роста, с черным как плод смоковницы цветом лица, на контрасте большой белой бородой, орлиным носом и густо накрашенными глазами. Джедеру являлся представителем древнейшей в Та-кинет династии тати, председательствовал в совете, был баснословно богат и очень любил этим хвастаться.

— На этих рисунках изображены сто пятьдесят шесть коров и четыреста два верблюда, говорил он самозабвенно, — все те дары, что наградил Джедеру великий дом Пер-а по возвращению из похода к четвёртый порогам!

— Сто пятьдесят шесть коров и четыреста два верблюда в камне стоят целого состояния! — восхитился один из слушателей.

Впрочем, все остальные были поражены не меньше. Да и было от чего. Стоимость подобного количества обычных коров и верблюдов на рынке Та-кимет, итак, была высока, а уж стадо, изображённое в камне, и вовсе стоило баснословных денег. Разница в цене между живым прототипом и его изображением объяснялась не только сложностью изготовления рисунков, но и тем, что в отличие от живых, нарисованные верблюды, коровы и люди, должны были оставаться с хозяином вечно.

— Кроме всего прочего, — продолжал хвастун — Джедеру приобрел несколько двойников уважаемых вабу, что будут служить ему все времена!

Вабу, а по-просту жрецы, носители науки, медицины и искусства хоть и являлись в Та-кимет привилегированным сословием, но в отличие от тати не имели достаточно прав и богатств для создания собственных «виртуальных миров», поэтому, для того чтобы обрести бессмертие, были вынуждены пристраивать своих двойников в локации наиболее уважаемых тати. Посредством таких отношений, возник и развился целый рынок торговли, где известные мастера и целители продавали свои бессмертные аватары.

— Но достаточно ли большой мир у «двойника» Джедеру, чтобы принять столько жителей? — язвительно заявил другой честолюбивый тати, которому богатства прочих никогда не давали покоя.

Вопрошавшего звали Небсети, и он недолюбливал Джедеру не только за его чрезмерное самомнение и бахвальство, но за его бесконечное алчность и безмерную жадность. Небсети был самым молодым из тати и еще не успел совершить священного путешествия. В сравнении с остальными, его доходы были довольно-таки скромны, и, поэтому чувство зависти, которое, как известно, растет пропорционально знакомству с богатствами прочих, мучило его ежедневно. Небсети откровенно завидовал, и, как у любого ущемленного завистника, у него не оставалось иного способа потягаться с источником своей зависти, кроме как подмечать и высмеивать его недостатки. Недавно Небсети услышал, о том, что пер-джет Джедеру непропорционально мал по отношению к его богатству и решил использовал эту колкость, чтоб задеть хвастуна.

Прежде, чем что-то ответить, тати долго прислушивались. В эти мгновения, многочисленные голоса советников давали им свои наставления. Джедеру следовал тем же правилам. Выдержав паузу и получив надлежащие наставления, он наконец произнес:

— Новая гробница Джедеру в долине царей ждёт окончания работ не позднее месяца Атира. По размерам она будет больше пер-джет Эхнотека!

«Больше пер-джет Эхнотека!» — собрание ахнуло, ведь каждый знал как огромны были погребальные покои этого архаичного тати. Эхнотек прославился тем, что потратил все свое состояние на вымышленные миры, полностью позабыв о реальном, и в итоге умер в сплошной нищете.

Впрочем, Джедеру — не был мечтателем. В обоих мирах он стоял достаточно прочно: одной ногой опираясь на связи и богатства реального мира, другой на искусство и традиции загробного, поэтому участь подобная Эхнотеку ему не грозила.

Ответ предводителя тати не удовлетворил задиру. У молодого Небсети имелось всего два советника, один из которых был хитрым, а другой проницательным.

— Примите глубочайшие поздравления от Небсети и его «двойника»,  уважаемый Джедеру, — смазал он свою грядущую издевку щепоткой лукавой лести. — Небсети в высшей степени восхищён такими богатствами! Но Небсети хотел бы заметить, что решение Джедеру — источник огромного риска, — в этот момент тати притихли, а глаза оратора в преддверие новой колкости сделались хитрыми. — Небсети желает напомнить достопочтенному, что не далее, как на прошлой неделе, еще две гробницы в долине царей оказались разграблены. То, что грабители выбрали пер-джеты самых богатых и знатных тати — это, увы, не ново, но то, как они повели себя в их покоях — беспрецедентный случай! На этот раз пострадали не только предметы ритуала и погребальная утварь, но и настенные росписи. После посещения грабителей двойники обитателей этих миров практически не видны, — по собранию прошел гул. — Как это не прискорбно сообщить, еще два визиря прошлого сделались пылью пустыни, — закончил он якобы философски, но больше с прицелом по самолюбию оппонента.

Надо отдать должное Джедеру, тот выдержал выпад в свой адрес достойно. Ни одна морщина не дрогнула на лице предводителя тати, что нельзя было сказать о иных присутствующих. Собрание заметно зашевелилось, поскольку озвученная Небсети проблема касалась каждого из присутствующих. Все вдруг отчетливо ощутили, что кропотливо выстраиваемый ими мир вечности имеет под собой вполне себе очевидный изъян.
 
— Надо немедленно поймать и покарать виновных!  — взбудораженная своими «советниками», воскликнули первая половина собрания.

— Надо нанять больше стражи!  — потребовала вторая.

— И то, и другое — напрасная трата времени! —  раздался единственный голос.

Внезапно собрание замолчало. И определив, в несогласном обычно молчаливого тати Хеферу, пристально на него воззрилось. В отличие от других членов совета это был весьма странный тати. По большей части времени он пребывал в молчании, никогда не торопился с выводами и оскорблениями, не хвастался, был сдержан и последователел в высказываниях, и, кроме всего прочего, старательно избегал глупых споров — иными словами, являл собой тот благочестивый тип мудреца востока, к которому мы привыкли сегодня, и к которому в те стародавние времена общество еще не имело сакрального расположения. Впрочем, на этот раз острая тема всеобщего диспута поколебала даже его стоический дух. Он в сердцах произнес:

— Древние цари размышляли также: усилить охрану, нанять больше стражи, но, где теперь их гробницы? — задался он риторическим вопросом и тут же родил ответ: — Стоят пусты и разграбленные. Великие имена забываются нынче, и вечность отвергает их, а дело все в том, — Хеферу сделал нравоучительную паузу, —  что те самые стражи, которым мы поручаем охрану, нас же и грабят!

Словно шум водопада на четвёртом пороге, гул возмущения прошел по собранию. Когда эмоции взяли верх, тати перестали слушать своих «советников» и превратились в такое же шумное сборище, как и стадо крикливых павианов. Большого труда стоило предводителю «мудрецов» угомонить это лишившееся внутренней дисциплины собрание.

— Тише-тише! — призывал к порядку Джедеру множество раз подряд, пока самые громкие не успокоились. В тот самый миг пока другие увлеклись перебранкой и руганью, «советники» Джедеру надоумили его, использовать ситуацию в собственных интересах. Так, переключив внимание тати на личность Хеферу, Джедеру мог добиться того, что все окончательно позабудут историю с его недостроенной гробницей.

