Глава сто двадцать пятая

МАРТА, 7-ГО ДНЯ 1917 ГОДА

ИЗ ДНЕВНИКА ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II:

«7-го марта. Вторник
Получил еще два письма от дорогой Аликс, привезенные двумя офицерами конвоя. В 11 час. принял Williams, Janin, Ryckel; все так тепло и участливо относятся. Завтракала мам'а, просидел с нею до 2 1/2. Принял Coanda, Romei, Marcengo и Лонткевича. Погулял около часа. Погода была мягкая, но целый день шел снег. После чая начал укладывать вещи. Обедал с мам'а и поиграл с ней в безик».

О ЧЕМ ПИСАЛИ ГАЗЕТЫ 7-ГО МАРТА 1917 ГОДА.

«НОВОЕ ВРЕМЯ»:

«С о б ы  т и я  д н я.
Из всех городов России получаются телеграммы с сообщением о признании Временного Правительства, установление которого встречено, ликованием народа.    
На керманшахском направления наши части, преследуя турок, заняли Харунабад.     Неприятельский пароход, обнаруженный нашими судами, выбросился на берег близ Констанцы. Пароход уничтожен, экипаж бежал.    
Французские и британские войска соединились в Нэле.    
Британские войска в Месопотамии отбросила турецкие арьергарды и заняли Мушахдие.    
Германской подводной лодкой потоплены без предупреждения три американских парохода, шедших из Лондона в Нью-Иорк.    
Неприятельские воздушные суда совершили налет на юго-восточные графства Англии и сбросили бомбы над Кентом.    
Цеппелин, пытавшийся произвести налет на Париж, был сбит около Компьена и упал объятый пламенем. Экипаж погиб.    
Китайское правительство объявило разрыв дипломатических сношений с Германией и захватило германские суда, находившиеся в Шанхае. (С. т.).    
В германских концессиях в Тяньцзине и Ханькоу введена китайская полиция.    
Пуанкарэ в виду отказа Дешанеля обратился к Рибо с предложением образовать кабинет «патриотического единения».    
Французские социалисты обратились с приветствием к русским социалистам, указывай, что война должна иметь своим концом политическую свободу народов и их национальную независимость.    
Французская печать отмечает значение для России совершившегося переворота и падения германизма в России.    
Английская печать, обсуждая русскую революцию, считает ее концом германизма в России, продолжавшегося несколько столетий.    
Итальянская печать, обсуждая события в России, отмечает негодность и подкупность старого режима.    
В Кельне взорвался завод военных снаряжений. Погибло несколько сот рабочих.

И н о с т р а н н а я  п е ч а т ь  о  п е р е в о р о т е   в  Р о с с и и.
ЛОНДОН, 3 марта.
«Daily Telegraph», кратко изложив ход событий в Петрограде говорит: «Лица, подобные Штюрмеру и Протопопову, вызвали справедливую ненависть к себе со стороны думских патриотов, их интриги повели к тому, что тлевший огонь теперь запылал ярким пламенем. Счастливым обстоятельством следует признать единение армии и народа. В единении этом лучший залог русского патриотизма и всей будущности России». «Daily Chronicle» напоминает историю России за последние два года; указав, как постепенно народ, армия и Гос. Дума объединялись в противодействии темным германофильским влияниям и отметив, что царь утратил последние шансы в конце 1916 г., когда он мог изменить роковой курс внутренней политики, воспользовавшись выступлениями в Гос. Думе по поводу министерства Штюрмера, газета говорит: «Совершившаяся в России революция является делом не одной какой-нибудь партии, но всего народа. Наша великая союзница может быть уверена, что наши горячие симпатии будут сопровождать ее в ее движении по открывшемся перед нею новому пути.
ПАРИЖ, 4 марта.    
«Echo de Paris» говорит: «Старый порядок пал, так как Россия боялась, что при осуществлении его она не достигнет скорой и полной победы». Газета подчеркивает, что милитаристская и абсолютистская Пруссия остается единственной в мире твердыней режима, повсюду уже осужденного.
F«igaro» пишет: «Революционное движение в России является национальным и патриотическим по своему происхождению. Германия пробудила во всех расах могущественный инстинкт самоохранения и погибнет под ударами всеобщего возмущения».
«Rappel» говорит: «Непреклонная решимость наших союзников дает новый поворот событиям на восточном фронте. Император Вильгельм должен чувствовать себя потрясенным».    
Пишон в «Petit Journal» говорит: «Новый режим несомненно придаст новую силу союзникам и избавит их от тревог, которые вызывало общее положение в связи с постоянной угрозой смуты в России. События в России не то, на что надеялись в Вене и Берлине, где учитывалась лишь возможность смут и анархии».
«Petit Journal», а некоторые другие газеты отмечают, что, по свидетельству истории, некоторые движения заразительны.
«Excelsior» говорит: «Энергия, с которой ведется война еще более повысится. Присоединение к движению великого князя Николая Николаевича и генерала Алексеева доказывает, что переживаемые Россиею исторические дни внесут счастливый и благодетельный оборот в ход событий». 
«Gaulois » говорит: «Панславизм утверждается. Германофильские влияния окончательно исчезают в среде русского правительства. Переворот в России есть проявление решимости продолжать вместе с союзниками борьбу против германской тирании. Свершились великие события. Россия познает самое себя и воодушевляется единой мыслью, которая будет вдохновлять отныне все ее поступки, мыслью, что победа над Германией является одним из существеннейших условий в деле освобождения России.    
«Humanite» пишет: «Переворот совершился при кликах: «Да здравствует Франция!» Французы должны гордиться тем, что страна наша призывается даже в час убийственной междоусобной войны народами, желающими освободиться от внутренней и внешней опасности».
Эрве в «Victoire» говорит: «Какой удар для императора Вильгельма и прусских юнкеров. Какой пример для германского народа. Союзники одержали ни с чем несравнимую моральную победу».
По мнению «New-York Herald», германское влияние навсегда изгнано из России (Аг. Гаваса). (ПТА).

П р и б ы т и е  г е н.  К о р н и л о в а.
5 марта в Петроград приехал вновь назначенный командующим войсками петроградского военного округа ген. Корнилов и н а царскосельском вокзале был встречен ген. Аносовым.

Т р е б о в а н и е  а р е с т а  Н и к о л а я  II.
(По телефону от нашего корреспондента).
ПЕТРОГРАД. 7—III. Полученное здесь по телефону постановление Московского Исполнительного комитета общественных организаций спешно обсуждался в здешних политических и общественных кругах.Вашему корреспонденту удалось выяснить, что подавляющее большинство Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов вполне разделяет точку зрения Московского Исполнительного Комитета общественных организаций и считает безусловно необходимым немедленный арест Николая II, так как оставление его на свободе считается опасным и угрожающим общественному спокойствию и новому государственному порядку и строю.Одновременно возник вопрос и об аресте супруги Николая II Александры Феодоровны, оставление которой на свободе считается не менее опасным.Вопрос этот будет поставлен на обсуждение Совета рабочих и солдатских депутатов и в случае утвердительного его решения, временному правительству будет предъявлено требование о немедленном аресте Николая II и Александры Феодоровны».

«ВЕЧЕРНИЙ КУРЬЕР»:

«Н а с т р о е н и е  в  д е й с т в у ю щ е й  а р м и и.
(По телефону от нашего корреспондента).
ПЕТРОГРАД. 7 III. Из действующей армии телеграфируют:Начальник штаба главнокомандующего ген.-адъютант Алексеев по телеграфу отдал распоряжение прочесть манифест об отречении Николая II и акт об отречении Михаила Александровича во всех частях войск и одновременно отпечатать и разослать его по всей армии во все части.Согласно этого распоряжения оба акта об отречении были прочитаны командирами частей перед выстроенными частями войск. Армия покрыла чтение манифеста восторженными кликами «ура». Оркестры играли марсельезу.Настроение во всей действующей армии приподнятое и восторженное. Энтузиазм солдат не подается описанию. Все убеждены, что начинается новая эпоха мировой войны и час победы приближается.Известие об отречении и об установлении нового строя в России встречается со вздохом облегчения.

Н и к о л а й  II  в  с т а в к е.
(По телефону от нашего корреспондента).
ПЕТРОГРАД. 7 III. Из Могилева сюда телеграфируют:В ставку прибыл Николай II, встреченный сдержанно как командным составом, так и нижними чинами действующей армии.Генерал Алексеев, в присутствии Николая II, прочитал перед выстроенными стройными рядами манифест об отречении Николая II, и акт об отречении Михаила.Оба акта были встречены войсками восторженно.После прочтения актов об отречении Николай II обратился к войскам с речью, в которой призывал их к полному повиновению Временному правительству и к признанию нового строя.Речь Николая II не произвела на солдат и офицеров никакого впечатления. В действующей армии никто не верит в ее искренность и считают ее вынужденной.

Ц а р с к о с е л ь с к а я  к л и к а.
(По телефону от нашего корреспондента).
ПЕТРОГРАД. 7-III. Сообщаем некоторые не лишенные интереса известия о времени предшествовавшем революции. На похоронах Гришки Распутина Протопопов падал на колени, кликушествовал и кричал:     — Среди нас Христос. Труп Распутина перевезли как реликвию, не сознавая, что выстрел в Гришку, был первым выстрелом революции.Те, которые имели доступ в Царское село и не потеряли еще совести, те кто понимал что происходит в России и куда ее ведет Николай II, ездили и убеждали. Говорил о положении страны председатель Думы Родзянко на докладах. Говорили великие князья, но ничего не помогало — ответ был один.     — Мы знаем лучше настроение. Народ нас любит. Александра Федоровна поехала в Новгород и когда на вокзале после губернатора к ней обратился с низкопоклонной речью городской голова, стоявшая рядом Вырубова, этот злой гений царской семьи всесильно улыбалась: — Говорят народ против, а слышите на улицах кричат «ура». Александра поехала по улицам Новгорода. Толпа действительно кричала, а когда Александра вернулась к себе в Царское село, ее ждали телеграммы от союза русского народа и в каждой телеграмме от имени десятков и сотен тысяч населения уверяли о верноподданнических чувствах и советовали не верить «болтунам» из Гoc. Думы.Кроме Протопопова, Вырубовой, Фредерикса и может быть Воейкова никому не верили».

ИЗ ДНЕВНИКА ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ ФЕДОРОВНЫ:

«7/20 марта. <...> написала письмо Аликс, получила, наконец, и от нее три старые телеграммы... Завтракала с Ники. Снег идет постоянно. Ники принял военных агентов, а я в 3 часа отправилась к себе. Все безнадежно плохо!
Приехал Александр, чтобы убедить Ники ехать сразу дальше. Легко сказать — со всеми больными детьми!
Все ужасно! Да поможет Бог! Ники приехал в середине дня с Лейхтенбергским. Я передала ему, что Александр и Вильямс советуют ему не задерживаться в Царском Селе. Прибыл Нилов и сказал, что Ники может завтра ехать...»

ИЗ ДНЕВНИКА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА:

«5 марта, воскресенье, Гатчина.
В 11 ч. Наташа, [великий князь] Георгий [Михайлович], Тата и я по­ехали во дворец в церковь. До завтрака прошлись в саду. Днем Наташа и я катались в санях, поехали через Зверинец на Егерскую [слободу], где оставили у [А. И.] Фуражкина Волчка. Затем в Приорате немного прошлись. Встречали нижних чинов, многие не отдавали честь. После чая читали газеты, «Новое Время» и «Речь», кот[орые] сегодня в пер­вый раз вновь появились после недельного перерыва. Был [В. Р.] Диц и рассказывал, как его арестовали и повезли в Государственную] Думу в среду. Вечером писал дневник, кот[орый] не писал несколько дней. Погода была солнечная, на солнце немного таяло, в тени 6° [мороза], снега прибавилось очень много. Георгий [Михайлович] здесь прожи­вает со вторника».

ИЗ ЖУРНАЛА ЗАСЕДАНИЯ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА:

«№ 10
7 марта 1917 г.
В заседании участвовали: министр-председатель — кн. Г.Е.Львов, министры: военный и морской — А.И.Гучков, иностранных дел — П.Н.Милюков, путей сообщения—Н.В.Некрасов, финансов—М.И.Терещенко, обер-прокурор Святейшего Синода — В.Н.Львов и товарищ министра внутренних дел — Д.М.Щепкин.
В заседании присутствовал государственный контролер И.В.Годнев. 

Заседание открыто в 21 час. 45 мин.

1. О лишении свободы отрекшегося императора Николая II и его супруги.
1) Признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося императора в Царское Село.
2) Поручить генералу Михаилу Васильевичу Алексееву предоставить для охраны отрекшегося императора наряд в распоряжение командированных в Могилев членов Государственной думы: Александра Александровича Бубликова, Василия Михайловича Вершинина, Семена Федоровича Грибунина и Савелия Андреевича Калинина.
3) Обязать членов Государственной думы, командируемых для сопровождения отрекшегося императора из Могилева в Царское Село, предоставить письменный доклад о выполнении ими поручения.
4) Обнародовать настоящее постановление.
2. О принятии мер к ускорению судебного производства по обвинению бывшего военного министра Владимира Александровича Сухомлинова в государственной измене.Поручить министру юстиции принять меры к ускорению судебного производства по обвинению бывшего военного министра Владимира Александровича Сухомлинова в государственной измене.
3. Об аресте дворцового коменданта генерала Владимира Николаевича Воейкова.
1) Арестовать дворцового коменданта генерала Владимира Николаевича Воейкова.
2) Поручить министру юстиции выполнение настоящего постановления.
4. О принятии мер к ускорению производства по расследованию противогосударственной деятельности бывшего председателя Государственного совета Ивана Григорьевича Щегловитова и бывшего министра внутренних дел Александра Дмитриевича Протопопова.Поручить министру юстиции принять меры к ускорению производства по расследованию противогосударственной деятельности бывшего председателя Государственного совета Ивана Григорьевича Щегловитова и бывшего министра внутренних дел Александра Дмитриевича Протопопова.
5. О форме присяги или клятвенного обещания на верность службы Российскому государству.Установить, обнародовав во всеобщее сведение, нижеследующую форму присяги или клятвенного обещания на верность службы Российскому государству для лиц христианских вероисповеданий;«Клянусь честью офицера (солдата) и гражданина и обещаюсь перед Богом и своею совестью быть верным и неизменно преданным Российскому государству, как своему отечеству».«Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Российского государства».«Обязуюсь повиноваться Временному правительству, ныне возглавляющему Российское государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания».«Возложенный на меня долг службы буду выполнять с полным напряжением сил, имея в помыслах исключительно пользу государства и не щадя жизни ради блага отечества».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕПУТАТА  ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ А.А. БУБЛИКОВА:

«Что делал в это время царь?
Царь, к великому моему удивлению, отправился из Пскова в Ставку. Как только я получил справку о назначении в Могилев для литерного поезда "А", в котором царь путешествовал по России, я немедленно же телефонировал Гучкову, с согласия которого это, конечно, только и могло произойти, чтобы высказать ему свое недоумение и опасение, как бы царь в Ставке не вздумал организовать сопротивление. Но Гучков спокойно ответил: "Он совершенно безвреден".
И действительно, он совершенно добросовестно подчинился своей участи. Последнее его приказание было генералу Иванову, который пытался прорваться в Петербург с двумя эшелонами георгиевских кавалеров -- прекратить сопротивление и подчиниться новой власти.
Но все-таки разрешение уволенному в отставку царю свободно разъезжать по стране, направляться к войскам, среди которых могли оказаться и преданные ему, все это не могло не казаться странным с первого взгляда.
Мотивом же согласия на это со стороны Гучкова могло быть только его величайшее -- и демонстративное -- презрение к ничтожной личности Николая II
Совет рабочих и солдатских депутатов таких "тонких" чувств, разумеется, разделять не мог и стал требовать его ареста.
13-го числа марта[н.ст.]меня вызвали сперва к Родзянко, а затем в Совет министров и предложили, совместно с тремя другими членами Государственной думы, отправиться в Могилев, арестовать там царя и доставить его в Царское.
Первым моим движением было отказаться от этой "почетной" роли. Слишком мне претило разыгрывать из себя тюремщика. Но затем, поразмыслив, я решил принять поручение. Мне представлялось, что другое лицо на моем месте (я ехал в качестве председателя), пожалуй, не воздержится от искушения проявить в чем-нибудь свою "власть" над бывшим царем, а всякая даже непочтительность по его адресу, в моем понимании, легла бы пятном не на него, а на молодую русскую свободу. Ведь всякая выходка в отношении человека, перед которым еще вчера дрожали 180 миллионов человек, слишком бы уже напоминала известную басню Крылова. А в те дни русская революция мыслилась еще как нечто чрезвычайно красивое.
Надо было, следовательно, выяснять свои задачи и устанавливать целый ряд положений. Заседание Совета министров произвело на меня впечатление чрезвычайной бестолковщины, многоговорения и отсутствия предусмотрительности.
Этими качествами отличались, впрочем, все заседания Временного правительства. Например, серьезный (?) вопрос о закрытии Пажеского корпуса и об устройстве на его месте садовой школы прапорщиков отнял у Совета министров три часа. При этом многие министры постоянно бегали к телефону справляться с мнениями и настроениями Совета рабочих и солдатских депутатов.
Понятно, что и вопрос об аресте царя потребовал длительного обсуждения, тем более что и представлен он был Совету министров в совершенно сыром виде, как голая мысль.
Самый акт ареста решено было наименовать объявлением царя "лишенным свободы". На мой вопрос, как его именовать в третьем лице и при обращении, буде таковое потребуется, решили именовать "бывшим императором", а относительно титулования при личном обращении, поколебавшись немного между Вашим Высочеством и Вашим Величеством, остановились на последнем, однако без прибавления слова Императорское.
Попутно выяснилось, что царь обращался к Временному правительству с тремя просительными пунктами: 1) об обеспечении ему безопасного проезда из Могилева до Царского, 2) об охране его во время пребывания в Царском и 3) об обеспечении его проезда на Мурман и в Англию.
Решено все три просьбы удовлетворить и вписать об этом в постановление Совета министров, коим царь объявлялся лишенным свободы.
Когда я выразил сомнение в том, чтобы по только что открытой для движения Мурманской железной дороге удалось пропустить весьма тяжелый императорский поезд, то министр путей сообщения весьма наивно ответил, что тогда придется подождать до весны. Пришлось мне ему разъяснять, что весной уже, наверное, не придется вообще проехать по этой дороге, ибо ее на весьма значительном протяжении не будет даже и существовать, сейчас же она держится только тем, что на ней работает дорожный мастер "мороз". Министр поспешил согласиться, что на дороге что-то неладно, и обещал послать на нее высшего чиновника ведомства для осмотра.
Попросив министра о назначении мне к вечеру экстренного поезда по Виндавской железной дороге, я удалился из Совета министров.
Вопрос о приставлении к арестованному царю стражи и об отобрании у него шпаги так и остался необсужденным, ибо я молча решил этих церемоний не проделывать.
Когда вечером я приехал на вокзал, то оказалось, что наша "секретная" миссия разоблачена, ибо нас встретила целая толпа журналистов с просьбою пустить их в поезд.
Посоветовавшись, мы решили им этого не разрешать. Однако один из них, сотрудник "Речи", оказался не менее энергичным, чем его американские коллеги, и умудрился как-то пробраться в служебное отделение».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ УПРАВЛЯЮЩЕГО ДЕЛАМИ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА В.Д. НАБОКОВА:   
«Вечером 7 марта впервые Вр. Правительство заседало, как мною уже было упомянуто, в Мариинском дворце. В первые недели заседания назначались два раза в день — в четыре часа и в девять часов. Фактически дневное заседание начиналось (как и вечернее) с огромным запозданием и продолжалось до восьмого часа. Вечернее заседание заканчивалось всегда глубокой ночью. Обычно во второй своей части оно бывало закрытым, т. е. удалялась канцелярия, — я оставался один.
Здесь уместно сказать о внешнем ходе тех заседаний Вр. Правительства, коих я был свидетелем в течение первых двух месяцев революции.
Как я сейчас сказал, заседания неизменно начинались с очень большим запаздыванием. Я дожидался начала в своем служебном кабинете, занятый какой-нибудь работой или приемом ежедневных многочисленных посетителей. Мне приходили сказать, когда набиралось достаточное количество министров для открытия заседания. Аккуратнее других был князь Львов, также И. В. Годнев (государственный контролер) и Мануилов. Иногда заседания начинались при очень небольшом кворуме министров, имевших спешные дела не крупного значения. Эти дела тут же докладывались ими и получали разрешение. Не сразу удалось добиться установления определенной повестки и того, чтобы дела, подлежащие докладу, сообщались заранее Управляющему делами. В первых заседаниях, которые велись очень хаотично, министры докладывали дела, причем то или другое решение записывалось очень приблизительно. Я добился того, что, как общее правило, каждое представление, вносимое Вр. Правительству, заканчивалось проектом постановления, который, разумеется, мог подвергаться изменениям в зависимости от хода и исхода суждений. Что касается суждений, происходивших в заседаниях, то сразу решено было их формально не записывать, а также не отмечать разногласий при голосованиях, не вносить особых мнений в журнал и т. д. Исходной точкой при этом было стремление избегнуть всего того, что могло нарушить единство правительства и ответственность его в целом за каждое принятое решение. Ведение подробного протокола каждого заседания представляло бы, кроме того, и ряд существенных затруднений, трудно преодолимых. Члены Вр. Правительства склонны были — особенно в начале — с некоторой подозрительностью и недоверием относиться к присутствию в заседаниях чинов канцелярии. Подробное записывание всего того, что говорилось, вызвало бы протест, требование проверки, и, в конце концов, при массе вопросов, рассматриваемых в каждом заседании, ни один журнал не был бы закончен. Нужно, впрочем, сказать, что за редкими исключениями суждения, происходившие в открытых заседаниях, не представляли большого интереса. Министры приходили в заседание всегда до последней степени утомленные. Работа каждого из них, конечно, превышала нормальные человеческие силы. В заседаниях часто рассматривались очень специальные вопросы, чуждые большинству, и министры часто полудремали, чуть-чуть прислушиваясь к докладу. Оживление и страстные речи начинались только в закрытых заседаниях, а также в заседаниях с «контактной комиссией» Исполнительного Комитета рабочих и солдатских депутатов.
Здесь мое положение было особенно тягостным и здесь я сразу почувствовал, что роль моя существенно разнится от той, которую я себе представлял, идя на сравнительно второстепенный пост управляющего делами. Дело заключается в следующем.
В составе Вр. Правительства у меня были друзья — личные и политические, — были случайные знакомые, были, наконец, люди, с которыми я встретился впервые. К первым я относил: Милюкова, Шингарева, Некрасова, Мануилова, отчасти кн. Львова. