Глава 61, Казань и Козак

ГЛАВА LXI.

ИСЛАМ.


Казань - это точка, где встречаются Европа и Азия. Бумажные границы проходят
на сто миль дальше на восток, вдоль гребней Уральских гор
и берегов реки Урал; но фактическая линия, по которой проходит
Татарин и русский стоят лицом к лицу, мечеть и церковь
на которых одновременно бросаются в глаза, - это Нижняя Волга, текущая через
Восточную степь, от Казани до Каспийского моря. Эта пограничная линия
проходит к востоку от Багдада.

Казань, бухарская колония, форпост Хивы, не так давно была
резиденцией великолепного ханства; и она до сих пор почитается местными жителями.
свирепые и вялые азиаты как западная граница их расы и
веры. С точки зрения расположения и внешнего вида этот старый город чрезвычайно красив, особенно
когда паводки достигают максимума, и болота под его стенами превращаются в
великолепное озеро. Гребень холма, который поэты сравнивали с волной,
килем и спиной жеребца, тянется параллельно ручью. Этот гребень
- Кремль, крепость, резиденция империи; обнесенный уступами,
окруженный стенами и вооруженный; зубчатые стены увенчаны воротами, башнями и
куполами. За гребнем холма, вглубь материка от Волги, протекает прекрасный
плато, на котором стоят остатки богатых старых дворов и башен -
плато несколько голое, хотя кое-где его украшают сады,
набережная и шале. Под этим хребтом лежит озеро Кабан, длинная, темная
полоса воды, на берегах которой построены деловые кварталы,
в которых работают ремесленники, а торговцы покупают и продают -
удивительно оживленный и процветающий город. Каждый квартал имеет свой характер
. Кремль - христианский, главная улица - немецкая. Штраф
старый татарин шлюз, именуемой башней Soyonbeka, стоит перед
собор; но большая часть цитадели была построена с тех пор, как
ханство пало под натиском войск Ивана Четвертого. Внизу, в нижнем
городе, у озера Кабан, живут дети ислама, потомки
хана Бату, соотечественники Золотой орды.

Местом рождения этих татарских народов была Восточная степь; их
маршрутом продвижения был берег Волги; и их привязанность по-прежнему
теплая к своим древним местам. Названия Хивы и Бухары звучат для
татарина так же, как названия Сихема и Иерусалима звучат для еврея. В его
поэзии эти страны - его идеальные земли. Он поет своей возлюбленной
о бухарских рощах; он сравнивает ее щеки с яблоками
Хивы; и он говорит ей, что пыл его страсти подобен лету
жара Балха.

Арабская легенда вкладывает в уста Пророка изречение, которое
воспринимается его детьми как обещание, что в странах, где пальмы
приносят плоды, его последователи должны владеть землей; но что в
страны, где пальмы не приносят плодов, хотя они и могли бы какое-то время быть
жителями, земля никогда не стала бы их собственностью. Обещание,
если бы это было обещание, хранилось в духе тысячу лет
годы. Ни одна страна с датами, известная арабам, не бросила вызов их оружию;
ни из одной страны с датами, однажды захваченной, они еще не были
вытеснены. Когда ислам выдвинул свои аванпосты за линию пальм, как
в Испании и России, ему пришлось отступить, после испытания на прочность
на более холодных полях, в свои естественные зоны. Как она отступила от
Гранады в Танжере и Фесе, так она отступила от Казани в Хиве и
Бухара - вынужденное отступление, горе от которого она утоляла
в какой-то степени страстной надеждой на ее возвращение. Мавры, ожидающие
отвоюйте Севилью и Гранаду, сохраните ключи от их древних дворцов,
документы о праве собственности на их древние земли в Испании. Киргизы также
претендуют на земли и дома своих соотечественников, а киргизский хан
называет себя прямым наследником правящих князей Казани. На
Востоке, как и на Западе, дети ислама смотрят на свое нынешнее положение
как на исправление, возложенное на них отцом за их ошибки.
Однажды они надеются обрести новую милость в его глазах. Срок
их заточения может быть долгим; но оно, несомненно, пройдет, и когда
Сострадательные уступают его милости, они с триумфом вернутся в
свои древние дома.

В то же время, правильно отметить разный дух, в котором
обращались с побежденными сынами ислама на Западе и на
Востоке. Из Гранады каждый мавр был изгнан огнем и мечом; на протяжении многих
поколений ни одному мавру не разрешалось возвращаться в Испанию под страхом
смерти. В России татарам позволили жить в мире; и
через сорок лет им разрешили торговать в городе, который
раньше был их собственным. Без сомнения, там были ожесточенные и частые
преследования более слабой стороны в этих странах; ибо великий
конфликт креста и полумесяца превратился во вторую натуру, в равной степени
с русскими и татарами и соперничеством, которое когда-то разделяло
Москва и Казань все еще горят в Киргизской степи. Столицы могут
находиться дальше, но причины вражды не устраняются пространством и
временем. Крест находится в Санкт-Петербурге и Киеве, полумесяц - в Бухаре
и Хиве; но между этими точками есть симпатия и
антипатия, подобные той, что борется между двумя магнитными полюсами. Тот Самый
Татары много раз захватывали Нижний и Москву; русские будут
когда-нибудь водрузят свои штандарты на башне Тимур-Бека.

Человек, прогуливающийся по татарскому городу Казани, любующийся раскрашенными
домами, красивыми фигурами, восточными нарядами, изящными
минаретами, вряд ли может избавиться от чувства, что эти дети ислама хранят
их собственные, с изяществом и достоинством, достойными более гордой эпохи. "Склонен
к воровству и поеданию конины", - таков вердикт русского офицера;
"В остальном не так уж плохо". "Ваши слуги, кажется, татары?" "Да, тот самый
из негодяев получаются хорошие слуги, потому что, смотрите сами, они никогда не пьют, а когда
им доверяют, они никогда не крадут ". Во всех больших домах Сент-
В Петербурге и Москве, а также в больших гостиницах повсюду у нас есть
Слуги-татары, выбранные за их трезвость и честность. В
Напрашивается и мурзами бежал из страны, когда их город был взят штурмом, и
только ремесленники и пастухи оставались позади; и все же новый
аристократия торговли и обучения возникла; и названия
Мирза и муллы сейчас пользуются мужчины, чьи деды держали
плуг. Казанские татары лучше обучены, чем их русские
соседи; большинство из них умеют читать, писать и считать; а их молодежь
пользуются большим спросом в качестве торговцев, коммивояжеров и банковских клерков - офисов, пользующихся доверием
, в которых они, при внимательности и терпении, обязательно повысятся.
Мирза Юнасофф, Мирза Бурнаев и Мирза Апаков, трое самых богатых
торговцев в провинции, сделали все сами. Никто не лишает их
звания мирзы (лорда или принца). Мирза Юнасов построил на свои
личные средства мечеть и школу.

Христианину очень трудно получить какой-либо ключ к пониманию
чувства этих трезвых и трудолюбивых людей. Легко выяснить, что они ценят свою
религию больше, чем свою жизнь; но неизвестно, разделяют ли они
мечты своих братьев в Хиве и Бухаре.
Тем временем они работают и молятся, становятся богатыми и сильными. Невинные и
полезные люди в империи, они мудро оставлены в покое, насколько их
можно оставить в покое.

Однако к ним нельзя относиться как к не имеющим значения для государства.
Они имеют огромное значение; не только как враги, но и как враги
расположившиеся лагерем на земле и получающие поддержку из чужой страны.
Даже те из татар, кого меньше всего волнуют события вокруг
них, чувствуют, что они не на своем месте. Они ненавидят
крест. Они азиаты; их лица и привязанности обращены днем
и ночью не в сторону Москвы и Санкт-Петербурга, а в сторону Хивы,
Бухары и Самарканда. Чужой город - их святое место, иностранный
правитель - их помазанный вождь. Они получают свои моллы из Бухары, и
они ждут завоевателей из Киргизских степей. Они не
научились быть русскими и не научатся; так что, независимо от того, будут ли
Хочет того правительство или нет, конфликт рас и вероисповеданий будет бушевать
в ближайшие годы, как он бушевал и в прошлом.

Реформируя страну со всех сторон, император не пренебрегает
этим восточным пунктом; и в духе всех своих более поздних изменений,
он занимает новую позицию в отношении татарской расы и вероисповедания.
Природа и политика в совокупности препятствуют его попыткам обратить
мусульман силой; но ничто не мешает ему попытаться привлечь их на свою сторону
с помощью моральных средств образования и гуманности. Чувствуя, что,
там, где магистрат потерпел неудачу, учитель может преуспеть, император
открывает школы в своих восточных провинциях под присмотром
Профессора Ильминского, ученого русского языка, заведующего кафедрой татарского языка
языки и литература в Казанском университете. Этих школ
уже насчитывается двадцать четыре, из которых та, что под Казанью, является главной
и образцовой.

Профессор Ильминский возит меня по этим татарским школам. Мы посещаем
школу для мальчиков и школу для девочек; поскольку полы разделены,
из уважения к восточным представлениям о женском поле. Комнаты
чистый и ухоженный; дети опрятно одеты и ведут себя опрятно
. Их обучают молодые священники, специально подготовленные для
служения, и они учатся пению, а также чтению и шифрованию. Для них
печатаются книги русским шрифтом, и в
сотрудничестве с университетом работает татарская типография. Это печатание книг, особенно
Псалмов и Евангелий на татарском языке, приносит много пользы; ибо
уроженцы Казани - напористый и любознательный народ, любящий
чтение и пение; и самые бедные люди рады иметь хорошие
книги, принесенные к их дверям, в речи, которую каждый может услышать и
судить сам. В том же духе император приказал отслужить мессу
на татарском языке; мудрый и продуманный шаг; намек, это
может быть, моллам, которые не пришли увидеть и никогда не придут
увидеть, что в их мечетях следует использовать любые другие идиомы, кроме арабских и персидских
. Если эти умные торговцы и ремесленники Казани
когда-нибудь обратятся из ислама в христианство, их нужно склонить
к этому мягкими способами, а не плетью тюремщика и
клеймом козака.

Дети поют псалом, их ясные глаза блестят при этом звуке.
Они поют в такт и слаженно; но в жестоком, мародерском стиле, как
будто гимн - это бандитский посох.

С этого поля пока собрано не так уж много плодов. "Есть ли у вас
обращенные из лучших классов?" "Нет; пока нет", - вздыхает профессор;
"жителей Казани трудно завоевать, но мы набираем несколько маленьких людей
из степных деревень и воспитываем их в страхе Божьем.
Оказавшись с нами, они никогда не смогут повернуть назад".

Таков нынешний дух закона. Мусульманин может стать мусульманином
Христианин; христианин не может стать мусульманином; а новообращенный,
взявший на себя крест, никогда не сможет легально сложить его. Это
восточное, а не западное правило; и пока оно остается в силе, кресту
будет отказано в использовании ее самого благородного оружия. Только до тех пор, пока совести не будет
предоставлено действовать по-своему, поскольку Бог будет направлять ее, свободную от всякого страха
перед тем, чем может управлять полиция, окончательная победа будет за верой
во Христа.