— Замечание, уважаемого Хеферу воистину справедливо! — начал он, когда «мудрецы» наорались и их голоса потихоньку стихли, — Но, что же делать? Не предлагает ли уважаемый тати перестать нам строить гробницы?

Два десятка пар глаз старцев, воззрились на Хеферу через прищуры век, словно через щели в кладке гробниц. Их взгляды были испытывающие неприветливы, поскольку отказ от строительства автоматически приводил к отказу от вечной жизни, а следовательно низводил всех собравшихся до уровня обыкновенного ниуту.

Оратор был готов к подобной реакции, и, смерив своих оппонентов внимательным взглядом, с долей иронии заявил:

— Хеферу не предлагает забыть двойников. Хеферу лишь кажется, что тати напрасно выпячивают на показ свои богатства.

— Что достопочтенный тати имеет ввиду? — уточнил Джедеру, который в этот миг вновь почувствовал себя уязвленным.

— Все тати постоянно хвастаются о своих пер-джет, — ответствовал собеседник. — Рассказывают сколько богатства перенесут в мир двойника, а злые языки разносят эти сплетни по Та-кинет. Так чему же теперь удивляются хвастливые тати, если каждому грабителю известно, где хранятся самые большие богатства востока?! — говорящий пристально изучал каждого. — Будь Хеферу начальником стражи, ему б тоже вскружила голову мысль о несметных богатства под боком.

Признаться, последнее он добавил зря, поскольку собрание немедленно взорвалось.

— Это неслыханно! Предатели! Тати должен немедленно отказаться от собственных слов! — недовольные голоса множились.

— И все же! Что Хеферу предлагает? — несмотря на стоящий шум, Джедеру не терял канву диспута.

— Лучший способ сохранить мир двойника не тронутым — это придать его забвение! — оратор не стал увиливать с ответом, и тем самым еще больше возбудил гнев старцев. — В отличие от большинства королей востока Хеферу собрался построить свою гробницу на отшибе, в месте, про которое никто не знает. Мудрый тати не будет проводить культ погребения, никто не придет к нему на могилу, и таким образом его двойник переживет прочих.

— Великие цари прошлого не для того строили пирамиды так высоко над землей, чтобы их засыпало песком! — озвучил общее возмущение Джедеру — Известно каждому, что, чем больше людей говорят об ушедшем, тем дольше живет его двойник. Добровольно придать двойника забвению — непомерная глупость, достойная лишь ниуту!

— Как бы не были велики тати при жизни, им не удастся заставить своих современников помнить о «двойнике» вечно. Рано или поздно в живых не останется никого, кто бы смог приглядеть за гробницей усопшего, — продолжил Хеферу, не взирая на общее негодование, — Со временем будут разграблены не только гробницы самых богатых, но и все прочие. И только та гробница, о которой по-настоящему забудут — простоит тысячу лет нетронутой. Родятся новые люди, и деяния новых героев затмят деяния прежних. Но, пробыв в забвении тысячу лет, двойник обретет новый смысл. Люди будущего отнесутся к нему с той же заботой, как мы сегодня относимся к наследию времен древнего Устра. О таком двойнике, как о победившем тысячелетие, будет говорить каждый, его имя станет нарицательным символом вечности и тогда…

Пожалуй, продолжи Хеферу в подобном ключе свою речь и дальше, и собрание бы в конце концов вышвырнуло бы неугодного оратора на улицу, но он не успел закончить…

Словно предвосхищая всеобщее негодование, в зал ворвался двухметровый начальник стражи гиксос Сатострат и громогласно воскликнул:

— О достопочтеннейшие визири, да прибудут ваши двойники видимыми покуда сияет луна и солнце! — он опустился на одно колено. — Сатострат приносит свои извинения за внезапное вторжение, но события, которые привели начальника стражи сюда, не терпят никаких отлагательства.

— Что случилось, возвышенный из ниуту? — за всех сформулировал Джедера общий вопрос.

— Плохие новости, о достойнейший! — произнёс он, тяжело дыша, — в провинции Та-Кисет разразилась гражданская война! Многие номы в огне.

— Война?! — ахнули тати разом. Слово «война» не звучало под этими сводами столетиями. Поэтому принесенная стражником весть казалась тати просто немыслимой.

— Что же произошло?

— Говорят, что наместник потерял голоса! — произнес Сатострат, пугаясь собственных слов.

Несевбитти за ширмой вздрогнул. В этот момент в залу ввели некого человека.

— Нам удалось поймать одного из зачинщиков мятежа, — продолжал гигант. — Говорят, он прибыл в столицу сегодня ночью, дабы совершить беспрецедентное кощунство! — гиксос толкнул заключенного в спину.

— В чем же вина этого человека? — продолжил допрос верховный тати.

— Мятежник собирался поджечь храм богини Маат! — был ошеломляющий ответ.

Казалось, что Джедеру не только ни разозлился, узнав цель изменника, но и проявил к тому внезапную благосклонность.

— Имя? — произнес он, обращаясь к допрашиваемому ровным тоном.

— Капи.

— Скажи, Капи, воссоединился ли твой отец с двойником? — продолжил верховный тати неожиданно миролюбиво.

— Уже давно! — ответил тот спокойно.

— И отец «говорит» с Капи?

— Говорит! — подтвердил заключенный.

— Разве отец Капи, а также отец отца и их отец не были добропорядочными ниуту?

— Были.

— Так как же эти добропорядочные граждане могли повелеть поджечь храм своему потомку?

— Это не они.

Джедеру был озадачен.

— Тогда назови имя негодяя, который сподвиг Капи на подобную дерзость!

— Это ребёнок!

Джелеру рассмеялся, а Несевбитти за ширмой затрясся мелкой дрожью.

— Как же так, — произнес тати насмешливо, но в голосе слышалось недоумение. — Разве ребёнок способен говорить? — прежде всего он обращал свой вопрос к другим членам собрания, и те послушно замотали головами, отрицая такую возможность. — Известно каждому, — резюмировал Джедеру воодушевившись поддержкой тати, — ребенок может лишь слушать, а не давать советы. Возможно тут дело в другом! — Джедеру улыбнулся, — Испугавшись наказания, Капи ошибся?

— Нет, Капи не ошибался! — голос мятежника вдруг окреп, плечи гордо расправились.

Джедеру поморщился.

— Ну хорошо! Что же сказал Капи этот, так называемый ребенок?

— Сначала Ребенок сказал Капи так: — мятежник оживился, — «После смерти тати их двойники живут вечно, а двойники ниуту бесследно исчезают. Это несправедливо!»

— Что же ответил Капи?

— Капи согласился!

По собранию прошел недовольный гул.

— Что потом?

— Потом ребенок сообщил: «Капи не должен отчаиваться.«Наступит тот день, когда камень разъест песок, пирамиды рухнут, и даже самые крепкие гробницы будут разрушены, а значит бессмертным двойникам тати уготовлена та же учесть, что и всем остальным жителям Та-кимет — бесследное исчезновение…» — на секунду обвиняемый замешкался, видя какое количество разъярённых глаз, направлено на его персону.

— Дальше! — вывел рассказчика из оцепенения Верховный тати.

