Жаворонки и совы. Глава 14

  Уже никуда не торопясь, я поел, задумываясь ни о чём над каждой ложкой, и очнулся только тогда, когда блестящий металл начал раздражающе скрести по дну миски. Усталость навалилась на меня как-то сразу, захотелось лечь и уснуть до утра. Вряд ли этот день мог принести мне ещё что-то такое, что было бы способно затмить завтрашнюю поездку на маяк.
  Наскоро сполоснув посуду, я приоткрыл дверь и выплеснул воду в сторону забора, спугнув полёвку, которая мгновенно скрылась под домом.
— Прости! — сказал я ей вдогонку, пожав плечами. Мне было хорошо и весело.
  Я стряхнул оставшуюся воду с миски и оставил её на столе, ещё не зная её постоянного места. Захватив газету, я забрался к себе на чердак и уселся в кресло. Пробежав глазами пару абзацев передовицы и ощутив тошноту от столичных новостей и видов, я бросил газету на столик, повесил пиджак на крючок и улёгся на кровать, не разуваясь. Свисающие с края ноги быстро затекли, а разглядывать потолок было скучно. Вот как, выходит, я совсем не умею бездельничать, когда мне действительно нечего делать.
  Я вспомнил про тетрадь, а заодно и про свой тайник за ящиком комода. Следовало проверить, всё ли в порядке. Я вскочил и одним рывком выдернул несчастный ящик из пазов. Всё было на месте, и меня охватил обжигающий стыд. Хотя деньги были моей единственной страховкой, как верёвка спелеолога, всё ещё связывающей меня с домом, нужно было принять пугающее меня решение: или я доверюсь этим улыбчивым людям, или жизнь снова превратится в ад даже в таком безмятежном месте.
  К своему разочарованию, я так и не смог ответить на этот вопрос, ограничившись тем, что вернул свёрток на место. Я всей душой ненавидел это переходное время, которое всегда приходилось переживать при переезде. К счастью, они случались в моей жизни лишь дважды.

  Впервые мне пришлось оставить единственный знакомый мне до последней половицы дом в двенадцать, когда мать покинула этот мир. Я помню, как отец, так и не сумев проронить ни одной слезы, с окаменевшим лицом и остановившимся взглядом бродил по комнатам, собирая вещи. Дом был продан — это было протестом отца против навязанного ему одиночества, и в один момент его — и мой — мир сжался до единственной комнаты над лавкой, которую мы делили с ним до тех самых пор, пока Олсен, по-своему отдавая дань моей матери, не привел в порядок крошечный чулан по соседству, утеплив его и покрасив стены в глубокий синий цвет.
  Я быстро обжился в своей каморке и очень любил её, в особенности летом, когда солнечные лучи, попадавшие в этот узкий пенал через квадратное окно, скользили по стенам, смешиваясь с тенью листьев каштана, который почти закрывал моё убежище от навязчивых взглядов с оживлённой улицы. Этот хаотичный убаюкивающий танец всегда напоминал мне море, и наблюдая за ним, я мог часами мечтать об ожидающем меня, непременно счастливом, грядущем.
  Через год после переезда отец начал учить меня своему ремеслу и даже платил мне какие-то скромные деньги, которые, по его мнению, никак не смогли бы меня развратить. Часть заработка я тратил на книги и очень важные в мальчишеской жизни вещи — лимонад и марки, остальное постепенно оседало в старой шкатулке, доставшейся мне от матери. Через десять лет, накопив большую часть суммы, а остальное заняв у Олсена, я купил небольшую квартиру, в которой и жил до вчерашнего дня. К чему лукавить — я смертельно устал от тесноты и запаха копчёной сельди, казалось, насквозь пропитавшего мою кожу, но больше всего — от нескончаемого отцовского горя, которое, как кислота, давно разъело ткань наших отношений, а к тому моменту стало гасить огонь и в моих глазах.
  Я безумно любил мать, и вопрос, почему жестокий Бог забрал её так рано — на который Всевышний так и не ответил — стал тем соляным кругом, что все эти годы не давал мне переступить порог церкви. Это злило отца до того, что губы его белели — правда, он никогда не поднимал на меня руку, просто замолкая на день или два. Я страдал, но моё страдание неугасимо тлело внутри, надёжно скрытое от чужих глаз, заставляя меня ещё более чутко ждать возможности сделать шаг к той жизни, которой — я знал это наверняка — всегда желала для меня моя мать.

