Разбитая мечта

Лето — прекрасная пора, но жара никогда не шла на пользу
ни моему телу, ни уму. И в июле 1988 года, истомив меня,
она взялась за моё воображение. Помню, как я размечтался
стать ветеринаром. Впрочем, об этом расскажу последовательно.

В Подмосковье на заре я просыпался под сухие щелчки
пастушьего кнута и раскатистое мычание коров. Раннее утро,
ещё не обожжённое жарой, будто приветствовало меня звучанием
нестройного хора: «Доброе муу-утро!» – такое слышалось мне
сквозь сон, словно добрый привет от мычащих бурёнок. «Милые
мои коровки!» – по-детски лепетал я в полусонном состоянии.

В советское время в доме отдыха молодым людям, как правило,
было скучно, если кому-то из них не удавалось обзавестись
друзьями и подругами. Скучал и я — моё веселье оборвалось;
приятели разъехались, лишив меня своего общества.
Без друзей-волейболистов и подруг-пловчих время для
меня будто остановилось. Настал период между заездами —
так называемая «пересмена» — когда гостеприимный дом
почти пустовал: прежние жильцы в большинстве своём уже
вернулись в город, а новые обитатели ещё не заселили его.

Пение в клубе под переливы пятирядного баяна массовика-
затейника меня не увлекало. До пятничного киносеанса
оставалось целых три дня. Смотреть телевизионные программы, —
сидеть в холле перед единственным на этаже телевизором и
вглядываться в чёрно-белый экран из-за спин малочисленных,
но тучных отдыхающих, — мне не нравилось. Поездка в автобусе
на водохранилище в один из жарких дней (о событии которого
я намереваюсь поведать читателям) не состоялась, так как
водитель крепко запил накануне. Почти обезлюдевший дом отдыха
«Бухловка» казался по-сиротски пустым в окружении лесов и полей.
Всюду царила тишина, и лишь громкая перекличка горожан-грибников
и собирателей ягод тревожила дятлов и соек. И до моего уха
доносились голоса охотников за лесной растительностью:

— Саша, ау!
— Ленуся!
— Я заблудилась! Ура! Я нашла белый...
— Иди на мой голос, ау!
— Ой, Саш, это желчный гриб...
— Забудь про эту дрянь, твою мать!
— Сашка, я тебя вижу...
— Ленчик, ты где?!
— Я обозналась!.. Это не ты... Бродят тут всякие лоси!..

Как и всем гостям на отдыхе мне был доступен казённый
спортивный инвентарь: видавшие виды теннисные и бадминтонные
ракетки, шахматная доска с истерзанными слонами и
обезглавленными конями, и волейбольный мяч с дырявой сеткой,
выдаваемой под залог. С шахматной доской под мышкой,
покинутый моими приятелями, я играл со старушками в домино.
В удушающую жару не до чтения было мне, поэтому я часто
посещал пляж мелкой речушки, куда обыкновенно шествовал
по тенистой лесной тропинке — как это случалось ранее в
компании милых друзей. Дорога до пляжа занимала час быстрой
ходьбы. Не в номере же под душем целый день стоять! Но
освежался и под душем — когда, казалось, на путь к речке
не находилось во мне никаких сил.

Едва прохладный по ночам июль давал мне передышку, но в
дневное время вновь пытал гнетущим зноем. Вскоре пекло
окончательно свело меня с ума. Помню и день недели, и свой
первый и последний симптом безумия: галлюцинацию. Во
вторник перед обедом, приняв душ, я погляделся в зеркало и
обомлел, встретившись взглядом с незнакомцем. Тот, одетый
в белый халат, своими тонкими пальцами теребил бородку и
глядел на меня сквозь очки. На его широких плечах чернел
стетоскоп, а на голове белел накрахмаленный медицинский
колпак, украшенный красным крестом. И в отражении узнал
я не себя, а настоящего Айболита.

То есть, в тот день, сидя в душном помещении, препоясанный
вафельным полотенцем, я буквально вообразил себя
ветеринаром. И поверил вымыслу. Жара, что тут скажешь!
В палящей духоте моего номера мне интенсивно мечталось
лечить коров.

«Они же не просто так каждое утро ревут под окном?! –
подумалось мне. — Они нуждаются в лучшей заботе».