Джедеру также начинал нервничать, поскольку слова наглеца напоминали ему слова, незаметно покинувшего собрание Хефера. Сейчас Джедеру наблюдал его пустое место и это ему очень не нравилось.

— В дальнейшем ребенок научил Капи, как можно достичь истиной вечности! И, как оказалось, сделать это намного проще, чем построить гробницу…

Недовольный гул продолжал нарастать.

— Говори! — раздражался Джедеру.

— «Чтобы двойник Капи жил вечно,— сообщил приглушенно Капи, — надо совершить поступок, настолько возмутительный, что он не сойдет с уст даже через тысячу лет!»

— Какой вздор! — воскликнул Сатострат, и хотел было дать оплеуху юноше, но Джедеру остановил его жестом.

— Ребенок повелел Капи сделать ужасное богохульство, почему же Капи согласился?

— Страх исчезнуть гораздо сильней! — твердо ответил мятежник.

Джедеру пристально смотрел на преступника. Он размышлял, что речи его по какой-то загадочной причине очень похожи на речи Хефера, а значит все происходящее напоминает заговор. — И куда девался этот своенравный тати? — задавался он одним и тем же вопросом, шаря глазами по собранию, когда мятежник вдруг сообщил.

— Но это еще не все! — взгляд Джедеру вновь обратился к рассказчику, — прямо сейчас ребенок опять говорит.

— Что же? — увлекшись поиском Хеферу, Джедеру стал рассеянным.

Ребенок говорит: «если Капи желает обрести бессмертие, то более не в праве мешкать…»

— Что Капи имеет ввиду? — Джедеру только-только стал догадываться, что здесь что-то не так, когда его оппонент, ловко вырвавшись из-под сильной руки Сатострата, уже мчался к нему на встречу.

В руке у юноши блеснул потаенный клинок. Шаг, другой. Последовал сильный удар…


***

Джедеру не случайно являлся верховным тати. На эту должность его привела не толко мудрость «советников», но и сила и ловкость могучего тела. Несмотря на то, что он не предал последним словам мятежника надлежащего значения, в дальнейшем он все четко понял. Его реакция была молниеносна.

Верховный тати вытер собственный клинок. Преступник лежал в луже крови. Для мятежника все было кончено.

— Кто же руководит восстанием? — лицо Джедеру переполнилось гневом, когда он бросил свой недовольный взгляд на нерасторопного начальника стражи.

От ужаса черное лицо Сатострата стало еще чернее.

— Говорят, во всем виноват «ребёнок»… — начальник стражи с трудом подбирал слова.

Он хотел еще что-то добавить, но внезапно сбоку послышались шум. Ширма с грохотом обвалилась, и вслед за ней на пол упал Несевбитти. Глаза человека-бога были закрыты, кажется, он пребывал без сознания.


3.

Слуги принесли тело Несевбити в большой церемониальный зал и положили на украшенный драгоценными камнями постамент, который в иные времена мог служить также местом жертвоприношений. Не зная, что делать со своим господином дальше и не имея других распоряжений, они растерянно отступили, а вскоре один за другим украдкой покинули помещение. Тело марионетки осталось лежать на холодном столе и в таком положении прибывало минут десять. Наконец холод гранита сделал своё дело, Несевбити замёрз и проснулся.

Источая едкий запах животного жира, по периметру зала горело множество факелов. Их неспокойный свет метался между колонн, освещая лишь основания ближних рядов, верхняя часть и колонны, стоящие сзади скрывались во мраке. В глубине капала вода, шипело масло, казалось, что кроме марионетки здесь нет ни единой души, но Несевбитти знал наверняка: ребенок прячется там, в темноте, и, как и ему самому, ребёнку сейчас очень страшно.

Несевбити решил пожалеть малыша, но в тот же миг осознал, что его новый друг отнюдь не так прост и беспомощен, как ему показалось сначала. В отличие от Несевбити — опустошённого сосуда эманации Хора, малыш обладал великой магией хэкау.

Подобно караванам, следующим из Та-меху в Та-шемау и обратно, ребенок мог одной силой мысли перемещаться по всей обозримой Атумом земле Та-кенета, а при желании заглянуть за ее пределы, в Та-кисет, земли хеттов или даже земли Великого Ура. Подобно же сес-кедут, что день ото дня смотрит в старые книги и видит в них дни былые, ребёнок мог беспрепятственно проникать в прошлое. Для этого он не нуждался ни в разговорах с картинами, ни в чтении текстов, ни в наблюдении статуй, достаточным было лишь плотно закрыть глаза, и в то же мгновение перенестись куда пожелаешь, к примеру, во времена древних царей, что построили пирамиды.

С той же непринуждённой легкостью ребёнок мог видеть и завтрашний день: отправиться к истокам великой реки Хэпи, куда много лет спустя приведут свои быстроходные корабли завоеватели Птолемеи, заглянуть за пределы пустыни, посетить отдаленные оазисы, храмы. Способности эти казались марионетке достойными самого Атума, но, несмотря на подобную величайшую сокрытую силу, в настоящий момент ребенок был бесконечно несчастен.

Марионетка решил разузнать, о чем же скорбит его маленький друг, и тот с удовольствием поделился с ним этой скорбью. Слезы потекли из глаз Несевбитти, когда он узрел видение. Некто из приближенных Пер-а подошел к его драгоценнейшему отцу и поднял руку на воплощение самого Унн-уфру – бога на земле. В руке у убийцы блеснул острый нож и, словно в легенде про вероломство богов, отец его пал, сражённый предателем Сетом. Испытывая отвращение и страх, прежде всего Несевбитти зажмурился, но затем, осмелев, взглянул в беспокойное лицо убийцы, и — о ужас — тут же его узнал! Словно тысяча стрел, нестерпимая боль пронзила юное сердце — с руками по локоть в крови перед ним возвышался самодовольный Джедеру.

Кажется, это случилось давным-давно или может не с ним, или в старой сказке — Усир позабыл ту историю, но теперь этот гадкий малыш ему все напомнил. Несевбитти не смог совладать с причиненной видением болью. В порыве гнева и отчаяния он начал ругать малыша по чем зря, а тот, чуть услышав крик, еще глубже забился в свой отдаленный угол и потихоньку плакал.

Когда Несевбитти понял, что погорячился с упреком, то попросил малыша возвратиться, но вместо ребенка из темноты появилась иная фигура…

Когда фигура приблизилась, марионетка узнал в подошедшем прислужника храма Маат, старого наставника Несевбитти ваба Тоту. Тонкая ухоженная бородка, густо накрашенные глаза, пухлые пальцы рук в изящных перстнях и браслетах, красивая расшитая золотыми нитями галабея — все в образе священнослужителя было проникнуто благочестием. Впрочем, под налетом святости и двойным макияжем скрывалась некая застарелая болезнь, которая не позволяла старику двигаться быстро и, кроме того, делала цвет лица и рук желтовато-серым. Но, хоть лицо и казалось болезненно бледным, глаза, как и прежде лучились глубокой мыслью.

— Почему Несевбити здесь? — пожаловался марионетка наставнику. — Разве Усиру нужна помощь хэкау?

