Чашка кофе. История третья. Всадник-без-имени

Михаил Вячеславович Иванов

М. Берг. Чашка кофе. (Четыре истории)

История третья: «Всадник-без-имени»

 Аннотация:
 Человек на коне. Он не помнит, как его зовут, не знает, кто он, и не ведает своей цели, — впрочем, поначалу и не задумывается об этом. Из делового центра мегаполиса он начинает свой путь — через хищные трущобы, сплетения дорог, горы, туман… По пути он встречает необычных персонажей, минует ловушки, искушения. Он ищет свою цель, ищет своё имя. Конь мчит его всё быстрее…
 Повесть «Всадник-без-имени» входит в состав романа «М. Берг. Чашка кофе. (Четыре истории)» на правах истории третьей. В отдельности от романа — самодостаточное произведение.


***


 Две гигантские воронки, полностью охватившие верхнюю и нижнюю половины обозримого пространства, вращались, свивая воздушные течения в жгуты, а те закручивая в спирали. Бешеный поток из смеси водяных брызг и разорванных в клочья туч нёс по кругу маленькую птицу. Пичуга пыталась сопротивляться, но силёнок не хватало даже на то, чтобы выровнять полёт, и её мотало и крутило, вытрясая дух из чуть живого тельца.
 Через некоторое время птицу вынесло к самой сердцевине урагана, прямо между распахнутыми глотками воронок. Две разнонаправленные силы ухватили бедолагу и потащили каждая к себе, но, видимо, оказались равны, и пичуга осталась болтаться вокруг невидимой оси — ни вверх, ни вниз, — разрываемая непримиримыми антагонистами. Несчастная издала пронзительный писк, но гул ветра полностью поглотил его.
 Терзаемая вихрями, птица скоро стала похожа на разлохматившийся клубок, смотанный кое-как из множества тончайших, играющих переливами прозрачно-серого шёлка жилок, — а силы настойчиво тормошили, теребили, рвали этот теряющий форму ком, вытягивая из него спутавшиеся в петли шелковинки.
 Не выдержав, лопнула одна петля, за ней другая, и оборванные концы нитей, засеребрившись неярким внутренним светом, потянулись к бездонным колодцам воронок. Вскоре маленькая крылатая фигурка — истерзанный комочек мерцающих паутинок — лишь отдалённо напоминала птицу. А неумолимые силы всё тянули и тянули…

1

 Струны дорог — двунаправленные векторы, стремящиеся одновременно в противоположные стороны. Такая двойственность создаёт натяжение, которое позволяет струнам звучать — то затихая до едва слышного шороха ночью, то наполняясь грозным гулом в дневное время. Голоса автострад — они подобны зову сирен, поддавшись которому, уже не остановиться, не оглянуться — но только нестись, ускоряясь, превращаясь из материального тела в энергию, волну…
 Однако каждая дорога рано или поздно встречается с другой, и ещё с одной, и ещё… Басовые струны федеральных трасс неизбежно притягивают к себе и звучащие на средних тонах шоссе, и множество местных струнок калибром помельче, и целый сонм вовсе до комариного писка доходящих струночек-грунтовок, — голосящие кто во что горазд, в какой-то момент они будто превращаются в капризный музыкальный инструмент, попавший в руки Орфея. Сопротивляясь пальцам музыканта, своенравные музы иного мира неистовствуют, отчего одномерные пространства их существования выгибаются дугами, сворачиваются в петли и стягиваются в узлы. Однако сила Орфея неодолима, и музы-сирены подчиняются навязанной им гармонии: голоса их упорядочиваются, образуя из хаоса сложноорганизованные многомерные структуры, наводнённые потоками урчащих двигателями и галдящих нервными вскриками клаксонов элементарных частиц. Похожие на разбросанные по всей планете неводы или гигантские паучьи сети, такие сплетения имеют неповторимый, как отпечаток пальца, присущий лишь конкретной структуре узор. А из окутанных дымкой хитрых узоров, прорастая сквозь каждую, даже самую малую, ячейку, тянутся к небу кристаллы домов и небоскрёбов — чем ближе к центру паутины, тем выше они и высокомернее…

***

 Тонущие верхушками в жёлтом смоге башни из стекла и бетона. Надменные и в то же время похотливо-призывные витрины дорогих бутиков. Вывески кафе и ресторанов на любой вкус, но отнюдь не на любой кошелёк. Запруженные машинами улицы. Толпы и толпы людей. Мегаполис. Новый Вавилон. Деловой центр. Средоточие кирпичиков, винтиков и шестерёнок — частиц финансово-экономических столпов, офисы и представительства которых расположились в этом районе.
 Курьеры. Клерки. Менеджеры. Бухгалтеры. Секретари. Озабоченные лица, одержимость в глазах, нервные движения и стремительная походка, скорее похожая на бег. Прохожие торопятся, задевают друг друга, злятся и огрызаются в ответ на недовольные реплики таких же спешащих и раздражённых кирпичиков, винтиков, шестерёнок.
 Сложнейший механизм грохочет и скрипит, выбрасывает снопы искр, отбрасывает износившиеся детали. Огонь неутолимых желаний, наполняющий сердца составных частиц механизма, придаёт смысл существованию этих простейших элементов, и он же является движущей силой всего монстра, заставляя того функционировать безостановочно — ни секунды простоя!
 Именно здесь, в центре мегаполиса, в сердце антропомеханического Голема, находится и фокус страстей человеческих. Целые потоки невидимой глазу энергии стекаются сюда, бурля стремнинами целей, вскипая пузырями желаний и разбрасывая брызги сиюминутных прихотей. Здесь энергия концентрируется, обретая немыслимую мощь, а достигнув критической величины — взрывается и находит материальное воплощение, расплёскиваясь по всему миру новыми башнями, представительствами, офисами…

 Держась расслабленно и свободно, будто всю жизнь провёл в седле, по улице ехал всадник. Он лишь слегка придерживал повод, позволяя коню самому выбирать и темп, и дорогу. Людские потоки обтекали его, а он без особого интереса поглядывал по сторонам, улавливая в себе отголоски царивших здесь эмоций и страстей. Однако ничто не способно было нарушить безмолвную, лишённую каких бы то ни было мыслей отстранённость человека в седле. Что-то изменилось в этом мужчине некоторое время назад, оторвалось от той беспокойной толпы озабоченных всем и вся существ, к которым он и сам, видимо, когда-то принадлежал.
 Иногда бесцельно блуждающий взгляд всадника задерживался на ком-то из прохожих, привлечённый мимолётным проблеском дежавю… но — нет, ничего не отзывалось в памяти. Может, просто вокруг было слишком много таких лиц — похожих одно на другое? Похожих не физическими своими чертами — выражением, особой мимической маской, присущей винтику, одержимому жаждой стать главным звеном подчинившей себе весь мир машины…
 Некая беспокоящая неправильность во внешнем мире зацепила-таки рассеянное внимание всадника: непонятная помеха, невесть откуда возникнув посреди людской массы, препятствовала отлаженному движению потоков. Чужеродный элемент не стоял на месте — бросался поперёк стремнины, метался броуновской частицей, внося возмущение и хаос в раз и навсегда заведённый порядок. Несмотря на непредсказуемость траектории этой частицы, она тем не менее неуклонно приближалась к всаднику. Вот уже можно было разглядеть нечто пёстрое, что билось яркой тропической птицей, упавшей в полную водоворотов реку.
— В бреду живёшь — брода не найдёшь! — донёсся сквозь уличный шум взволнованный речитатив «птицы». — «Ты в бреду или бред в тебе?» — вопрос вопросов задай себе! Отыщешь ответ — растает бред!
 «Птица» барахталась всё ближе. Всадник невозмутимо продолжал свой путь.
— Эй! — завёрнутая в непонятные разноцветные тряпки женщина выскочила прямо перед мордой коня, вскинув руки.
 Растерянный, конь остановился, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
— Кто едет задом наперёд, тот едет назад или вперёд? — уставилась женщина безумными глазами на всадника.
 Мужчина в седле не спешил что-либо предпринимать, и просто смотрел молча на странное существо.
— Эй, скажи хоть что-нибудь! Чего надулся, молчун? — требовательно выкрикнула женщина — и внезапно захохотала, запрыгала вокруг, кривляясь и тыча пальцем: — Молчун! Молчун!
 Всадник нахмурился и, выждав момент, пришпорил коня. Толпа сомкнулась за спиной, отсекая безумную «птицу» от всадника.
 — Молчун! Молчун! — взметались над толпой цветастые тряпки…

2

 Переполненные толпами спешащих людей кварталы остались позади, и россыпи устремлённых ввысь драгоценных кристаллов-небоскрёбов сменились на отвалы пустой породы, состоящей из однотипных бетонных коробок. Энергия делового центра не доставала до этого тихого омута: её волны, едва докатываясь сюда, дробились о серые углы жилых волноломов, распадались на бессильно затухающую рябь и терялись окончательно в лабиринте дворов-ловушек. И выжигающий нутро дух всеобщей одержимости стремительным безостановочным движением, что заставлял воспринимать себя крошечным муравьём, подчинённым воле некой высшей, управляющей жизнью всего муравейника силы, здесь угасал, остывая до абсолютного нуля, а тревожные, но яркие эмоции мелкой букашки, суетящейся под стопами титанов, вырождались в давно потерявшую вкус жвачку чувств унылого беспозвоночного, волочащегося изо дня в день одной и той же постылой тропой. Сама жизнь этих расчерченных по линейке спальных — спящих и никогда не просыпающихся до конца — районов, такая же расчерченная и такая же унылая, — она словно сочилась из недозавёрнутого да так и заржавевшего крана и обречена была не течь — подтекать до самого конца времён. Плоский, бесцветный мир. Обиталище статистов, чьи роли не требуют слов. Мир обречённых…

 Всадник наверняка заметил изменения во внешнем мире, однако оставался полностью безучастным. Судьба обитавших здесь людей, по-видимому, абсолютно не трогала его, и он бездумно покачивался в седле, а скучное действие чёрно-белой немой киноленты с её немногочисленными безликими персонажами просто протекало мимо.
 Женщина расплывчатых, неаккуратно собранных в спортивный костюм форм выгуливала на куцем газоне целую свору разномастных шавок. Эта орава запросто могла бы утащить своего надзирателя за веер прицепленных к ошейникам поводков куда ей заблагорассудится, однако каждого пса занимали собственные проблемы, и женщине не составляло труда манипулировать сворой. Но и самой даме, по всему видно, её занятие было глубоко безразлично…
 Лохматый бородач неопределимого возраста в комбинезоне на голое тело, не спадающим только благодаря насквозь просаленным и оттого будто прилипшим к плечам лямкам, ковырялся под капотом старенького, обшарпанного грузовичка. Худые руки его, до волосатых подмышек перемазанные машинным маслом, напоминали лапки паука, которые плели что-то невидимое постороннему взгляду, укутывали, связывали… Когда бородач выныривал из-под капота и, помогая себе жестами, начинал что-то нудно втолковывать неспособному внять произведённым манипуляциям двигателю, становился заметен его усталый, потухший взгляд…
 Бездомный, будто взявший пример с личинки ручейника, которая лепит себе одёжку из чего попало, с апатичной неторопливостью зомби толкал магазинную тележку, набитую всяким хламом, — само олицетворение индифферентности движения времени: миллиарды лет пути позади, и не меньше ещё предстоит — а вокруг лишь витающий в бесконечности Вселенной прах бесконечно меняет формы…
 «Куда он идёт? — скользнула по краю сознания всадника мысль. — Зачем? Знает ли сам?»
 Бездомный остановился и пожал плечами, будто тело его, воспользовавшись каталепсией рассудка, само ответило на случайно подслушанную мысль человека на коне. Ответило и, видимо, невзначай растормошило сознание: бомж поднял взгляд мутных, словно покрытых слоем пыли, глаз и непонимающе похлопал опухшими веками. Однако момент полного пробуждения так и не наступил, и бродяга, механическим движением поправив готовый вывалиться из тележки пакет, понуро двинулся дальше — мимо разлёгшихся на газоне собак, мимо грузовичка, мимо серых бетонных коробок с прямоугольниками таких же мутных, как глаза самого бродяги, окон… В приоткрытой створке одного из прямоугольников показалась кошка, повела ленивым взором, зевнула…
 И сидевшие на лавке старухи, и осматривавший урны в поисках недопитого пива неопрятный пьянчуга, и продавец фастфуда, неведомо как попавший сюда на своём фургоне, и перекусывавший этим развозным, во всех отношениях дешёвым товаром полицейский патруль, и даже вездесущие кошки с вечно путающимися под ногами прохожих голубями — все будто отрабатывали раз и навсегда заложенную в них, давно опостылевшую до полного безразличия к результату, да и вообще к производимым действиям, программу.
 Здесь почти не было видно молодёжи, но те единичные её представители, которые попадались на пути всадника, лишь номинально отличались от остальных обитателей серых кварталов — то же вялое равнодушие, то же отсутствие блеска в глазах… Лишь раз, взбаламутив сонное болото местного бытия, перебежал через улицу маленький мальчик. Пробежал — и исчез за углом, оставив за собой, будто хвост кометы, едва заметно светящийся след. Потревоженная трясина тут же сомкнулась с недовольным вздохом за ребёнком, затянув нанесённую ей рану и погасив сияние…
 Однообразные декорации непрерывно и нудно тянулись затёртой холщовой лентой, и человеку на коне ничто не мешало всё глубже погружаться в себя. Временами сознание затуманивалось, и тогда из глубины заполненного серой звенящей мглой колодца, в который всадник начинал падать, но никак не мог упасть, доносились до его слуха голоса, а перед глазами проявлялись мимолётные смутные образы.
 Размеренно били в потрескавшийся асфальт копыта — то ли шаги отмеряли, то ли секунды. Удар за ударом, конь старательно вколачивал время в пространство, превращая бесконечную череду мгновений в мили пройденного пути. Он не спешил, будто считал, что впереди его ждёт целая вечность, — оттого, должно быть, и берёг силы, намереваясь преодолеть её всю до конца. Дыхание всадника подстроилось к ритму ударов копыт…

 Хлопанье крыльев вывело человека из забытья: шагавший монотонно, подобно механической игрушке, конь, видимо, задремал на ходу и чуть не наступил на голубя — тот едва успел выпорхнуть, обронив на дорогу сломанное перо. Однако, отлетев на пару шагов вперёд, голубь вновь присоединился к суетливому гурту таких же серых пучеглазых птиц, подгоняемому метрономом цокающих по асфальту копыт. Что мешало птицам взлететь или хотя бы свернуть в сторону? Оставив без внимания быстро угасшую мысль, человек на коне продолжал свой путь.
 Вот он миновал неопрятную тётку, которая толкала перед собой набитую сумками и пакетами старую детскую коляску… Затем лохматого бородача, ковырявшегося под капотом видавшего виды грузовичка, — бородач высунулся наружу, скользнул невидящим взглядом по тётке, по коню и его седоку… сплюнул и полез обратно под капот. Флегматичная кошка, сонно щуря хитрые глаза, наблюдала за происходящим с загаженного птицами оконного отлива. Шевельнулись серыми змейками, охватывая поджатые лапы, два хвоста… Или это просто двоится в глазах? Всадник не заметил, как сознание его снова затуманилось…

 Конь оступился, и этот сбой в однообразном и привычном, как стук сердца, ритме заставил всадника поднять голову: всё та же однотипная «спальная» застройка, плешивые газоны, едва шевелящие пропылённой листвой чахлые деревца…
 Стайка дворняг трусила вразнобой по дороге. То одна, то другая из псин, притянутая очередным столбом или деревом, задирала походя заднюю лапу — и вновь продолжала неспешный бег. Взъерошенный бородач прервал своё ковыряние в двигателе старенького пикапа, выругался устало вслед нахальной шавке, пометившей колесо его автомобиля, и, обречённо вздохнув, вернулся к ремонту. Зашушукались сидевшие на скамейке старухи. Вздохнула устроившаяся в приоткрытом окне хитроглазая кошка. Голуби всё так же семенили вразвалку впереди коня…
 Всадник поймал себя на том, что уже в который раз встряхивается вот так, проводит осовелым взглядом вокруг — и видит тех же персонажей, и знакомые лица мелькают, перетасованные в ограниченном наборе скучных амплуа, будто бесталанная массовка то и дело невпопад меняется ролями. Но вязкий туман в голове не позволял сосредоточиться — обволакивал, засасывал… Или человеку на коне это только снилось, что он вскидывает голову и видит всё ту же намозолившую глаза картину, в ирреально-бредовом пространстве между сном и явью перепутав и лица, и роли? И тогда всадник снова беспокойно вскидывал голову, и сознания снова касался вопрос: «В который раз?..» А может, это всё ещё навязчивый сон продолжался — очередной оборот закольцованной киноплёнки… И всадник, совершенно замороченный этой сказкой про белого бычка, опять впадал в забытьё, и опять, будто оказавшись в бесконечном тоннеле меж двух зеркал, наблюдал, как повторяется и повторяется один и тот же эпизод…

 По какой причине он очнулся теперь, всадник не понял и сам. Вокруг практически ничего не изменилось. Набивший оскомину вид спального района отваживал всякое желание глядеть по сторонам, да и вообще открывать глаза. Всадник задался было вопросом… но тут же забыл каким — глухая снотворная апатия не отпускала, продолжала баюкать, опутывать липкой бесцветной канителью меланхолии, наращивая свой паучий кокон. Меркло, заслоняемое серой ватой, застиранное небо, — невелика, впрочем, потеря. А может, это просто опять смыкались веки…
 Что-то просвистело мимо, и вслед за этим грохнуло звоном. Глаза открылись сами по себе, опережая приказ заторможенного сознания, и всадник увидел, как осколки стекла выпадают из повисшей на одной петле рамы, и кошка застыла в прыжке — глаза безумные, шерсть дыбом! Перепуганное животное шлёпнулось на газон, метнулось вдоль стены и серой тенью юркнуло в подвальное оконце.
 Мальчишка лет пяти довольно ухмылялся, сжимая в руке новенькую рогатку. Какое-то слово было вырезано на ней… Имя? Всаднику не разобрать было корявого рядка букв, но первая, кажется… «Р»? «Ро…» Мальчишка подмигнул озадаченному человеку на коне и понёсся, подпрыгивая, по своим делам, навстречу новым забавам и проказам.
 Всадник провожал мальчика взглядом, пока тот не исчез в переулке. Какое-то беспокойное чувство принёс с собой этот озорник. Смутное… слишком невнятное… Всадник мотнул головой. Потряс головой и конь, будто недоумевал, что же за напасть такая дремотная на него нашла. Человек вздохнул полной грудью — и понял, что состояние полуобморочной анемии пропало, будто не было его вовсе! Приободрившись, он хлопнул коня ладонью позади себя — конь фыркнул и, тряхнув гривой, с видимой охотой перешёл на рысь, а затем и на галоп…

