Разбитая мечта

Лето — прекрасная пора. Но жара никогда не шла на пользу ни моему телу, ни уму. И в июле 1988-го года, истомив меня,
она взялась за моё воображение, рисуя в нём странные картины. Помню, как я размечтался стать ветеринаром.
Впрочем, обо всём по порядку.

В Подмосковье на заре я просыпался под сухие щелчки пастушьего кнута и раскатистое мычание коров. Раннее утро, ещё не обожжённое жарой, словно приветствовало меня, а коровы пели:

— Му-у-ы здесь, Костя! Доброе му-у-утро! – по-детски представлял я себе, что бурёнки приветствуют меня.

В советское время в доме отдыха молодым людям, как правило, было скучно, если кому-то из них не удавалось обзавестись друзьями и подругами. Скучал и я, ибо веселье моё оборвалось; мои приятели разъехались, лишив меня своего общества. Без друзей-волейболистов и подруг-пловчих время для меня остановилось. Настал период между заездами – так называемая пересмена – когда гостеприимный дом почти пустовал. Прежние жильцы в большинстве своём уже́ вернулись в город,
а новые обитатели ещё не заехали.

Пение в клубе под переливы пятирядного баяна меня не увлекало. До пятничного киносеанса было далеко. Смотреть же телевизионные программы, – сидя в холле и вглядываясь в чёрно-белый телеэкран из-за спин малочисленных, но тучных отдыхающих, – мне не нравилось. Автобусная поездка на водохранилище в тот день не состоялась, так как водитель запил на пересмене.

Почти обезлюдивший дом отдыха «Бухловка» казался по-сиротски пустым в окружении лесов и полей. Всюду царила тишина, и лишь редкая перекличка горожан-грибников и собирателей ягод тревожила дятлов и соек. И до моего уха доносились голоса́ охотников за лесной растительностью.

— Саша, ау!
— Ле́нчик!
— Я заблудилась! Ура! Я нашла белый!
— Иди на мой голос, ау!
— Ой, Саш, это желчный гриб.
— Забудь про эту дрянь, твою мать!
— Сашка, я тебя вижу!
— Ле́нчик, ты где?
— Я обозналась! Это не ты!

Как и всем гостям на отдыхе мне был доступен казённый спортивный инвентарь: видавшие виды теннисные и бадминтонные ракетки, шахматная доска с истерзанными слонами и обезглавленными конями, и волейбольный мяч с дырявой сеткой, выдаваемой под залог. С шахматной доской под мышкой я играл со старушками в домино.

В удушающую жару мне было не до книг, и я часто посещал пляж мелкой речушки, куда обыкновенно шествовал по тенистой лесной тропинке. Дорога до пляжа занимала час быстрой ходьбы. Не в номере же под душем целый день стоять! Но освежался и под душем — когда, казалось, на путь к речке не находилось во мне никаких сил.

Едва прохладный по ночам июль давал мне передышку, но в дневное время вновь пытал гнетущим зноем. Вскоре пекло окончательно свело меня с ума. Помню и день недели, и свой первый и последний симптом безумия: галлюцинацию. Во вторник перед обедом, приняв душ, я погляделся в зеркало и обомлел, встретившись взглядом с незнакомцем. Тот, одетый в белый халат, своими тонкими пальцами теребил бородку, глядя на меня сквозь очки. На его же широких плечах чернел стетоскоп, а на голове белел накрахмаленный медицинский колпак, украшенный красным крестом. И узнал я в человеке не себя, а настоящего Айболита.

То есть, в тот день, сидя в душном помещении и препоясанный вафельным полотенцем, я буквально вообразил себя ветеринаром. И поверил вымыслу. Жара, что тут скажешь! В палящей духоте моего но́мера мне интенсивно мечталось лечить коров. Они же не просто так каждое утро ревут под окном?! – подумалось мне.

Оделся и вышел на улицу ради одного: проветриться. И в березняке, и в тени́ беседки, – куда бы я ни направлялся, – фантазия не отпускала меня от себя ни на шаг. В пустую голову и не такое взбредёт! А чем заполнена голова юноши на отдыхе без подруг, приятелей, книг и кино? Никем и ничем. Разве что только светлой мечтой о врачевании крупного рогатого скота, которой я и покорился. Малодушный!