  Аккуратно, будто извиняясь, я вставил ящик обратно и встал с коленок, намереваясь сесть в кресло. Сделав шаг, я ненароком пнул тетрадь, которую забыл положить обратно в тайник. С сухим клёкотом, будто потревоженная птица, тетрадь пролетела около полуметра и замерла, спрятавшись от меня под столом. Я решительно вытащил беглянку из убежища, несмотря на протестующие взмахи её разлинованных крыльев, затем достал сак из-под кровати и, пошарив в нём, не глядя, достал карандаш. Мысль о том, что само провидение вручило мне этот незатейливый предмет, чтобы я мог здесь, на краю земли, начать свою писательскую карьеру, рассмешила меня настолько, что я расхохотался бы от души, если бы не боялся разбудить Хелену. Глупости. Я буду, как и прежде, записывать сюда расходы. Да, это разумно.
  Я открыл тетрадь. Лёгкое дуновение колыхнуло чёлку, напомнив мне недавнее появление Марии на кухне. Несколько минут я смотрел на уродливый шрам на месте вырванной утром страницы. Ровные фиолетовые полосы следующей были надломлены вмятинами, оставшимися от предыдущих записей. Тетрадь, подрагивая в моих руках, терпеливо ждала, когда я решу её судьбу. Я положил её на столик и, не присаживаясь, по памяти набросал несколько цифр в столбик. Как учил меня Олсен, я решительной чертой отделил написанное от свободной поверхности листа и записал остаток. "Неплохо", — подумал я, оценив свои активы. Похоже, я могу не торопиться домой, если только совесть не изведёт меня раньше.
  Я смотрел на исписанную страницу, не удовлетворяясь сделанным. Ноги сами понесли меня к пиджаку. Достав из кармана утреннее письмо, я втиснул его куда-то в середину тетради, потом подошёл к комоду и аккуратно положил её в верхний ящик. Едва прикрыв дно, тетрадь смотрелась так сиротливо, что я решился и начал разбирать свой нехитрый багаж. Вещи скрывались в ящике в обратном вчерашнему порядке: шарф, платки, бритва, бельё. Пустой сак, потеряв форму и представительность, снова скрылся под кроватью.
  Утомившись, я прилёг на кровать и посмотрел на газету, размышляя, стоит ли она моего внимания. Возможно, завтрашний "Вестник" порадует меня больше? Может быть, местные новости, лишённые столичных блёсток и звёздной пыли, застилающей глаза читателя, заставят меня больше переживать за здешних обитателей? О чём фру Бишоп вообще умудряется писать? Ах, да, конечно, заезжая знаменитость. Да ещё пара впечатлений из поездки с учениками — и непременно с восхищённым отзывом какой-нибудь отличницы…
  Думая об этом, я не заметил, как уснул. Вероятно, прошло несколько часов, прежде чем я открыл глаза. Странный оранжевый свет, льющийся с улицы, заполнял мою комнату до самой крыши. "Пожар", — мелькнуло в голове. Я вскочил на ноги, не до конца проснувшись, и в один прыжок преодолел расстояние до окна. Закат, пылающий над морем, насколько хватало глаз, сразил меня, как знамение — Иоанна. Мне до зуда захотелось погрузиться в эту лаву целиком, и я скатился по лестнице быстрее, чем это сделал бы пожарный на отполированном руками шесте.
  Через минуту я уже стоял на том же месте, что и утром, совершенно оглушённый волнами огня, заливающими небо и море от дряхлеющей пристани справа до уже знакомой мне скалы, которая очерчивала границы моих новых владений слева. Каждую секунду небо над моей головой становилось на волос тусклее, а солнечный диск перед моими глазами темнел, набухал и краснел, будто пропитываясь пьянящей фруктовой влагой, сочащейся из райских кущ.
  Моё дыхание постепенно возвращалось к привычному ритму, и я, уже почти успокоившись, наблюдал, как на дальнем берегу бухты один за другим загораются тёплые жёлтые огни. "Это его искры", — догадался я, обрадовавшись неизвестно чему. Вечеру, слишком тёплому для этого времени года. Марии, которая, взволнованная моей выходкой, выбежала из дома вслед за мной и теперь стояла чуть позади.
  Невысокие волны с тихим шипением наползали на берег. Казалось, что море лениво помахивает хвостом. Удивительно, каким длинным может быть первый день новой жизни.