3

 Постепенно — неуловимо медленно — город преображался. Что-то происходило с ним — что-то в его глубине: сам посыл этих изменений как будто шёл именно из глубины, отражаясь на облике бесконечных периферийных кварталов, но более всего меняя их суть — перекраивая, коверкая до неузнаваемости. Всадник чувствовал порождаемое творившимися вокруг метаморфозами беспокойство, однако внутреннее безмолвие оставляло его равнодушным до поры. В какой-то момент дискомфорт стал настолько нестерпимым, что вывел человека из транса. Взгляд прояснился, и всадник посмотрел вокруг.
 Отчётливая ясность дня, наполненного пусть бесцветной и унылой, но всё-таки жизнью, затёрлась, растушевалась угрюмо густеющими сумерками. Под низким небом, забитым мятыми комками туч, неясно проявлялись силуэты строений, лишь отдалённо напоминавших дома — грубые, нелепые, прихотью сумасшедшего архитектора созданные из нагромождения примитивных рубленых форм таким образом, что казалось сомнительным существование в этом странном месте привычных физических законов. Зигзаги металлических лестниц, беспорядочно исчеркавшие щербатые плоскости стен, карабкались по будто непрерывно кренящимся граням ржавыми сороконожками, переплетались, ныряли в червоточины случайных проёмов, чтобы, исчезнув из вида, вновь появиться в самом неожиданном месте. Лишённая тёплого дыхания обжитого пространства, поневоле настораживала неразбериха окон — опустошённых до полной темноты провалов глазниц на мрачных фасадах собранных в неровные груды разноэтажных строений-черепов. А те редкие единицы, что всё-таки были освещены, свечением своим, однако, тоже не успокаивали, а скорее вызывали ещё большую тревогу, как отблеск волчьих глаз в ночи внушает безотчётный страх сердцу заблудившегося путника.
 Анклав. Трущобы из крошащегося от ветхости бетона, растрескавшегося кирпича и разъедаемой ржавчиной стали — уродливые, невыносимо гнетущие полным отсутствием эстетики. Это всё ещё был город (а точнее — самая его окраина, вливающаяся в пригород) — но уже не тот, привычный, в меру безопасный, хоть и набивший оскомину, а совсем другой: безлюдный, чуждый, устрашающий до дрожи, — иной… и всё равно отчего-то знакомый. «До дрожи»? Нет, несмотря на беспокойство, всадник сохранял хладнокровие — это конь вздрагивал, прядал нервно ушами, и поступь его стала не такой ровной и уверенной, как прежде.
 Квартал следовал за кварталом — ещё мрачнее и невероятнее в своём уродстве, и всадник, проникшись удручающей атмосферой этого места, намеревался уже прибавить ходу, когда конь вдруг остановился.
— Чего вылупился? Проваливай! — неожиданно резко каркнуло из-под ближайшего лестничного пролёта.
 В нише, куда не попадал скудный свет единственного на всю округу уличного фонаря, сверкнули две холодные искры. Конь попятился, но всадник остановил его, успокаивающе погладив по шее.
— Убирайся! — повторил хриплый, будто простуженный, голос.
— Кто ты? — спросил всадник, тщетно всматриваясь в темноту.
— Какое твоё дело?
 Всадник пожал плечами и тронул повод, веля коню обойти стороной нервного грубияна.
— Когда-то я был Вороной, — тоном ниже проговорил невидимка.
— Птицей? — удивился всадник.
— Хы! — невесело усмехнулся голос. — Да кем я только не был… Сила позволяла мне быть кем угодно! Однако легкодоступная сила ослепляет и заставляет не заботиться о последствиях, пока её источник выдаёт щедрым авансом всё, что тебе заблагорассудится. Таков он вначале, а затем… Рано или поздно за предоставленные возможности приходится платить. Теперь тот же неистощимый и, как мнилось наивному воронёнку, бескорыстный кладезь, что давал крылья, обернулся вечно голодной бездонной прорвой, которая, приковав повзрослевшую, но отнюдь не поумневшую ворону к этому проклятому месту, с лихвой возмещает потраченное. Такова плата за неосмотрительность и самонадеянность: ты наслаждаешься могуществом, превосходством и не замечаешь, как становишься рабом, а потом и заключённым… — голос стал совсем тихим.
— Может, существует какой-нибудь способ…
 Каркающий хрип не дал всаднику договорить:
— Способ?! Когда-то были и способы, и возможности! Но — си-и-ла-а!.. — простонал невидимка с тоской и восторгом. — И вот, то, что питало меня ею, теперь само выкачивает соки из своего приверженца. Я выжат почти досуха. Мне уже недолго осталось… Но до конца своих проклятых дней — до последнего мгновенья! — мне не покинуть этого места! Даже глаз не прикрыть!
 Всадник напряг зрение: глаза пленника (а это единственное, что удалось разобрать в темноте) — круглые, навыкате, — как показалось, действительно были начисто лишены век.
 Негромкий, однако весьма отчётливый в окружающей тишине щелчок отвлёк всадника от разговора. Человек на коне огляделся: тихо, пустынно… Показалось?
— Ты один? — спросил он завозившегося в своей нише собеседника — тот как будто потягивался, с кряхтением, со скрипом.
— Один ли я?! Ну ты юморист! — и голос засвистел было приступом астматического смеха, но осёкся. — О-о… Да ты ни хрена не понял! Здесь много… таких… погружённых в тень… во мрак… И здесь, и… и вообще…
 В грубо пробитом на высоте третьего этажа проёме, где заканчивалась одна из лестниц, зашевелилась тень. Вот она качнулась, приблизилась к неровному краю дыры и превратилась в человеческую фигуру, которая сделала ещё один шаг вперёд и поставила ногу на остатки разрушенной стены, явно демонстрируя себя: худой парень стоял в расслабленной позе, разглядывая всадника. В опущенной руке он небрежно держал автомат.
— Мно-о-го… — продолжал сипеть Ворона. — Таких, сяких… Разных… У каждого свои проблемы. У тебя, видимо, тоже не всё в порядке, раз ты оказался в этом месте.
— Я… — всадник задумался. — Я просто пришёл. Сам.
— Ты полный дурак, если явился сюда по собственной воле!
 Конь вздрогнул, услышав хриплые, кашляющие звуки: Ворона таки засмеялся.
— Как хоть зовут тебя, простофиля? — снова раздалось из ниши, когда кашель утих.
 Всадник раскрыл было рот, однако замялся и нахмурил брови.
— М-м… Не знаю. Не могу вспомнить.
— Значит — всё-таки проблемы…
— Я просто… м-м… Я — человек на коне, всадник… без имени.
— «Всадник-без-имени» — что это за имя? Всё равно что совсем никак не называться! Но отсутствие имени — это неправильно. У человека должно быть хотя бы прозвище — метка, которая суть отражение его в глазах окружающих людей. А того лучше — обзавестись личным кодовым словом, своеобразным паролем, раскрывающим твою истинную суть. Это важно — в противном случае рискуешь потерять себя, забравшись совсем далеко! Вот, скажем, твоя суть…
— Молчун? — невпопад пришло всаднику на ум происшествие в деловом центре мегаполиса.
— Какой же ты Молчун, если болтаешь без умолку? — хихикнул Ворона.
 Всаднику нечего было возразить, и он ждал, едва ли не физически ощущая, как глаза невидимки пристально изучают его: прикидывают что-то, снимают мерку…
— Ты странный фрукт, всадник… — со скрежетом, будто протаскивал через глотку колючую проволоку, протянул Ворона. — Ну, что тебе сказать… Пожалуй, «Бродяга» будет в самый раз, — предъявил он результат своих измерений. — В данный момент это слово пусть и не является именем в полной мере, однако наиболее точно отражает и твой облик, и в какой-то мере твою нынешнюю суть. Не ахти какое приобретение, но всё лучше, чем болтаться без имени вообще. Хотя, быть может, ты ещё найдёшь себе что-нибудь… поизысканнее. Хэ-кхэ!
— Бродяга… — задумчиво повторил всадник, примеряя прозвище.
— Чего рожу кривишь? Нормальное имя. А как иначе назвать того, кто болтается без цели — куда кривая вывезет? Так что — бери, пользуйся! И можешь не благодарить! — усмехнулся невидимка.
— И всё же… — всадник поразмышлял. — Ты говорил, что за всё приходится платить…
— Кому платить, а кому и расплачиваться.
— Значит — услуга за услугу. Ты нашёл мне имя — чем я могу помочь тебе?
— Помочь?! — Ворона вытаращил глаза так, что, казалось, они не удержатся в глазницах — это было ясно видно даже в темноте! — и ещё сильнее захрипел, закашлял. — Ты достаточно помог уже тем, что развеселил меня до усрачки! Я буду вспоминать нашу встречу, и это поможет отдающему концы пленнику продержаться ещё… ещё немного… А может, мне повезёт, и я сдохну смеясь! — Ворона застонал и завыл срывающимся хохотом дряхлой гиены, и его глазные яблоки завращались, как застрявшие в переполненных лузах бильярдные шары.
 Но вот взгляд его вновь остановился на всаднике.
— Чем, по-твоему, заблудившийся способен помочь потерявшемуся, а? — спросил он уже спокойно, и хмыкнул. — Два существа… Две кучи обломков… Ненужного хлама… Как думаешь, почему так? Погоди, погоди, не спеши с ответом. Послушай-ка сперва одну историю, — он снова хмыкнул, — Бродяга.
 Взгляд Вороны остановился и даже как будто потух, став почти невидным. Лишь голос доносился из темноты, свидетельствуя о том, что невидимка никуда не исчез, а всё ещё там, в своей западне.
— Мастер… Он был не лучше и не хуже других мастеров-кукольников, но практически единственным, кто не просто умел создать из неживого живое, а решился наделить создания свои независимой от создателя волей. Потому и куклы его — не вполне, надо сказать, идеальные — всегда выходили истинно живыми и неповторимыми, в отличие от творений других мастеров. Таким образом, особенное видение мира вело Мастера, повелевая каждым поступком и мыслью, каждым замыслом. В этом заключался его гений. И, возможно, его проклятье.
 Неудивительно, что в какой-то момент Мастер решил сосредоточить все свои способности, весь свой талант в особом проекте, который должен был стать вершиной его мастерства. Он долго работал — и создал в итоге совершенную, по его мнению, куклу, у которой имелось всё для самостоятельной жизни: крепкие ноги — чтобы передвигаться, ловкие руки — чтобы созидать, острый ум — чтобы расчитывать свои шаги и деяния. А чтобы она любила, мечтала и верила — вложил в неё сердце.
 Это было самым сложным — изобрести невиданный доселе артефакт, посредством которого чувства, любовь и вера сплетались бы в индивидуальную гармонию внутреннего мира проснувшегося к жизни существа. Но Мастер справился с такой невероятной задачей!
 Однако где-то он всё же просчитался — то ли чувства оказались слишком сильными, то ли конструкция артефакта не обладала достаточной прочностью, то ли само наличие свободной воли лишало шедевр Мастера возможности должным образом справляться с неизбежно возникавшими (где же та задуманная автором гармония?) внутренними конфликтами: сердце разорвалось, и кукла — уникальное и единственное в своём роде на тот момент существо — умерла.
 Мастер был несказанно огорчён. Он долго думал над произошедшим, анализируя ошибки, и когда создал другую куклу, не настолько совершенную обликом, как прежняя, зато более прочную, то дал ей сразу три сердца: одно для любви, другое для мечты, третье для веры. «Моё творение будет жить, даже если два артефакта из трёх разобьются», — так он посчитал.
 Но жизнь даже идеального существа порой вовсе не идеальна, что уж говорить о творении не самого лучшего из мастеров: пошла трещинами любовь, рухнули мечты, а затем, без любви и мечты, рассыпалось и третье сердце.
 В отчаянии Мастер бросился к кукле, сгрёб в ладони осколки артефактов и заплакал над ними. И вдруг увидел, что кровь из порезанных пальцев, смешавшись со слезами, склеила несколько мелких кусочков! Тогда, не имея времени разобрать, что чему принадлежит, но следуя лишь наитию, Мастер слепил всё разом в один комок, который и вложил поскорее обратно в мёртвое тело… И кукла вновь ожила!
 Да, она снова жила… Она жила, и новое сердце её билось и больше не разбивалось, оказавшись теперь довольно подвижным по своей структуре, — только вот болело постоянно, врезаясь само в себя острыми краями, источая почти непрерывно слёзы и кровь…
 Ворона выдохнул было, как будто завершая рассказ длительным многоточием, но закашлялся. Сплюнул. Фыркнул сердито.
— Мне рассказали эту сказку, когда я был уже немолод, — продолжил он отрывисто и нервно. — К тому времени я столько повидал и столько натворил, что давно уже перестал считать человека венцом творения — всего лишь зарвавшимся трусливым и жестоким зверьком, которому просто повезло оказаться впереди всеобщей гонки в борьбе за выживание. И всё то зло, которому я был свидетелем и которое творил сам, не просто сделало меня другим, а качественно изменило внутри, в корне трансформировало миропонимание. Однако… Чем сильнее я менялся, тем больнее что-то резало мне нутро. И вот, услышав сказку, я вдруг ясно ощутил, как ворочаются во мне тысячи, тысячи лезвий… осколков…
 Он задышал всё быстрее, словно те лезвия, те осколки, о которых говорил, неминуемо подступали к горлу, и вдруг гаркнул с отчаянием почуявшего смерть:
— И чем унять эту боль?! Чем сдержать эти слёзы и кровь?! Чем?! Скажи мне, Бродяга!
 Эхо потыкалось в стены домов и затерялось где-то в оконных провалах, а Ворона всё не отрывал от собеседника взгляда, в котором и не думал утихать крик.
— Я не знаю, — наконец вымолвил всадник.
— Вот и я… — бессильно обмяк Ворона.
— Не знаю… Но, возможно…
— А раз так — не теряй попусту времени, жалея того, кто не нуждается в жалости, и плетя домыслы из той чепухи, которой набита твоя голова!
 Но внезапный гнев и безумие в глазах Вороны тут же сменились ужасом.
— А теперь — беги! Беги, идиот! Спасай свою шкуру, Бродяга, или будет поздно рвать на себе волосы, оттого что задержался здесь дольше, чем на секунду!
 И Ворона взвыл, обхватив голову ладонями, будто изо всех сил пытался сдержать что-то, вздумавшее вырваться из темницы черепа на свободу.
 Всадник хотел возразить, но конь отпрянул, напуганный воплем. В тот же миг затрещало, и череда длинных жёлтых искр едва не задела всадника, выбив осколки из кирпичной стены.
 Ещё одна автоматная очередь, и ещё… Новые стрелки появлялись на лестницах и в окнах, и вот уже целые вереницы раскалённых капель металла устремились со всех сторон, пытаясь сойтись в одной точке — на всаднике, которого мчал по улице, перескакивая стоявшие как попало автомобили, гнедой поджарый конь.
 Треск выстрелов не прекращался, слившись в единую бесконечную дробь. Всадник улучил момент и оглянулся: автоматчики не отставали — неслись за ним по странным, необычным для бегущих людей траекториям, и скорость их была слишком велика… Нет, не неслись! Какие-то длинные изогнутые трубы или упругие канаты несли преследователей вдогонку за беглецами!
 Внезапно сбоку выскочил тощий парнишка: один из тех же канатов вытолкнул его наперерез мчавшемуся во весь опор коню. Животное среагировало быстрее своего наездника — перескочило неожиданно возникшую преграду, задев, правда, задними копытами. Всадник едва успел сгруппироваться, чудом не вылетев из седла. Время словно замедлилось, и человек в седле наблюдал, как дёрнулось от удара копыт тело подростка, развернувшись так, что стали видны отходящие от каната целые пучки тёмно-зелёных с красноватыми, словно вены, прожилками стеблей, вросших в спину, затылок… Это было растение — то, что управляло подростком! Всадник хорошо разглядел длинные резные листья, прижатые к основному стеблю, и в палец длиной хищно торчавшие в стороны колючки!.. Конь оступился, приземлившись на выбитую ворохом стеблей-щупалец крышку канализационного колодца, но сразу выправился и припустил во всю мочь дальше.
 Набиравшие силу скрип и скрежет резали слух всадника, вгоняли в ужас коня, а на головы беглецов сыпался мусор и обломки кирпичей: грязная улица начала сворачиваться в трубу — длинную, извилистую, заполненную движущимися углами и гранями сминаемых неведомой силой домов. А изо всех подворотен, окон и водостоков проворно выползали змеи стеблей, щетинились колючками на узких ажурных листьях, тянулись к ускользающим жертвам своими шипами с пахучими каплями на остриях, то раздваиваясь, то свиваясь в косицы, — и вот уже мощный поток змеящихся струй нёсся по пятам, прорастая, подхватывая и скручивая квартал за кварталом! Неисчислимый легион зелёных и бурых жгутов с нанизанными на них фрагментами зданий, как гибкие пилы с зубьями из обломков кирпичей, бетона, кусков стальных конструкций и искорёженной арматуры, преследовал добычу!
 Конь изо всех сил рвался прочь от неумолимо надвигавшейся глотки гигантского полурастения-получервя, а вцепившемуся в гриву всаднику слышался за спиной раздробленный вращающимися плоскостями бетонных плит на тысячу осколков-голосов и усиленный рупором хищной плетёной трубы надсадный каркающий хохот…

4

 Пыльная грунтовая дорога. Плешивые, едва прикрытые редкой жухлой травой холмы насколько хватает глаз. Разбросанные по склонам группы колючих на вид кустарников да чахлые кривые деревца напоминают остатки терновых венцов, водружённых когда-то очень давно на головы теперь почти полностью утонувших в земле кающихся грешников. Изредка пейзаж разнообразят руины каменных и глинобитных строений. И горизонт — неровная, далёкая и всё же невероятно ясная граница, разделяющая мир на две полусферы: идеально ровный купол из благородного опала вверху и накрытую им мятую, всех оттенков ржавчины с прозеленью чашу внизу…

 Конь рысил, время от времени фыркая и встряхивая гривой: воспоминания об оживших трущобах до сих пор вызывали дрожь. У человека нервы, похоже, были крепче, чем у его четвероногого товарища, и всадник выглядел угрюмым, однако спокойным. Погружённый в себя, он почти не смотрел на дорогу.
— Бродяга… — дыханием сорвалось с губ прозвище, будто решило показаться на свет и убедиться, что не потерялось тогда, в бешеной скачке.
 Бродяга… Это сейчас он Бродяга, думал всадник, но кем был раньше? Какое имя носил? Бродяга… Бродяга… Нет, несмотря на то, что Ворона подобрал подходящее, по его мнению, прозвище, однако никакое прозвище не заменит истинного имени. Выходит, так и оставаться ему, безвестному бродяге, невесть ещё как долго всадником без имени. Всадником-без-имени… И еще кое-что в разговоре с Вороной зацепило — да так и не отпускало: «цель». Какая у него, безымянного скитальца, может быть цель?..
 Между тем дорога извернулась, огибая холм. Высокий кустарник расступился, и впереди, прямо посреди грунтовки, вырос огромный, уткнувшийся в небо силуэт. Массивный камень… нет, не камень — целая скала возвышалась на пути! Конь замедлился, перейдя с рыси на шаг, а затем и вовсе остановился, настороженно раздувая ноздри на громадину. Путь здесь как будто раздваивался, охватывая препятствие. Всадник поразмыслил и пустил коня правой стороной вокруг глыбы.
 Широкая у основания, скала постепенно сужалась кверху и формой была похожа на огромную пулю — измятую или, скорее, гранёную. Многочисленные и довольно обширные сколы покрывали всю поверхность мегалита, следуя, кажется, некой закономерности, отчего складывалось впечатление, что над ним основательно поработал неведомый скульптор, придав дикому камню более-менее правильную форму. Сквозь обширные пласты голубоватого с жёлтыми вкраплениями лишайника тут и там проглядывали глубокие царапины.
 Всадник-без-имени спешился и приблизился к камню, встал совсем вплотную. Помедлив, он коснулся припорошённой бурой пылью поверхности кончиками пальцев (та оказался неожиданно тёплой), затем провёл ладонью, счистив слоистые наросты. Крупный, грубо выбитый рисунок — многолучевая спираль, похожая на воронку водоворота, открылся его взгляду. А вот, рядом, ещё несколько лучей выглядывают из-под лишайника… А вот ещё…
 Ведя коня в поводу, Всадник шёл вокруг невероятной скульптуры, касаясь пальцами её пыльного бока. Сглаженные временем кромки сколов щекотали ладонь, и у него появилось странное чувство, что всё это уже было когда-то: и мегалит, и выглядывающее из-за его вершины солнце, и скрип песка под ногами…

***

 …Удары камнем по камню, отлетающая крошка… Из-под примитивного инструмента выходит рисунок… Смахнуть со лба пот — и снова, удар за ударом, вести изогнутую линию… Вода льётся из ковша на готовое изображение, смывая пыль, проясняя рельеф: семь лучей сворачиваются в тугую спираль, смыкаются в центре… Или наоборот — расходятся от него?..