Ши Абу Дин, главный молла Казани, принимает меня по-азиатски;
знакомит меня с двумя братьями-моллами, имеющими лицензию на торговые поездки;
и водит меня по местным колледжам и школам. Этот молла, родившийся
в деревне недалеко от Казани, был направлен в Бухарский университет, в
этом городе он получил образование за свои труды среди мусульман, живущих на
На русской земле, точно так же, как наше пуританское духовенство искало свое образование
в Голландии, наше католическое духовенство - в Испании. Ши Абу Дин считается,
даже профессором татарских языков, образованным и честным
человеком. Его смуглые собратья только что прибыли из Бухары, через
Киргизскую степь. Они говорят мне, что дороги опасны, и
страны, лежащие к востоку от Каспийского моря, встревожены. И все же дороги,
хотя и закрыты для русских, открыты для караванных торговцев, если они
знают диалекты и обычаи людей. Несомненно, они открыты для моллахов
путешествующих с караванами через дружественные племена.

Казанские татары, конечно, многоженцы; так что их социальная
жизнь так же не похожа на русскую, как и их религиозная жизнь.




ГЛАВА LXII.

ВОЛГА.


От Казани до Каспийского моря Волга течет между исламом и
Христианским миром. Один маленький городок, Самара, был посажен на восточной окраине города.
берег - место высадки для Оренбурга и Киргизской степи. Все остальные
города - Симбирск, Вольск, Саратов, Царицын - возвышаются на западном берегу,
и смотрят через реку в сторону Уральского хребта. Самара - скорее киргизский,
а не русский город, и если бы не военные посты и
движение по военным дорогам, это место было бы полностью в
Мусульманские руки. Самара известна на Востоке как место для
инвалидов - лечение производится с помощью ферментированного кобыльего молока,
диета и медицина бродяг в Татарской степи.

Христианское поселение вдоль линии Волги от Казани до Каспийского моря
должно быть делом времени. Прошло триста семнадцать лет
с тех пор, как Иван Грозный взял штурмом Казань; триста двенадцать лет
с тех пор, как его войска захватили Астрахань и открыли проход через
От России до Каспийского моря; и все же Волга до сих пор является пограничной рекой
и не будет преувеличением сказать, что самый благородный водоток
во времена Виктории название "в Европе" было менее знакомо английским купцам
, чем во времена Елизаветы.

Первые лодки, которые плавали по Волге, от ее верховьев до ее
устье, были нагружены английскими товарами. Как только Чаллонер нашел путь
вверх по Двине, группа купцов объединилась в общество для
открытия неизвестных земель, и эта группа лондонских купцов была
средства открытия Восточной России миру.

Человеком, который первым столкнулся с "Волгой", был Энтони Дженкинсон, агент
эти первооткрыватели вывезли груз хлопка и шерстяных хлопчатобумажных тканей,
готовые, окрашенные и выделанные, из свинца и жести для кровли церквей; и
обширный ассортимент оловянных горшков; все они изготавливаются его мастерами в Лондоне
ожидали, что он обменяет их на камедь и шелка, золото и жемчуга,
из мифического Китая. Возвращаясь с Замерзшего моря, он заметил
глазом торговца, что земля, через которую он проходил, была богата шкурами,
в рыбе, соли, жире, мехах, смоле и древесине; в то время как
она была бедна многими другими вещами, кроме хлопчатобумажных рубашек и оловянных
горшков. Плывя вверх по Двине до Вологды, он отметил этот город как место
для будущей торговли; пересек залив Центральной России и добрался до Ярослава
и Москва; упала вниз по реке Оке; и впала в Волгу у
Нижний, единственный город, в котором велась торговля, пока он не добрался
Каспийское море. Берега Волги были захвачены татарскими ордами, которые
забирали добычу с каждой фермы и только избавляли города от страха.
Через десять недель его плоты достигли Астрахани, где он, к своему великому
удивлению и радости, увидел богатства Персии и Бухары, лежащие в
кучи на базарах; квасцы, галлы и специи; драгоценные камни и филигрань,
шали и ленты, которые, как он знал, можно было купить дороже в лондонском
рынки дороже, чем они на вес золота. Обнимая северные берега
Каспийского моря, он основал порт Мангишлак в ханстве
Хива, ранняя осень; и наняв у местных тысячу верблюдов,
он нагрузил этих терпеливых животных своими горшками и сковородками, своими покрывалами
и рубашках, и двинулись караванной дорогой через Тамди Кудук в
Хиву, а оттуда через хребет Ших Джели и вдоль
от края великой пустыни Кизил-Кум до Бухары, у ворот
которой он разбил лагерь за день до Сочельника. Там, к своему
огорчению, он узнал, что караванный путь дальше на восток был остановлен в
результате войны между племенами в горной местности Туркестана;
отдохнув несколько недель в городе Бухара, он отказался от
своего проекта и, повернувшись лицом к западу, вернулся в Москву
и Лондон теми дорогами, которые он нашел.

Три года спустя он снова был в Москве, договариваясь с плотовщиками о
плавании по Каспийскому морю. Теперь на троне была королева Бесс, и
Дженкинсон привез письмо от своего государя царю, в котором говорилось о
преимуществах торговли и сношений между его народом и обществом;
и содержалась просьба о его королевской помощи в открытии его городов и портов.

Иван Грозный быстро понял, насколько велика может быть его власть
увеличенный искусством и оружием, которое эти незнакомцы смогли привезти ему
на своих кораблях. Подобно Петру Великому в его военном гении, Иван был
слишком хорошо осведомлен о том, что по сравнению со шведами и поляками его
народ был дикарями; и что его войска, хотя и храбры, как волки, и
выносливые, как медведи, они все еще не могли сравниться с такими армиями, какие прибалтийские
державы могли послать на поле боя. Слава его ранних триумфов на
Востоке и Юге была омрачена поражениями, нанесенными ему
его цивилизованными врагами, поляками; и завоеваниями Казани, Сибири,
и Астрахань, были почти забыты в последние
годы его жизни. Ему нужны были корабли, ему нужны были пушки; лучшие из которых, как он
слышал, можно было купить за деньги в портах Елизаветы и доставить в
Двину на английских кораблях. Он был слишком большим дикарем, чтобы прочесть
письмо королевы так, как она хотела; его нисколько не интересовали карты, и
не мог склонить свой ум к продаже пеньки и оловянных горшков; но он
увидел в письме королевы, адресованном ему как царю,
признание ранга, который он присвоил, и предложение связи
который он надеялся превратить в политический союз двух держав.

Пока Иван плел свою политическую сеть, английские плоты
спускались вниз по Волге, к Астрахани, сквозь конные орды татар
. Из Астрахани они направились вдоль Каспийского моря на юг,
высадились в порту Шабран и, перейдя Грузинские Альпы,
ехали на верблюдах через Шемаку и Ардебиль в Касбин, тогдашнюю
резиденцию персидского шаха. Ему королева также отправила письмо
с выражением дружбы, и Дженкинсон предложил провести широкие линии
Персидское сообщение по Каспию и Волге до Архангельска; соединяющее
Лондон и Касбин по близкой, дешевой и легкой дороге; проходит
через страны одного принца, естественного союзника шаха
и королевы, а не через территории и воды
Турок, венецианцев, алмейнцев и голландцев. План был смелым
и новым; он имел огромное значение для русов, у которых тогда не было второго выхода
к морю. Но шах только что заключил мир со своим врагом
султаном, что вынудило его восстановить древний курс торговли
между Востоком и Западом.

Четыре года спустя Уильям Джонсон, также агент общества, был
отправлен из Архангельска в Касбин с приказом составить хорошую карту
Река Волга и Каспийское море, а также построить английскую фабрику в
Астрахань для персидской и китайской торговли. Также была
изучена и заложена Двина, а также исследованы страны, отделяющие ее верхние воды
от Волги. Туземцы протоптали колею
от Вологды, одного из старинных городов Московии, знаменитого своими колоколами
и свечами, до Ярослава на Волге; и по этой колее было
возможна перевозка тюков и коробок с английскими товарами. Эта линия
теперь была проложена для персидской и восточной торговли, и
фабрики были построены в удобных местах вдоль маршрута;
штаб-квартиры были расположены в Архангельске и Астрахани.

Царь отправил Дженкинсону домой не только открытое письмо королеве,
в котором он просил ее прислать ему пушки и корабли с людьми, которые могли
отплыть от них; но тайное и устное послание, в котором он предложил
заключить с ней такой мирный договор и союз, чтобы они должны
иметь тех же друзей и тех же врагов; и что, если у одного из двух
правителей возникнет необходимость покинуть свои государства, он может удалиться с
безопасностью и честью в государства другого. На первое он не получил никакого
ответа, и когда Дженкинсон вернулся в Россию по своим торговым делам,
царь, который думал, что он не передал свое послание слово в слово,
принял его холодно и жестоко обошелся с торговцами в его империи; на
что Томас Рэндольф, хитрый и способный министр, был прислан из Лондона
чтобы усмирить тирана и защитить наших соотечественников от его ярости. Но
С Рэндольфом обращались хуже всех, ибо по прибытии в Москву ему
не только отказали в аудиенции, но и поместили под такую стражу, что
все видели, что он заключенный. Письма, отправленные ему королевой
, были сохранены, а те, которые он написал ей, были вскрыты и
возвращены. После восьми месяцев, проведенных в этих оскорблениях, он был
вызван в Вологду, принят царем и приказал покинуть
Русскую землю. Было использовано столько дерзости, что один из
бояр сказал ему, что если он не поторопится с отъездом, они выставят его багаж за дверь
.

Тем не менее, Рэндольф, терпеливый и опытный, сохранил самообладание, и когда он
покидал царя, в его сундуке лежала коммерческая грамота, а в свите находился специальный
агент Ивана. Этот агент, Эндрю Грегоривич, привез
письмо королеве (на русском языке), в котором он умолял ее подписать мирный договор
войны и мира против всего мира; и предоставить ему убежище в
ее королевстве на случай, если его выгонят из его собственного. Эндрю обнаружил, что
королева не могла заключить подобного договора, хотя и была готова
пообещать его хозяину убежище в своих штатах, где он мог бы практиковать
исповедует свою собственную религию и живет за свой счет. Затем он прислушался к
самозванцу по имени Эли Бомель, уроженцу Везеля, которого он нашел в
английской тюрьме. Этот негодяй, который утверждал, что работает с помощью магии и
звезд, предложил отправиться с Эндрю в Россию и служить царю. В
агент попросил прощения, и его повезли в Москву, где вскоре
стал мастер в дом тирана. Ибо Бомель заставил царя поверить
что царица, которую он описал как молодую и прелестную девственницу, была
влюблена в него, и ее можно было заставить с помощью колдовства принять предложение
его рука и трон. Царь, который был в расцвете сил и немощен
здоровьем и силой, никогда не уставал оказывать честь человеку, обещавшему
ему союз, который возвысил бы его над самыми гордыми императорами и
короли.

Хорси, последовавший за Рэндольфом в Россию, увидел конец этого волшебника. Когда
царь узнал, что Бомель обманывает его ложью, и что
королева не будет писать ему, кроме как по вопросам торговли, он послал
для своего любимца, вздернул его на дыбу, вывернул ноги из
гнезд, содрал с него кожу проволочными кнутами, поджарил на костре, нарисовал
его посадили на сани по снегу и бросили в темницу,
где его оставили умирать.