Через дорогу от дома отдыха находился совхоз «Бабаево», куда я и направился после обеда. Передо мной как море раскинулось неоглядное картофельное поле, близ которого на зелёном островке под безоблачным небом обитали счастливые бабаевцы. Счастье их проживания состояло из работ на тракторах в поле и ручного труда в собственных огородах. Ещё аборигены разводили скот — для домашних нужд, и во благо совхоза, по воскресеньям катаясь на «колбасных» электричках — до Москвы и обратно.

Сама же среда обитания в «Бабаево» была головокружительно здоровой. Здесь в воздухе пьяняще и до слёз пахло клевером, луговыми ромашками и пряным силосом. Звенели шмели, а бабаевские слепни с лёту били в глаз. На ветвях яблонь, благоухая, наливались соками райские плоды. Во дворах частных домов храпели жилистые кони, обмахиваясь гривами. Суетливо носились куры и самозабвенно блеяли козы. Бесновались собаки на привязи, и некоторые из них, видя меня, бросались на изгородь. Так все здесь искренне были мне рады. «Бабаево» — чудесное имя припевом звучало во мне!
А искомые мной коровники окаймляли поле, и я устремился к ним – туда, где обитали милые моему сердцу бурёнки.

В то время я был учащимся медучилища, успев пройти два курса. Фельдшерский диплом, – получи я его, – открывал передо мной двери любого ВУЗа. И, прежде всего, медицинского. Я, конечно, давно определился в выборе будущей специальности и видел себя врачом-педиатром. Но в тот жгучий летний месяц далёкого 1988-го года разум мой помутился, и им овладел мечтательный блуд. Опустошённость и полное безделье сыграли со мной злую шутку.

Приблизившись к одному из коровников, я приметил поблизости женщину с косой. Не испугавшись, подошёл к труженице,
а та, наморщив лоб и выдвинув челюсть вперёд, лишь пристальней всматривалась в моё лицо. Никого так и не признав во мне, она хмыкнула. Я же, не забыв поздороваться, поинтересовался:

— Можно ли увидеть ветеринара?
— А почему ж нельзя?! Во́на, на сене у коровника. Я только от него. Лежит себе, как скошенный.

Подходя к стогу, увидел распятого на сене белобрысого мальчишку с раскинутыми руками и скрещенными в голенях ногами. Шагнув ближе и вглядевшись в бесчувственное тело, я понял, что на сене лежит поджарый мелкорослый мужичок, из одежды на котором не много: сандалии без носков, плавки и панама. И человек этот совершенно седой. А белёсые волосы на груди́ скрывают выцветшую татуировку женской головы над словом «Галя». От стога разило перегаром, но ради приятного общения я подступил к чернокожему человечку. Тот жевал травинку, да и забыл про неё, криво жмурясь от солнца. Загорелый и являлся совхозным ветеринаром по имени Петрович, которому на вид перевалило за пятьдесят лет.

— Можно с вами поговорить? – я наклонился к нему.

Распятый задвигался и разлепил один глаз. Им он зыркнул из-под козырька ладони, приложенной к густым бровям под панамой. “Мальчишка” кивнул и басовито предложил:

— Давай, ёпть!

Разговорились. Путано, но всё же я поведал доктору про неуёмную свою тягу к бурёнкам, вымышленную от начала до конца подлой жарой. Невольно привирая через слово, я сгущал краски, живописно выводя собственную увлечённость ветеринарией. Говорил что-то про романтизм, присущий работе скотского доктора.

— Горожанин?! – подытожил Петрович, как только я закончил завиральную исповедь. — Ну, пойдём! – и травинка во рту оживилась.

Доктор, достав из-под себя, надел клетчатую рубашку без рукавов и с оторванным карманом. Надел и брюки, попеременно прыгая на одной ноге, единожды рухнув в сено. С преобразившимся человеком, который своим ростом был мне по локоть, мы вошли в коровник и прошли вглубь помещения меж задами пятнистых коров. Каждая из них крутила хвостом, озираясь на нас. Мы же остановились у противоположного входа – там, где Петрович, сдвинув на ухо панаму, снял с крючка длинную жёлтую перчатку. Надетая им перчатка доходила до плеча.