***

 …Лишь по завершении полного оборота вокруг «каменной пули» стало понятно, что вовсе не мегалит оказался посреди дороги — это семь дорог сбегались со всех сторон и, свернувшись в общую спираль, утыкались в него. Кому и зачем понадобилась эта инсталляция, оставалось только гадать.
 Вернувшись таким образом к месту, с которого начал свой обход, Всадник обнаружил, что он здесь уже не один: невысокий мужчина, смуглый и жилистый, как выросшее под беспощадным солнцем и всеми ветрами дерево, улыбаясь смотрел на него. Выцветшая старая шляпа, видавшее виды пончо, потёртые штаны и заношенные донельзя сандалии, сделанные из мотоциклетных покрышек…
— Привет! — просто сказал незнакомец и поправил висевшую через плечо сумку.
— Привет, — ответил Всадник-без-имени.
 Конь, отнёсшийся к появлению чужака весьма спокойно, кивнул головой.
— Мы знакомы? — спросил Всадник.
 Мужчина улыбнулся и неопределённо пожал плечами:
— Вполне возможно, мы встречались когда-то. Я много путешествую, да и ты, видимо… Не будет сюрпризом, если окажется, что наши пути однажды пересекались.
— Случайное место, случайная встреча, — подвёл итог Всадник.
 Путешественник склонил голову набок и прищурился, изучая Всадника (лёгкая улыбка, похоже, никогда не сходила с его лица).
— Ну, как сказать… Это место — особое. Сюда не являются просто так и абы кто. И уж тем более не случается здесь случайных встреч.
 В груди Всадника защекотало тревожное чувство, хотя от человека в шляпе опасность, казалось бы, не исходила. Конь же вовсе не выглядел взволнованным: с интересом разглядывал незнакомца влажными глазами, принюхивался да прядал ушами, сгоняя назойливую муху.
 Путешественник расстелил пончо в тени под кустом и удобно устроился, прислонившись спиной к небольшому валуну.
— Присаживайся, — хлопнул он ладонью по накидке, — ты же не очень спешишь?
 Всадник уселся на край пончо. Конь, не дожидаясь разрешения, махнул хвостом и отправился пастись.
— Это особенное место… — повторил незнакомец, копаясь в сумке.
 Он извлёк и развернул обрезок полотна размером с носовой платок, затем высыпал на эту незатейливую скатерть содержимое двух небольших мешочков.
— Угощайся, — показал на горку невзрачных сморщенных комков. — Это сушёные фрукты и мясо — всё, что нужно для поддержания сил в пути.
 Затем извлёк из сумки флягу.
— Вода. Свежая. Здесь неподалёку бьёт родник.
 Всадник попытался определить, что из предложенного угощения есть «фрукты», а что — «мясо», но так и не разобрался: по виду тёмно-коричневые, будто обжимки глины, комки ничем не отличались друг от друга. В конце концов он взял один из кусочков (скорее из вежливости, чем от голода — есть не хотелось) и начал жевать. Не сразу, но суховатая вязкая масса приобрела вкус, став кисло-сладкой и заставляя сильнее выделяться слюну. По всей видимости, попался фрукт. Какой именно, Всадник так и не смог понять, однако ощущения на языке были приятными.
 Солнце лениво поднималось к зениту. Избегая его жгучего взора, прозрачные тени подтягивались ближе к кустарникам и деревьям, отползали нехотя всё глубже, теснясь под навесом переплетённых ветвей. Умиротворяюще шелестела листва, и откуда-то из самой её гущи жизнерадостная пичуга выдавала руладу за руладой.
 Всадник рассеянно созерцал окрестности, но каждый раз взгляд его падал на исчерченную спиралями скалу.
— Он неизбежно притягивает внимание, этот Камень, — угадал мысли Всадника незнакомец, кивнув в сторону мегалита, — не позволяет расслабиться полностью. Да, это место не для отдыха — только для передышки, и ровно на такой срок, чтобы времени хватило лишь для принятия решения.
— Решения?
— Выбор. Здесь делают выбор, каким путём следовать дальше.
— Но как его сделать — все дороги выглядят одинаково? — недоуменно поглядел на своего странноватого собеседника Всадник.
— Решение любой задачи строится на ясном понимании изначальных условий. Самое главное в выборе пути — понять, кто ты есть. Я, к примеру, Искатель — и это не просто имя. А ты кто?
— Я? — Всадник замешкался. — Бродяга, — произнёс он не очень неуверенно.
— Ты был бродягой, пока не достиг этого места, — усмехнулся Искатель. — Но теперь ты здесь, — он хлопнул рукой подле себя, выбив из пончо облачко пыли. — И вот, здесь и сейчас, ты должен обратить взгляд внутрь собственного «я» и прояснить окончательно: кто ты есть на самом деле? что воодушевляет тебя, заставляя двигаться вперёд?
 Всадник собрался с мыслями, но, как ни пытал себя, ответа не находил.
 Искатель внимательно наблюдал за его мучениями.
— Давай-ка, пожалуй, возьмёмся за проблему с простого и очевидного, — заговорил он, поняв, что Всадник никак не стронется с мёртвой точки. — В процессе движения по некоему пути ты добрался сюда, так? Однако у каждого пути есть начало, верно? С чего начал своё путешествие ты? Помнишь?
 Всадник со всем старанием мысленно вышагивал по ясным и чётким ступеням рассуждений Искателя, но когда достигал последней, останавливался, не представляя, что делать и куда ступать дальше: пустота вокруг — абсолютная, безо всякого намёка на хоть какой-нибудь ориентир — приводила его в замешательство. Тогда он начинал всё заново: «…так?», «…верно?», «…помнишь?» — и ждал: может, сейчас?.. Он все силы прилагал к тому, чтобы вспомнить, он даже закрыл глаза — и не увидел ничего, кроме искрящейся пыли перед собой. Только теперь Всадник осознал: несмотря на факт, что вопросы-то на самом деле возникли и принялись донимать его исподволь далеко не в сей момент, он так до сих пор и не попытался толком получить ответы на них. Так откуда же он, человек на коне, Всадник-без-имени, всё-таки взялся?! Откуда идёт?! Куда?!
 Он хорошо помнил последние события: как двигался по холмистой пустыне к Камню и как бежал от растения силы. Он более-менее помнил сонную ловушку спального района. И сердцевину «Вавилона» он тоже помнил, но уже неясно. А ещё раньше? Что было до того? И что это за город, что за «Вавилон», который он покинул безымянным персонажем, отчуждённым из собственной пьесы? Где-то там, за этой границей памяти, оставил он имя… В который уж раз Всадник прислушался к себе, надеясь, что ответы вот-вот появятся… Нет. Ничего не удавалось извлечь из толщи искрящейся пыли.
— Но ведь я иду куда-то?! — Всадник не заметил, как начал говорить вслух. — Что-то ведь направляет меня именно этой дорогой!
— Ну, раз уж вопрос так настойчиво рвётся заявить о себе, значит и ответ где-то рядом, — услышал он негромкий ободряющий голос Искателя. — Не упусти свой шанс — через скрытую в вопросе силу намерения получить ответ. Прижми ладони к сомкнутым векам — плотно, но без усилия… чтобы стало совсем темно… тепло… И сосредоточься на том, что чувствуешь… Дыханием погаси мысли… Позволь вопросу внутри тебя сбросить оболочки слов… Пусть отпадёт шелуха, открыв суть… Открыв сердце… Почувствуй его биение… Сердце вопроса — есть и сердце ответа… Иди за сердцем…
 «Иди за сердцем…» Стремление достичь отправной точки лишь уводило Всадника всё дальше в глухую и слепую темень — словно плотный туман поглотил память, и лишь неуловимые, зыбкие призраки образов и ощущений проскальзывали на окраине тьмы. Хотя… в глубине этой тьмы вроде бы угадывалось что-то… Некое чувство… Скорее догадка, намёк… что тьма вовсе не неподвижна — на самом деле она несётся с бешеной скоростью… или это он, Всадник, несётся, летит через полную мрака бездну… прорывается сквозь неё…
 И Всадник не удержался:
— Да! Да, верно! — взволнованно заговорил он. — Я ощущаю эту силу! Ту, что заставляет меня двигаться вперёд! Это… Это… словно натянутая — и тянущая — нить, струна… Но… — он вдруг замер, прислушиваясь к чему-то внутри себя. — Я, кажется, снова потерял…
 Открыв глаза, Всадник заморгал растерянно, будто выронил то, чего едва успел коснуться, и теперь оставалось только наблюдать бессильно, как тонет оно в тёмной глубине, покачиваясь и вращаясь сорвавшимся с ветки листом, — лишь едва различимый силуэт мелькает — то тут… то там…
— Ты поторопился, — покачал головой Искатель. — Ты позволил эмоциям взять верх, и разбуженные ими слова в один момент вернули тебя назад, в мир описаний.
— Что ты имеешь в виду? — нахмурил брови Всадник: всё ещё очарованный проблеском ускользнувшего понимания он с трудом вникал в смысл того, что говорил Искатель.
— Это означает, что ты пока не готов узнать ответ.
— И что же, теперь мои вопросы так и будут мучить меня?
— Нет причины переживать: так бывает со многими, — понимающе улыбнулся Искатель. — Однажды ты просыпаешься — неожиданно, вдруг — и вопросы обрушиваются на тебя: «Что это за мир, в котором я существую?» — бах! — «Для чего я в нём?» — бах! — «Куда направляюсь?» — бах! — «Кто я?» — бах, бах, бах! И люди отличаются друг от друга лишь тем, что кто-то опять засыпает после этого «бах!», а кто-то ищет ответы.
— Но я… Я ищу! Я пытаюсь — и никак не могу… вспомнить…
— Тебе не удалось найти ответ сразу, однако это не повод бросить поиски вообще. Существуют и другие методы — какие-то сложнее, какие-то проще… хотя все требуют настойчивости и терпения. Среди этого разнообразия ты обязательно найдёшь способ, подходящий именно тебе, так что, я думаю, всё поправимо.
— Но что же мне делать сейчас? Как быть, когда… пока… — слова заспотыкались, не уверенные, которому из них следует выразить теснимую эмоциями мысль.
— Хм-м… — Искатель поскрёб щёку, рассматривая совсем растерявшегося Всадника. — Представь себе две вселенные: реальность и иллюзии. Эти две вселенные смешиваются, и таким образом рождается мир человека. Всё нас окружающее, — он широко повёл рукой, — весь этот мир — смесь! Смесь недомолвок и намёков! И потому, что бы ты ни увидел, чего бы ни коснулся, — и даже ты сам, кем бы себя ни считал! — всё это не является безусловно истинным… однако и абсолютно ложным тоже не является! И твои действия и цели — что бы ты ни определил для себя и за что бы ни взялся — не выльются, как ни старайся, в нечто рафинированно-идеальное, приносящее чистое благо, или однозначно лживое и вредоносное, если вдруг к подобному тебе взбредёт в голову обратиться! Такой вот парадокс!
 Искатель замолчал, выжидающе глядя на Всадника.
— А вот тут бы как раз пригодилась твоя предыдущая реплика, — пояснил он своё затянувшееся ожидание и кивнул, приглашая Всадника продолжить за ним: — Но-о…
 Но Всадник мешкал: он, с удивлением для себя и растерянностью, вдруг физически ощутил зыбкость этого мира, будто потерялась опора, — до головокружения, до потребности схватиться руками за что-нибудь основательное и прочное: за камень, у которого он сидел, за… да хотя бы просто за землю!
— «Но что мне делать? Как мне быть?» — форсировал заминку Искатель, озабоченно нахмурив брови (изображал своего собеседника — весьма, кстати, похоже). — Так вот, практичнее всего в подобных условиях относиться к миру, как к иллюзии, не забывая, однако, что эта иллюзия вполне реальна для тебя.
— Ты вроде упоминал простые методы… — глухо и устало проговорил Всадник: он таки переборол позыв улечься на живот, раскинув для пущей основательности руки и ноги, однако его надежда получить вразумительный ответ почти растаяла.
— Мы как раз подошли к главному, — улыбнулся Искатель. — Пусть мир иллюзорен, зато в нём содержится всё! Вся необходимая тебе информация! В том числе и та, которая касается памяти: все иллюзии так или иначе неразрывно связаны с нашим прошлым. Дело в том, что человек не может представить себе того, чего никогда не видел, а значит, в каждом, даже в самом фантастическом, образе присутствуют элементы памяти — целое их сплетение! Нужно лишь выделить что-то одно… ну, например, яблоко — и сосредоточиться на нём, спросить себя: «Какие образы, какие чувства вызывает у меня яблоко?» Так ты начнёшь вспоминать. Одно воспоминание потянет за собой другое — и так далее, и так далее… Целые гирлянды воспоминаний станут доступны тебе — берись за любую и ступай, куда поведёт. Рано или поздно доберёшься и до имени. Главное — крепко держать скрепляющую фрагменты памяти нить, то есть твоё намерение добраться до истока, — держать не отвлекаясь, не позволяя неизбежно возникающему рою ассоциаций растрепать её, оборвать и ввергнуть сознание в пучину хаотически сменяемых образов…
— И я всё вспомню?
— Ну… Конечно, память может проснуться и сразу, но скорее всего, процесс займёт длительное время. И всё же — ты вспомнишь, обязательно! Первым делом доберись до имени: вспомнишь имя — вспомнишь всё. Ведь истинное имя, скажу я тебе, оно как лицо: раз надел — не оторвёшь.
 Всадник непроизвольно коснулся пальцами щеки, провёл по губам… Искатель улыбнулся.
— Однако сейчас ты находишься здесь, — Искатель показал глазами на мегалит, — в точке пересечения сил, в моменте выбора, а значит — должен принять решение независимо от того, помнишь ты что-либо или нет.
— Ещё одна неразрешимая задача? — невесело усмехнулся Всадник.
— Быть может, эта задача решается проще, чем кажется, — пожал плечами Искатель. — Поднимись на вершину Камня — как знать, вдруг оттуда удастся высмотреть то, что тебе нужно. Твою цель.
— Но как я заберусь?..
 И тут до сознания Всадника дошло то, за что уже некоторое время периодически цеплялся его рассеяный взгляд: относительно ровные цепочки выбоин на поверхности скалы-пули, достаточно глубокие, чтобы поставить ногу или ухватиться рукой (и как он не распознал их назначение раньше?), — крутой спиралью поднимались они к вершине мегалита…

 Подъём оказался не так сложен, как представлялось поначалу. Тёплый камень будто придавал сил, и, ни разу не обернувшись, Всадник достаточно быстро вскарабкался до самого верха. Там, на макушке мегалита, обнаружилась площадка, совсем небольшая, только-только уместиться стоя одному человеку — достаточно, пожалуй, безумному, чтобы решиться на подобную авантюру… или осознающему крайнюю важность этого действия — настолько крайнюю, что впору не просто преодолеть банальную человеческую неуверенность и даже обладающий собственной властью над телом животный страх, но самой жизнью своей рискнуть. И вот, Всадник (безумец и авантюрист или же отчаянно нуждающийся в ответах человек — он и сам сейчас, ошеломлённый собственным поступком, затруднялся определить) оказался на вершине, поднялся с колен и выпрямился во весь рост.
 Незаметный у поверхности земли, здесь, на высоте, ветер обретал силу и, верно испытывая оказавшегося в его власти смельчака, нападал порывами, трепал волосы и одежду. Снизу, совсем маленький, словно игрушечный, на Всадника во все глаза смотрел конь, и не понять было, чего больше в его взгляде — тревоги или изумления. Фигуры в шляпе нигде не было видно: может, загадочный путешественник так и сидел на своём пончо в тени под кустом да жевал сушёное мясо, а может, просто пути их — Искателя и безымянного, потерявшего собственное имя бродяги — разошлись, как только Всадник влез на скалу…
 Всадник повернулся вокруг себя, всматриваясь в разбегающиеся нитки дорог: которую из них выбрать? Хм-м… Неплохо бы ещё узнать — как? Тот, кто назвался Искателем, никаких инструкций на этот счёт не дал. «Ну — и?» — протёр заслезившиеся от ветра глаза Всадник и снова огляделся: ни одна из дорог не привлекла его внимания хоть чем-нибудь. Не то чтобы они выглядели совсем одинаковыми, но… Никаких идей, которые помогли бы определиться с выбором, в голову не приходило. Что же, обманул Искатель, посмеялся, подкинув мысль забраться на самую вершину этой дурацкой скалы? Хотя, с другой стороны, странный человек в шляпе и пропылённом пончо ничего конкретного и не обещал… Всадник запрокинул голову и посмотрел в небо над собой: истончавшееся в самом зените до ультрамарина, оно выглядело настолько непрочным, что, казалось, вот-вот прорвётся, и приникшие к сапфировому своду любопытные звёзды, не удержавшись, хлынут через разрыв прямо на землю!
 Небо качнулось и поплыло в сторону. Непрерывно ускользая, но, видимо, не в силах покинуть определённое ему законами Мироздания место, начало вращаться. Всаднику почудилось, будто огромный водоворот затягивает его в фиолетовую пучину. Он ощутил, как ступни отрываются от поверхности Камня, и сила Земли, превозмогаемая силой Неба, неохотно отпускает задрожавшее вдруг тело. Однако внизу, под ногами зависшего между Небом и Землёй Всадника (он не видел, но был абсолютно уверен в этом!), уже начинала закручиваться другая воронка, предъявляя свои права на затрепетавший от нарастающих электрических токов волнения и страха кусок живой плоти. Всадник чувствовал, как ускоряют вращение воронки, как силы их тянут его к себе всё настойчивее, вгрызаясь до боли в каждую частицу и вытягивая в струну тело, которое вот-вот разорвётся пополам!..
 В какой-то момент Всадник потерял равновесие — и с ужасом осознал, что падает!