Торговцы хлынули в Россию через открытую теперь линию от Двины
до Волги - склады крашеного хлопка, медных горшков и сковородок, простыней
свинец, свернутый для использования, и изделия из олова и железа различных сортов.
Томас Баннистер и Джеффри Дакет добрались до Ярослава в начале июля,
и, погрузив флотилию плотов, спустились по Волге до Астрахани,
где они простояли шесть недель, ежедневно подвергая свои жизни опасности. Турки,
теперь друзья персов, пытались вернуть этот город, с
низкие страны Поволжья, от христианской Руси; и
торговцы не могли выйти в море, пока мусульманские силы не были отозваны.
Они зашли в Шабран, где оставили свой корабль и пересекли
горы на верблюдах до Шемаки, где остановились на зимовку. Не
раньше апреля они могли рискнуть отправиться в путь. Они двинулись в
Ардебиль, где они начали торговать, в то время как Баннистер отправился в Касбин
и получил торговую грамоту от шаха. В Касбине было выдвинуто только одно возражение
; Баннистер пожелал отправить лошадей через
Владения шаха в Индии; но статья, которую он вставил в
свой документ на этот счет, была опущена персидскими переписчиками. В
успешный трейдер претит рядом Shemaka и умер, оставив команду
его приключения Дукет, которые собрали товары, в отношении которых они
обменялись ткани и фурнитура, пересек горы
Шабран и вышел в море. Шторм застал их врасплох; они качались и
кувыркались на волнах; и после двадцати
дней борьбы с ветрами они бросили якорь на мелководье, где их внезапно
атакованы ордой мусульманских риверов и после доблестного боя были
побеждены превосходящими силами. Татары сняли их со своего
корабля, который они захватили в качестве приза, и, погрузив на свой
куттер, пустили их дрейфовать по морю. Потерянный груз стоил не менее
сорока тысяч фунтов стерлингов - четверть миллиона в нашей нынешней валюте.

В Астрахани, куда они благополучно добрались, они предприняли некоторые усилия, чтобы
взыскать с разбойников часть того, что они потеряли, и с помощью
генерала были извлечены некоторые мелочи с затонувшего судна; но это
спасательные средства были потеряны еще раз при подъеме по Волге, на которой их лодка
была раздавлена ледяной грядой. Все на борту пошло ко дну, и
мрачный старый тиран Иван Грозный, расстроенный тем, что ему не удалось добиться
руки Елизаветы, не оказал им никакой помощи.

Прошло десять лет, прежде чем торговцы отправили еще один караван через
Грузинские Альпы, но дорога из Архангельска в Астрахань больше никогда не была
закрыта; и в течение многих последующих лет английская общественность слышала далеко
о Восточной Степи больше, чем они слышат в наши дни.

Эта Восточная степь сегодня перенаселена, как и была перенаселена в свое время
утенка, безжалостным сбродом азиатских племен.




ГЛАВА LXIII.

ВОСТОЧНАЯ СТЕПЬ.


Основной попыткой колонизировать какую-либо часть Восточной степи
Христианами было создание ряда лагерей козаков в этих странах
лежит между Волгой и Доном - регион, в котором почва
менее пересохшая, песок менее глубокий, трава менее скудная, чем
в других местах этих бесплодных равнин. Но даже в этом благодатном регионе
борьба за жизнь настолько тяжела и постоянна, что эти колонисты-козаки
с радостью приветствуют звуки горна, призывающие их вооружаться и отправляться в далекий
рейд.

Широкая и продуваемая ветрами равнина, закопченного цвета, ровная на вид, с редким
коричневым мхом и пожухлыми сорняками; табун полудиких лошадей здесь и
там; калмыцкий всадник, мчащийся сквозь облако пыли; заблудившийся верблюд;
повозка, запряженная волами, тяжело бредущая по грязи и мергелю;
лощина, темная и янтарная, в которой раскинулась цыганская деревня; караваны
телеги с сеном и дынями; стадо овец под присмотром козака
парень в меховой шапке, кожаном капоте и огромных сапогах;
ветряная мельница на одиноком хребте; могучий свод неба над головой, усеянный
длинные полосы зеленого и малинового света - такова вечерняя картина
Восточной степи.

С незапамятных времен две враждебные силы текли из пустынь
Центральной Азии через эту Восточную Степь к плодородным
районам, орошаемым Доном. Этими силами являются турецкие и
Монгольские племена. Над ранними передвижениями этих
племен нависла туча; но когда захватчики попадают под влияние европейцев, становится ясно, что они
разделены различиями в типе и вероисповедании. Турецкие расы входят в число
самых красивых на земле, монгольские расы входят в число
самые уродливые на земле. Турецкие племена - дети Мухаммеда,
Монгольские племена - дети Будды. Первые - оседлые
люди, живущие в городах и обрабатывающие землю; вторые - кочевые
люди, живущие в палатках и кочующие от равнины к равнине со своими
стаи и табуны.

Мусульманские орды, переправившиеся через реку Урал, обосновались в степи,
построили города на Волге и Донце, продвинули свои завоевания вплоть до
ворот Киева. Буддийские орды, сражавшиеся под командованием Бату-хана
уничтожили эту более раннюю работу; но когда они обосновались в степи, и
замужние женщины-мусульманки, многие из этих наследниц Бату-хана приняли
религию своих жен и помогли истинно верующим воздвигнуть такие
города в их тылу, такие как Хива, Бухара, Самарканд и Балх, которые
впоследствии стали оплотами их веры. Тем не менее, большинство
монгольских князей придерживались своей древней веры, и все вновь прибывшие
из их страны добавили им сил в этой Восточной степи.
Эти турки и монголы, враги в Азии, продолжали свою вражду в
Европе; и ранние мусульманские поселенцы на этих равнинах были крайне
под давлением своих буддийских правителей, вплоть до прихода Тимур-Бека
Полумесяц вернул себе былое господство в Восточной степи.

Эта вражда между Буддой и Мухаммедом привела в этих странах к
заключительным триумфам Креста.

Равнины, на которых они сражались в течение двадцати поколений, даже сейчас
покрыты шатрами и возделаны азиатскими племенами - калмыками, киргизами, ногайцами,
Цыганами. Калмыки - буддисты, киргизы и ногайцы - мусульмане,
Цыгане - это просто цыгане.

Калмуки, пастушеский и воинственный народ, еще никогда не были ограничены в
дома - вот истинные хозяева степи. Но они отказались от этого
, по крайней мере частично; ибо в царствование императрицы Екатерины пятьсот
тысяч странников пересекли реку Урал, чтобы никогда не вернуться обратно.
Киргизы, туркмены и ногайцы пришли и заняли их земли.

Калмыки, оставшиеся в стране, живут в загонах (временных
лагерях), образованных путем возведения нескольких вигвамов рядом друг с другом, вокруг
палатки их верховного жреца. Калмыцкая хижина представляет собой каркас из жердей, установленных
в виде кольца, сложенных наверху шатром и обвешанных грубыми
коричневая ткань. Внутри пол устлан шкурами и мехами, на
которых отдыхают заключенные. Десять, двадцать, пятьдесят человек всех
возрастов живут под общей крышей. Дикарь не боится скученности;
меньше всего, когда он ложится спать ночью. Толпы людей утешают его и согревают
. Стадо баранов, вереницы верблюдов и табун лошадей,
обзор вокруг загона; для лошадей, овец и верблюдов являются единственным
богатство племен, сажать деревья, кто строит дома, кто сеет нет
поле. Плоский по очертаниям, бронзового цвета, костлявый по телосложению, калмук
один из самых уродливых типов живущих мужчин, хотя говорят, что он производит,
смешавшись с более гибкими и женственными индусами, великолепное
лицо и фигура черкесского вождя.

Калмук, как буддист, придерживающийся своих древних монгольских традиций,
и поклоняющийся Далай-ламе, ест бычье мясо, но слегка прожаренное,
и пьет кобылье молоко в своих любимых видах кумыса и спирта;
первый - только кисломолочный, второй - кисломолочный и
дистиллированный. Как и все представители его расы, он украдет корову, верблюда или
лошадь у друга или врага, когда у него появится такая возможность. Он
он никому не обязан верностью, он не знает законов. От него
ожидают некоторых формальных актов повиновения; таких, как уплата налогов и предоставление рассказов о
людях для повышения в звании; но эти выплаты и поставки являются лишь номинальными,
за исключением районов, где ровер обосновался под властью Козака.

Эти дикари приходят и уходят по своему усмотрению, кочуя со своими овцами и
верблюдами от Китайской стены до стран, орошаемых Доном.
Они приходят ордами и уходят армиями. В царствование Михаила
Романовы пятьдесят тысяч калмыков хлынули по Восточной степи; и
впоследствии эти незваные гости были усилены второй ордой
из десяти тысяч палаток. Эти калмыки относились к Петру Великому как к
независимой державе, и на протяжении нескольких поколений они не платили дани короне
, за исключением предоставления кавалерии во время войны. Прибыла еще одна
орда из десяти тысяч палаток. Их принц Убаша повел армию
из тридцати тысяч всадников к Дунаю против турок, которых
они ненавидели так, как только азиаты ненавидят наследственных врагов. Тем не менее, об императрице
Екатерина, пытающаяся подчинить орды власти и закону, та же самая
Убаша вел свои племена - пятьсот тысяч душ, с бесчисленным
стада крупного рогатого скота, верблюдов и лошадей - возвращаются из Восточной степи
через реку Урал в Азию; лишая целые провинции их
богатств, вызывая голод в городах и лишая империю ее богатств
самая мощная рука. Уязвленный в своей гордыне каким-то легкомысленным словом из
императорских уст, принц предложил увести всех своих людей,
не оставив после себя ни души; но осталось пятнадцать тысяч палаток,
потому что зима наступила поздно, а лед на Волге был тонким. Тот Самый
дети этих отстающих - это мужчины, которых вы встречаете на равнинах, удивляетесь
их религиозным обрядам и ужинаете с ними в их уютных палатках. Часто предпринимались шаги
по восстановлению и починке этих марсоходов, но с небольшим
эффектом или вообще без него. Некоторые семьи присоединились к козакам, подчинились закону
и даже приняли крест; но подавляющее большинство цепляется за свою дикую
жизнь, азиатскую одежду и буддийскую веру.

Высшие классы называются белыми (буквально "белые кости"), низшие
классы - черными, точно так же, как на азиатский манер русских дворян
называют белыми, а крестьян - черными.