— Коровки нравятся, говоришь? – и ветеринар, подойдя сзади к одной чубарой бурёнке, изогнул её хвост. Придвинув к своим ногам табурет, он как воробей вспрыгнул на него. — Вот чем заниматься будешь! – и нырнул правой рукой в корову.

Сначала пропала кисть, и тут же под хвостом рука исчезла по локоть. Потом и по плечо ветеринар провалился в корову.
Он припал щекой к её заду, охлопывая левой рукой пятнистую коровью ногу. Один глаз врач сощурил, а своим языком принялся слюнявить губы, выплюнув былинку и подмигивая мне другим – не прищуренным глазом. Корова завертела ушами, мотнув головой. Замычала и, задрав хвост кочергой, оглянулась на меня. И весь коровник в один миг взволновался и оглушительно заревел. Хор двурогих грянул как по команде. Тёлки, мыча наперебой с пеструшками, не могли перекричать друг друга, продолжая при этом жевать.

— Впечатляет? – прокричал Петрович.
— Му-у, – промычала и Зорька, будто вопрошая, ибо мне послышалось: «Ну?»
— Очень! – громко ответил я только ветеринару, разумеется. 

Доярки, по делу снующие взад-вперёд, смотрели на меня и, перемигиваясь меж собой и кивая, поводили плечами. Прошла мимо и та женщина, что прежде была возле хлева. В её руках теперь была доильная аппаратура. Женщина пробуравила меня свирепым взглядом, в котором я прочитал: «ходють тут всякия!»

Ветеринар извлёк руку из пегой коровы и спорхнул с табурета. Перчатка по всей длине была, как показалось мне, в зеленоватой глине вперемешку с травой. Врач, не снимая перчатку с руки, струёй из шланга словно сбрил с резины травяную щетину. Потом, освободившись от жёлтого чулка, повесил его на перекладину и закурил, как видел я, не помыв рук.

— Тёлка-то яло́вая, Мань! – разочарованно крикнул кому-то из женщин Петрович, убедившийся в том, что корова не беременна.
— Может, сам покроешь, Петрович? Не все силы ещё пропил, а?! – отозвалась незримая, но находящаяся где-то рядом
Маня-невидимка, — или во́на, пусть штудент сработает! – и всеобщий женский смех слился с мычанием.

Петровичу, будто не услышавшему в свой адрес обидной колкости, пришлась по душе идея скрестить корову со “штудентом”, и эскулап попугайничал:
— Значит, коров любишь? – ехидно улыбаясь, вновь спросил он меня.
— Да, очень.
— Хочешь сходить под хвост? – поступило от него предложение, — тут умения нужно не больше бычьего.
— Спасибо, как-нибудь в другой раз, дядя, – опешив, парировал я.
— А приходи завтра! – и специалист хрипло засмеялся, давясь дымом. Панама на его голове заплясала.
— Спасибо за приглашение, – ответил я машинально, живо выносимый на свежий воздух вихрем бабского визга и коровьего мычания.

На следующий день в коровник я не пошёл и никогда больше к Петровичу не ходил, скоро забыв про пигмея-ветеринара и его весёлых доярок. Я играл в шахматы и волейбол с новыми приятелями. Приехали отдыхающие, и я оброс знакомствами, потому что легко схожусь с людьми. Наивные люди — всегда общительны. Я купался и загорал. По пятницам же ходил в кино и на танцы с кем-то из девушек, поселившихся в «Бухловке». Жара отступила с началом августа, и новый месяц баловал отдыхающих дневным теплом и предзакатной прохладой. По утрам я по-прежнему слышал грустное мычание под щелчки кнута.

Ветеринаром я так и не стал. Петрович и доярки разбили мою мечту — детскую и пустую, едва зародившуюся и, как оказалось, не способную к воплощению. За что я им всем искренне благодарен.