 Очнулся Всадник оттого, что кто-то обтирал его лицо влажным полотенцем. Ощущение было настолько знакомым, что, казалось, вот-вот, ещё немного — и память вырвется на поверхность, расставив всё по своим местам, и он, безымянный горемыка, прямо сейчас, в это самое мгновение, узнает нечто важное! Щемящее чувство, порождённое абсолютной уверенностью в этом факте, окончательно выдернуло Всадника из небытия. Он поспешил открыть глаза: его гнедой компаньон фыркал и тянулся языком к лицу. Всадник поначалу не сообразил — приподнялся, скривившись от боли, жадно поискал глазами по сторонам… Почти проснувшаяся память упущенной рыбёшкой уходила обратно в глубину. Так же быстро ускользала и надежда, уступая место разочарованию. Всадник сел и закрыл лицо ладонями…

5

 Он снова в седле. Едет куда глаза глядят — не всё ли равно? Конь заметно прибавил ходу, словно спешил куда-то. Да оно и к лучшему: спина болела, саднило исцарапанные руки, а душу Всадника терзало ноющее беспокойство, и ускорившийся темп хоть как-то отвлекал его.
 Когда он очнулся после падения, солнце стояло ещё высоко, и Всадник решил, что пролежал без сознания совсем недолго. Или это был уже другой день? Кусты, под переплетёнными ветвями которых он обнаружил себя, должно быть, смягчили удар. Другого объяснения тому, что он жив, Всадник не находил.
 Задерживаться у Камня не имело смысла, наоборот, хотелось скорее покинуть это место. Отъезжая от мегалита, Всаднику послышалось: «Счастливого пути… Путник!» Но он не обернулся. Он не хотел знать, крикнул ли это вслед ему странный человек, «Искатель», или просто ветер и шелест листвы создали иллюзию прощальной фразы…
 Солнце клонилось к горизонту, а местность между тем приобретала черты каменистой пустыни. Неровная горная цепь розовела вдали заснеженными вершинами, поднимаясь из голубоватой дымки плотно сомкнутой шеренгой суровых воинов, что стерегут границу света и тьмы. Подсвеченные оранжевым облака развевались плюмажами на верхушках их остроконечных шлемов. Ни души вокруг, лишь холодные голые камни и дорога — река из утоптанного щебня, текущая в неизвестность. Безводное русло петляло меж огромных валунов, постепенно забираясь вверх, всё круче и круче.
 Постепенно дорога превратилась в тропу, которая всё норовила потеряться под участившимися осыпями, так что Всаднику приходилось спешиваться и вести коня в поводу. Сухой холодный ветер то и дело менял направление, заблудившись в каменном лабиринте, однако тропа, со всей своей змеиной грацией, чётко держалась одного курса — от солнца.
 Скалы становились всё выше, а разрезы ущелий — глубже, и камни, потревоженные копытами гнедого, долго скатывались к невидимому дну, разбрасывая вокруг шелестящее эхо — словно стая саранчи разминала крылья. Стало ощутимо холоднее, но Всадник лишь поёживался и сильнее сжимал зубы, а конь ещё упорнее продвигался вперёд. Что там холод — неразрешимые вопросы мучали человека без имени и прошлого сильнее любой непогоды.
 Скитальцы забрались совсем высоко, и облака уже находились так близко, что Всадник не удержался — протянул руку к их зыбкому ватному брюху… Однако прошло еще некоторое время, прежде чем человек и конь достигли клубящейся массы и, поневоле затаив дыхание, вошли внутрь.
 Светло-серая пелена окутала их, полностью поглотив мир вокруг. И без того едва различимая, тропа совершенно терялась в нескольких шагах впереди. Аморфная муть над головой была заметно светлее, но оставалась такой же плотной — ничего не разобрать. Всадник обернулся: белёсая дымка колыхалась, затягивая неровную дыру, оставленную вошедшими в облако путниками. Ещё не поздно было повернуть назад…

 Одежда человека напиталась влагой, грива и хвост коня слиплись и висели мочалом, а на ресницах у обоих путников подрагивали крупные капли тумана. Человек и конь, неразлучная пара, как долго уже бредут они в никуда, оскальзываясь на мокрых камнях? Время словно растворилось в однородном бесцветном киселе. В этом странном месте не существовало ни света, ни тьмы, и всё, что удавалось различить — лишь размытые очертания камней под ногами. Путешественники шли наугад, надеясь, что путешествие их не оборвётся в скрытой непроглядным туманом бездонной пропасти.
 Плотные седые массы перетекали в толще туманного киселя гигантскими призрачными змеями. Казалось, поблизости дышит невидимое существо, и когда дыхание его касалось лица Всадника или шеи коня — человек поёживался, а конь передёргивал кожей на загривке, недовольно фыркая.
— Ш-ш-ш… Хо-о-диш-ш-шь…
 Всадник оглянулся: голос — тихий, похожий на шорох, — откуда? Показалось?
— Иш-шь…Спешиш-ш-шь?
 Конь вздрогнул и остановился, настороженно зашевелил ушами. Всадник тоже почувствовал зябкое, до мурашек, дуновение, будто прыснули на тело холодной водой.
— Куда идёш-шь?
— Кто здесь? — озираясь спросил Всадник.
 Туман всколыхнулся, будто потревоженный крыльями беззвучно пролетевшей птицы. В мутной толще скользнула тень.
— Чего ты хочеш-шь? — прошептал невидимка над самым ухом.
 Всадник обернулся непроизвольно — однако и в этот раз никого не увидел. Конь вертел головой по сторонам, переминаясь и постукивая копытом — нервничал.
— Кто ты? И что тебе до моих желаний? — бросил в туман Всадник.
— Столько вопросов-ф-ф… И таких ненужных-х, пус-стых-х! Что тебя волнует на самом деле? Что тревожит? Жжёт? Дай волю своему огню — ты сможешь накормить его! Сможешь утолить свою жажду! Здес-сь!
— Где это — «здесь»?
— Здес-с-сь! — выдохнул невидимка, и туман ожил, зашевелился. — И прямо сейчас-с! Чего ты желаешь? В этом месте исполнится всё, о чём ты даже боялся мечтать! В этом месте найдёшь всё, что тебе нужно!
— Всё? — Всадник задумался на секунду. — Ну что ж… Мне нужно имя.
— Имя? Здесь ты обретёшь любое! Выбирай!
 Туман взвихрился, закружился, образуя причудливые фигуры… и вдруг осел разом, расползся без следа!
 Всадник неожиданно очутился в большой комнате, буквально утопавшей в роскоши — по-восточному чрезмерной, несдержанной. Сквозь портал в стене напротив он увидел ещё одну комнату, а за ней — ещё…
— Возможно, тебе подойдёт это? — произнёс невидимка.
 Всадник осматривался, удивлённый не столько роскошью покоев, достойных средневекового восточного царька, сколько внезапностью их появления. Рядом, недоверчиво нюхая воздух, переминался с ноги на ногу конь.
— Ну, что же ты? Растерялся? — невидимка, казалось, усмехнулся. — Иди! — и лёгкое дуновение — или всё же дыхание? — как будто подтолкнуло в затылок, заставив непроизвольно передёрнуться плечи.
 Помедлив, Всадник шагнул по устланному коврами полу…

 Комната за комнатой — одна богаче другой! Всадник и конь миновали их с десяток, пока не вышли к арке таких размеров, что через неё в случае необходимости можно было проехать и на слоне. Тонкая кисея белёсого тумана колыхалась в резном проёме, мешая разглядеть то, что находилось дальше. Без долгих раздумий прорвав взметнувшийся тающими вихрями полог, человек вошёл в арку, и конь не колеблясь последовал за ним.
 Феерический коктейль ароматов окутал Всадника приторно-медовым дурманом, едва он ступил через порог, — будто не призрачная занавесь, но некая основательная физическая граница отделяла друг от друга два помещения, как стебель цветка отделён от окружённой лепестками и переполненной душистым нектаром сердцевины. И предшествующая анфилада комнат теперь воспринималась подобным же стеблем, скромным преддверием, прихожей — самого настоящего рая, каким его могла представить лишь безудержная фантазия избалованных роскошью азиатских владык!
 Стены огромного, кажется круглого, зала, бесспорного чуда архитектуры, терялись в сумраке, создавая впечатление безграничности пространства. Подобно солнцу на небе, круглое отверстие — окулюс — сияло в венчающем зал куполе, а исходящая из окулюса колонна света, упираясь в самый центр этого необычайного вместилища, не скупясь заливала всё попавшее в её границы ослепительным золотом. Там, в драгоценной сердцевине, искрясь и сверкая, щедро рассеивая солнечное злато и обращая его в необъятную — световой столб не мог уместить её в своих весьма обширных пределах! — наполненную подрагивающими радугами сферу, удивительной красоты фонтан выбрасывал вверх журчащие струи, снопы которых напоминали пестик и тычинки гигантского тропического цветка! От фонтана, уступами в несколько рядов, расходились чаши-лепестки неглубоких бассейнов. Вода оттенка розового вина переливалась из чаши в чашу, и лепестки настоящих цветов, точно фрагменты сложнейшей живой мозаики, блуждали по поверхности бассейнов, собираясь у краёв неповторимыми, по-неземному великолепными и настолько же нематериально-зыбкими коврами-оцветьями.
 Не переставая удивляться, сквозь плеск воды Всадник различил пение птиц. Действительно, вот они скачут по ветвям золотых деревьев, окруживших Эдемским садом центральный комплекс цветка-фонтана, перелетают, садятся на протянутые руки!.. Женщины! Всех цветов кожи и цвета волос, они отдыхали на мраморных бордюрах, купались, пили из золотых, усыпанных драгоценными камнями кубков. Обитательницы райских покоев, несомненно, заметили Всадника — он чувствовал это, — но притворялись, что не видят появившегося в их обители мужчину.
 Одна из женщин грациозным движением отставила кубок и поднялась из воды. Алые лепестки облепили смуглое тело, блестевшее от влаги, как кожа молодой змеи. Женщина повернулась — неспешно, позволяя хорошенько себя рассмотреть, и, подняв на Всадника обжигающий взгляд из-под роскошной гривы чёрных вьющихся волос, поманила его.
 Конь всхрапнул, словно усмехнулся. Всадник хмыкнул и покачал головой:
— И что всё это значит?
 Женщина вскинула бровь, однако удивления не было в её больших чёрных глазах — лишь пренебрежительная насмешка знатока над ничего не ведающим в секретах истинных наслаждений профаном.
— Ты не поклонник Востока? — с ноткой разочарования прошептал в ухо голос невидимого провожатого. — Никаких проблем! Антураж найдётся на любой вкус!
 Стены парадиза дрогнули, расплылись, меняя форму, и вот, вместо фонтана и бассейнов возникли устремлённые вверх футуристичные пилоны, обвитые ажурными спиралями лестниц, а золотой сад сменили панорамные окна, за которыми раскинулся современный мегаполис с кристальными друзами небоскрёбов и редкими заплатами парков, проросших сквозь мелкоячеистую сеть запруженных автомобилями улиц. Совершенно иная — современная, но отнюдь не менее роскошная — обстановка окружала Всадника и его коня. И женщины — они тоже присутствовали здесь: один в один похожие на прежних и в то же время настолько же иные, как изменившийся вокруг мир.
 Всадник пожал плечами.
— К чему всё это? Что ты хочешь мне сказать?
— Сказать? Нет — подарить! Всё это может стать твоим! Это и ещё многое…
— Разве я просил? — перебил Всадник.
— Хм-м… Неужели моё предложение слишком примитивно для тебя? Слишком мелко?
— Мы говорили об имени!
— Имя прилагается, не сомневайся! Но раз такой вариант тебя не устраивает…
 Дыхнуло — смешались краски и звуки, развеялись дымом прозрачные стены с панорамой города за ними. Бесформенный сумрак накрыл Всадника и коня… и схлопнулся тьмой, мгновенно ослепив обоих. Но тут же, без предупреждения, холодные вспышки короткими очередями ударили в глаза! Конь отпрянул, а человек чуть присел, непроизвольно выставив руки перед собой.
— Спокойно! — произнёс невидимка. — Опасности нет.
 Много людей, толпа. Частые вспышки фотокамер. Красная ковровая дорожка под ногами, а позади — лимузин. Дверца распахнута, будто Всадник только что вышел из салона элитного автомобиля.
— Что это? — нахмурился он. — Опять твои штучки?
— Штучки? — обиделся невидимка. — Ты желал имя? Это — Имя! Одно из самых громких в современности!
 И добавил шёпотом, в самое ухо:
— Твоё — если выберешь его для себя!
 Дыхание коснулось щеки, и аромат духов — яркий и в то же время ускользающий от попытки сознания проанализировать его — невидимыми змеями проник в ноздри Всадника, обвил его шею, сдавил до головокружения и — отпустил, принудив тем самым вдохнуть ещё раз и заполнить собою лёгкие целиком.
 Обескураженный, Всадник повернулся к источнику загадочного аромата: женщина в элегантном вечернем платье стояла рядом, пряча насмешку в уголках губ.
— Пойдем!
 Она взяла его под руку и взглядом указала на широко распахнутые двери, к которым стелилась ковровая дорожка.
— Где мой конь? — нахмурился Всадник.
— Вообще-то, с животными сюда… А впрочем, твои желания — твои законы!
 Неизвестная мотнула головой, словно приглашала за собой кого-то, и Всадник услышал за плечом фырканье — возмущённое и, несомненно, хорошо знакомое…

 Огромный зал, переполненный господами и дамами, одетыми в стиле сдержанно-официальном, однако весьма изысканно и явно дорого. Его приветствовали стоя. Овации не утихали, пока Всадник не поднялся на сцену и не занял место у микрофона — незнакомка едва ощутимо направляла его.
— Тобой восхищаются! Тебя боготворят! Тебе завидуют! — прошептала самозваная спутница, и громкоговорители усилили её шелестящий голос, наполнив им зал до краёв, будто сама атмосфера торжественности и значительности вдруг обрела дар речи.
 Однако никто из присутствующих как будто не слышал этих слов — кроме того, кому они предназначались.
— Кем ты хочешь видеть себя: режиссёром, писателем, танцором? Быть может, ты не любитель искусства? Слишком легкомысленно? Тогда не желаешь ли совершить открытие века? Тысячелетия? Что тебе больше по душе: найти неисчерпаемый источник дешёвой энергии? Победить все болезни? Накормить всех голодных и напоить всех жаждущих? Скажи! Пожелай!
 Таинственная спутница вдруг очутилась прямо перед Всадником, да так близко, что едва не касалась грудью, и он почувствовал жар, исходящий от её тела. А женщина потянулась своими губами к его и заглянула в глаза:
— Пожелай!
 Столько огня пылало в её расширенных зрачках, что, казалось, она переполнена этим внутренним пламенем, и такая нестерпимая жажда была в её взгляде, словно пламя, распаляющее тело, иссушало душу её веками.
— Ну же!
 Однако не плотскую страсть разглядел в этом огне Всадник — но страстное желание получить ответ, более того — согласие, словно лишь оно одно способно было умерить лишающий покоя жар и утолить претерпеваемую его настойчивой провожатой жажду. Но Всадник молчал.
— Ну что ж… — женщина отступила и отвела взгляд.
 Зал, люди, сцена, даже, казалось, лучи направленных на Всадника прожекторов — всё рухнуло разом, подняв облака пыли, словно сорвался с прогнивших креплений старый театральный задник — холст с намалёванными на нём восторгом, преклонением и славой. Сама же незнакомка, однако, не исчезла в этих клубах вместе с разрушенными декорациями — она смотрела на своего строптивого подопечного серьёзно и пытливо, словно старалась проникнуть в его мысли, в самые глубинные намерения. Всадник отметил, насколько странно выглядит эта особа — блистательная королева в сверкающих одеяниях посреди оседающего праха принадлежавшего ей дворца.
— Ну что ж… — вздохнула «королева праха», глянула пронзительно из-под ресниц и дёрнула уголком губ…

 Снова зал — затемнённый, одна стена которого целиком занята разной величины экранами со сменяющимися на них графиками и схемами. Постоянное изображение транслируется лишь на одном экране, самом большом: схематичная развёртка карты мира с нанесёнными на неё разноцветными линиями и пунктирами. Люди в военной форме сидят за рядами мониторов и пультов, стремительно перебирают пальцами по клавишам клавиатур, переговариваются через микрофоны: короткие вопросы и такие же чёткие, лаконичные ответы — команды и подтверждающие их выполнение рубленые по-армейски фразы.
 На Всадника, стоящего позади и несколько возвышающегося над этим чётко отлаженным механизмом, как будто не обращают внимания. На него не смотрят, однако он отчётливо сознаёт, что является сердцем и волей этой деловито жужжащей машины…
— Господин главнокомандующий?..
 Всаднику не удаётся разобрать, кем произнесены эти слова, но он видит, что все находящиеся здесь люди теперь глядят на него. Он физически чувствует возникшее напряжение. Он едва ли не зримо воспринимает то, как ожидание и решимость во взглядах мешаются с тревогой в сердцах, образуя готовую сдетонировать смесь. Военная машина замирает на взводе, точно снаряженный к выстрелу пистолет — остаётся лишь шевельнуть пальцем, дожав спусковой крючок…
 Пульт. Тумблеры и кнопки. Окошки электронных табло. Сердце отбивает доли секунд, заменяя таймер последнего отсчёта, и пульсирующий шум в ушах заполняет сознание.
— Нажми! Нажми! — советует, требует, умоляет доносящийся сквозь пульсацию шёпот: плохо сдерживаемое нетерпение и жажда огня слышатся в нём.
 Нажать? Что? И — озарение: вот она, та самая — единственная, главная, решающая — кнопка, в углублении под прозрачной крышкой!
— Нажми!
 Два ключа — одновременный поворот, затем комбинация цифр, сканер отпечатка пальца… Крышка открыта, и кнопка активирована. Та сила, что скрывается под этой кнопкой, готова вырваться в ничего не подозревающий мир. Одно прикосновение — и скрытое до поры желание исполнится! Его, Всадника, желание! Желание обрести свободу и, обретя её, заполнить собой всё вокруг! Он — всепоглощающий огонь и такой же, выжигающий все иные чувства, безумный восторг!
— Нажми!
 Но… Ему ли, Всаднику, принадлежат эти мысли? Его ли это чувства, желания… восторг? Рука замирает над кнопкой.
 Будто в неком фильме, скрупулёзно выверенный сценарий которого был многократно доработан, исправлен, доведён до совершенства и потому известен дословно, а каждый элемент тщательно отрежиссирован и прокручен на репетициях не одну сотню раз, чередуются перед внутренним взором Всадника картины…
 Команда «старт!» — и на огненных стержнях возносятся к небу ракеты, расплываются в синеве росчерки инверсионных следов.
 Одновременно с этим иглы энергетических импульсов вонзаются в тело планеты: орбитальные спутники безупречно исполняют свою задачу точечного поражения важнейших военных и гражданских объектов.
 Подоспевшие тем временем боеголовки без помех уничтожают города и целые страны.
 Монстры! Боевые машины, похожие на инопланетных чудовищ из фантастических фильмов, не скупясь утюжат огнём населённые пункты, подавляя возможное сопротивление оставшихся в живых.
 Для высадившегося на обугленные руины моторизованного десанта практически не остаётся работы: те, кого пощадил огонь, склоняются на милость победителя.
 И кто же этот победитель?!