Киргизы турецкого происхождения и говорят на узбекском наречии своей
расы. Разделены на три ветви, называемые Великой Ордой, Средней
Орда и Малая Орда, они бродят по, если не владеют,
степям и пустыням, лежащим между Волгой и озером Балкаш. Большая часть
этого участка представляет собой песчаную пустошь, кое-где поросшую травой, и
большая его часть находится за пределами российских границ. В пределах этих границ может быть сохранен некоторый
порядок; за ними, в так называемой Независимой
Степи, киргизская дьявольщина находит себе открытое поле. Эти дети
в пустыне грабят друзей и врагов, не только угоняя скот и грабя
караваны, но и похищая мужчин и женщин для продажи в рабство. Повсюду
в этих пустынях, от форта Аральск до Даман-и-ко, работорговля в
моде; киргизские бандиты держат рынки Хивы и Бухары
хорошо снабжен мальчиками и девочками для продажи. Движение транспорта также вряд ли уменьшится
до тех пор, пока на
Башне Тимура Бека не будет развеваться флаг какого-нибудь цивилизованного народа. Разжигаемые наследственной ненавистью, эти киргизские бандиты
считают законным каждого мужчину монгольского происхождения и буддийской веры
грабят. Они следуют за ним на его пастбища, грабят его палатку, угоняют
его стада и продают его в рабство. Но когда эта законная добыча ускользает из их рук
, они совершают набеги и грабят на более дружественной земле; и многие из
пленников, которых они везут в Хиву и Бухару, происходят от персов
долины Атрек и Мешид. Девушки из этих долин стоят дороже
, а у Персии недостаточно сил, чтобы защитить своих детей от
их набегов.

Когда Убаша бежал со своим калмыцким войском с Волги, у этих киргизов
был год сладкой мести. Они подстерегали своих отступающих врагов;
они врывались в их лагеря ночью; они крали их лошадей; они
пожирали их пищу; они уводили их женщин. Наступая на
фланг и тыл этой движущейся массы, они отрезали отставших, остановили
коммуникации, спрятали колодцы; причинив гораздо больше страданий
Калмыки, чем эти разбойники, пострадали от всех генералов, посланных против них короной
.

Эти калмыки ушли, киргизы пересекли границы и появились на
Волге, где их хорошо приняли. Их хан богат и
могуществен, и, вступив в контакт с Европой, он научился ценить
наука; но попытки, которые были предприняты для поселения некоторых частей
его племени на Рынке Пески, не увенчались успехом. Император
построил дом для хана, но сам хан, предпочитая жить на открытом воздухе
, разбил свой шатер на лужайке! Бедуин из
пустыни не более неукротим, чем киргиз из степи.

Ногайцы - монголы отдельной орды. Придя в страну
вместе с Джани Бегом, они распространились по южным равнинам,
брали жен из местных жителей и принимали мусульманскую веру. Сначала
они были солдатами-кочевниками, живущими в лагерях; и даже после того, как война
закончилась, они оставались в своих повозках и бродили по
стране в зависимости от времени года. "Мы живем на колесах", - говорили они
. "у одного человека дом на земле, у другого дом на
колесах. Такова воля Божья". Тем не менее, за пятьсот
лет эти ногайцы в какой-то мере изменили свой образ жизни,
хотя они и не изменили своей религии. Многие из них являются поселенцами на
земле, которую они обрабатывают грубым способом; выращивают просо, виноград,
и дыни в качестве ежедневной пищи. Будучи строгими мусульманами, они не пьют
вина не пьют и женятся по две-три раза на каждого. Всех жен покупают
за деньги; и развод, хотя получить его легко, пытаются получить редко. В
мужчины гордятся своим происхождением и своей религии, и корона
позволяет свои Кади и mollahs урегулировать большинство споров. Они
платят налог, но их не записывают на войну.

Эти монголы занимают русскую степь между Молочной
Река и море Азоф.

Цыгане, которых здесь называют циганье, ведут кочевой образ жизни в Восточной
Степь, как и в других странах, спит в жалких палатках из грубой
коричневой ткани и пресмыкается, как собаки и свиньи в грязи. У них есть
несколько повозок и пони под стать повозкам, в которых они возят своих
жен и маленьких людей с ярмарки на ярмарку, воруют домашнюю птицу, рассказывают
наживать состояния, подковывать лошадей и существовать только впроголодь. Они
не будут трудиться - они не будут учиться. Некоторые цыгане проявляют талант к
музыке, и многие из их девушек обладают красотой лица, которая высоко
ценится. Некоторые становятся публичными певицами, и это великолепный образец ее
раса может выйти замуж - как нынешняя княгиня Сергей Голицын из
Москвы - за человека самого высокого ранга; но как раса они живут обособленно, по-настоящему
Азиатский стиль; живут и рыщут на фермах своих соседей, просят милостыню
в одном доме, воруют в соседнем; класс преступников, объекты
страх для многих и отвращение для всех. Летом они устраиваются на
траве, зимой зарываются в землю, думая о
жаре и росе не больше, чем о морозе и снеге. По цвету они почти
бронзовые, с большими свирепыми глазами и голодным взглядом, как будто они
воплощенная жизнь из грязи, в которой они барахтаются днем и мечтают
ночью. Правительство предприняло некоторые усилия, чтобы цивилизовать эти
загадочные племена, но до сих пор безрезультатно; и мародеров
удается сдерживать в Восточной степи только благодаря случайным набегам
Козак-конь.




ГЛАВА LXIV.

ДОНСКИЕ КОЗАКИ.


Со времени бегства своих соотечественников под предводительством Убаши калмыки
были тесно прижаты своими мусульманскими врагами.

Их главные мучители пришли с Кавказа; с холмов каких
стран, ногайцы и туркмены, извечные враги их расы и
вера, спустившаяся на их пастбища, выгнала их овец и
верблюдов, разрушила их загоны и оскорбила их религиозные обряды. Никакое
правительство не могло предотвратить эти набеги, кроме как следуя за налетчиками
домой. Но тогда эти ногайцы и туркмены были независимыми племенами;
их дома были построены на высотах за российскими линиями; и
потребности, под которыми находилась Россия, - во-первых, защитить свои собственные
равнины от оскорблений; во-вторых, сохранить мир между этими
странами. Буддисты и мусульмане дали ей лучший предлог для занятия
перед ней были горные страны, чем симпатии, испытываемые в высших кругах
к Грузинской церкви. Теснимые этими врагами, некоторые калмыки
обратились к короне за помощью и даже покинули свои
лагеря и искали защиты в рядах козаков.

Лагеря козаков вдоль внешней и внутренней границ - Уральской и
волжской - населены смешанной расой малорусов, калмыков,
и киргизы; но элемент, который сплавляет и соединяет эти соперничающие
силы, происходит из старой свободной Украины и является полностью славянским по
вероисповеданию и расе.

Козак с Волги и Дона - это русский не из Москвы, а из
Новгорода и Киева; человек, который сотни лет стоял на своем.
Его конь всегда оседлан; его копье всегда остро. Днем и
ночью он обращен лицом к врагу; его лагерь на осадном положении.
По сравнению с русским из Москвы, Козак - веселый парень, опрометчивый
и готовый на все, быстрый в замечаниях и острый в шутке; его рот полон песен,
его голова полна романтики, а сердце - любви.

На реке Урал у козака немного меньше калмука, немного
в его жилах больше киргизской, но преобладает украинская кровь
в обоих. Калмыки и киргизы не смогли бы жить в
мире, если бы эти последователи Великого ламы и арабского Пророка
не были сдержаны лагерями козаков.

Сначала в Святом Романове, затем в Каракорском и других лагерях
на Дону я нахожу козаков в этих лагерях; ем и пью с ними,
присоединяйтесь к их фестивалям, наблюдайте за их танцами, слушайте их национальные
песни и наблюдайте, как они сражаются в своих боях. Пожилая рассказчица приходит
в мою комнату в St. Romanof, чтобы рассказать длинную историю о дерзком козаке и
приключения в Кавказских войнах. Я замечаю, что особенностью этих
доблестных рассказов является то, что истории старого воина посвящены практике и
стратагемам, но никогда открытым и мужественным боям; уловкам, с помощью которых
пикет был введен в заблуждение, деревня захвачена, караван отрезан, куча
захваченной добычи. Когда старик рассказывает о том, как он зашел во двор фермы, о стаде
удивленных коров, его лицо озаряется внезапной радостью; и тогда
дети, слушающие его рассказ, будут хлопать в ладоши и топать
ногами, им не терпится вскочить на своих жеребцов и ускакать прочь. Когда он рассказывает
о насильственном создании гаремов и осквернении мечетей, присутствующие калмыки
краснеют и тяжело дышат с азиатским ликованием.

Эти козаки живут в деревнях, состоящих из домов и садов, построенных в
подобии лабиринта; дома покрыты соломой, стены выкрашены
в желтый цвет, а вокруг скопления жилищ - кольцевая изгородь,
с отверстием только в двух или трех точках. Входы и выходы
трудны; проходы охраняются свирепыми собаками; весь лагерь представляет собой
загон для скота, а также крепость для мужчин. Церковь, не отличающаяся
большими размерами и великолепием, возвышается на самом высоком холме в деревне;
ибо почти все эти козаки Восточной степи привержены
древнему славянскому обряду. В степи пасется стадо овец,
вереница повозок и волов движется по дороге. Птицелов продирается сквозь
траву со своим ружьем. Со всех сторон мы видим признаки жизни;
и если равнина все еще темная и голая, любовь козаков к садам,
заборам и цветам придает очарование южной стране, которой никогда не будет
замечен на Севере.

Тысяча душ расположились лагерем в Санкт-Романо, в грубой деревушке, с
обычной краской и забором. Каждый дом стоит сам по себе, со своим собственным двором
и сад, виноградные лозы и грядки с дынями, охраняемые свирепой собакой. Тип
малорусский, цвет лица желтый и похож на зубной камень; зубы
очень тонкие, глаза горят скрытым огнем. Все мужчины и мальчики
ездят верхом, и кажется, что у каждого ребенка есть лошадь. Тем не менее, половина мужчин
кормят грудью младенцев, в то время как женщины выполняют более тяжелую работу. А
суеверия степи объясняется тот факт, половина этих людей
ношение младенцев на руках, голая, братский, тесно прижавшись
под их пальто. Они думают, что если отец не будет ухаживать за своим
сын-первенец, его жена умрет от второго ребенка; а поскольку женщина
стоит стольких коров и лошадей, это серьезно - помимо его
привязанности - для мужчины в Восточной Степи потерять свою жену.

В лагере козаков запрещено курить из-за боязни пожара; хотя мой
хозяин в Джемикаракорском курит сам и приглашает своих гостей
курить. За забором женщины жарят дыни и готовят
вино - крепкий и необычный ликер, густой, как патока, с более тонким
вкусом. Это древний обычай, утраченный разве что на Дону. Простая
Церковь с высокой колокольней украшает лагерь; но большинство
Поскольку козаки были старообрядцами, можно сказать, что лагерь отсутствовал на
мессе. Эти грубые парни, готовые, как кажется, к набегам и
воровству, как раз сейчас переполнены скорбью из-за своих
церковных дел!

Их епископ, отец Платон, был схвачен в своем доме в Ново
Черкаске и отправлен вверх по Дону в Кременское, женский монастырь близ Калача. А
очень старик, он уже два года в плену в монастыре;
и никто в лагере не может познавать природу своего преступления. Козаки
переносят его беду с опечаленными сердцами и горящими глазами; ибо эти
колонисты смотрят на коллегию Черного духовенства, заседающую в Исаакиевском соборе
Квадрат, не только как конклав, выходящий за рамки своих функций, но и как
Черт, Черный, воплощенный Злой Дух.