После произошедшего в тронном зале, он поклялся более никому не рассказывать о потерянных голосах и не готов был открыться и Тоту. Вместо этого он притворился, что совершенно не понимает, как здесь очутился.

— Пусть Пер-аа не корит себя, за то, что потерял двойника — спокойно произнес жрец, назвав Несевбитти его тронным именем.

Юноша ужаснулся. Жрец знал! От стыда и отчаяния юноша хотел убежать, но Тоту остановил его.

— Тише, тише, не бойся! Тоту поможет! — Вместо осуждающих взглядов, которыми, награждали его Джедера и иные тати, жрец подарил юноше ласковую улыбку.

— Тоту знает? — спросил Несевбитти удивленно.

— Конечно же Тоту знает! — жрец примостился рядом. —  Иначе зачем Несевбите здесь быть?

Несмотря на серьезность момента, глаза учителя улыбались. Кроме желания подбодрить ученика, было в лице наставника и нечто торжественное.

— Сегодня Тоту откроет Пер-а сокровенную тайну, — начал он тихим, но завораживающим тоном. — Тоту покажет наследнику иероглифы, которые помогут Усиру узнать нечто важное!

Произнеся эту речь, Тоту показал первый.

— Несевбити никогда не видел подобное! — испытывая трепет и смятение перед волшебными рисунками, которые, каждый раз оживая, рассказывали ему что-то новое, марионетка уставился на изящный источник мудрости с благоговением. — Что оно означает?

Завладев вниманием ученика, жрец выдержал паузу. Внезапно взгляд его сделался властным, и, повернувшись к стройным рядам колонн, уходящих вдаль, он громко и отчетливо произнес.

— Этот иероглиф обозначает ребенка, что прячется там в темноте за колоннами!

***

Несмотря на то, что ребенок доставлял марионетке одни неприятности, Несевбитти чувствовал с ним прочную связь. Проведя много часов вместе, они загадочным образом сблизились. Поэтому марионетка твердо решил, что будет скрывать ребёнка во что бы то ни стало. Поначалу это, казалось, несложно — никто из окружающих не замечал малыша, но, когда мудрый жрец прямым указанием своего перста, раскрыл его точное местоположение — ситуация коренным образом изменилась.

Услышав слова собеседника Несевбите вздрогну. Признаться о подобном повороте событий он даже не думал. Он ещё мог предположить, что Джедеру или другие тати расскажут жрецу о потерянных голосах, но каким образом Тоту узнал о ребёнке — о котором Пер-аа уж точно вообще никому не рассказывал — казалось ему неразрешимой загадкой. Теперь он был как облупленный перед своим наставником. Оставалось только гадать, как поступит этот властный мужчина, обладающий его сокровенным секретом.  В это мгновение марионетка почувствовал, как, будучи окончательно раскрытым, малыш приник к холодному полу и затаил дыхание.

— Не бойся, Пер-аа, жрец не тронет ребенка! — предвосхищая опасения Несевбитти произнес старец. Марионетка отвёл глаза в сторону, но Тоту добавил настойчиво: — И не стоит делать вид, что Несевбитти не понимает, — наконец он поймал взгляд наследника. — Жрец знает, что сегодня Пер-аа впервые встретил ребенка и именно по этой причине Пер-аа оказался здесь, в храме великой богини!

Дальше таиться было бессмысленно. Собеседник знал о случившемся много больше, и, кажется, собирался помочь.

— Но откуда вабу известно? — спросил юноша.

— Любой, кто теряет голоса, непременно встречает Ребенка! — таков был ответ.

Ваб был очень спокоен, но юношу поразили слова жреца до глубины души.
 
Получается, Несевбитти такой не один? Получается, есть и другие? Возможно, жрец сам потерял голоса однажды и сделался, как Несевбити, изгоем. А может быть это ловушка?

Несевбитти поглядел на собеседника очень внимательно. Добрые глаза, болезненная улыбка — последнее время они мало виделись, но в детстве Тоту был очень добр к молодому наследнику.

«Кроме того, если жрец потерял голоса, то не может общаться с Маат. Как же он выполняет свои обязанности перед богиней? Знают ли об этом Тати? Или вабу скрывает правду? — марионетка напрягся. — Если все так, как думает Несевбитти, стоит немедленно доложить об измене!»

Несевбитти хотел было броситься вон, но вовремя вспомнил, как поступили с ним тати, узнав о потерянных голосах. Признаться, бежать было некуда.

— Что означает второй иероглиф? — спросил он, пытаясь скрыть свою подавленность.

Жрец улыбнулся. В руке у него оказалась другая картинка:

— Чтобы рассказать Несевбитти о новом иероглифе, нужно, чтоб наследник полностью повиновался.

— Несевбитти попробует… — нехотя вымолвил марионетка. Он догадался, что вабу задумал неладное, что следующим шагом Тоту нанесет еще больший удар по представлениям молодого Пер-аа, и тогда прежний мир марионетки окончательно рухнет. Но также он понимал, что кроме Тоту никто ему не поможет. Жрец единственный, кто был посвящен в его тайну. В конце концов Несевбитти решил уступить, но, как только озвучил свое решение, тут же и пожалел…

— В таком случае Несевбите придётся заставить ребенка немедленно появиться! — жёстко заявил Тоту.

— А без этого никак? — взмолился марионетка

— Никак! — вабу был непреклонен.

Несевбитте глянул на вабу взглядом полным мольбы и смятения, но не встретил ни грамма сочувствия. В этот момент вабу смотрел в темноту так пронзительно и истово, словно видел там не ребенка, а самого Атума. И это незримое присутствие великого Бога заставило марионетку сдаться.

Для того чтобы выполнить просьбу жреца, он лёг на постамент, закрыл глаза и попробовал расслабиться. Поначалу весь мир погрузился во тьму и лишь спустя много долгих секунд в конце темноты появился свет…

***

Ребенок перестал плакать и выглядывал из-за колонны. Сейчас в его душе попеременно сменялись, то любопытство, то страх, заставляя, прятаться и появляться снова. В очередной раз высунув голову из укрытия, он различил в свете факелов две белых фигуры.

Первая принадлежала юноше, с бледной кожей облаченного в роскошные одежды, который лежал на большом каменном постаменте, и, казалось, не подавал признаков жизни. В отличие от других людей, этот человек не вселял в малыша страх. Ребёнок испытывал к юноше чувство жалости или трепетного участия, в иной раз он смог бы даже ему довериться, но сейчас юноша был слишком слаб. Даже при сильном желании тот не способен был защитить ребёнка, а значит был малышу бесполезен. Кроме того, малыш знал, что в глубине души юноша стыдится своего маленького друга, а стало быть, как и другие, таит для него угрозу. Минутою ранее юноша без зазрения совести выдал их общий секрет постороннему, большому грузному господину, что стоял сейчас рядом, и даже не обратил внимание, что тем самым нанес малышу глубокую рану.

К господину в одеждах священнослужителя ребенок также не испытывал страха. Вглядываясь в его добрые спокойные черты лица, он верил, что жрец не обидит. Малыш готов был открыться ему, но та природная осторожность, к которой приходишь однажды как следует оступившись, не позволяла ему сделать шаг первым.