— Нет!!!
 Приведённый в чувство собственным криком, Всадник отдёрнул руку от кнопки, словно та была не куском красного пластика, а отвратительным, разбухшим от накопленного яда насекомым, готовым отравить своими выделениями не только тело, но и мозг, и даже саму душу прикоснувшегося к нему.
— Окунуть мир в пламя и стать величайшим тираном! — вернулся голос невидимого советчика. — Почувствовать вкус крови и власти! — не отпускал он, шептал прямо в мозг. — Что может быть вожделенней, грандиозней и… чудовищней!!!
— Нет! — выкрикнул Всадник, сбрасывая прилипчивое дыхание невидимки так отчаянно, словно боялся: не устоит, не достанет ему воли выдержать искушение.
 Его трясло от увиденного, а во рту было солоно, будто и вправду попробовал крови: таково, вероятно, оно — послевкусие отведанного, пусть совсем ненадолго, всемогущества, ярости и огня…
— Нет, я сказал! — повторил Всадник решительно и резко, будто одним махом отрубил сам себе поражённую смертельным ядом конечность. — Что ты уговариваешь меня?! Нашёптываешь?! Зачем?!
— Я?! — провожатая выступила из-за плеча Всадника: военная форма придавала ей строгий и решительный вид, но лицо выражало искреннее недоумение. — Я — уговариваю?! Нашёптываю?! Не я — сердце твоё шепчет тебе! Требует именно оно, а не кто-то вне тебя! А я — я лишь исполняю твоё желание! Готова исполнить!
 Всадник осёкся. Он ещё пылал гневом, а женщина приблизилась, провела раскрытой ладонью возле его груди — не касаясь, будто опасалась обжечься о то, что вспыхнуло недавно и горело теперь там, под покровом одежды и плоти, медленно угасая, — и произнесла тихо:
— Ты не хочешь слушать? Но что же слушать человеку, если не собственное сердце?
 Всадник почувствовал, как в груди снова начинает нестерпимо жечь. Ещё немного — и он не выдержит, поддастся тому жаждущему освободиться голодному демону, что прогрызает себе путь прямо сквозь его сердце!
 Одним быстрым движением, будто вдруг обнаружил перед собой танцующую кобру, Всадник отбросил от груди руку искусительницы. Конь, оказавшийся рядом, фыркнул гневно и ударил копытом… И тут же мир вокруг полыхнул оранжевым пламенем и истлел в мгновенье ока, обуглившись до черноты! Командный центр всё ещё угадывался в нагромождении исказившихся форм, но, продержавшись мгновенье, окончательно рассыпался прахом…

 Всё вокруг снова затянуло плотной пеленой то ли тумана, то ли дыма, и седые хлопья медленно опадали в этой непроглядной толще, укрывая погребальным саваном неподвижную фигуру. Лишь дыхание выдавало в безжизненной статуе живого человека — оно прорывалось из-под прижатых к лицу ладоней, и тогда, подхваченные потоком воздуха, хрупкие, подобно комьям слипшихся снежинок, хлопья распадались в прах, который уносился, закручиваясь в слабые, быстро гаснущие дымные вихри. Со стороны могло показаться, что это обретают зримую форму звуки из-под ладоней, чуть слышные, тягуче-тоскливые, или человек выдыхает из себя гарь и пепел — следы пожара, что едва не спалил дотла его сердце.
— Да кто же ты, в самом деле, если готова обещать такое? — бесцветным, будто тоже истлевшим в пепел голосом проговорил Всадник, отняв, наконец, от лица руки.
— Какая разница? — дёрнула плечом провожатая, успевшая сменить свой военный костюм на простое свободное одеяние — что-то вроде античной туники, единственное яркое, оттенка снега в пасмурный день, пятно в окружающем блёклом мареве. — Главное — всё, что я обещаю, я способна исполнить.
 Она присела на камень — прах мигом, будто дунул кто-то, развеялся с его поверхности, уступив импровизированный трон своей госпоже. Из-под туники показались два змеиных хвоста и легли вокруг обутых в сандалии ног.
 Всадник оторвал мрачный взгляд от гипнотического скольжения гибких чешуйчатых тел, чтобы увидеть лицо — невозмутимое и бледное в тусклом холодном свечении лениво клубившейся, переваривавшей останки уничтоженного мира, туманной массы.
— И что я буду должен тебе взамен?
— О-о! Вижу, ты подозреваешь, что я потребую твою душу?! — и женщина вдруг заливисто расхохоталась, причём хвосты пошли волнами, вскинулись и завились кольцами. — Только… если… таковым будет твоё желание! — проговорила она сквозь смех. — На самом же деле… — двухвостая повелительница тумана наконец успокоилась, и хвосты её снова послушно улеглись возле ног. — На самом деле я не требую ничего.
— Такого не может быть, — не поверил Всадник. — У тебя наверняка есть какой-то интерес, иначе…
— «Иначе… Иначе…» — передразнила двухвостая, копируя тон и выражение лица Всадника. — Требований нет. Есть условие, без соблюдения которого ничего из того, что я тебе предложила, не выйдет.
 Всадник ждал, буравя двухвостую взглядом. Та помолчала немного и снова рассмеялась:
— Ты невероятно терпелив! Просто удивительно!
 По-змеиному изящно она обозначила аплодисменты, затем прищурила глаз, будто вдруг разглядела в человеке перед собой что-то, не замеченное ею раньше. Кивнула своим мыслям и улыбнулась хитро.
— Значит, ты человек духа? Твой дух крепок и способен подавить желания тела во имя достижения цели… Высшей цели… В тебе живёт идеалист! — вскинула она бровь. — Что ж, в таком случае, я готова предложить…
— Не довольно ли игр? — отрезал Всадник.
 Он отвернулся от двухвостой и, подозвав коня, одним движением вскочил в седло.
 Туман дрогнул и осел. Всадник, как был — верхом на коне, очутился в комнате… или, скорее, в небольшом кубической формы зале, интерьер которого, строгий и без излишеств, выглядел значительно скромнее зала с фонтаном-цветком, являясь, пожалуй, даже полной противоположностью «восточного парадиза», — однако даже по первому впечатлению вряд ли бы обошёлся в настолько же более скромную сумму, будь эти два помещения сопоставимых размеров. Всадник бегло, с недоверием осмотрелся: подчёркнуто прямые линии мраморных карнизов и полуколонн и идеально с ними гармонирующие, такие же ровные (не иначе — специально тщательно выверенные), вертикальные складки портьер; высокие, от пола до потолка, окна, прикрытые портьерами так, что от каждого осталась лишь узкая щель, отчего комната со всем её содержимым представлялась нарезанной ломтями целым рядом пронзающих полумрак лучей — со всей бескомпромиссностью лучистой энергии широкие призрачные лезвия рассекали и мозаичный пол с изображением какого-то герба или эмблемы, и нарочито простых силуэтов мебель из явно недешёвой, однако, породы древесины… Сам же Всадник оказался в ограниченном стенами теней сияющем коридоре: прямо перед ним находилась такая же высокая, как здешние окна, двустворчатая дверь, сквозь которую, окрашенный скупой палитрой наборных витражей, бил в лицо яркий свет.
— Ну же! Открой! — подсказала из-за спины двухвостая.
 Всадник сжал зубы, помедлил, и, решившись, тронул пятками коня…

 Широкий, выдающийся вперёд балкон как будто специально был спроектирован для размещения на нём конных всадников и мог вместить сразу нескольких. Толпа на круглой площади внизу взревела, едва человек на коне показался в дверях. Не ожидавший такого бурного приветствия, Всадник, однако, почему-то совсем не удивился, — должно быть, начал привыкать к чудесам двухвостой.
 Тем временем конь степенно прошествовал до массивных мраморных перил, ограничивающих балконное пространство, и остановился. Толпа пала на колени.
— Чего они хотят? — спросил Всадник, не поворачивая головы (он был абсолютно уверен, что его провожатая тут же, рядом, на расстоянии вытянутой руки: о, нет, она не оставит его без присмотра!).
— Они молятся, — услышал он голос двухвостой. — Славят Истинного, пришедшего спасти их.
 Всадник поднял руку, прикрывая глаза от яркого солнца… и разноголосица стихла. Молившиеся замерли не дыша, словно одним нечаянным жестом, одним взглядом его были обращены в статуи. Целая площадь живых статуй… Все эти люди — старики и дети, женщины и мужчины, чернокожие и бледнолицые, с широкими скулами азиатов и серыми глазами европейцев, — все, собравшиеся здесь, на площади, и за ней, на переполненных, насколько хватало глаз, улицах, да и наверняка ещё дальше, — все они ждали. Ждали так, словно итог этого ожидания должен был определить окончательно: жить им всем — всем вообще! — или умереть!
 Всадник обвёл глазами площадь, посмотрел по сторонам, взглянул на небо: казалось, само время замерло — так неестественно бездвижен был мир вокруг. Но в этом застывшем моменте чувствовалась напряжённость крайне хрупкого равновесия, словно Вселенная сейчас представляла собой шарик на пике горы: вздохни неосторожно, и он покатится, понесётся — не остановить, — в ту сторону, или в ту, или вовсе неизвестно куда… А нарушить этот непрочный баланс мог только… он, Всадник-без-имени? Но что он должен сделать? Чего ждут от него?
 «Двухвостая сказала: „…пришедшего спасти их“. Хм-м… Но как я могу спасти хоть кого-то, если даже имени своего не способен…»
— Они уже дали тебе Имя. Не разочаруй их.
 «„Не разочаруй…“ Это непросто — не разочаровать, оправдать доверие. Это невероятно сложно — взять на себя ответственность за всех. За тех, кто ждал — и кто смотрит теперь с надеждой в твои глаза, распахнув сердце твоему Слову…»
 Водители такси, бизнесмены, священнослужители, военные… Одиночки и целые семьи, братья и сёстры, и отцы, и матери, и младенцы у них на руках — люди внизу ждали и, похоже, готовы были безропотно ждать ещё целую вечность. Их лица… Тысячи и тысячи лиц… Надежда и ожидание истинного, основополагающего, финального, расставляющего все точки над «i» откровения не сходили с них.
 «Это так просто — стать Спасителем, если тебя уже ждут. Ждут вот так, самоотречённо, с готовностью поверить в один момент, сразу, вдруг, стоит лишь явиться перед жаждущими взорами и распахнутыми сердцами! Стоит лишь произнести хоть какое-нибудь слово…»
 Никто не шевелился и не издавал ни звука, будто не обычные люди — профессиональные статисты участвовали в сложной театральной постановке.
 «„Не разочаруй…“ Это так просто — не разочаровать, если всё вокруг — лишь сон заблудившегося в тумане…»
 Всадник коснулся пальцами колонны, подпирающей навес над балконом, провёл рукой… Тёплый, местами шероховатый на краях прожилок камень вовсе не походил на иллюзию. Всадник поднял к лицу ладонь: несколько песчинок прилипло к ней.
 «Так сложно… И так просто…»
 Всадник простёр над запруженной народом площадью руку — вперёд и вверх, подставляя раскрытую ладонь солнцу. Толпа вдохнула с «ахом» — и снова замерла, боясь шелохнуться (вот он, пик ожидания и надежды — полвздоха до чуда!), будто земля под ногами уже качнулась и вот-вот… начнёт… падать… А тот, на ком сосредоточились немигающие, готовые вспыхнуть восторгом взгляды, выдохнул легонько — и, увлекаемые дуновением, покатились по ладони песчинки, соскочили с пальцев, пропали… Всадник изо всех сил пришпорил коня…

— Не обязательно было вот так, сломя голову, радикально… К тому моменту я всё уже поняла. Впрочем, таков уж твой характер, Непреклонный: рубить с плеча.
 Повелительница тумана сидела на обломке будто источенной временем колонны, поджав под себя ноги, и задумчиво шевелила хвостами. Следуя их движениям, вокруг колебалась, сгущаясь и разжижаясь, выпуская дымные протуберанцы и сворачивая их в завитки и спирали, аморфная клубящаяся масса.
— Сиганул ты, конечно, красиво, ничего не скажешь… — добавила двухвостая, усмехнувшись. — «Театральная постановка»? Это ещё посмотреть, кто из нас больший мастер театральных эффектов!
— Нетрудно было догадаться, что всё предлагаемое тобой — иллюзия, обманка… дым… — сказал Всадник, развеяв дуновением неосторожно оказавшийся возле лица язычок тумана.
 Пожар эмоций отгорел, остыл пепел, и Всадник совсем не злился на свою искусительницу: какой смысл? Ему даже стало немного жаль это странное существо: туман рано или поздно рассеется, и тогда…
— Ты прав, — согласилась двухвостая. — Но могла ли я предложить что-то иное? Жизнь человека, его мир — туман иллюзий, и только оставаясь в тумане, люди способны желать и воплощать свои желания. Таков удел каждого из вас: питать иллюзии и питаться ими. Не имеет значения, падок ли ты на подобные обманки или непреклонен: все твои желания, ожидания, представления — суть иллюзии… А признайся, я всё же зацепила тебя! — и она улыбнулась уголком рта — вышло игриво.
 Впрочем, Всадник не обратил на эту то ли реальную, то ли мнимую игривость никакого внимания.
— В этом заключалось твоё условие? — спросил он. — Оставаться в тумане?
— Оставаться и наслаждаться… Или страдать — если тебе больше по душе страдания.
— Но мне всего лишь нужно моё имя. Настоящее.
— Ты потерял своё имя? О-о… — двухвостая сдвинула брови домиком. — Как жаль!
— Мне ни к чему твоя фальшивая жалость.
— Но ты молодец! Ты знаешь, чего хочешь!
— И твои не менее фальшивые похвалы.
— Что ж, — вздохнула двухвостая, — у тебя есть возможность обрести имя. Своё имя. Но для этого ты должен узнать, кто ты есть, каков ты на самом деле. Всего-то: отпустить все свои желания — явные и потаённые…
— Ты опять за своё…
— Только познав собственную тень, поймёшь, кто ты есть, и обретёшь своё настоящее имя. Имя, полностью отражающее твою суть.
— Суть моей тени?
— По большому счёту, человек и есть тень — тень своей тайной, скрываемой под другими именами, зачастую даже неосознаваемой, истинной сущности. Именно она движет намерениями, диктует поведение, требует определённых поступков… То немногое, что люди считают разумом, или рассудком, — всего лишь иллюзия, пена на поверхности омута, взбитая прихотью глубинных течений.
— Может, в чём-то ты и права. Но моё имя, моя личность и моё стремление их вернуть — вовсе не какая-то… — Всадник покрутил в воздухе пальцами — и туман взвихрился вокруг них, разошёлся хитрыми изворотами, замедляясь, угасая, растворяясь в окружающем бесцветном ничто.
 Двухвостая скривилась презрительно. И с той же презрительной миной продолжила:
— Человек — крайне лицемерное существо. Явленная им свету личность — ложь, подставная личина, приемлемая для общества, культуры и воспитания. Он гордится ею и стыдится того, что находится под ней. Он стыдится самого себя и со всех ног бежит от правды…
 Всадник собрался было возразить, однако двухвостая не останавливалась, и тон её стал жёстче:
— …Но истинная сущность — она как лицо под наспех намалёванным гримом, который лишь более-менее маскирует внешность. Истинную сущность не скроешь — она проявляет себя постоянно, но тем не менее обманщики сами с лёгкостью обманываются, наблюдая, как корчится нарисованная поверх неё маска. Всю сознательную жизнь человек старательно выдаёт себя за того, кем не является, он находится в постоянном страхе, что вдруг откроется его ложь, и потому заботится о сохранности грима, непрерывно подправляя его, нанося слой за слоем, ложь за ложью!
 Туман вокруг заходил, задышал неровными, тревожными клубами. И вновь презрительная ухмылка перекосила лицо двухвостой.
— Смешно наблюдать сии тщетные потуги! Однако все люди играют в эту игру, оттого и не замечают — не хотят замечать! — явное несоответствие своих масок и поступков. Они упрямо продолжают лицедействовать, втягивая в сумасшедший карнавал лжи всё новые и новые поколения, поддерживая раз и навсегда заведённый порядок! Так человек и проживает всю жизнь под маской, временами сменяя одну на другую…
 Двухвостая задумалась на секунду — туман замер, как будто в тот же миг исчезла движущая его сила… и всколыхнулся с удвоенной энергией: повелительница снова подняла взгляд — обличающий, гневный!
— Да, карнавал — вот что это такое! Человеческое общество — нелепый, сюрреалистический, смешной до колик и страшный до дрожи в коленях, временами — кровавый и жестокий, временами — нагоняющий скуку, тоску или отвращение, — уродливый и прекрасный, но неизменно лживый по сути и не слишком изобретательный в попытках скрыть истину — да попросту глупый! — карнавал!
 Дымные массы метались со всех сторон, как океанские волны, возмущённые налетевшим шквалом. Всадник разглядывал двухвостую. Трудно было не поверить в её искренность: он видел чувства, написанные на её лице, — такие не спрячешь ни под какой под маской. Её порывистая речь, жесты… Она была прекрасна! Но это была смертоносная смесь подавляющей волю красоты властной царицы, привыкшей к тому, что все прихоти её исполняются беспрекословно, и змеиной красоты слабой женщины, хитрой и коварной, готовой любой ценой добиться своего. Всадник хмыкнул: двухвостая мастерски использовала обе свои ипостаси и, будто опытный полководец, безжалостно нападала, обнаружив слабую сторону противника, а получив отпор — ускользала, запутывая и увлекая преследователя ложным путём. Такая просто так не отвяжется!
— Вот этим ты и занимаешься? — спросил Всадник. — Срываешь маски? Нарекаешь попавшего к тебе человека истинным именем его? Ты, Химера, порождение лжи и порока, Ехидна, порождающая порок и ложь, — откуда тебе знать, что такое истина?!
— Химера? Ехидна? — злая искра сверкнула в глазах. — Да назови меня хоть кем — что это изменит? Люди нуждаются в том, чтобы… — начала было двухвостая, но Всадник поднял руку, прерывая её очередную речь.
— Ты хочешь, чтобы я принял твои слова за чистую монету, но у меня сложилось совсем иное мнение… Ну да бог с ним. Ты вот скажи мне, наконец, откровенно, зачем это нужно лично тебе?
— А чем, собственно, тебе не угодила моя версия? — как будто опешила и вроде насторожилась двухвостая. — Ты не согласен с тем, что я сказала о масках? Ты преодолел искушения, но до сих пор считаешь себя одним из них — этих клоунов и лицедеев?!
 — Да так ли уж порочна практика ношения масок, на которую ты с таким пылом нападаешь? — пожал плечами Всадник. — Что-то ведь должно сдерживать, хоть в какой-то мере, инстинкты и… и прочее? В конце концов, людям, несмотря на всё их несовершенство, удаётся худо-бедно сосуществовать друг с другом не одну тысячу лет! Но что будет, если лишить человека даже такой небольшой, призрачной сдерживающей силы? Не превратится ли человечество в толпу эгоистов, рвущих кусок изо рта соседа?
— «Несовершенство»? — усмехнулась двухвостая. — Ты слишком снисходителен к ним, к эгоистам. А кусок они и так рвут — бывает, что клочья летят кровавые… Но ты всё же прав в том, что маски являются сдерживающим фактором в человеческих отношениях. Однако я не говорила о том, что надо лишить иллюзий всех сразу и единым махом. Ничем хорошим это не обернётся ни для кого. Не много найдётся желающих разрушить мир, в котором он живёт…
 Двухвостая замолчала. Глядя на Всадника, она будто раздумывала, стоит ли он того, чтобы говорить дальше. Молчал и Всадник. И двухвостая продолжила:
— Дело в том, что если удалить весь тот сумбур иллюзий, который переполняет внутренний мир человека, то реальность ошеломит, ослепит сознание своей неприкрытой наготой. Не каждый способен принять реальность такой, какова она есть, и подобное откровение способно повредить неподготовленный рассудок. Однако, как только рассеется туман иллюзий, перед человеком откроется возможность верно наметить свой путь, а наметив его, видеть, куда следует поставить ногу, чтобы сделать очередной шаг. Конечно, если он к этому готов и у него есть значимая цель… — и двухвостая уставилась на Всадника пристально. — У тебя вот есть такая цель…
— Цель? — нахмурился тот.
— Есть, — кивнула двухвостая. — Несомненно, есть. Иначе откуда такое упорство?
 Всадник сжал губы и вздохнул.
 Глаза двухвостой едва заметно сузились, и голос её приобрёл оттенок вкрадчивости:
— Ты не думал, что на пути к своей цели тебе может потребоваться помощь? В некоторых случаях без неё просто не обойтись. В тумане может произойти всё что угодно. К тому же, находясь в его толще, нельзя быть уверенным, двигаешься ли это ты сам или меняется мир вокруг тебя…
— О чём ты говоришь? — рассеянно буркнул одолеваемый своими мыслями Всадник.
— Человеку, идущему к некой — весьма труднодостижимой — цели, не лишним будет обзавестись помощником. Правда, индивидуальность помощника может повлиять на выбор места, куда человек поставит ногу, и даже даже на всю траекторию движения к предмету стремлений, но беспокоиться не следует, ведь в одну и ту же точку можно попасть разными путями. Это можно сравнить с дорогой, которая раздваивается, огибая оказавшуюся прямо по курсу скалу: какое из ответвлений ни выбери …
 И змеиные хвосты повелительницы тумана, обвив с двух сторон руину, на которой она восседала, сплелись кончиками перед её ногами.
 Всадник посмотрел на двухвостую, качнул головой.
— Я всё равно не понимаю…
 Хвосты дёрнулись, выдавая досаду их хозяйки. Но тут взгляд Всадника прояснился.
— Погоди… тебе всё-таки что-то нужно от меня!
— Каждому из нас что-нибудь нужно от другого, — повела бровью двухвостая, — на то он и союз. Но, поверь, мои интересы ничуть не помешают твоим, напротив — выигрыш будет обоюдным! Ты многого достиг для человека. Ты многое совершил для того, чтобы добраться… э-э… сюда, ко мне. И ты способен достичь ещё большего! Мы практически союзники, понимаешь? Осталось всего-то…
— Вот как! Союз! Для того ты и устроила всё это представление?! Не пойму только…
— Помощник сначала испытывает человека, и, если тот оказывается достойным союза, ускоряет его прогресс неимоверно!
— Достойным?!
— Ты прошёл испытание, Непреклонный! Осталась лишь малость, последнее препятствие, преодолев которое, наконец откроется возможность: для меня — стать твоим союзником и проводником, а для тебя — в полной мере ощутить преимущества нашего сотрудничества!
 Двухвостая и Всадник смотрели в глаза друг другу, продолжая свой диалог — без слов (слова лгут), без мыслей (мысли смазывают до невнятности картину непосредственного восприятия)…
— Я не верю тебе, — бросил игру в гляделки Всадник.
— Чтобы оказаться здесь, чтобы найти меня, люди жертвуют многим! Совершают поступки, после которых не стать снова прежним, обычным, как все! Ты — здесь! Почему же остановился?! Почему медлишь, не хочешь продолжить начатое?!
— Не знаю, что такого я успел натворить до того, как потерял имя… но, уверен, даже если бы помнил… Даже если это не очередная твоя ложь… Найди себе другого Тифона, чтобы рождать химер!
 Брови двухвостой сдвинулись, сжались губы, и хвосты взвились в воздух, распрямившись со щелчком.
— Ты сердишься потому, что я разрушил твои иллюзии? — подлил масла в огонь Всадник.
— Ошибаешься! — прошипела повелительница тумана. — Иллюзии не властны над тем, кто…
 Не закончив фразу, она насупилась обиженно и отвернула лицо.
 Повздыхав о чём-то, двухвостая снова повернулась к Всаднику, и на физиономии её теперь было написано сожаление.
— Тебе сложно заставить себя довериться, понимаю. Но не отказывайся так сразу. В какой-то момент моя помощь может оказаться неоценимой! Давай поступим так: когда появится такая необходимость, просто вспомни обо мне — и я приду…
— Не думаю, что воспользуюсь твоим предложением.
— И всё же, не спеши сказать «нет». Эта отсрочка ни к чему тебя не обязывает, однако — смотри не упусти свой шанс! Не рассчитывай на то, что у тебя масса времени: время — такая же иллюзия, как и многое другое. И она исчезает… всё быстрее…