Чемикаракорское - главный лагерь или город на Нижнем Дону. "Сколько
душ у вас в лагере?" Я спрашиваю своего хозяина, когда мы прогуливаемся. "Мы не
знаем; наш народ не любит считать; но у нас всегда наготове пятьсот
седел в стойлах". Мужчины выглядят дикими, но они
постепенно приручаются. На равнинах за
их забором пасутся прекрасные стада крупного рогатого скота, а некоторые семьи засевают поля кукурузой.
Здесь в изобилии выращивают фиолетовый виноград, из которого отжимают крепкое
и игристое вино. Мой хозяин подает на стол урожай не хуже
Асти; и некоторые люди говорят, что виноградники Дона лучше, чем виноградники
Гаронны и Марны!

У этих козаков достаточно земли, чтобы выращивать продукты питания и заполнять рынки
их излишками. Никакого раздела земли не происходило в течение тридцати двух
лет. Равнина простирается впереди, насколько хватает глаз; это
общая собственность, и каждый человек может брать то, что ему нравится. Самые бедные
у каждого из них по тридцать акров земли. В своих домашних делах эти
колонисты по-прежнему являются государством в государстве. Их гетман был
упразднен; их великим атаманом является кронпринц; но его работа
полностью номинальна, и они избирают своих собственных атаманов и судей на
ограниченный срок. Каждый имеет право на должность местного атамана -
полковника лагеря, который командует деревней в мирное и военное время; но он
не должен покидать свою квартиру в течение всех трех лет своего пребывания. В
сотрудник отправляется из Санкт-Петербурга в дрель и командовать войсками.
Каждый имеет право как судьи--офицер, который пытается всех случаях, предусмотренных
сорок рублей на счету, и судья, подобно атаману, не может покинуть
свою деревню даже во время войны.

В этих лагерях происходит великая реформа. Все офицеры выше
ранга атамана и судьи теперь назначаются короной, как таковые
мужчины есть в каждой ветви государственной власти. Генеральный атаман проживает
с эффективным штабом в Ново-Черкаске, городе, расположенном в стороне от
Дон, в состоянии защититься от неожиданностей - город с улицами и
домами, с магистралями, освещенными фонарями вместо того, чтобы за ними следили
свирепые собаки. Но Ново-Черкаск - русский город, а не лагерь козаков;
генеральный атаман - русский солдат, а не козакский вождь; и
цель, которую преследуют в Ново-Черкаске, заключается в том, чтобы безопасно и неуклонно
подчинить этих старых военных колонистов Восточной степи
действие имперского закона.

Но такое изменение должно быть делом времени. Генерал Потапов, последний
правитель Ново-Черкасска, человек высоких талантов, взялся за свое дело так
быстро, что казалось вероятным восстание по всей линии
Дона. Доказав, что он не подходит для такой должности, этот генерал
был переведен в Вильно на должность главнокомандующего четвертой армией.
округ; в то время как генерал Чертков, старик консервативных взглядов,
был прислан из Санкт-Петербурга, чтобы успокоить лагеря и поддерживать порядок
в степи. Император немного пошутил над именами своих офицеров
: "После потопа - дьявол"; Потап означает потоп, а Черт
лукавый; и когда его храбрые козаки посмеялись над шуткой, все
на время вернулось в прежнюю колею.

Конечно, в свободной России все люди должны быть равны
перед законом, и привилегии козака должны быть такими же, как у всех остальных
привилегии уходят. Но где же тот класс людей, который добровольно отказывается от особых прав?

Козак - это существо, которое медленно меняется; и принц, который должен день и ночь не спускать глаз с этих восточных степей и городов
...........
лежащие за ними Хива и Бухара, из которых из века в век выходили эти бродячие стаи диких племен, вряд ли можно ожидать,
что за ними последуют другие. в течение многих веков,
даже во имя единого закона, сломать его линию обороны и
подтолкнуть верных ему пикетчиков к открытому восстанию против его правления.

CHAPTER LXI.

ISLAM.


Kazan is the point where Europe and Asia meet. The paper frontiers lie
a hundred miles farther east, along the crests of the Ural Mountains
and the banks of the Ural River; but the actual line on which the
Tartar and the Russian stand face to face, on which mosque and church
salute the eye together, is that of the Lower Volga, flowing through
the Eastern Steppe, from Kazan to the Caspian Sea. This frontier line
lies eastward of Bagdad.

Kazan, a colony of Bokhara, an outpost of Khiva, was not very long ago
the seat of a splendid khanate; and she is still regarded by the
fierce and languid Asiatics as the western frontier of their race and
faith. In site and aspect this old city is extremely fine, especially
when the floods run high, and the swamps beneath her walls become a
glorious lake. A crest of hill--which poets have likened to a wave, a
keel, and a stallion's back--runs parallel to the stream. This crest
is the Kremlin, the strong place, the seat of empire; scarped, and
walled, and armed; the battlements crowned with gateways, towers, and
domes. Beyond the crest of hill, inland from the Volga, runs a fine
plateau, on which stand remnants of rich old courts and towers--a
plateau somewhat bare, though brightened here and there by garden,
promenade, and chalet. Under this ridge lies Kaban Lake, a long, dark
sheet of water, on the banks of which are built the business quarters,
in which the craftsmen labor and the merchants buy and sell--a
wonderfully busy and thriving town. Each quarter has a character of
its own. The Kremlin is Christian; the High Street Germanesque. A fine
old Tartar gateway, called the Tower of Soyonbeka, stands in front of
the cathedral; but much of the citadel has been built since the
khanate fell before the troops of Ivan the Fourth. Down in the lower
city, by the Kaban Lake, dwell the children of Islam, the descendants
of Batu Khan, the countrymen of the Golden horde.

The birth-place of these Tartar nations was the Eastern Steppe; their
line of march was the Volga bank; and their affections turn still
warmly to their ancient seats. The names of Khiva and Bokhara sound to
a Tartar as the names of Shechem and Jerusalem sound to a Jew. In his
poetry these countries are his ideal lands. He sings to his mistress
of the groves of Bokhara; he compares her cheek to the apples of
Khiva; and he tells her the fervor of his passion is like the summer
heat of Balkh.

An Arab legend puts into the Prophet's mouth a saying, which is taken
by his children as a promise, that in countries where the palm-trees
bear fruit his followers should possess the land; but that in
countries where the palm-trees bear no fruit, though they might be
dwellers for a time, the land would never be their own. The promise,
if it were a promise, has been kept in the spirit for a thousand
years. No date-bearing country known to the Arabs defied their arms;
from no date-bearing country, once overrun, have they been yet
dislodged. When Islam pushed her outposts beyond the line of palms, as
in Spain and Russia, she had to fall back, after her trial of strength
on the colder fields, into her natural zones. As she fell back from
Granada on Tangiers and Fez, so she retired from Kazan on Khiva and
Bokhara--a most unwilling retreat, the grief of which she assuaged in
some degree by passionate hope of her return. The Moors, expecting to
reconquer Seville and Granada, keep the keys of their ancient palaces,
the title-deeds of their ancient lands in Spain. The Kirghiz, also,
claim the lands and houses of their countrymen, and the Kirghiz khan
describes himself as lineal heir to the reigning princes of Kazan. In
the East, as in the West, the children of Islam look on their present
state as a correction laid upon them by a father for their faults.
Some day they trust to find fresh favor in his sight. The term of
their captivity may be long; but it will surely pass away, and when
the Compassionate yields in his mercy, they will return in triumph to
their ancient homes.

In the mean time, it is right to mark the different spirit in which
the vanquished sons of Islam have been treated in the West and in the
East. From Granada every Moor was driven by fire and sword; for many
generations no Moor was suffered to come back into Spain, under pain
of death. In Russia the Tartars were allowed to live in peace; and
after forty years they were allowed to trade in the city which had
formerly been their own. No doubt there have been fierce and frequent
persecutions of the weaker side in these countries; for the great
conflict of cross and crescent has grown into a second nature, equally
with the Russian and Tartar, and the rivalries which once divided
Moscow and Kazan still burn along the Kirghiz Steppe. The capitals may
be farther off, but the causes of enmity are not removed by space and
time. The cross is at St. Petersburg and Kief, the crescent at Bokhara
and Khiva; but between these points there is a sympathy and an
antipathy, like that which fights between the two magnetic poles. The
Tartars have captured Nijni and Moscow many times; the Russians will
some day plant their standards on the Tower of Timour Beg.

A man who walks through the Tartar town in Kazan, admiring the painted
houses, the handsome figures, the Oriental garbs, the graceful
minarets, can hardly help feeling that these children of Islam hold
their own with a grace and dignity worthy of a prouder epoch. "Given
to theft and eating horse-flesh," is the verdict of a Russian officer;
"otherwise not so bad." "Your servants seem to be Tartar?" "Yes, the
rascals make good servants; for, look you, they never drink, and when
they are trusted they never steal." In all the great houses of St.
Petersburg and Moscow, and in the large hotels everywhere, we have
Tartar servants, chosen on account of their sobriety and honesty. The
Begs and Mirzas fled from the country when their city was stormed, and
only the craftsmen and shepherds remained behind; yet a new
aristocracy of trade and learning has sprung up; and the titles of
mirza and mollah are now enjoyed by men whose grandfathers held the
plough. These Tartars of Kazan are better schooled than their Russian
neighbors; most of them can read, write, and cipher; and their youths
are in high demand as merchants, salesmen, and bankers' clerks--offices
of trust in which, with care and patience, they are sure to rise.
Mirza Yunasoff, Mirza Burnaief, and Mirza Apakof, three of the richest
traders in the province, are self-made men. No one denies them the
rank of mirza (lord, or prince). Mirza Yunasoff has built, at his
private charge, a mosque and school.

It is very hard for a Christian to get any sort of clue to the
feelings of these sober and industrious folk. That they value their
religion more than their lives is easy to find out; but whether they
share the dreams of their brethren in Khiva and Bokhara is not known.
Meanwhile they work and pray, grow rich and strong. An innocent and
useful body in the empire, they are wisely left alone, so far as they
can be left alone.

They can not, however, be treated as of no importance in the state.
They are of vast importance; not as enemies only, but as enemies
camped on the soil, and drawing their supports from a foreign land.
Even those among the Tartars who are least excited by events around
them, feel that they are out of their natural place. They hate the
cross. They are Asiatics; with their faces and affections turning day
and night, not towards Moscow and St. Petersburg, but towards Khiva,
Bokhara, and Samarcand. A foreign city is their holy place, a foreign
ruler their anointed chief. They get their mollahs from Bokhara, and
they wait for conquerors from the Kirghiz Steppes. They have not
learned to be Russians, and they will not learn; so that, whether the
Government wishes it or not, the conflict of race and creed will rage
through the coming years, even as it has raged through the past.

Reforming the country on every side, the Emperor is not neglecting
this Eastern point; and in the spirit of all his more recent changes,
he is taking up a new position as regards the Tartar race and creed.
Nature and policy combine to prevent him trying to convert the
Mussulmans by force; but nothing prevents him from trying to draw them
over by the moral agencies of education and humanity. Feeling that,
where the magistrate would fail, the teacher may succeed, the Emperor
is opening schools in his Eastern provinces, under the care of
Professor Ilminski, a learned Russian, holding the chair of Tartar
languages and literature in the university of Kazan. These schools
already number twenty four, of which the one near Kazan is the chief
and model.