Словно предчувствуя наперед эти сомнения, священнослужитель сам поспешил малышу на помощь. Властным движением он приказал ему выйти на свет и, ощутив ободряющий взгляд старшего, малыш подчинился.

Жрец долго изучал малыша. Наконец лицо его прояснялось.

— Несевбитти все еще хочет узнать тайну второго иероглифа? — произнес он довольный увиденным.

Ребенок кивнул.

— Тогда посмотри сюда! — жрец перстом указал на юношу, лежащего на постаменте и с гордостью, поднял вверх табличку. — Новый иероглиф обозначает этого человека и называется «Ты»!


4.

Несевбитте приподнялся на локтях и начал вращать головой во все стороны. Ребенка нигде не было.

— Куда вабу дел ребёнка? — воскликнул Пер-аа. Забота о малыше казалась ему самым важным делом на свете.

Вместо ответа Жрец прикоснулся к его груди.

— Ребенок теперь вот здесь, — он указал на то самое место, где билось сердце. — Теперь, когда Несевбитти познал своего ребёнка, Пер-а может использовать третий иероглиф, имя которому «Я», — жрец достал третью табличку. — В тот момент, когда Несевбитти произнесет «Я», то будет знать, что обращается к малышу, ребёнок же, говоря «Ты», знает, что обращается к Несевбитте.

— У вабу есть свой ребенок? — спросил Несевбитти, пытаясь побороть волнение.

Тоту кивнул. Догадка марионетки была верна.

— Что делает этот ребенок сейчас?

Лицо вабу наполнилось умилением, словно он наблюдал за детьми в дворцовом саду:

— Ребенок сейчас играет!

— Во что же играет ребенок вабу?

Умиление только росло.

— Сейчас он пытается помочь малышу, что пришел сюда впервые, — старик улыбался и морщины на его лице формировали некое подобие рисунка иероглифа из его табличек.

Несевбитти догадался, что речь идёт о его собственном ребенке, но от этого беспокойство только усилилось.

— Несевбитти хочет спросить, — он оглядел себя с ног до головы — Руки Пер-а чисты от крови, тело не в ссадинах, но «я» словно страдает от боли! Что же «я» чувствует?

— Это чувство называется «страх». Страх появляется вместе с ребёнком, и покуда ребенок жив, никогда не исчезнет!

— Но как успокоить ребенка, как сделать так, чтобы «я» перестал боятся?

— Ребенок должен играть! Лишь когда он играет, то забывает свой страх, лишь тогда он забывает о смерти.

— О смерти? — Казалось, что Несевбитти слышит это слово впервые.

— О смерти! — подтвердил вабу. — Обретя ребенка «я» понимает, что все в этом мире конечно.

Узнав нечто новое, такое что делало Несевбитти очень больно, он впал в крайнее смятение. Он закрыл глаза и узрел видение, в котором его жизнь предстала пред ним посредством одной аналогии.

Несевбитти был рыбой. Река несла его гладкое блестящее тельце внутри косяка из таких же, как он гладких белых рыбок, в потоке, по заведомо выбранному маршруту. Жизнь в потоке была беззаботной поскольку подчинялась простому незамысловатому правилу, «хочешь, чтоб все с тобой было в порядке — держись ближе к центру!» Следовать этому правилу не составляло труда. Надо было лишь делать то, что делают остальные, и, соблюдая его, Несевбитти не знал бед. Пребывая в потоке, он никогда не мыслил себя отдельно, ни от других рыб, ни от самого потока — он вообще никогда не думал о себе, как о чем-то обособленном. Поток был частью его самого, а он — частью великой общности, что объединяла все сущее на земле. Здесь было неважно, что одни рыбы сменяли других: рождались, старели, умирали — сам поток никогда не менялся и, поэтому ничего не знал о смерти. Но однажды случилось страшное. Из глубины вод поднялась большая волна, рассекла косяк надвое, выхватила Несевбитти из середины и потащила на мелководье. Волна захватила его, сбила с толку, так, что он на время даже потерял сознание. Когда Несевбитти-рыба очнулся, вокруг все переменилось. Первое, что он увидел — свое рыбье тельце, неспешно качающееся в стоячей воде лагуны. Вокруг не было ни души.  Движение прекратилось. Мир застыл в неизменной форме. Оказавшись в одиночестве, Несевбитти впервые понял, что существует. Осознание это пришло не от чувства великой свободы, а от страха за собственную жизнь. Вокруг мелководья блуждало множество хищников, и здесь ему угрожала опасность.

Подобная аналогия, между сегодняшним днем и его прежней жизнью, сильно расстроила Несевбитти. Сидя на камне в огромном зале, он чувствовал себя жалкой рыбой, оторванной от косяка, от племени, от Дома, выброшенной на мелководье в неизвестность без опоры и поддержки. Вместо опеки богов и предков, что каждый день награждали свыше ценными наставлениями, у него остался только ребенок. Но Ребенок сам нуждался в заботе. А кто позаботится о Несевбитти?

— Прошу, вабу, сделай так, чтоб голоса вернулись! — поддавшись нахлынувшим чувствам, марионетка заплакал.

Тоту взглянул на юношу с осуждением, так, словно, тому предложили все сокровища мира, а он был готов променять их на жалкую безделушку, но Несевбитти продолжал  причитать и плакать, и Тоту подчинился:

—  Хорошо! — произнёс он в расстроенных чувствах и показал Несевбитти бутылку. — Здесь жидкость, выпив которую, марионетка вернет голоса, и продолжит жить так, как жил прежде… в забвении, — при этих словах Несевбити встрепенулся, потянулся своими дрожащими руками к глиняному сосуду, но в последний миг был остановлен. — Прежде чем «ты» это выпьет, Тоту должен предупредить! — лицо вабу сделалось очень серьезным. — Как только уста Несевбитти коснутся напитка и горечь нектара обожжет его внутренности, «ты» позабудет все то, чему обучал его мудрый наставник.

— Если исчезнет страх — это все, что «я» нужно! — в отчаяние Несевбитти выхватил у жреца бутылку и сделал глоток.

— Но вместе со страхом исчезнет Ребенок! — в сердцах выкрикнул вабу, не успев остановить юношу.

— Несевбитти не желает этого, — произнес юноша растерянно, но было уже поздно...

Раньше Несевбитти никогда не задумывался о том, что кто-то может исчезнуть. Он мог обратиться к любому «ушедшему к предкам» лишь поглядев на его портрет и тот оживал перед взором, но теперь, когда голоса больше не звучали в его голове, а статуи не оживали от одного только взгляда, потеря близкого человека могла означать нечто большее. Раньше марионетку не заботило, как относятся к нему люди. Он не испытывал ни симпатии, ни любви. Он был лишь сосуд, наполняемый волей богов и предков. Сейчас же многое переменилось. Вместе со страхом и, словно в противовес этому чувству, пришло иное. Которое, напротив, вселяло многие силы. Вместе со страхом оно составляло особенное единство.

Перед тем, как Несевбитти успел позабыть себя, жрец показал ему новый иероглиф, сообщив, что тот отражает заботу о ребенке и страх его потери и называется «любовью»! В тот же миг Марионетка понял, что не готов это все потерять, но было уже поздно. Далеким эхом послышались первые голоса...