 Густая неподвижная дымка скрыла разрушившийся до неузнаваемости обломок колонны с оставшейся сидеть на нём властительницей иллюзий, едва человек и конь сделали несколько шагов. К чему ждать? Туман рассеиваться не спешил, а препираться с лукавой хвостатой бестией — неизвестно, что за шутка опять взбредёт ей на ум. В том, что двухвостая не оставит своих проделок, сомневаться не приходилось. И Всадник продолжил путь, придерживаясь направления вверх по наклонной каменистой поверхности…

6

 Измученный долгим переходом, Всадник не сразу сообразил, что впереди посветлело. Туман расступился как-то сразу, и пленники облаков неожиданно для себя оказались на свободе. Сердце Всадника замерло, и дыхание его перехватило: промокнуть, замёрзнуть, устать до изнеможения — всё это стоило того, чтобы стать свидетелем чуда! Он будто оказался в невероятной величины ледяном кристалле — так прозрачен и холоден был воздух! А в толще этого незримого, но ясно ощутимого льда насколько хватало глаз громоздились воздушные замки облаков! И скалы — они вздымали свои неприступные стены ещё дальше, к самым звёздам, усыпавшим фиолетовое до черноты небо! Даже солнце, казалось, не в состоянии было подняться выше устремлённых к космической бездне пиков — и остановилось над самым горизонтом, устало щуря оранжевое око!
 Миновала вечность, прежде чем замершее сердце Всадника забилось вновь. Обжигая лёгкие, непреклонный странник вдохнул полной грудью и потрепал по шее коня, — тот вздрогнул, очнувшись, притопнул копытом.
— В путь? — улыбнулся Всадник. — Но куда же дальше?
 Голые скалы с ниспадающими языками снега, ослепительно-золотого в лучах далёкого солнца, — гладкие, почти без уступов. Ни намёка на тропу — нет дороги ни для коня, ни для человека.
— Не может быть, что это конец пути, — пробормотал Всадник. — Я не поверну назад.
 Конь одобрительно фыркнул.
 Прижимаясь к скале и с трудом находя место, куда ступить, напарники двинулись дальше…

 Воспалённые от слепящего снежного золота глаза… Пар изо рта, тут же оседающий инеем на побледневшее до синевы лицо… Слой ледяных кристаллов, алмазной пылью покрывший одежду человека и тело коня… Пытка холодом, который, очевидно (Всадник всё больше убеждался в этом), и являлся истинной сутью сего надоблачного мира, пока что не убила путников, — но долго ли ещё они протянут? Насколько прекрасен был окружающий пейзаж, настолько он был и безжалостен ко всему живому.
 Конь тяжело дышал, едва переставляя ноги, копыта его волочились, цеплялись за каждую неровность. Человек временами падал на колени и, калеча руки об острые кромки камней, пробирался дальше на четвереньках, затем опять поднимался и шёл, чтобы через несколько шагов снова упасть. Настал момент, когда ноги коня подломились, и он медленно завалился набок. Человек в изнеможении рухнул рядом.
— Мы славно помучались, дружище, — невесело пошутил Всадник. — Но… Видимо, есть пути, которые не ведут никуда.
 Руки и ноги Всадника потеряли чувствительность, и жгучий холод как будто отступил, утратив интерес к умирающему. Человек лежал на едва присыпанном снегом плоском обломке скалы, глядел в чёрное небо и думал, что не пройдёт и получаса, как эта бездна поглотит его. Быть может, ему повезёт, и душа, насквозь пропитавшись льдом, превратится в одну из тех крохотных сияющих точек, щедро рассыпанных в недосягаемой для смертного глубине. А тело — глупое, жалкое, страдающее человеческое тело — станет обычным камнем и будет валяться до конца времён на этом… этой… Жар окатил Всадника: отколовшийся от скалы кусок, на котором он уже собрался встретить смерть… и дальше, прямо за ним… и выше! И ещё! С такого ракурса было отлично видно, как — одна за другой — вверх по скале выстроились ступени! Да, они были настолько грубы, что лишь потерявший всякую надежду на спасение мог принять груду камней за лестницу, и всё же…
— Вставай, дружище, вставай! — осипшим голосом воскликнул Всадник, пытаясь дотянуться рукой до коня. — Это ещё не конец!