Professor Ilminski drives me over to these Tartar schools. We visit a
school for boys and a school for girls; for the sexes are kept apart,
in deference to Oriental notions about the female sex. The rooms are
clean and well kept; the children neat in dress, and orderly in
manner. They are taught by young priests especially trained for the
office, and learn to sing, as well as to read and cipher. Books are
printed for them in Russian type, and a Tartar press is working in
connection with the university. This printing of books, especially of
the Psalms and Gospels, in the Tartar tongue, is doing much good; for
the natives of Kazan are a pushing and inquisitive people, fond of
reading and singing; and the poorest people are glad to have good
books brought to their doors, in a speech that every one can hear and
judge for himself. In the same spirit the Emperor has ordered mass to
be said in the Tartar tongue; a wise and thoughtful step; a hint, it
may be, to the mollahs, who have not come to see, and never may come
to see, that any other idioms than Arabic and Persian should be used
in their mosques. If these clever traders and craftsmen of Kazan are
ever to be converted from Islam to Christianity, they must be drawn
over in these gentle ways, and not by the jailer's whip and the
Kozak's brand.

The children sing a psalm, their bright eyes gleaming at the sound.
They sing in time and tune; but in a fierce, marauding style, as
though the anthem were a bandit's stave.

Not much fruit has yet been gathered from this field. "Have you any
converts from the better classes?" "No; not yet," the professor sighs;
"the citizens of Kazan are hard to win; but we get some little folk
from villages on the steppe, and train them up in the fear of God.
Once they are with us, they can never turn back."

Such is the present spirit of the law. A Moslem may become a
Christian; a Christian may not become a Moslem; and a convert who has
taken upon himself the cross can never legally lay it down. It is an
Eastern, not a Western rule; and while it remains in force, the cross
will be denied the use of her noblest arms. Not until conscience is
left to work in its own way, as God shall guide it, free from all fear
of what the police may rule, will the final victory lie with the faith
of Christ.

Shi Abu Din, chief mollah of Kazan, receives me in Asiatic fashion;
introduces me to two brother mollahs, licensed to travel as merchants;
and leads me over the native colleges and schools. This mollah, born
in a village near Kazan, was sent to the university of Bokhara, in
which city he was trained for his labors among the Moslems living on
Russian soil, just as our Puritan clergy used to seek their education
in Holland, our Catholic clergy in Spain. Shi Abu Din is considered,
even by the Professor of Tartar languages, as a learned and upright
man. His swarthy brethren have just arrived from Bokhara, by way of
the Kirghiz Steppe. They tell me the roads are dangerous, and the
countries lying east of the Caspian Sea disturbed. Still the roads,
though closed to the Russians, are open to caravan merchants, if they
know the dialects and ways of men. No doubt they are open to mollahs
travelling with caravans through friendly tribes.

The Tartars of Kazan are, of course, polygamists; so that their social
life is as much unlike the Russian as their religious life.




CHAPTER LXII.

THE VOLGA.


From Kazan to the Caspian Sea, the Volga flows between Islam and
Christendom. One small town, Samara, has been planted on the eastern
bank--a landing-place for Orenburg and the Kirghiz Steppe. All other
towns--Simbirsk, Volsk, Saratof, Tsaritzin--rise on the western bank,
and look across the river towards the Ural Ridge. Samara is a Kirghiz,
rather than a Russian town, and but for the military posts, and the
traffic brought along the military roads, the place would be wholly in
Moslem hands. Samara has a name in the East as a place for
invalids--the cure being wrought by means of fermented mare's milk,
the diet and medicine of rovers on the Tartar Steppe.

A Christian settlement of the Volga line from Kazan to the Caspian Sea
must be a work of time. Three hundred and seventeen years have passed
since Ivan the Terrible stormed Kazan; three hundred and twelve years
since his armies captured Astrakhan and opened a passage through
Russia to the Caspian Sea; yet the Volga is a frontier river to this
very hour; and it is not too much to say that the noblest watercourse
in Europe is less familiar to English merchants in Victoria's time
than it was in Elizabeth's time.

The first boats which sailed the Volga, from her upper waters to her
mouth, were laden with English goods. So soon as Challoner found a way
up the Dvina, a body of merchants formed themselves into a society for
discovering unknown lands, and this body of London merchants was the
means of opening up Eastern Russia to the world.

The man who first struck the Volga was Anthony Jenkinson, agent of
these discoverers, who brought out a cargo of cottons and kerseys,
ready dyed and dressed, of lead and tin for roofing churches; and a
vast assortment of pewter pots; all of which his masters in London
expected him to exchange for the gums and silks, the gold and pearls,
of mythical Cathay. Coming from the Frozen Sea, he noticed with a
trader's eye that the land through which he passed was rich in hides,
in fish, in salt, in train-oil, in furs, in pitch, and timber; while
it was poor in many other things besides cotton shirts and pewter
pots. Sailing up the Dvina to Vologda, he noted that town as a place
for future trade; crossed the water-shed of Central Russia to Jaroslav
and Moscow; dropped down the river Oka; and fell into the Volga at
Nijni, the only town in which trade was being done, until he reached
the Caspian Sea. The Volga banks were overrun by Tartar hordes, who
took their spoil from every farm, and only spared the towns from fear.
In ten weeks his rafts reached Astrakhan, where he saw, to his great
surprise and joy, the riches of Persia and Bokhara lying about in the
bazars in heaps; the alum, galls, and spices; the gems and filigrees,
the shawls and bands, which he knew would fetch more in the London
markets than their weight in gold. By hugging the northern shores of
the Caspian Sea, he made the port of Mangishlak, in the Khanate of
Khiva, early in autumn; and hiring from the natives a thousand camels,
he loaded these patient beasts with his pots and pans, his sheetings
and shirtings, and marched by the caravan road over the Tamdi Kuduk to
Khiva, and thence across the range of Shiekh Djeli, and along the
skirts of the great desert of Kizil Kum to Bokhara, near the gates of
which he encamped on the day before Christmas-eve. There, to his
grief, he learned that the caravan road farther east was stopped, in
consequence of a war between tribes in the hill country of Turkestan;
and after resting in the city of Bokhara for some weeks, he gave up
his project, and, turning his face to the westward, returned to Moscow
and London by the roads which he had found.

Three years later he was again in Moscow, chaffering with raftsmen for
a voyage to the Caspian Sea. Queen Bess was now on the throne, and
Jenkinson bore a letter from his sovereign to the Tsar, suggesting the
benefits of trade and intercourse between his people and the society;
and asking for his kingly help in opening up his towns and ports.

Ivan the Terrible was quick to perceive how much his power might be
increased by the arts and arms which these strangers could bring him
in their ships. Like Peter the Great in his genius for war, Ivan was
only too well aware that, in comparison with the Swedes and Poles, his
people were savages; and that his troops, though brave as wolves and
hardy as bears, were still no match for such armies as the Baltic
powers could send into the field. The glory of his early triumphs in
the East and South had been dimmed by defeats inflicted upon him by
his civilized enemies, the Poles; and the conquests of Kazan, Siberia,
and Astrakhan, were all but forgotten in the reverses of his later
years. He wanted ships, he wanted guns; the best of which, he had
heard, could be bought for money in Elizabeth's ports, and brought to
the Dvina in English ships. He was too great a savage to read the
queen's letter in the way she wished; he cared no whit for maps, and
could not bend his mind to the sale of hemp and pewter pots; but he
saw in the queen's letter, which was addressed to him as Tsar, a
recognition of the rank he had assumed, and the offer of a connection
which he hoped to turn into a political alliance of the two powers.

While Ivan was weaving his net of policy, the English rafts were
dropping down the Volga, towards Astrakhan, through hordes of Tartar
horse. From Astrakhan they coasted the Caspian towards the south,
landed at the port of Shabran, and, passing over the Georgian Alps,
rode on camels through Shemaka and Ardabil, to Kasbin, then a
residence of the Persian Shah. To him the queen had also sent a letter
of friendship, and Jenkinson proposed to draw the great lines of
Persian traffic by the Caspian and the Volga, to Archangel; connecting
London and Kasbin by a near, a cheap, and an easy road; passing
through the countries of a single prince, a natural ally of the Shah
and of the Queen, instead of through the territories and waters of the
Turk--the Venetian, the Almaigne, and the Dutch. The scheme was bold
and new; of vast importance to the Russ, who had then no second outlet
to the sea. But the Shah had just made peace with his enemy the
Sultan, which compelled him to restore the ancient course of trade
between the East and West.

Four years later, William Johnson, also an agent of the society, was
sent from Archangel to Kasbin, with orders to make a good map of the
River Volga and the Caspian Sea, and to build an English factory at
Astrakhan for the Persian and Chinese trade. The Dvina was also
studied and laid down, and the countries dividing her upper waters
from the Volga were explored. A track had been worn by the natives
from Vologda, one of the antique towns of Moscovy, famous for bells
and candles, to Jaroslav, on the Volga; and along this track it was
possible to transport the bales and boxes of English goods. This line
was now laid down for the Persian and Oriental trade to follow, and
factories were built in convenient spots along the route; the
headquarters being fixed at Archangel and Astrakhan.

The Tsar sent home by Jenkinson not only a public letter to the queen,
in which he asked her to send him cannon and ships, with men who could
sail them; but a secret and verbal message, in which he proposed to
make such a treaty of peace and alliance with her as that they should
have the same friends and the same foes; and that if either of the two
rulers should have need to quit his states, he might retire with
safety and honor into those of the other. To the first he received no
answer, and when Jenkinson returned to Russia on his trade affairs,
the Tsar, who thought he had not delivered his message word for word,
received him coldly, and ill-used the merchants in his empire; on
which Thomas Randolph, a wily and able minister, was sent from London
to pacify the tyrant, and protect our countrymen from his rage. But
Randolph was treated worse than all; for on his arrival at Moscow, he
was not only refused an audience, but placed in such custody that
every one saw he was a prisoner. The letters sent to him by the queen
were kept back, and those which he wrote to her were opened and
returned. After eight months were passed in these insults, he was
called to Vologda, received by the Tsar, and commanded to quit the
Russian soil. So much insolence was used, that he was told by one of
the boyars if he were not quick in going they would pitch his baggage
out-of-doors.

Yet Randolph, patient and experienced, kept his temper, and when he
left the Tsar he had a commercial charter in his trunk, and a special
agent of Ivan in his train. This agent, Andrew Gregorivitch, bore a
letter to the queen (in Russ), in which he prayed her to sign a treaty
of war and peace against all the world; and to grant him an asylum in
her realm in case he should be driven from his own. Andrew found that
the queen could make no treaty of the kind, though she was ready to
promise his master an asylum in her states, where he might practise
his own religion, and live at his own expense. He then gave ear to an
impostor named Eli Bomel, a native of Wesel, whom he found in an
English jail. This wretch, who professed to work by magic and the
stars, proposed to go with Andrew to Russia and serve the Tsar. The
agent asked for a pardon, and took him out to Moscow, where he soon
became master in the tyrant's house. For Bomel made the Tsar believe
that the queen, whom he described as a young and lovely virgin, was in
love with him, and could be brought by sorcery to accept an offer of
his hand and throne. The Tsar, who was past his prime, and feeble in
health and power, never tired of doing honor to the man who promised
him an alliance which would raise him above the proudest emperors and
kings.