5.

Дверь отворилась и размашистой походкой в залу проследовал Джедеру. Когда он только вошел, на его устах гуляла надменная улыбка, но, стоило ему разглядеть жреца рядом с марионеткой, улыбку сменила яростью. Визирь сразу же догадался, о чем говорили в его отсутствие эти двое.

— Вабу не стоило здесь появляться! — зашипел он, мгновенно приблизившись и сдавил крепкими пальцами горло растерянного священнослужителя.

При виде разъяренного тати, возвратившиеся к марионетке словно из неоткуда, голоса ринулись наперебой убеждать его повиноваться, и, как и раньше, внемля их советам, марионетка безропотно подчинился. Он застыл на месте, равнодушно наблюдая за тем, как визирь расправляется с его наставником. Так продолжалось секунду другую, казалось, все разумное, формирующее свободу воли в индивидууме, полностью покинуло его тело, но так продолжалось не долго. Внезапно марионетка услышал знакомый голос. Этот голос был самым тихим из всех голосов и принадлежал ребенку. «Обычно малыши не говорят, а только слушают» — вспомнил он слова Джедеру, но этот был необычный малыш и необычный случай!

Малыш говорил, и голос малыша словно пробудил наследника от нахлынувшего дурмана. Возможно, Несевбитти употребил слишком мало напитка, а может быть хитрый вабу подсунул ему нерабочее зелье — почему так случилось марионетка не знал, но теперь он знал наверняка, ребенок никуда не исчез. Кроме того, вместо напуганного малыша, теперь рядом с ним возвышался возмужавший юноша.

«Нет! Нельзя! Остановись!» — хотел прокричать Несевбити, когда его юный друг переполнился яростью. Но, было уже поздно…

Преобразившись ребенок броситься на обидчика.

Джедеру нутром почувствовал угрозу. Вовремя отпустив обмякшего вабу, он стремительным движением руки предотвратил нападение.

Отброшенный внезапным ударом, ребенок отлетел на два с половиной метра в сторону, упал на землю и так и застыл на месте. Он по-прежнему был слишком слабым, чтобы противостоять тирану. В его поблекших глазах читался последний призыв к Несевбитти: «Сделай это за меня! Покарай убийцу!»

При виде недвижимого тельца, сердце марионетки сжалось от боли, но он все еще не готов был сражаться.

«Нет, — покачал головой Несевбитти. — «я» — не может!»

В следующий миг он увидел, как разделавшись с ребенком, Джедеру возвращается к Тоту.

Когда тиран занес свою верную трость над головой беззащитного вабу, марионетку обдало холодным потом, ведь точно такую же сцену он наблюдал в своем детстве. Только в видении Несевбитти на месте несчастного вабу лежал его драгоценный отец.

Это было уже слишком!

Ребёнок и марионетка опять слились воедино. Ребенок приказывал, а Несевбитти действовал. Ведомый своим новым кукловодом он вскочил на ноги, схватил ритуальный нож и с разбегу воткнуло его в спину Джедеру. И в ту же секунду замер, испугавшись своего поступка.

Джедеру вскрикнул! Вскинул руки наподобие женщины поражённой дурной новостью. Глаза его растерянно вращались, не находя обидчика в поле зрения и не понимая, кто же вообще из присутствующих в этой комнате оказался способен на подобную дерзость. Ему казалось, что все здесь подвластны его безраздельной воле: ребенок был обездвижен, вабу корчится в судорогах, Марионетка безволен с рождения. «Но кто же, кто же тогда?» — то, что пустой сосуд однажды наполниться собственной волей — такого он даже представить не мог.

Тем не менее он оттолкнул Несевбитти с такой силой, что юноша отлетел в сторону и больно ударился об угол гранитного постамента. Теперь он притих и безвольно лежал на полу, словно марионетка, лишившаяся пут кукловода. Но кукловод не ушёл он по-прежнему находился рядом. Глаза ребёнка налились яростью, он вспомнил как Джедеру издевался над его матерью как жестоко и вероломно убил отца, пришло время мести, время возвратить все сполна. В отличие от безвольной куклы он был полон решимости. Постепенно Ребенок переползал в тело юноши сливался с ним воедино, заполняя пустующий остов марионетки своей злобной желчью, командовал.

«Вперёд! — как будто кричал ребёнок внутри, и его лицо переливалось всеми красками гнева. — Не можешь убить противника ножом, — говорил его рот — грызи его зубами, рви когтями, используй все средства, но только не дай ему вновь избежать возмездия!»

И о великая сила — марионетка пошевелился! Шатаясь и опираясь о камень, разжалованное божество поднялось на ноги.

Извиваясь как змей, пытаясь достать нож, торчащий у него под лопатки, Джедеру потерял бдительность. Вся рубаха тирана напиталась кровью. Он не обращал на Несевбити никакого внимания, как бы давая тому понять, что он не страшнее ему, чем раньше, и тем самым опять совершил ошибку.

Подобное пренебрежение сыграло решающую роль в намерениях Несевбитти. Марионетка уличил момент и бросился сзади на верховного тати, вскарабкался ему на спину и стал рвать его и царапать.

В ином случае Джедеру довольно быстро разделался бы с нападавшим, но тати потерял много крови и уже не мог бить так точно и сильно, как делал прежде. Его редкие толчки отбрасывали марионетку то вправо, то влево, но полностью избавить от взбесившегося наследника уже не могли.

Джедеру стремительно терял силы, и вот уже не он был грозным тираном, а прежде безвольная кукла взяла верх над кукловодом. Бешеное желание сломить угнетателя толкало наследника на все новые зверства. Своими слабыми кулачками он безжалостно лупил тирана, используя для победы все подручные средства. Тарелки кувшины ложки, ритуальный анкх — в дело пошла все жреческая утварь. Даже горсть магических скарабеев пробивала путь к новой свободе.  Прежнее божество запихивало эти причудливые резные камешки в рот и глаза подверженному диктатору, а, когда рот сопротивлялся, камень проламывал зубы. Марионетка заталкивал скарабеев в горло убийце, а убийца хрипел, задыхался. Марионетка втыкал их в глазницы, и глазницы лопались, превращаясь в кроваво кашицу. Потерявший волю к победе, Джедеру больше не сопротивлялся, он лишь изредка вздрагивал и испускал пузыри кровавой пены.

Застывшие в камне, советники Божества взирали на юношу в ужасе. Но они больше не могли подчинить его своей воли, не могли остановить его хладнокровный порыв. Предпочтя отойти от дел, они оставили своего подопечного на волю дикого взбалмошного ребенка, и, когда все устранились, ребенок стал полноправным властителем прежде безвольного тела. Теперь ребенка было не остановить. Избавившись от всех прочих конкурентов, он хохотал и плясал в темноте, радостно скалил зубы и шаловливо выглядывал из-за колона.

Наконец все было кончено. Джедеру затих. Жрец лежал в пяти метрах на холодном полу и тяжело дышал. Ребёнок стоял позади Несевбитти и улыбался.


6.

Когда Джедеру затих, тяжелая ладонь постороннего человека легла на плече наследнику.

— Ну, и наделал же ты дел, Несевбитти! — от неожиданного прикосновения марионетка вздрогнул. Когда он обернулся, то увидел стоящего пред ним Хеферу. Это был тот самый тати, что спорил с Джедеру на совете старейшин. Когда привели изменника, Хеферу неожиданным образом исчез, и Несевбитти и думать забыл о нем, и вот теперь, после всего, что случилось сегодня, загадочный тати появился перед ним, словно из-под земли.

— Помоги мне поднять Тоту! — не обращая внимание на удивление наследника, произнес тати. — И не стоит медлить! —  видя, что марионетка застыл в оцепенении, Хеферу поторопил его. — Скоро телохранители Джедеру хватятся своего господина, и мы откажемся здесь в очень непростой ситуации.

— Хеферу тоже? — наследник взглянул на него исподлобья, имея ввиду способность видеть ребенка.

В ответ тати лишь сдержанно кивнул, параллельно оценивая с какой стороны подступиться к лежащему без сознания Тоту.

— Что же теперь делать? – Несевбитти, словно впервые осознал, всю глубину совершенного им поступка.

— Жрец Тоту всегда был добр к Несевбитти, пришло время отплатить ему то же монетой, — не обращая внимание на угрызения совести собеседника, Хефер обхватил Тоту сзади за плечи, наследнику же велел взяться за ноги. — Прежде всего нужно перенести его в безопасное место.

— Но дворцовая стража…

— Стража подкуплена, приготовления сделаны и у нас пол часа, чтобы убраться отсюда подальше.

Тяжело дыша, запинаясь и делая долгие передышки, они потащили грузное тело жреца в безопасное место. В какой-то момент Тоту пришел в себя и пожелал идти самостоятельно. Они помогли ему встать, и с этой минуты дело пошло быстрее.

В вечерний час в коридорах было тихо. Вдоль стен сидели застывшие фигуры стражников. Некоторые из них спали, стеклянные взгляды других были прикованы к картинам, испещрившим стены дворца. Находясь в плену своих грез или только делая вид, стражники не обращали внимание на беглецов.

Когда троица оказалась во внутреннем дворе, солнце уже вовсю катилось на запад, спускаясь в долину мертвых. Прошлое марионетки умирало вместе с прожитым днём.
 
Последний луч солнца осветил площадку и четырёх верблюдов, смиренно дожидавшихся своих хозяев. Когда беглецы подошли ближе, на встречу им, от стены отделилась какая-то тень. Марионетка вздрогнул, узнал в приближавшемся воине начальника царской стражи и первого помощника верховного тати Сатострата.

— Спокойно! — коснулся плеча наследника Хеферу. — Сатострат едет с нами.

В этот миг свирепый взгляд начальника стражи сделался простодушным, он приветливо помахав юноше рукой, после чего молча начал седлать верблюдов.

— Сатострат потерял голоса? — в ответ на вопрос наследника Хеферу лишь кивнул. — Но, как же так? Зачем же он привел во дворец мятежника, если он сам…

— Подумай вот о чем, — перебил тати, — Капи мог вырваться из рук этого великана только в одном единственном случае, если бы Сатострат позволил ему это сделать…

Тати загадочно замолчал, а перед мысленным взором наследника проступила целая схема неудавшегося заговора.

— Куда мы отправимся? — наконец вымолвил он.

— На юг, в Та-кисет! — Хефера впервые объявил цель своего маршрута.

— В Та-кисет?

— Люди из южных провинций потеряли голоса. Они в растерянности и ждут своего господина, так же, как и они, узревшего ребенка.

На выезде из города в вечернем тумане одинокий арфист изредка перебирал струны, извлекая из мертвого дерева звуки невиданной красоты. Слова лились вместе с музыкой.

— Нам говорят,
Что жизнь — это сон, — пел арфист,
Что цель наша,
Благополучно достигнуть запада,
Но в этом ли правда?
Они говорят речами мудрецов Имхотепа и Хардедефа,
Но что с их гробницами?
Их стены разрушены,
Их места, как не бывало.
Никто не приходит оттуда,
Чтобы рассказать нам о том, что с ними случилось,
Чтобы рассказать об их пребывании,
Чтобы успокоить наше сердце к моменту,
Когда мы и сами пойдем туда,
В то место, откуда не возвращаются!


***

Суетливая луна, пробралась сквозь тревожные облака, наткнулась на вершину пирамиды и повисла там, словно прожектор освещающий темный мир с вершины горы. Каменная голова грозного Хор-Меджеду проплыла в сумраке чёрной глыбой. Ощущение того, что Хор-Меджеду вот-вот проснётся и заговорит, никак не отпускало наследника, но теперь то он знал наверняка, что все это лишь «иллюзия». Тоту показал ему парочку новых иероглифа и объяснил их значение. Первый назывался «память», а второй — «воображение». В то миг, когда Несевбитти понял их смысл, мир двойника, впрочем, как и сам двойник, утратили прежнее значение. Теперь у Несевбитти был верный способ попасть в любой из помысленных им миров по собственной воле, не прибегая к посторонней помощи. Он наконец понял, что эти перемещения происходят не с его настоящим телом, а с его воображаемым «я». В воображаемом мире он мог делать все что угодно: кататься на лошади, разговаривать со своим отцом, отправляться во времена древних царей и просить их совета, встречаться с матерью, играть с детьми, ходить на рыбалку с простыми ниуту, побеждать крокодилов взглядом, заставлять армии отступать одной силой мысли; мог задерживать приход дня, так что все жители та-кинет приходили в ужас от продолжительной тьмы, а мог напротив давать урожай в изобилии, так что все славили его имя на каждом углу. Наконец он мог, как и раньше начинать разговоры с богами, только теперь он не должен был слепо следовать их указам, а наоборот спорил, подвергал их слова сомнению, сопротивлялся и иногда убеждал в своей правоте. Только ему одному принадлежала власть, решать, что он будет делать, а что нет.

Марионетка не знал, как назвать этот сложный и порой мучительный процесс, в результате которого рождались эти образы и смыслы, и жрец дал ему новый Иероглиф, который назвался «думать».

— Ребёнку придётся делать подобное постоянно, чтоб получить ответы, которые раньше давали ему голоса, — сообщил он марионетке.

— Но ребенок молод и глуп! —  возразил Несевбитти. Он пришел в ужас от мысли, что главным его советником станет малыш. Впрочем, на любое возражение наследника у жреца уже был наготове соответствующий ответ. Тоту явил миру новый иероглиф.

— Он называется «знание»! — произнес Тоту, торжественно доставая табличку. — Чем больше ребёнок будет «думать» и «изучать», тем больше «узнает». Со временем знания станут приумножаться, и возможно когда-нибудь Несевбитти превзойдет в своем разумение не только тати, но и самих богов. Тогда Несевбитти больше не понадобятся чужие советы, чтобы управлять государством, ведь великая сила хэкау окажется в нем самом!

В этот момент Несевбитти почувствовал, что ребенок начал отчаянно «думать», и поначалу этот процесс показался марионетке бессмысленным. Чем дольше ребенок пытался понять и не находил ответы, тем больше наследник сомневался в эффективности нового способа, но, когда, словно луч солнца, прорвавшийся из-за туч и осветивший темный мир — ребенок родил первую мысль, открыв новую силу в себе, Несевбитти стало легко и радостно.

Конечно «думать» было гораздо сложнее, чем слушать. Думание давалось марионетке с большим трудом, но он более не помышлял о расставании. Несевбитти не собирался избавляться от ребенка во имя чужих голосов, поскольку усвоил доподлинно — покуда существует ребенок, есть и тот, кто олицетворяет марионетку. Без ребенка марионетка лишь пустая эманация Хора, но с ребенком все выглядело иначе. С тех пор как ребенок поселился в сердце марионетки, ему стало казаться, будто пустая хижина вновь обрела жильцов, будто иссохшее озеро наполнилась влагой, будто сухое мертвое дерево поросло листвой. С помощью малыша он впервые увидел себя со стороны. Он почувствовал, что означает «жить»; понял, что, если ребенок исчезнет, не будет больше и марионетки. «Я!» —  произнес Несевбити торжественно, «Я!» —  повторил ребенок — и оба они были суть одно и то же.


Эпилог

Тонкой струйкой следов проложил свой маршрут сквозь пески караван. Один за другим в предрассветный мгле двигались на восток верблюды, унося героев нашего рассказа все дальше и дальше от столицы. Беглецы шли всю ночь и весь следующий день — им предстояло идти еще много дней и ночей, чтобы встретится с неизбежным. Возможно, впереди их ждала награда за преодоленные испытания, а может напрасная гибель. Впрочем, об этом наша история ничего не расскажет. Не размениваясь более на секунды, она внезапно ускорит свой ход до минут, затем до часов, до столетий, пролетит сквозь века и, пронзив стрелой времени тысячелетия, превратиться в историю освобождения человечества от навязчивой иллюзии, будто его судьбу решают чьи-то голоса.

Несевбитти думал, что, лишившись голосов, люди узнают правду, но лишившись опекуна и смысла, люди прежде всего пришли в уныние. Ребенок был не в состоянии дать им то, что давали прямые указы: не стало в их жизни больше, ни чувства гармонии, ни мнимой безопасности. Бредя сквозь пески времени бесцельно и удрученно, люди отчаянно балансировали между страхом и любопытством, сомнением и надеждой, а, когда баланс нарушался, не имея надежного вдохновителя, срывались в пропасть отчаяния. В этот момент падшие духом больше всего нуждались в поводыре. Они хотели услышать хотя б отголоски того голоса свыше, что вселял в них когда-то надежду. И, о чудо, их мольбы оказались услышаны! Наступало новое время — время глухих и зрячих, пастухов и стада; лицедеев, безумцев и шарлатанов, проповедников и спасителей — время пророков Моисея и Соломона.

Пару сотен лет потакания новым лидерам, и уютные локации тати оказались конфискованы. Монополизированный единым богом, загробный мир, обзавелся входным цензом, а глас с неба, что слышали теперь лишь избранные, стал орудием их власти. Сам же ветхозаветный бог оказался ни великодушным, ни добрым: гордящийся своей ревностью ревнивец; мелочный, несправедливый, злопамятный деспот; мстительный, кровожадный убийца-шовинист; нетерпимый, женоненавистник, расист, убийца детей, народов, братьев, жестокий мегаломан, садомазохист, капризный, злобный обидчик; угнетатель женщин, нарек отказ от познания добродетелью. Ребенок же, оказавшийся вновь не у дел, на время затаился.

Несмотря на свое угнетенное состояние, тем не менее он постепенно взрослел и набирался знаний. Прошло еще несколько сотен лет и вот наконец Сенека объявил «идеи свободного разума». К сожалению, его идеи бесцельно сгорели в пожарах Римской империи, и человечеству пришлось ждать ещё полтора тысячелетия скрытого налетом религиозного мракобесиям, прежде их воскресил Декарт. Из пепла французской революции «ребенок» вышел перерожденным. Освободившись от предрассудков единовластного бога и его земных ставленников, рабства монархизма и угнетения личности, он превратится в самоуверенного юношу с пламенным взором и желанием карать всех прошлых обидчиков. Вместе с рассветом рационализма, человечество приступило к последней стадии умерщвления бога.

В тот момент, когда казалось, что тирания небесного тирана вот-вот падет, Ницше объявит во всеуслышание, «Бог мертв, но такова природа людей, что ещё тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень. И мы должны победить ещё эту тень!» — так тень оказалась страшнее тирана…

Впитав концепцию сверхчеловека, «ребенок» и сам возомнил себя богом. Разрушив до основания локацию загробного мира, он открыл человечеству кровожадную изнанку мира реального. Увлекшись идеями Дарвина, Гальтона и Лебона, он сотворил изуверов безбожников таких как Гитлер, Сталин, Муссолини; утопит пол мира в крови; перекроит континенты, и лишь тогда наконец задался вопросом, а так ли он лучше прежнего властелина, что столетиями нашептывал человечеству мантру повиновения.

Итогом переосмысления стал упадок прежних цивилизаций. Еще столетие на борьбу с тенями: рефлексия, раскаяние, слезы, ответственность, постмодернизм. Юноша сделался взрослым: переосмысление, опыт — тень впервые была захвачена, вытащена из церквей за черную рясу, извлечена из сердец морально нравственными уловками, резолюциями ООН, диверсификацией власти. Расщепление произошло. Казалось, еще чуть-чуть и человеческий разум окончательно будет очищен от предрассудков...

И вот мы в сегодняшнем дне.

Но что это? Кто-то опять затуманил наш взор. В эпоху постправды голоса фейковых лидеров в фейковых новостях звучат все сильнее. Локации параллельных миров, продвигает концепция мультивселенных. Бесконечные манипуляции масс-медиа, программирование масс, ложное ощущение свободы воли. Докинз скажет: «современные боги встали в один ряд со старыми, чтобы уступить место новым», намекая на искусственную сущность, что мы создаем взамен нам самим. Сущность окрепнет, но вместо чувства опасности, ее синтетический голос вселит в нас знакомые прежде мотивы: спасение, успокоение. Вместе с этим воскреснет надежда, иллюзия первопричины, знакомое чувство, что все не напрасно, за ним раболепное желание подчиниться, довериться, уступить. Полусон, полуявь — история закольцевалась!

С рождения ребенка минуло тридцать веков, но, кажется, все, что случилось — случилось напрасно. Рожденный однажды он прошел трудный путь взросления — открыл нам дороги мира и радость познания; окреп, поумнел — позволил освободиться от тысячелетнего гнета единовластия; сам достиг высшей власти — создал небывалые орудия истребления и, осознав их опасность, направил свои усилия, чтоб запретить; получил уроки раскаяния, стал мудрее — нырнул в изучение микрокосма, приблизился к звездам, открыл нечто большее, чем он сам, чтобы, возможно, опять уступить...

Впрочем, не будем отчаиваться, впереди у нас много времени, чтобы понять, кто мы такие на самом деле и зачем пришли в этот мир. Как и прежде продолжим идти по узкой дорожке, по гребню холма, балансируя между страхом и любопытством и когда-нибудь обретем ответ.