 Надежда придала сил. Человек и конь взбирались по нагромождению неровных блоков, в меру возможностей помогая друг другу. Камни, совершенно дикие в начале подъёма, а затем едва тронутые рукой каменотёса, сменились кое-как обработанными плитами — и чем дальше, тем правильнее становилась их форма. Лестница становилась шире и постепенно огибала скалу таким образом, что завершающие ступени охватывали вершину кольцом.
 Небольшое плато идеально круглой формы открылось взору Всадника, когда он преодолел последнюю ступень. Поверхность площадки была отполирована так, что в ней отражались звёзды. Над самым центром этого зеркала, словно капля, не долетевшая до глади озера, зависла фигура: худощавый, с идеально обритой головой человек в свободно наброшенном на тело куске ткани неподвижно стоял на небольшой, сияющей золотом сфере. Сложенные в подобие молитвенного жеста ладони, прикрытые веки… До тончайших деталей проработанные черты лица не выражали никаких чувств. Человек без эмоций, без возраста… Изумительная в своём реализме статуя, по всей видимости, изображала кого-то вроде буддистского монаха, погружённого в медитацию. Всадник подошёл ближе. Конь последовал за ним.
 Всадник обошёл парящую в воздухе скульптуру, огляделся по сторонам: ни единого признака присутствия человека — лишь заиндевевшие камни, снег и облака. И оттого так странно было видеть здесь, в диком безлюдном месте, настолько совершенное произведение искусства! Зачем оно украшало собой эту недоступную вершину, наподобие драгоценного камня в посохе Владыки мира, если на многие мили вокруг нет никого, кто оценил бы работу удивительного скульптора? Какая безумная издёвка судьбы способна занести заблудившегося путника в эти поднебесные льды, чтобы тот, в ожидании неизбежной смерти, смог восхитится идеальным творением неизвестного гения?
 Прикрытые веки дрогнули. Глубокий вдох — и синхронно с ним статуя пришла в движение. Плечи развернулись, потянулось тело, и плавно, словно рыбы в толще воды, разошлись в стороны и поплыли руки, огибая невидимые препятствия… И остановились, в завершение долгого выдоха. Вытянувшись в струну, на золотой сфере застыл вполне живой человек. С высоты он внимательно смотрел на двоих, что нарушили его покой.
 Всадник вовсе не ожидал такого поворота. Задрав голову, оторопело глядел он на ожившего «монаха». Тот не мигая глядел на Всадника.
— Если тебе нечего сказать, не лучше ли тогда спуститься и продолжить свой путь? — прервал затянувшуюся паузу «монах».
— А-а-э-э… — попытался собраться с мыслями Всадник. — Где я? — наконец выдавил он.
— Здесь, конечно. Где же ещё? — без тени улыбки ответил «монах».
— Но… «здесь» — это где?
— Резонно задать встречный вопрос: раз уж ты «здесь», не значит ли это, что ты шёл именно «сюда»? Если так, то ответ должен быть тебе известен.
— Но… Я… не знаю… — промямлил Всадник, совсем сбитый с толку.
— Покопайся в себе: быть может, ты обнаружишь ответ. Я же, пожалуй, вернусь…
 Не закончив фразу, «монах» начал вдох, и руки его поплыли, описывая круги и возвращаясь в изначальное для бывшей статуи положение, а веки стали смыкаться.
— Погоди! — всполошился Всадник: тот, кто возможно способен помочь ему разобраться в происходящем, готов был превратиться обратно в бездыханного и безответного истукана. — Пожалуйста, погоди!
 «Монах» выдохнул и снова открыл глаза. Ни капли нетерпения или досады не отразилось на его лице.
— Я… Я иду… Мой путь… Если бы память… — заспешил Всадник, пытаясь на ходу собраться с мыслями, пока таинственная живая статуя снова не погрузилась в свой неживой сон. — Я оказался здесь — но что дальше?! — в отчаянии выкрикнул он.
— Дальше? «Дальше» будет в том случае, если ты решишь продолжить свой путь, — тут «монах» сделал паузу, не сводя со Всадника пристального, ничего не выражающего взгляда. — Но разве тебе не нравится здесь? — и он развёл руками — словно орёл раскинул крылья, воспаряя над миром.
— Ты… предлагаешь мне остаться? — оторопел Всадник.
— Во Вселенной нет ничего, что бы я мог предложить тебе. Каждый сам достигает своих высот. И каждый сам делает выбор. По крайней мере, пока не примет решение отринуть хаос.
— Конечно, здесь невероятно красиво… — вздохнул Всадник. — Но — остаться? Чем это место лучше других?
— Тех, что лежат у подножья? — небрежно кивнул «монах» в сторону пропасти, прикрытой одеялом облаков. — А разве ты не заметил? Вы с таким трудом добирались сюда — ты и твой конь. Вы едва не погибли. Многочисленные раны, обморожения, смертельная усталость… Чуть живые ступили вы на плато — а что чувствуете теперь?
 Всадник с удивлением отметил, что боль в изрезанных руках и разбитых коленях исчезла, и необоримая усталость тоже чудесным образом пропала. Он поднял вверх руки, потянулся — ни ломоты в суставах, ни жжения в лёгких! Поднёс ладони к глазам, сжал и разжал пальцы: кровоточащие раны затянулись, оставив свежие розовые рубцы! Всадник посмотрел на своего верного товарища: конь кивнул, подтверждая произошедшие метаморфозы, — он выглядел заметно бодрее, будто и не было изматывающего многочасового перехода, едва не ставшего последним приключением в жизни обоих незадачливых скитальцев.
— Мир соткан из иллюзий, и данные иллюзии таковы, что заставляют человека страдать. Однако подобное положение вещей касается лишь того мира, откуда ты пришёл. Здесь, на запредельной высоте, нет места страстям, боли и страданиям. Всё это остаётся там, внизу. Ты спрашиваешь, куда попал? Это — Предел отринувших хаос чувств земного бытия. Небо Отрешённых.
— Небо… — озадаченно повторил всадник. — Рай, что ли?
— Разве это похоже на рай? — вопросом на вопрос ответил Отрешённый (не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, кем является статуя-«монах»).
— Пожалуй, не похоже… В этих скалах так пустынно и одиноко, будто мы находимся на самом краю мира… Неужели это и вправду предел нашего мира, и он заканчивается прямо здесь?
— Край мира… Что ж, такое определение достаточно близко к истине, если под словом «мир» понимать ту область Мироздания, что принципиально доступна для человеческого восприятия и в какой-то мере — для понимания. Однако само Мироздание здесь вовсе не заканчивается: у него много «краёв» — модусов, способов проявления. Есть, к слову сказать, и более далёкие и труднодостижимые.
— Верится с трудом, — покачал головой Всадник. — Сколько усилий, сколько воли необходимо, чтобы добраться сюда, но — ещё дальше?..
— Бывает и так, что далее всего забрасывает не целеустремлённость, не дисциплина и не сила воли, а отсутствие тормозов и одержимость. Взять, к примеру, сумасшедших или пророков. Эти субъекты с ослабленными или нарушенными связями между сознанием и модусом (связями, делающими человека максимально приспособленным к данному модусу, однако и намертво приковывающими к нему) умудряются забраться так далеко, что… — Отрешённый покачал головой. — Но разум первых слаб и не способен к сосредоточению и контролю, а потому реальность ускользает от них. Странствия безумца похожи скорее на кораблекрушение, чем на путешествие, имеющее перед собой определённую цель. Он и в обычный-то мир свой не может вернуться полностью… Разум же вторых заполнен образами религиозных догматов — как они их себе представляют. Поэтому видения пророков, в которых реальность смешалась и отчасти оказалась замещённой фрагментами символов, чрезмерно фантастичны, описания этих видений сумбурны, и смысл их тёмен…
— Погоди, погоди! Ты сказал: «…забираются далеко»… Куда?
— Да куда угодно. Ты вот, к примеру, забрался сюда.
— На Небо? Так я что же теперь — Отрешённый?
— Нет, — отрезал «монах» — И никогда им не станешь.
— Почему же? Ты говорил, что я могу остаться!
— Я лишь поинтересовался: оказавшись здесь, готов ли ты взойти ещё на одну ступеньку вверх — оставить миру то, что ему принадлежит, освободиться от пут иллюзий, — освободиться, быть может, ради всего нескольких мгновений отрешённости… Видишь ли, необходимо приложить немало усилий, чтобы Небо Отрешённых приняло человека, но ты… как бы сказать… ты здесь всё равно что в долг, и время твоё истекает. Ты как метеор — пересекаешь Небо без возможности задержаться в нём надолго. У тебя иной путь, и ты ещё не прошёл его до конца. Твоя цель не достигнута, и этот факт не позволит тебе полностью отбросить всё лишнее…
— Иной путь? Ты что, знаешь, какая у меня цель? — жадно уставился на Отрешённого Всадник.
— Я не вижу твоей цели, ведь это только твоя цель. Странно то, что ты её не видишь, хотя следуешь к ней довольно упорно.
— Но я же не безумец?
— Вовсе нет.
— Что же мне делать?
 Отрешённый пожал плечами.
— Это твой путь, Достигший Предела, а не мой.
— Достигший Предела… — эхом отозвался Всадник и тут же помрачнел. — Так, значит, мне в любом случае придётся спуститься вниз?
— Низ… Верх… Уж в этом-то месте о подобных пустяках точно не стоит беспокоиться. То, что ты видишь и ощущаешь здесь и сейчас, даже сами понятия «здесь» и «сейчас», — всего лишь фантомы, сформированные твоим собственным разумом. Сознание человека постоянно что-то измышляет — таким образом формируется образ мира. Однако в отсутствие должной дисциплины и осознания происходящего человек не в состоянии контролировать то, что сам же и напридумывал. Достигая полной отрешённости, индивидуум освобождается от оков сознания и тела. По сути, он перестаёт быть человеком в том смысле, который навязан ему как извне, так и изнутри.
— Как это возможно? Освободиться от всего? И… перестать быть человеком? Да что это за цель такая?
— Отрешённость — финал всех путей, апофеоз всех целей. Итог итогов.
— И какой же путь способен к ней привести?
— Если ты собрался потратить своё время на разговор о путях — потратишь его впустую. Приоритет-то как раз именно за целью, не за путём. Если осознал свою цель, то какой путь ни возьми — окажешься в нужной точке. Дело в том, что сам по себе выбор — иллюзия.
— Но… как же? Разве мы не делаем выбор каждый раз, когда…
— Какой настоящий — ясный и верный — выбор может быть рождён всего двумя вариантами?
— Двумя? Разве не больше? Я видел однажды сразу семь путей, а в другой раз мне удалось даже ступить на…
— Да хоть на семижды семь. Сколько бы ты ни увидел возможностей сразу, да и сколько бы их ни было вообще, ты становишься на порог каждой из них и либо делаешь шаг, либо нет. И хочешь ты того или не хочешь, одна из возможностей будет реализована — шаг будет сделан. Отвертеться не выйдет, и в этом смысле выбора нет вообще.
— Если рассуждать подобным образом, то… э-э… Однако в практическом плане…
— Два варианта. Всегда два и только два — пара, которая ведёт в никуда. Вот — два, а из каждого из этих двух — ещё по два, а из тех — ещё по два, и так далее. Лавина бифуркаций. Изматывающий, поглощающий внимание и силы, к тому же постоянно уводящий в сторону от цели лабиринт, если следовать ему развилка за развилкой. Специфический шаблон, примитивная схема, довольно абсурдная даже по оценкам использующего в своей работе эту схему — и не намного более сложного — аналитического аппарата человека. В соответствии с этим шаблоном мир представляется как единение двойственности, хотя двойственность, а значит, и её единение, — всего лишь иллюзия, основанная на специфическом способе обработки информации умом, который и сам суть способ взаимодействия человеческого существа с Реальностью. Да — нет, это — то, пустое — полное, великое — ничтожное, всегда — никогда, существование — небытие, разделение — объединение… Человеческий ум разделяет воспринятое органами чувств, чтобы вновь объединить — на уровне чрезвычайно упрощённом, но потом снова разделяет, и снова объединяет, и ещё, и ещё… И что выходит в итоге? Довольно странная, надо сказать, конструкция. Слишком запутанная, чтобы разобраться в истинном положении вещей, пытаясь расплести каждую петлю, развязать каждый узел. Но человек, однако, упорно пытается это сделать, пытается решить бесконечную, неисчислимую последовательность, и, погружаясь в процесс распутывания, запутывается совсем безнадёжно — настолько, что, воспринимая лишь самые яркие и оттого заметные фрагменты, на полном серьёзе считает: выбрав то или это, придёт и к разным результатам. Обнаруживая в своих изысканиях двойственность за двойственностью, он всё более утверждается в иллюзии иллюзий — в существовании возможности выбора. Вот потому-то не важен путь — важна именно цель.
— Цели, пути, лабиринты, иллюзии иллюзий… Запутанность запутанности… Я, видимо, что-то упустил или… м-м… — потёр лоб Всадник. — Ну а как же Отрешённые? Отказаться от всякого выбора — это всё-таки их путь? Или же цель? Или… выбор?
 Отрешённый молчал, и не понять было по его будто высеченному из камня лицу, что там, за этим его неживым, нечеловеческим молчанием. И сколько времени он может вот так — безмолвствовать камнем, — тоже было не угадать… Однако «камень» всё же заговорил:
— Ты не самый глупый из людей, Достигший Предела, но тем не менее до сих пор всерьёз полагаешь, что я смогу объяснить, а ты — понять? Как понять воробью ледяную глыбу, скажи? И что касается действительной сущности пути — ты тоже вряд ли способен должным образом осознать…
 Конь покачивал головой да поглядывал на товарища таким безмятежным и бесконечно далёким от заумных выкладок Отрешённого, целиком уместившимся в печальном глазу огромным внешним миром — сочувствуя, недоумевая. А Всадник стоял под этим взглядом и отдувался, пытаясь хоть как-то утрясти в сознании то, что уже услышал: избыток информации, замешательство и разочарование отбили охоту задавать вопросы. Вероятно, именно по этой причине Отрешённый как будто смягчился — если, конечно, возможно смягчить камень.
— Ну а если, к примеру, описывать чисто техническую сторону пути, доступную неофиту, — заговорил он, — то, чтобы тебе было понятно, скажу так: путь — это вектор, движение в соответствии с которым можно рассматривать как преодоление сложной, в какой-то степени живой и дьявольски притом изобретательной полосы препятствий. Кому-то удаётся пройти её всю, а кто-то застревает, пленённый одной из ловушек. К тому же дело осложняет плотный туман, скрывающий ландшафт, — это иллюзии, целый сонм которых измышляется самим человеком. Но как только рассеется туман иллюзий, восприятие действительности ошеломит своей пронзительной ясностью, и тогда…
— Да-да, я уже слышал подобные слова, — встрепенулся Всадник и наморщил лоб, вспоминая. — М-м-м… И тогда… «…перед человеком откроется возможность верно наметить путь, а наметив его, видеть, куда следует поставить ногу, чтобы сделать очередной шаг».
— Именно так. Каждый ступивший на путь рано или поздно слышит подобные слова. Впрочем, любой человек может их услышать, но только Отрешённый полностью понимает заложенный в них смысл.
— Тот смысл, что вкладывала змееподобная повелительница миражей, там, ниже по склону, в самой гуще облаков, мне не понравился…
— В самой гуще, ты сказал? Хм-м… Видимо, тебе случилось столкнуться с персонификацией фокусной точки майи.
— Двухвостая манипуляторша… персонификация? То есть — иллюзия?
— В общем, да, с некоторыми нюансами. Персонификация не существует сама по себе, но воплощается в отражении чьего-либо сознания. Соответственно, каждый видит её по-своему. Эта фигура — хотя и не вполне самостоятельный, однако данный во всём спектре ощущений, а потому достойный считаться вполне материальным, объект, своего рода аватар, оживший диалог человеческого сознания и майи. Так что сам решай, кем она является для тебя. Делай свой выбор, — Отрешённый скривил угол рта, что, наверное, должно было означать саркастическую усмешку.
— Майя, если я правильно понимаю…
— Специфическая энергоструктура объективной реальности, проявляющая субъективно воспринимаемый мир… ну или, проще говоря, иллюзорный ореол Реальности.
— Э-э… Так что же, я разговаривал сам с собой?
— Майя общалась с тобой посредством тебя самого. М-м… Взаимоотражение — вот как это, пожалуй, можно описать, — пояснил Отрешённый, увидев, что Всадник потирает так и не разгладившийся из-за усиленной мыслительной деятельности лоб. — Так понятнее? Впрочем, твоя двухвостая вполне могла быть и сущностью, способной использовать некоторые свойства майи в своих интересах. Майя — невообразимый и неистощимый конструктор миров для тех, кто одержим иллюзорной стороной сущего, и не более чем пустая игрушка для тех, кто отрешился от иллюзий. В любом случае не стоит фиксироваться на этой встрече: мираж ли, манипулятор миражами — всё дым. А что касается ясности… Несомненно, Отрешённый способен выбрать оптимальную траекторию… говоря проще — путь к любой цели, возможной в этом мире, — только вот цель его совсем иного рода и находится за пределами мира и обусловленных им возможностей. Отрешённый с лёгкостью выберет идеальное место, куда поставить ногу, — только вот ни ног, ни рук, ни тела, подвластных миру, он уже не имеет, и потребности шагать куда бы то ни было Отрешённый не испытывает. Какое значение может иметь «где» или «когда» ты находишься, если этих мнимостей не существует для тебя, как не существует для обычного человека Неба Отрешённых?
— Погоди-ка… Но если всего этого — неба, скал, облаков и… и того, что в них, да и того, что под ними, — нет… Выходит, вообще ничего не существует?!
— Безусловно, кое-что существует, иначе где бы сейчас обретались все твои иллюзии?
— Я совсем запутался, — помотал головой Всадник.
— Это неудивительно. Иллюзии делают жизнь насыщенной, яркой, сложной… и они же превращают её в хаос. В человеческом мире всё перепутано, и это «всё» — суть нагромождение всевозможных псевдореальных фикций. Но таков уж характер взаимоотношений человека с истинной сущностью Мироздания, что он не может обойтись без этих сомнительных посредников. С самого своего рождения, и даже ещё раньше, человек начинает отдаляться от Реальности: одни иллюзии становятся основой для других, а те порождают следующие — и таким образом всё множатся они, налипая и схватываясь, как подмерзающий снег. И никто из людей не осознаёт того факта, что огромный снежный ком, который они именуют не иначе как «наш мир», вырос из единственной снежинки! Но также и ещё один факт недоступен их осознанию: если эта, первоначальная, снежинка вдруг растает, то последующая цепная реакция расплавит весь ком! И тогда всё, что человек до сих пор принимал за реальность… — Отрешённый сделал плавное движение руками, словно развеивал облачко дыма. — Последними исчезнут структуры, имеющие наиболее сильные и многочисленные связи. Это те аспекты псевдореальности, относящиеся как к «внешнему миру», так и к «миру внутреннему», которые человек подпитывает постоянно, которыми он больше всего дорожит. Если тебе интересно, существует несколько способов растопить снежинку, освободив то, что является центром её кристаллизации… Однако, я вижу, ты совсем утерял нить, — заметил Отрешённый крайнюю растерянность, и даже беспомощность, на лице Всадника.
 Всадник только вздохнул в ответ.
— Пожалуй, будет понятнее, если я приведу пример. Ты беспокоился, что придётся спускаться вниз? Дуальность «верх — низ» — одна из базовых диалектически-дихотомных условностей, которые расчленяют изначальную целостность восприятия и формируют наше понимание пространства. Структура связей этой пары обширна и довольно прочна, однако если её немного расшатать…
 Окончательно сбитый с толку, Всадник оторопело наблюдал, как Отрешённый принялся покачиваться на своей золотой сфере, не отрывая ступней от её поверхности. Амплитуда раскачиваний становилась всё больше, а движения тела дополнились широкими махами руками, затем подключились и ноги… Казалось, Отрешённый запутался в клубке ниток и теперь всеми силами пытается выбраться из него.
 Хаотичные выкрутасы Отрешённого вызывали головокружение, и к горлу Всадника начала подкатывать тошнота. Обеспокоенно заржал конь: видимо, и он испытывал дискомфорт. Не прошло минуты — Всаднику показалось, что земля уходит из-под ног, и он упал на четвереньки, хватая ртом воздух.
 Между тем Отрешённый разошёлся так, что плато действительно пришло в движение, а вскорости и вовсе пустилось в пляс — оно кренилось и моталось наподобие волчка, теряющего скорость. Если у Всадника поначалу и были какие-то сомнения — или, скорее, внутреннее сопротивление происходящему, отрицание очевидного, нежелание поверить в идущую вразрез со всем жизненным опытом и здравым смыслом вообще, слишком уж невероятную действительность, — то теперь и капли не осталось от подобного: именно разбуженный им «монах» являлся причиной насколько неожиданной, настолько и невозможной болтанки! А тот не унимался, наоборот, безумная пантомима его всё ускорялась, и плато мотало всё сильнее!
 В какой-то момент копыта гнедого заскользили по зеркальной поверхности, и Всадник с ужасом осознал, что и он тоже, вместе со своим верным спутником, сползает в пропасть. Сердце рванулось запертой в клетке птицей, заколотилось — вот-вот разорвётся грудь. Перед лицом Всадника подрагивало то ли небо, то ли его отражение в полированной поверхности плато, а сам он в ужасе раскинул руки, пытаясь вцепиться ногтями в звёзды.
 Руки и ноги Отрешённого колесили по золотой сфере уже со скоростью авиационного пропеллера, отчего вовсе невозможно было разобрать, что из них что. Шар раскалился и засиял вторым солнцем — только свет его был недобрым, кровавым. Неожиданно, в один момент, мельтешение конечностей прекратилось, и «монах» оказался стоящим руками на сфере таким образом, как будто держал её над головой. Затем Отрешённый легко, словно подбросил мяч, оттолкнулся, и Всадник потерял его из виду, а новое солнце так и осталось висеть, заливая мир вокруг тревожным алым светом.
 Верх и низ каким-то невероятным образом поменялись местами. Горы, плато, море облаков — планета, вся целиком, опрокинулась, как подброшенная в воздух чаша, и путешественники, человек и конь, полетели, кувыркаясь, прямо в бездонную пучину неба…

7

 В отяжелевшем теле ослепительными вспышками гуляла боль. Едва затянувшиеся раны вновь начали кровоточить, и под сорванной кожей на пальцах жгло обнажившееся мясо. Прильнув к шее гнедого (тот мчался во всю свою конскую прыть не разбирая пути и лишь единственно чудом не переломал до сих пор ног), Всадник с трудом удерживался в седле. Обломки скал преследовали их, обгоняли и, подскакивая на содрогавшихся склонах, разбивались в куски, которые продолжали скакать дальше с безрассудной резвостью и напором атакующей кавалерийской лавы. Брызги осколков секли мокрые от пота бока коня, и тот, подстёгиваемый порциями жужжащей картечи, ускорял свою сумасшедшую скачку наперегонки с камнями.
 Небо и земля вроде бы вернулись на положенные им места, однако никак не желали успокоиться: качались, тряслись, сталкивались краями, отчего горизонт скрежетал и дымился. Такие вечные и незыблемые в своём мирном тандеме раньше, теперь они как будто боролись друг с другом, и битва эта разыгралась не на шутку, угрожая смертью всему живому.
 Скалы рушились, и грохот, сопровождавший их гибель, подгонял коня сильнее, чем могли бы это сделать шпоры или хлыст. Вдобавок небо угрожающе накренилось, словно в пылу схватки напоролось-таки брюхом на острия теряющих снежные шапки горных пиков и принялось тонуть, подобно получившему смертельную пробоину кораблю, и потемневшие глыбы туч, решив оставить погибающее судно (а скорее, просто будучи не в состоянии удержаться при таком крене), начали тяжело сползать по горным склонам, готовые растереть в порошок всех, кто не убрался с пути.
 Уже заметно сократившееся между небом и землёй пространство вдруг перечеркнула ослепительной яркости трещина, заставив беглецов зажмуриться! И тут же будто разломилось что-то, да с такой высвободившейся мощью, что конь едва не выскочил из собственной шкуры, а у человека звон в голове на некоторое время заглушил все остальные звуки! И теперь, как в немом фильме, под сопровождение бесконечно затянувшегося сумбурного аккорда, извлечённого из расстроенного пианино упавшим в пьяный обморок прямо на клавиши тапёром, перед глазами Всадника разворачивалась хроника грандиозного катаклизма, где зачастившие росчерки молний расставляли акценты, выхватывая из творившегося вокруг хаоса отдельные кадры…

***

 Вспышка! Далёкая гора с гулом исторгает столб чёрного дыма… Вспышка! Раскалённые комья, как ядра из жерла пушки, выстреливают в низкое небо… Вспышка! Вдрызг разодрав небесный покров, дымящиеся вулканические бомбы возвращаются обратно, врезаются в землю, выбивая из неё дух и выворачивая куски плоти… Вспышка! Вспышка! Вспышка! Горная цепь разражается канонадой оживших вулканов, и целые острова нетревожимых тысячелетиями ледников отваливаются от вершин и съезжают, крошась и шипя, по раскалившимся склонам, — и вот лавина грязной жижи вперемешку с глыбами льда несётся вниз, сметая деревья и редкие домишки, — и раскинувшаяся в предгорьях долина исчезает, поглощённая расползшимся от края до края, но упорно продолжающим с голодным урчанием стремиться всё дальше потоком… Ещё вспышка, и ещё, и ещё… Стены величественного храма, чудом спасшегося от бурлящего селя, вулканической бомбардировки и огненных рек лавы, рассыпаются под ударами подземных толчков… Подламываются колонны, обваливается крыша с резным фронтоном… И вот уже облако пыли вырастает над грудой обломков…

***

 Так же, как этот храм, ломался, рассыпался, превращался в пыль весь мир! И ни единого намёка, а вместе с тем и ни малейшей надежды, что всё это — лишь очередной хитрый морок!
 Ошеломлённый живыми иллюстрациями всё более стремительно развивающегося светопреставления, Всадник вначале не понял, почему бег коня стал отклоняться от прямой, превращаясь в зигзагообразные метания то в одну сторону, то в другую. Гнедой словно не знал, куда повернуть, всеми силами избегая, казалось бы, единственно верного направления — вперёд, прочь от камнепада и сползавших со склона за спиной языков лавы. Решив, что животное запаниковало, Всадник как мог старался привести его в чувство и выправить курс: приказывал, осыпал ругательствами и ударами кулаков, рвал гриву и бил пятками… Упрямец ни в какую не слушал седока, но, оттесняемый жаром расплавленного камня, всё-таки вынужден был подчиниться. Вскоре сквозь разорванную ветром пелену дыма и пепла Всадник разглядел… клокочущий звериной яростью океан!
 Горящие сады, разрушенные деревни, выкипевшие до дна реки с застрявшей в спёкшейся грязи рыбой… Единственное, что ещё сопротивлялось бешеному натиску стихий — гигантская статуя: титан, воздевший к небу руку с пылающим факелом. Колосс всматривался вдаль через беснующуюся водяную круговерть и всё тянул и тянул руку, словно пытался высветить нечто, скрытое от глаз простых смертных. А у ног титана лежал порт — теперь действительно «лежал» — разрушенный, размётанный в хлам. Корабли, большие и малые, что успели покинуть его, ища спасения на просторе, тонули в бушующих водах, истрёпанные и изломанные ветром, разбитые волнами о прибрежные камни и друг об друга…
 Дым снова заволок случайно открывшееся окно — и ничего не осталось больше, кроме рёва и грохота со всех сторон, кроме непроглядного и сумбурного, без верха и низа, хаоса…