Horsey, following Randolph to Russia, saw the end of this wizard. When
the Tsar found out that Bomel was deceiving him with lies, and that
the queen would not write to him except on questions of trade, he sent
for his favorite, laid him on the rack, drew his legs out of their
sockets, flayed him with wire whips, roasted him before a fire, drew
him on a sledge through the snow, and pitched him into a dungeon,
where he was left to die.

Traders poured into Russia, through the line now opened from the Dvina
to the Volga, stores of dyed cotton, copper pots and pans, sheets of
lead rolled up for use, and articles in tin and iron of sundry sorts.
Thomas Bannister and Geoffrey Ducket reached Jaroslav early in July,
and, loading a fleet of rafts, dropped down the Volga to Astrakhan,
where they staid six weeks in daily peril of their lives. The Turks,
now friends with the Persians, were trying to recover that city, with
the low countries of the Volga, from the Christian Russ; and the
traders could not put to sea until the Moslem forces were drawn off.
They put into Shabran, where they left their ship and crossed the
mountains on camels to Shemaka, where they staid for the winter. Not
before April could they venture to take the road. They pushed on to
Ardabil, where they began to trade, while Bannister went on to Kasbin
and procured a charter of commerce from the Shah. Only one objection
was raised at Kasbin; Bannister wished to send horses through the
Shah's dominions into India; but an article which he had inserted in
his paper to this effect was left out by the Persian scribes. The
successful trader sickened near Shemaka and died; leaving the command
of his adventure to Ducket, who gathered up the goods for which they
had exchanged their cloth and hardware, crossed the mountains to
Shabran, and put to sea. Storm met them in the teeth; they rolled and
tumbled through the waves; and after buffeting the winds for twenty
days, they anchored in shallow water, where they were suddenly
attacked by a horde of Moslem rievers, and after a gallant fight were
overcome by superior strength. The Tartars pulled them from their
ship, of which they made a prize, and, putting them into their own
cutter, let them drift to sea. The cargo lost was worth no less than
forty thousand pounds--a quarter of a million in our present coin.

At Astrakhan, which they reached in safety, they made some efforts to
recover from the brigands part of what they had lost, and by the
general's help some trifles were recovered from the wreck; but this
salvage was lost once more in ascending the Volga, on which their boat
was crushed by a ridge of ice. Every thing on board went down, and the
grim old tyrant, Ivan the Terrible, sore about his failing suit for
Elizabeth's hand, would render them no help.

Ten years elapsed before the traders sent another caravan across the
Georgian Alps, but the road from Archangel to Astrakhan was never
closed again; and for many years to come the English public heard far
more about the Eastern Steppe than they hear in the present day.

This Eastern Steppe is overrun to-day, as it was overrun in the time
of Ducket, by a tameless rabble of Asiatic tribes.




CHAPTER LXIII.

EASTERN STEPPE.


The main attempt to colonize any portion of the Eastern Steppe with
Christians was the planting of a line of Kozak camps in the countries
lying between the Volga and the Don--a region in which the soil is
less parched, the sand less deep, the herbage less scanty, than
elsewhere in these sterile plains. But even in this favored region the
fight for life is so hard and constant, that these Kozak colonists
hail with joy the bugles that call them to arm and mount for a distant
raid.

A wide and windy plain, sooty in color, level to the sight, with thin
brown moss, and withered weeds; a herd of half-wild horses here and
there; a Kalmuk rider dashing through a cloud of dust; a stray camel;
a wagon drawn by oxen, ploughing heavily in the mud and marl; a
hollow, dark and amber, in which lies a gypsy village; caravans of
carts carrying hay and melons; a flock of sheep, watched by a Kozak
lad attired in a fur cap, a skin capote, and enormous boots; a
windmill on a lonely ridge; a mighty arch of sky overhead, shot with
long lines of green and crimson light--such is an evening picture of
the Eastern Steppe.

Time out of mind two hostile forces have been flowing from the deserts
of Central Asia through this Eastern Steppe towards the fertile
districts watered by the Don. These forces are the Turkish and
Mongolian tribes. A cloud hangs over the earlier movements of these
tribes; but when the invaders come under European ken, they are seen
to be divided by differences of type and creed. The Turkish races rank
among the handsomest on earth, the Mongolian races rank among the
ugliest on earth. The Turkish tribes are children of Mohammed, the
Mongolian tribes are children of Buddha. The first are a settled
people, living in towns, and tilling the soil; the second a nomadic
people, dwelling in tents, and roving from plain to plain with their
flocks and herds.

The Moslem hordes which crossed the Ural River settled on the steppe,
built cities on the Volga and the Donets, pushed their conquests up to
the gates of Kief. The Buddhistic hordes which fought under Batu Khan
destroyed this earlier work; but when they settled on the steppe, and
married Moslem women, many of these heirs of Batu Khan embraced the
religion of their wives, and helped the True Believers to erect such
cities in their rear as Khiva, Bokhara, Samarcand, and Balkh, which
afterwards became the strongholds of their faith. Yet most of the
Mongol princes held by their ancient creed, and all the new-comers
from their country added to their strength on this Eastern Steppe.
These Turks and Mongols, enemies in Asia, kept up their feuds in
Europe; and the early Moslem settlers in these plains were sorely
pressed by their Buddhistic rulers, until the arrival of Timour Beg
restored the Crescent to its old supremacy on the Eastern Steppe.

This feud between Buddha and Mohammed led in these countries to the
final triumphs of the Cross.

The plains on which they fought for twenty generations are even now
tented and cropped by Asiatic tribes--Kalmuks, Kirghiz, Nogays,
Gypsies. The Kalmuks are Buddhists, the Kirghiz and Nogays are Moslem,
the Gypsies are simply Gypsies.

The Kalmuks, a pastoral and warlike people, never yet confined in
houses, are the true proprietors of the steppe. But they have given it
up, at least in part; for in the reign of Empress Catharine, five
hundred thousand wanderers crossed the Ural River, never to come back.
The Kirghiz, Turkomans, and Nogays came in and occupied their lands.

The Kalmuks who remain in the country live in corrals (temporary
camps), formed by raising a number of lodges near each other, round
the tent of their high-priest. A Kalmuk lodge is a frame of poles set
up in the form of a ring, tented at the top, and hung with coarse
brown cloth. Inside, the ground is covered with skins and furs, on
which the inmates lounge and sleep. Ten, twenty, fifty persons of all
ages live under a common roof. A savage is not afraid of crowding;
least of all when he lies down at night. Crowds comfort him and keep
him warm. A flock of sheep, a string of camels, and a herd of horses,
browse around the corral; for horses, sheep, and camels are the only
wealth of tribes who plant no tree, who build no house, who sow no
field. Flat in feature, bronze in color, bony in frame, the Kalmuk is
one of the ugliest types of living men, though he is said to produce,
by mixture with the more flexible and feminine Hindoo, the splendid
face and figure of the Circassian chief.

The Kalmuk, as a Buddhist, keeping to his ancient Mongol traditions,
and worshipping the Dalai-Lama, eats bull beef but slightly cooked,
and drinks mare's milk in his favorite forms of kumis and spirit; the
first being milk fermented only, the second milk fermented and
distilled. Like all his race, he will steal a cow, a camel, or a
horse, from either friend or foe, whenever he finds his chance. He
owes no allegiance, he knows no law. Some formal acts of obedience are
expected from him; such as paying his taxes, and supplying his tale of
men for the ranks; but these payments and supplies are nominal only,
save in districts where the rover has settled down under Kozak rule.

These wild men come and go as they list, roving with their sheep and
camels from the wall of China to the countries watered by the Don.
They come in hordes, and go in armies. In the reign of Michael
Romanoff fifty thousand Kalmuks poured along the Eastern Steppe; and
these unwelcome guests were afterwards strengthened by a second horde
of ten thousand tents. These Kalmuks treated with Peter the Great as
an independent power, and for several generations they paid no tribute
to the crown except by furnishing cavalry in time of war. Another
horde of ten thousand tents arrived. Their prince, Ubasha, led an army
of thirty thousand horsemen towards the Danube against the Turks, whom
they hated as only Asiatics hate hereditary foes. Yet, on the Empress
Catharine trying to place the hordes under rule and law, the same
Ubasha led his tribes--five hundred thousand souls, with countless
herds of cattle, camels, and horses--back from the Eastern Steppe
across the Ural River into Asia; stripping whole provinces of their
wealth, producing famine in the towns, and robbing the empire of her
most powerful arm. Hurt in his pride by some light word from the
imperial lips, the prince proposed to carry off all his people,
leaving not a soul behind; but fifteen thousand tents were left,
because the winter came down late, and the Volga ice was thin. The
children of these laggers are the men you meet on the plains, surprise
at their religious rites, and sup with in their homely tents. Steps
have been often taken to reclaim and fix these rovers, but with little
or no effect. Some families have joined the Kozaks, come under law,
and even embraced the cross; but the vast majority cling to their wild
life, their Asiatic dress, and their Buddhistic creed.

The upper classes are called White (literally, white bones), the lower
classes Black, just as in Asiatic fashion the Russian nobles are
called White, while the peasants are called Black.

The Kirghiz are of Turkish origin, and speak the Uzbek idiom of their
race. Divided into three branches, called the Great Horde, the Middle
Horde, and the Little Horde, they roam over, if they do not own, the
steppes and deserts lying between the Volga and Lake Balkash. Much of
this tract is sandy waste, with dots of herbage here and there, and
most of it lies beyond the Russian lines. Within these lines some
order may be kept; beyond them, in what is called the Independent
Steppe, the Kirghiz devilry finds an open field. These children of the
desert plunder friend and foe, not only lifting cattle and robbing
caravans, but stealing men and women to sell as slaves. All through
these deserts, from Fort Aralsk to Daman-i-koh, the slave-trade is in
vogue; the Kirghiz bandits keeping the markets of Khiva and Bokhara
well supplied with boys and girls for sale. Nor is the traffic likely
to decline until the flag of some civilized people floats from the
Tower of Timour Beg. Fired by hereditary hate, these Kirghiz bandits
look on every man of Mongolian birth and Buddhistic faith as lawful
spoil. They follow him to his pastures, plunder his tent, drive off
his herds, and sell him as a slave. But when this lawful prey escapes
their hands they raid and rob on more friendly soil; and many of the
captives whom they carry to Khiva and Bokhara come from the Persian
valleys of Atrek and Meshid. Girls from these valleys fetch a higher
price, and Persia has not strength enough to protect her children from
their raids.

When Ubasha fled from the Volga with his Kalmuk hosts, these Kirghiz
had a year of sweet revenge. They lay in wait for their retiring foes;
they broke upon their camps by night; they stole their horses; they
devoured their food; they carried off their women. Hanging on the
flank and rear of this moving mass, they cut off stragglers, stopped
communications, hid the wells; inflicting far more miseries on the
Kalmuks than these rovers suffered from all the generals sent against
them by the crown.