Оделся и вышел на улицу ради одного: проветриться. И в
березняке, и в тени беседки, — куда бы я ни направлялся, —
фантазия не отпускала меня от себя ни на шаг. В пустую
голову и не такое взбредёт. А чем заполнена голова юноши
на отдыхе без подруг, приятелей, книг и кино? Никем и ничем.
Разве что только светлой мечтой о врачевании крупного
рогатого скота, которой я и покорился. Малодушный!

Через дорогу от дома отдыха находился совхоз Бабаево, куда
я и отправился после обеда. Перед моими глазами как море
раскинулось необъятное картофельное поле, близ которого на
зелёном островке под безоблачным небом обитали счастливые
бабаевцы. Счастье их проживания состояло из работ на тракторах
в поле и ручного труда в собственных огородах. Ещё аборигены
разводили скот — для домашних нужд и во благо совхоза; по
воскресеньям они обычно ездили на «колбасных электричках»
в Москву и обратно.

Сама же среда обитания в Бабаево была головокружительно
здоровой. Здесь в воздухе пьяняще и до слёз пахло клевером,
луговыми ромашками и пряным силосом. Звенели шмели,
а бабаевские слепни с лёту били в глаз. На ветвях яблонь,
благоухая, наливались соками райские плоды. Во дворах
частных домов всхрапывали жилистые кони, обмахиваясь
гривами. Суетливо носились куры и самозабвенно блеяли
козы. Беснующиеся собаки на привязи лаяли, и некоторые
из них, увидев меня, с визгом бросались на изгородь. Так все
здесь оживились моим появлением. «Бабаево!» — чудесное
слово, казалось, припевом звучало во мне. А искомые мной
коровники окаймляли поле; я устремился к ним — туда, где
обитали милые моему сердцу бурёнки.

В то время я был учащимся медучилища, успев пройти два
курса. Фельдшерский диплом, который я мечтал получить,
открывал передо мной двери любого вуза. И прежде всего —
медицинского. Я, конечно, давно определился в выборе
будущей специальности и видел себя врачом-педиатром. Но
в тот жгучий летний месяц далёкого 1988 года разум мой
помутился, и в нём разыгрались романтические фантазии;
опустошённость и полное безделье сыграли со мной злую
шутку.

Приблизившись к одному из коровников, я приметил поблизости
женщину с косой. Не испугавшись, подошёл к труженице, а та,
наморщив лоб и выдвинув челюсть вперёд, только пристальнее
всматривалась в моё лицо. Никого так и не признав во мне,
она хмыкнула. А я, не забыв поздороваться, поинтересовался:

— Можно ли увидеть ветеринара?
— А почему же нельзя?! Во́на на сене возле коровника.
Я только от него. Лежит себе, как скошенный.

Подходя к стогу, увидел распятого на сене белобрысого
мальчишку с раскинутыми руками и скрещёнными в голенях
ногами. Шагнув ближе и вглядевшись в бесчувственное тело,
я понял, что на сене лежит поджарый мелкорослый мужичок,
из одежды на котором не много: сандалии без носков, плавки
и панама. И человек этот совершенно седой. А белёсые волосы
на груди скрывают выцветшую татуировку женской головы над
словом «Галя». От стога разило перегаром, но ради благотвор-
ного общения я подступил к чернокожему человечку. Тот жевал
травинку, да и забыл про неё, криво жмурясь от солнца.
Загорелый и являлся совхозным ветеринаром по имени Петрович,
которому на вид перевалило за сорок лет. Но кто угадает
истинный возраст карлика!

— Можно с вами поговорить? – я наклонился к нему.

Распятый задвигался и разлепил один глаз. Им он зыркнул
из-под козырька ладони, приложенной к густым бровям под
панамой. «Мальчишка» кивнул и гелевым голосом проскрипел:
— Давай, ёлки!

Разговорились. Пусть сбивчиво, но я поведал доктору про
неуёмную свою тягу к бурёнкам, вымышленную от начала до
конца подлой жарой. Невольно приукрашивая через слово, я
сгущал краски и живописно описывал собственную увлечённость
ветеринарией, нагородив что-то про романтизм, присущий
работе скотского доктора.

— Горожанин?! – подытожил Петрович, как только я закончил
завиральную исповедь. — Ну, пойдём! – и травинка во рту
оживилась.

Доктор, достав из-под себя, надел мятую клетчатую
рубашку без рукавов и с оторванным карманом. Встал и на-
тянул брючки, попеременно запрыгав на одной ноге, единожды
рухнув в сено. С преобразившимся человеком, который своим
ростом был мне по локоть, мы вошли в коровник и прошли
вглубь помещения меж задами красно-пёстрых и чёрно-белых
коров. Каждая из них крутила хвостом и озиралась на нас.
Мы же остановились у противоположного входа — там,
где Петрович, сдвинув на ухо панаму, снял с крючка длинную
жёлтую перчатку. Надетая им перчатка доходила до плеча.