 Всадник гнал коня по узкой береговой полосе, с одной стороны зажатой неотвратимо наползающей лавой, с другой — беспрерывно атакуемой ударами волн, и с каждой секундой безопасный проход между огнедышащей «Сциллой» и плюющей солёными брызгами «Харибдой» становился всё уже. Вот-вот сомкнут они свои хищные пасти! Сожгут, утопят!
 Огромная, как поваленное да так и окаменевшее доисторическое дерево, рука с раскрытой ладонью перегородила путь. А вон и вторая, судорожно вцепившись в факел, кренится под наскоками вгрызающихся в каменную плоть бешеной стаи волн… Обломки колосса, всё же не устоявшего под гневом богов! Конь с разгону вскочил на развалины какого-то строения, подмятого каменными останками, а затем довольно ловко перебрался на предплечье поверженного гиганта. Хрип, стоны, шипение раздались снизу, оттуда, где несколькими мгновениями ранее находились конь с седоком. Всадник обернулся: лава достигла воды, и теперь, разочарованные ускользнувшей добычей, два чудовища сцепились в смертельной схватке друг с другом, целиком отдавшись первобытному гневу.
 Конь, наконец, остановился, оказавшись в центре протянутой к океану ладони. Бока его вздымались, пена на губах смешалась с пеной, сорванной ветром с верхушек волн. Всадник осмотрелся: хаос, разрушение, смерть… Повсюду, насколько хватало глаз. Человек без памяти и его бессловесный товарищ — единственные, кто остался в живых посреди окружающего безумия… Надолго ли?! И кто же они теперь — жертва, призванная умилостивить разбушевавшихся богов? Может, в этом и состояла конечная цель всего путешествия — жертва? Если так, то развязки ждать оставалось недолго: рука титана вздрагивала под натиском волн и давлением лавы, дым и пар смешивались в ядовитую смесь.
 Сердце замерло на мгновенье: за шумом битвы стихий Всадник уловил что-то ещё — что-то иное… Голос… Голос?.. Сбивчивое бормотание, похоже! Он поискал глазами и с удивлением обнаружил совсем рядом, на кончике безымянного пальца титана, человеческую фигуру в лохмотьях, принятую им поначалу за один из многочисленных обломков, которыми было густо усыпано всё побережье. Всадник соскочил с коня и, шатаясь под яростными пинками задумавшего сбросить его на поживу «Харибде» и «Сцилле» ветра, устремился к не иначе как тем же самым ветром и заброшенному сюда бедолаге.
 Старик… Измождённый, в грязных изодранных одеждах, он стоял на коленях, но даже это давалось ему с трудом. Тело тряслось, смуглые костлявые пальцы посинели, вцепившись в камень, седые волосы беспощадно рвал ветер. Несчастный то ли молился, то ли рассказывал что-то срывающимся от чрезвычайного волнения голосом.
— Солнце пало… и утонуло в океане крови и слёз… Из пучины восстало другое, горькое солнце… кое возвестило о Конце света… — разобрал Всадник слова.
 Помимо воли взглянул он на небо: действительно, настоящее солнце потускнело и почти скрылось за искорёженными горами, а вместо него сквозь тучи просвечивала набирающая высоту раскалённая докрасна сфера Отрешённого. Под взглядом багрового ока бьющие в берег волны переливались кровавыми бликами, расплёвывали алую пену…
— Реки наполнились огнём, огонь застыл камнем, а вода превратилась в дым, убивающий всё живое…
 Похоже, настигнутый в одночасье ужасной бедой горемыка сошёл с ума от случившегося и теперь описывал вслух всё, что видел вокруг.
— Колосс, обративший свой взор к океану, низвергнут. Разделилось тело его на части…
— Эй! — позвал сумасшедшего Всадник.
 Тот продолжал бормотать.
— Эй! — Всадник тронул худое плечо.
 Старик поднял безумный взгляд и отшатнулся в ужасе:
— Разрушитель! Сын человеческий и избранник Божий, рождённый стать Царём! Он вошёл в ад и вернулся оттуда, и сотворил подобие ада на земле! Последний из живых, с обломков мира взирает он на дело рук своих!
— Успокойся, старик, успокойся. Я вовсе не Разрушитель. Я…
— Спящий на коне! — запричитал старик в голос, закатывая глаза. — Дух смятенный, неприкаянный, что достиг Предела! Заблудший сын человеческий, чьё имя — как имя птицы, чей конь — не конь, а сон — не сон! Мгновенья жизни его сочтены, и Смерть встречает его у раздвоенных врат!
 Всадник отшатнулся. Слова ударили неожиданно мощно, как выстрелы в упор, оглушили: «Дух!.. Сын!.. Имя!.. Конь!.. Сон!.. Смерть!!!» Всадник тряхнул головой и, приходя в себя, снова протянул руку к старцу:
— Что ты говоришь?..
 Но остановился на полпути: кликуша уже отвернулся, напрочь забыв о его существовании, забормотал что-то неразборчиво… Да осознал ли вообще, что кто-то приходил к нему, или принял Всадника за одно из своих сумбурных видений, смешав с иллюзией реальность? Вряд ли для несчастного умалишённого существовала какая-либо разница.
— Гром и огонь разорвали небеса, и с небес спустилась колесница Его, и это есть последний день мира, ибо Он сошёл, чтобы завершить начатое и воплотить замысел свой…
 Гром, сильнее всех раскатов, что сотрясали атмосферу до того, врезал из-за туч и раздробился о дымящиеся склоны на тысячи осколков долгой нестройной канонадой. В ответ грому небесному и в горах тоже зарокотало: обвалы ринулись неистовой гурьбой, будто следуя приказу свыше. А небо в зените разверзлось и загорелось ослепительным пламенем!
 Удивлённый и напуганный, Всадник поневоле отступил — да так и застыл, вытаращив глаза: в раздвинувшем тучи огненном вихре показались очертания… Однако пришлось тут же закрыть лицо руками и отвернуться: никак не возможно было глазам вынести неимоверную мощь лучезарного потока, прорвавшегося из иного мира вслед за силуэтом! Словно тысяча солнц в одном явились, озарив неистовой ярью своей ввергнутый в хаос мир, и от явления этого немудрено было сойти с ума или ослепнуть!
 И только благодаря тому, что отвёл глаза, Всадник увидел растущую волну, которая неслась к берегу. Всё, что он успел, — это упасть на старика, прикрыв того своим телом, впиться пальцами в избороздившие поверхность каменной ладони трещины и зажмуриться.
 На какое-то время вокруг потемнело, и Всадник почувствовал, что масса накрывшей побережье волны пытается вырвать его из ладони титана и уволочь с собой, жадно охватив плотной, злорадно кипящей мутью. Он не успел толком вдохнуть и теперь с ужасом ждал, когда в лёгких закончится воздух. Но вода схлынула, а он остался на том же месте.
 Отхаркивая набившийся в нос и рот горький океанский песок, Всадник поднялся. Старик остался лежать ничком, но спина его чуть заметно поднималась и опускалась: дышал, не захлебнулся, слава богу. Обошлось?..
 Испуганное ржание с трудом пробилось через ураган — и Всадник вздрогнул, холодея, поискал глазами… Гнедой, верный попутчик! Волна таки смыла его, и теперь бедняга барахтался изо всех сил, тщетно пытаясь противостоять отступающей водной массе, которая уносила свою строптивую добычу в открытый океан.
 В груди Всадника закололи ледяные иглы. Ощущение натянувшейся жилы, идущей из самого нутра, перехватило дыхание. И страх (будто бесплотная сердцевина того, что человек принимает за истинное «я», держалась — дрожа, цепенея — на кончике этой жилы!) заставил сердце споткнуться, превратившись в сжатый до онемения кулак: случайный удар — и душа не удержится в исстрадавшейся оболочке, вылетит стремглав… Всадник замер — ни капли надежды отвратить неминуемое! — и, сделав судорожный вдох, упал в распахнувшиеся навстречу нежданному приношению волны…

 Невероятных размеров колесница, запряжённая четвёркой огненных лошадей, катилась по небу, и от грохота её колёс сотрясалась земля и горы рушились, пропадая в океане. Всё разваливалось, кувыркалось, летело в тартарары, и только старик с воздетыми к небу руками стоял неподвижно в полный рост на протянутой к океану ладони…

8

 Вода и небо… Два океана бушевали так близко друг к другу, что пена, сорванная с гребней волн, смешивалась с серыми лохмотьями распотрошённых ураганным ветром туч. Тонкая полоска горизонта, зажатая между враждующими массами, оскалилась далёкими искрошенными зубцами горных кряжей, будто некий древний великан очнулся от вековечного сна и, оголодавший, раззявил жадную пасть, намереваясь проглотить весь мир. Две глотки было у того великана: два мощных потока, водный и воздушный, неслись по кругу, сворачиваясь в противостоящие воронки. Сам мир сейчас и состоял из этих воронок, затягивающих, разрывающих и перемалывающих в своих левиафановых глотках всё без разбора. Мироздание возвращалось в состояние первоначального хаоса, и не оставалось сомнения в том, что ни пространству, ни времени также не уцелеть в этой машине вселенского уничтожения.
 Изломанные части разбитого корабля, а может быть, какого-то деревянного строения, теперь уж не понять, несло по внешнему краю водяной воронки. Перемотав ослабевшие руки обрывками такелажа (точь в точь — попавшая в силок птица!), за обломки цеплялся Всадник. Останки уже практически погибшего мира стали для него временным спасением. Да, временным — никаких иллюзий на этот счёт Всадник отнюдь не испытывал.
 Гнедой плыл неподалёку. Силы его иссякали. Беспомощную растерянность и недоумение видел Всадник в блестевших (от воды ли? от слёз?) глазах. И укор. Вернее, то было его, Всадника, собственное отражение (он видел его почему-то очень ясно, несмотря на расстояние и завесу из обрывков пены и брызг) — при взгляде на самого себя и рождалось это давящее камнем чувство… Всадник отвернулся: невыносимо было смотреть на гибель друга, хотя, казалось, все эмоции уже перегорели. Невозможность что-то изменить, найти выход — понимание этого факта лишь обостряло чувство вины. Да какой тут выход? Куда? Целый мир прекращал своё существование — что уж говорить о таких мелочах, как человек и конь!
 Безысходность… Всадник угрюмо глядел на тоскливо алеющий у самого горизонта треугольник — единственный уцелевший горный пик. Все остальные постепенно исчезли в пучине, а этот… Как последний монумент… нет, скорее как надгробный камень, едва возвышался он, одинокий, на краю бездонной могилы. Скоро канет туда же… Зрелище, отнюдь не внушающее оптимизма, но лучше смотреть на горизонт, чем в сторону центра воронки, в тёмном жерле которой скоро закончится путешествие Всадника. А затем и вообще — всё…
 Один из возникавших тут и там небольших, недолговечных вихрей не распался на изначальные ветер и водяную пыль, а закрутился сильнее, вытянулся вверх, наполняясь туманом, качнулся и двинулся, невзирая на совершенно иное направление ветра, поперёк воронки. Взгляд Всадника зацепился за него и провожал безразлично (измотанный бурей странник и так повидал уже достаточно необычных вещей, к тому же ничего хорошего ожидать всё равно не приходилось, а хуже быть уже не могло). Вихрь густел, уплотнялся, обретая узнаваемые черты, и вот уже туманный призрак человека на коне, высотой от океана до неба, шагал не спеша по бурунам, будто и в помине не было никакого конца света. Не сразу, лишь когда белёсая фигура уплотнилась настолько, что стали чётко различимы рыцарские доспехи на седоке и пустые, без зрачков, глазные яблоки мосластого коня, продрогший в постепенно остывающей — и уже заметно похолодевшей — воде Всадник понял, что призрак направляется в его сторону.
 Конный рыцарь приблизился и остановился. Он выглядел абсолютно реальным: ноги коня окатывало волнами, а плюмаж на шлеме развевался, смешиваясь с клочьями изорванных в лоскуты туч. Однако ураган не причинял рыцарю никакого вреда — возможно ли такое? Всадник протёр воспалённые глаза, но ничего не изменилось: рыцарь всё так же подпирал шлемом небо, и тонконогий конь его пялился невидящим взглядом в пространство. Чем на самом деле было это странное видение? Предсмертным бредом помутившегося рассудка последнего представителя человеческого рода? Фата-морганой прошлого, которое отразилось в одном из осколков разрушающегося времени?
 Внимание Всадника привлекла притороченная позади стремени призрака клетка. Множество птиц находилось в ней: пернатые перелетали с места на место, цеплялись лапками за прутья решётки… Пронзительное чувство тоски заныло в груди, перехватило горло. Всадник всматривался в мельтешение крыльев, напрягал слух в попытке услышать… Что? Он и сам толком не знал, но отчего-то был уверен, что где-то там, среди птиц, таилась разгадка происходящего с ним. И времени найти её оставалось совсем немного.
 Рыцарь поднял забрало шлема. Всадник не смог рассмотреть лица — черты ускользали, теряясь в заполняющей шлем туманной мгле, — однако почувствовал на себе взгляд: холодный, безжалостный, неживой. Взгляд того, кто приходит забрать то, что должен. Взгляд того, кого не имеет смысла умолять или убеждать. Всадник напряжённо уставился в сумрак под забралом: «Ещё мгновенье, — думал он. — Ещё хотя бы миг…»
 Рыцарь отпустил повод, и конь его встряхнулся. Рукой в латной перчатке он не глядя открыл дверцу клетки и почти тут же вынул, сжатой в кулак. Всадник смотрел и не мог оторвать взгляд. Сердце его вдруг заторопилось куда-то, а тело начала сотрясать дрожь — и не холодная океанская вода была тому виной.
 Рыцарь поднял руку перед собой и раскрыл ладонь: птичка размером с воробья и такая же невзрачная, если бы не оранжево-красное пятно на груди, замерла, распластав крылышки и растерянно моргая. Всадник чувствовал, как стремительно колотится её крохотное сердце. Его бросило в жар.
 Рыцарь шевельнул рукой, слегка подбросив птицу. Конь его фыркнул и ударил копытом, выбив из тёмных волн сноп брызг, тут же сметённых ветром. Птица неуверенно потрепыхалась возле рыцаря, будто боялась лететь, но ураган подхватил пичугу и понёс по широкой дуге меж воронок, следуя своему курсу — сходящейся спирали.
 У Всадника закружилась голова. Он вдруг ясно почувствовал, что летит. Более того: с высоты он видел призрачного рыцаря, волны, а в волнах — тонущего коня и человека, из последних сил цепляющегося за какие-то обломки…

***

 Два вращающихся колодца, вверху и внизу, находились совсем рядом. Две разнонаправленные силы тащили птицу каждая к себе и никак не могли поделить добычу…

***

 Всадник чувствовал, что его раздирает на части. Каждая клетка тела рвалась вовне с неодолимой силой, и то, что связывало до сих пор их всех в единое целое, уже не способно было удержать. Всадник закричал…

***

 Светящиеся паутинки вытягивались из барахтавшейся возле центра урагана пичуги, будто нити из разлохмаченного клубка. Вскоре крылатая фигурка, кое-как смотанная из этих бесчисленных нитей, стала лишь отдалённо напоминать птицу. А силы воронок всё тянули и тянули…

***

 …И что-то лопнуло в нём беззвучной вспышкой, и будто светом озарило потерянные до сих пор во тьме мысли, чувства, образы…
 Мама! В своём новом цветастом платье она похожа на бабочку. А он (кажется, ему нет ещё и пяти) потерял дар речи, ошеломлённый таким многоцветьем!..
 «Молчун» — именно так мать и называла его в детстве. Всегда весёлая, иногда чрезмерно импульсивная, в последние годы она выглядит как увядший цветок и больше времени проводит не с сыном, а в психиатрической клинике.
 Нескладный юноша — неприкаянный, обуреваемый эмоциями. Сколько мыслей, идей, невероятных планов!..
 Его называли Бродягой, когда, бросив университет, он отправился по свету куда глаза глядят — «искать себя». И пленника из жутких трущоб, «Ворону», он повстречал именно там, в своих бессмысленных странствиях. Правда, тогда беднягу звали совсем по-другому, да и выглядел тот вовсе не пленником, напротив — восхищал свободой и силой! Глядя на этого человека со взором хищной птицы, у юного бродяги захватывало дух: словно старшего брата видел он перед собой, уверенный, что способен стать таким же — бесстрашным, безжалостным, безупречным, одержимым свободой! И стал бы наверняка, не тяни его за собой собственная путеводная нить…
 Небоскрёб, воплощающий образ нацеленной в небо пули… В этом здании находится резиденция крупной транснациональной компании, куда он устроился работать. Он удивил всех, сделав за относительно короткое время головокружительную карьеру. Начав рядовым клерком с рабочим местом в улье общего офиса, расположенного у самого подножья здания, он взобрался почти до самой верхушки управленческого персонала, получив апартаменты в острие «пули»…
 Женщина с двумя змеиными хвостами… Этот образ он видел часто в последнее время — на документах (исключительно бумажных!). Так выглядит эмблема отдела, который он возглавил совсем недавно. Глава отдела! Эта должность подняла его к самой «вершине мира»! И там, на «вершине мира», он познакомился с людьми, способными перевернуть этот самый мир!
 «Небесные старцы»… От одного из них он получил предложение невероятное, недоступное пониманию того человека, каким был всего несколько лет назад! И он принял решение, практически разрушившее его семью.
 Семья… Молодая женщина. Он очень любит её, и потому, от волнения, так много говорит и смеётся. Она с улыбкой прижимает палец к его губам, приближает свои губы к самому его лицу так, что он чувствует на вспыхнувших щеках её дыхание и слышит, как она произносит… Да! Да! Его имя!
 Теперь Всадник помнил всё! И он знал, какова его цель!

9

 Тяжесть… Онемевшее тело не желает подчиняться, безучастное, чужое… Грудная клетка давит своим весом, а лёгкие… они надуваются и опадают, как будто кто-то посторонний дышит за них… А ещё — какой-то назойливый звук… Прерывистый писк… Робин открыл глаза.
 Белое. Женская рука на белом. Бледные изящные пальцы с красными каплями ногтей. Чуть подрагивает мизинец. Робин поднял взгляд: да, это она! Больничный халат, наброшенный поверх блузки, растрёпанные волосы, заплаканное лицо… Даже в таком виде она была невероятно красива! Робин попробовал улыбнуться, но так и не понял, удалось ли. Однако женщина каким-то образом почувствовала эту его попытку, встрепенулась — и тут же прикрыла рот рукой. В глазах её заблестели слёзы.
— Жив… — чуть слышно прошептала она. — Жив! — всхлипнула громче и, прижав его ладонь к своим губам, зарыдала.
 Поспешно вошла медсестра, и за ней кто-то ещё… Робин плохо видел окружающее: всё стало каким-то мутным, словно в глаза плеснули воды.
 Кажется, женщину попросили отойти, но она не хотела отпускать его руку, и пожилой мужчина со строгим лицом (видимо, это был доктор) махнул медсестре: «Оставьте».
 Люди в халатах суетились вокруг, рядом что-то щёлкало и попискивало… Посреди всей этой суеты Робин видел только одно: её лицо — лицо любимой.
— Нам сказали, ты заснул за рулём, — проговорила она.
 «„Спящий на коне…“ — мелькнула у Робина мысль. — А где же?..»
 Женщина скорее угадала, чем услышала его вопрос, поспешно вышла и вернулась, ведя за руку маленького мальчика. Малыш прижимал к груди игрушку — скачущего во весь опор гнедого коня со всадником на спине. Мальчик поморгал растерянно и протянул игрушку Робину.
 Робин снова попытался улыбнуться — и снова не понял, что из этого вышло.
— Я спешил, — прошептал он.
 Женщина наклонилась к нему, стараясь не пропустить ни звука. Он ощутил слабый аромат её духов.
— Я боялся, что не увижу вас…
 Она снова заплакала. Мальчик взял женщину за руку и заглянул в её раскрасневшееся от слёз лицо:
— Не плачь. Он же вернулся. Как обещал.
 Женщина утёрла слёзы краешком халата.
— Да, сынок, как и обещал.
 Снова закружилась голова, и в глазах у Робина потемнело. Красноватая пульсирующая пелена наступала, отгораживая от него женщину и мальчика.
— Птице… пора лететь… — пробормотал он, уже не заботясь о том, чтобы его услышали. — Он ждёт меня… рыцарь… всадник…

***

 Птица, наконец, достигла самой оси урагана, где скрутившийся в вертикальный жгут поток воздуха остановил её, вращая, как веретено. Её совсем уже не птичье тело вытянулось в струну, и моток волокон окончательно распался на отдельные нити, которые мгновенно исчезли в двух тёмных колодцах…

Михаил Вячеславович Иванов
2017-2023 гг.
e-mail: anti-mir@bk.ru.