These Kalmuks gone, the Kirghiz crossed the borders and appeared on
the Volga, where they have been well received. Their khan is rich and
powerful, and in coming in contact with Europe he has learned to value
science; but the attempts which have been made to settle some portions
of his tribe at Ryn Peski have met with no success. The Emperor has
built a house for the khan, but the khan himself, preferring to live
out-of-doors, has pitched his tent on the lawn! A Bedouin of the
desert is not more untamable than a Kirghiz of the steppe.

The Nogays are Mongolians of a separate horde. Coming into the country
with Jani Beg, they spread themselves through the southern plains,
took wives of the people, and embraced the Mussulman faith. At first
they were a nomadic soldiery, living in camps; and even after the war
had died out, they kept to their wagons, and roamed through the
country as the seasons came and went. "We live on wheels," they used
to say: "one man has a house on the ground, another man has a house on
wheels. It is the will of God." Yet, in the course of five hundred
years, these Nogays have in some measure changed their habits of life,
though they have not changed their creed. Many of them are settlers on
the land, which they farm in a rough style; growing millet, grapes,
and melons for their daily food. Being strict Mohammedans, they drink
no wine, and marry two or three wives apiece. All wives are bought
with money; and divorce, though easy to obtain, is seldom tried. The
men are proud of their descent and their religion, and the crown
allows their cadis and mollahs to settle most of their disputes. They
pay a tax, but they are not enrolled for war.

These Mongolians occupy the Russian Steppe between the Molochnaya
River and the Sea of Azof.

The Gypsies, here called Tsiganie, live a nomadic life in the Eastern
Steppe, as in other countries, sleeping in wretched tents of coarse
brown cloth, and grovelling like dogs and swine in the mire. They own
a few carts, and ponies to match the carts, in which they carry their
wives and little folk from fair to fair, stealing poultry, telling
fortunes, shoeing horses, and existing only from hand to mouth. They
will not labor--they will not learn. Some Gypsies show a talent for
music, and many of their girls have a beauty of person which is highly
prized. A few become public singers; and a splendid specimen of her
race may marry--like the present Princess Sergie Golitsin of
Moscow--into the highest rank; but as a race they live apart, in true
Asiatic style; reiving and prowling on their neighbors' farms, begging
at one house, thieving at the next; a class of outlaws, objects of
fear to many, and of disgust to all. In summer they lodge on the
grass, in winter they burrow in the ground; taking no more thought of
the heat and dew than of the frost and snow. In color they are almost
bronze, with big fierce eyes and famished looks, as though they were
the embodied life of the dirt in which they wallow by day and dream by
night. Some efforts have been made by Government to civilize these
mysterious tribes, but hitherto without results; and the marauders are
only to be kept in check on the Eastern Steppe by occasional onsets of
Kozak horse.




CHAPTER LXIV.

DON KOZAKS.


Since the flight of their countrymen under Ubasha, the Kalmuks have
been closely pressed by their Moslem foes.

Their chief tormentors came from the Caucasus; from the hills of which
countries, Nogays and Turkomans, eternal enemies of their race and
faith, descended on their pasture lands, drove out their sheep and
camels, broke up their corrals, and insulted their religious rites. No
government could prevent these raids, except by following the raiders
home. But then, these Nogays and Turkomans were independent tribes;
their homes were built on the heights beyond the Russian lines; and
the necessities under which Russia lay--first, to protect her own
plains from insult; next, to preserve the peace between these
Buddhists and Moslems, gave her a better excuse for occupying the
hill-countries in her front than the sympathy felt in high quarters
for the Georgian Church. Pressed by these enemies, some of the Kalmuks
have appealed to the crown for help, and have even quitted their
camps, and sought protection within the Kozak lines.

The Kozak camps along the outer and inner frontiers--the Ural line and
the Volga line--are peopled by a mixed race of Malo-Russians, Kalmuks,
and Kirghiz; but the element that fuses and connects these rival
forces comes from the old free Ukraine, and is thoroughly Slavonic in
creed and race.

A Kozak of the Volga and the Don is not a Russian of Moscow, but of
Novgorod and Kief; a man who for hundreds of years has held his own.
His horse is always saddled; his lance is always sharp. By day and
night his face is towards the enemy; his camp is in a state of siege.
Compared with a Russian of Moscow, the Kozak is a jovial fellow, heady
and ready, prompt in remark, and keen in jest; his mouth full of song,
his head full of romance, and his heart full of love.

On the Ural River the Kozak has a little less of the Kalmuk, a little
more of the Kirghiz, in his veins; but the Ukraine blood is dominant
in both. It would be impossible for the Kalmuk and Kirghiz to live in
peace, if these followers of the Grand Lama and the Arabian Prophet
were not held in check by the Kozak camps.

First at St. Romanof, afterwards at Cemikarakorskoe, and other camps
on the Don, I find the Kozaks in these camps; eat and drink with them,
join in their festivals, watch their dances, hear their national
songs, and observe them fight their fights. An aged story-teller comes
into my room at St. Romanof to spin long yarns about Kozak daring and
adventure in the Caucasian wars. I notice, as a peculiarity of these
gallant recitals, that the old warrior's stories turn on practices and
stratagems, never on open and manly fights; the tricks by which a
picket was misled, a village captured, a caravan cut off, a heap of
booty won. As the old man speaks of a farm-yard entered, of a herd of
cows surprised, his face will gleam with a sudden joy; and then the
younkers listening to his tale will clap their hands and stamp their
feet, impatient to mount their stallions and ride away. When he tells
of harems forced and mosques profaned, the Kalmuks who are present
color and pant with Asiatic glee.

These Kozaks live in villages, composed of houses and gardens built in
a kind of maze; the houses thatched with straw, the walls painted
yellow, and a ring-fence running round the cluster of habitations,
with an opening only at two or three points. The ins and outs are
difficult; the passages guarded by savage dogs; the whole camp being a
pen for the cattle as well as a fortress for the men. A church, of no
great size and splendor, springs from the highest mound in the hamlet;
for these Kozaks of the Eastern Steppe are nearly all attached to the
ancient Slavonic rite. A flock of sheep is baa-ing on the steppe, a
train of carts and oxen moving on the road. A fowler crushes through
the herbage with his gun. On every side we see some evidence of life;
and if the plain is still dark and bare, the Kozak love of garden,
fence, and color lends a charm to the Southern country never to be
seen in the North.

A thousand souls are camped at St. Romanof, in a rude hamlet, with the
usual paint and fence. Each house stands by itself, with its own yard
and garden, vines, and melon-beds, guarded by a savage dog. The type
is Malo-Russ, the complexion yellow and Tartar-like; the teeth are
very fine, the eyes are burning with hidden fire. Men and boys all
ride, and every child appears to possess a horse. Yet half the men are
nursing babies, while the women are doing the heavier kinds of work. A
superstition of the steppe accounts for the fact of half these men
carrying infants in their arms, the naked brats pressed closely
beneath their coats. They think that unless a father nurses his
first-born son his wife will die of the second child; and as a woman
costs so many cows and horses, it is a serious thing--apart from his
affections--for a man on the Eastern Steppe to lose his wife.

No smoking is allowed in a Kozak camp, for dread of fire; though my
host at Cemikarakorskoe smokes himself, and invites his guests to
smoke. Outside the fence the women are frying melons and making
wine--a strong and curious liquor, thick as treacle, with a finer
taste. It is an ancient custom, lost, except on the Don. A plain
church, with a lofty belfry, adorns the camp; but a majority of the
Kozaks being Old Believers, the camp may be said to absent itself from
mass. These rough fellows, ready as they seem for raiding and
thieving, are just now overwhelmed with sorrow on account of their
church affairs!

Their bishop, Father Plato, has been seized in his house at Novo
Cherkask, and sent up the Don to Kremenskoe, a convent near Kalatch. A
very old man, he has now been two years a prisoner in that convent;
and no one in the camp can learn the nature of his offense. The Kozaks
bear his trouble with saddened hearts and flashing eyes; for these
colonists look on the board of Black Clergy sitting in St. Isaac's
Square, not only as a conclave going beyond its functions, but as the
Chert, the Black One, the incarnate Evil Spirit.

Cemikarakorskoe is a chief camp or town on the Lower Don. "How many
souls have you in camp?" I ask my host, as we stroll about. "We do not
know; our folk don't relish counting; but we have always five hundred
saddles ready in the stalls." The men look wild, but they are
gradually taming down. Fine herds of cattle dot the plains beyond
their fence, and some of the families sow fields of corn and maize.
They grow abundance of purple grapes, from which they press a strong
and sparkling wine. My host puts on his table a vintage as good as
Asti; and some folk say the vineyards of the Don are finer than those
of the Garonne and the Marne!

These Kozaks have soil enough to grow their food, and fill the markets
with their surplus. No division of land has taken place for thirty-two
years. A plain extends in front as far as the eye can reach; it is a
common property, and every man can take what he likes. The poorest
fellows have thirty acres apiece. In their home affairs, these
colonists are still a state within the state. Their hetman has been
abolished; their grand ataman is the crown prince; but his work is
wholly nominal, and they elect their own atamans and judges for a
limited term. Every one is eligible for the office of local ataman--a
colonel of the camp, who commands the village in peace and war; but he
must not leave his quarters for the whole of his three years. An
officer is sent from St. Petersburg to drill and command the troops.
Every one is eligible as judge--an officer who tries all cases under
forty rubles of account, and, like an ataman, the judge may not quit
his village even in time of war.

A great reform is taking place among these camps. All officers above
the rank of ataman and judge are now appointed by the crown, as such
men are in every branch of the public force. An ataman-general resides
with an effective staff at Novo Cherkask, a town lying back from the
Don, in a position to guard against surprise--a town with streets and
houses, and with thoroughfares lit by lamps instead of being watched
by savage dogs. But Novo Cherkask is a Russian city, not a Kozak camp;
the ataman-general is a Russian soldier, not a Kozak chief; and the
object kept in view at Novo Cherkask is that of safely and steadily
bringing these old military colonists on the Eastern Steppe under the
action of imperial law.

But such a change must be a work of time. General Potapoff, the last
ruler in Novo Cherkask, a man of high talents, fell to his work so
fast that a revolt seemed likely to occur along the whole line of the
Don. On proof that he was not the man for such a post, this general
was promoted to Vilna, as commander-in-chief in the fourth military
district; while General Chertkoff, an old man of conservative views,
was sent down from St. Petersburg to soothe the camps and keep things
quiet in the steppe. The Emperor made a little joke on his officers'
names:--"After the flood, the devil;" Potap meaning deluge, and Chert
the Evil One; and when his brave Kozaks had laughed at the jest, every
thing fell back for a time into the ancient ruts.

Of course, in a free Russia all men must be put on an equal footing
before the law, and Kozak privilege must go the way that every other
privilege is going. Yet where is the class of men that willingly gives
up a special right?

A Kozak is a being slow to change; and a prince who has to keep his
eye fixed day and night on these Eastern steppes, and on the cities
lying beyond them, Khiva and Bokhara, out of which have come from age
to age those rolling swarms of savage tribes, can hardly be expected,
even in the cause of uniform law, to break his lines, of defense, and
drive his faithful pickets into open revolt against his rule.