— Коровки нравятся, говоришь? – и ветеринар, подойдя
сзади к одной чубарой бурёнке, изогнул её хвост. При-
двинув к своим ногам табурет, он как воробей вспрыгнул
на него. — Вот чем заниматься будешь! – не морщась, он
нырнул правой рукой в корову.

Сначала пропала кисть, и тут же под хвостом рука исчезла
по локоть. Мгновенно по плечо ветеринар провалился в бурёнку.
Он припал щекой к её заду и охлопывал левой рукой пятнистую
коровью ногу. Один глаз врач сощурил, а своим языком принялся
слюнявить губы, выплюнув былинку и подмигнув мне другим — не
прищуренным глазом. Корова завертела ушами, мотнув головой.
Замычала и, задрав хвост кочергой, оглянулась на меня. И весь
коровник в один миг взволновался и оглушительно заревел. Хор
двурогих грянул как по команде. Бурые тёлки, мычавшие наперебой
с пеструшками, не могли перекричать друг друга, но при этом
продолжали жевать.

— Впечатляет?! – прокричал и Петрович.
— Муу-у, – промычала и Зорька, будто вопрошая, ибо мне послы-
шалось: «Ну?»
— Очень! – громко ответил я только ветеринару, разумеется.

Доярки, по делу сновавшие взад-вперёд, смотрели на меня.
Перемигивались меж собой и кивали, поводив плечами. Прошла
мимо и та женщина, что прежде была возле хлева. В её руках
теперь была доильная аппаратура. Женщина пробуравила меня
свирепым взглядом, в котором я прочитал: «Ходють тут всякия!»

Ветеринар вынул из пегой коровы руку без перчатки и спорхнул
с табурета.

— Резинка моя утонула! – весело сказал Петрович. — Позже
всплывёт! – уверенно сообщил мне.

Вся рука его была покрыта, как виделось мне, зеленоватой
глиной вперемешку с травой. Врач струёй из шланга словно
сбрил с кожи травяную щетину. Затем он нащупал в кармане
своих брюк смятую папиросу и, выудив её, закурил, прежде
обжав её гильзу грязными пальцами.

— Тёлка-то я́ловая, Мань! – огорчённо крикнул кому-то
из женщин Петрович, убедившийся в том, что корова не
беременна.
— Может, сам покроешь, Петрович? Не все силы ещё пропил,
а?! – отозвалась незримая, но находящаяся где-то рядом
Маня-невидимка, — или во́на, пусть штудент сработает! –
всеобщий женский смех слился с мычанием.

Петровичу, выпустившему дым через ноздри и будто не услы-
шавшему в свой адрес обидной колкости, пришлась по душе
идея скрестить корову со «штудентом», и эскулап попугай-
ничал:
— Значит, коров любишь? – ехидно улыбнувшись, вновь спросил
он меня.
— Да, очень.
— Хочешь сходить под хвост? – поступило от него предло-
жение. — Тут умения нужно не больше бычьего!
— Не сегодня, дядя, – опешив, парировал я.
— А приходи завтра! – специалист хрипло засмеялся, подавившись
дымом. Панама на его голове заплясала.
— Спасибо за приглашение, – ответил я скорее машинально, живо
выносимый на свежий воздух вихрем бабского визга и коровьего
мычания.

На следующий день в коровник я не пошёл и никогда больше
к Петровичу не ходил, скоро забыв про пигмея-ветеринара и
его весёлых доярок. Я играл в шахматы и волейбол с новыми
приятелями; приехали отдыхающие, и я оброс знакомствами,
потому что легко схожусь с людьми. Наивные люди — всегда
общительны. Я купался и загорал. Ходил по пятницам в
кино и на танцы с прелестными девушками, поселившимися
в «Бухловке». Жара отступила с началом августа; новый месяц
одаривал отдыхающих дневным теплом и предзакатной прохладой.
По утрам я по-прежнему слышал грустное мычание под щелчки
кнута.

Ветеринаром я так и не стал. Петрович и доярки разбили
мою мечту — детскую и пустую, едва зародившуюся и, как
оказалось, не способную к воплощению. За что я им всем
искренне благодарен.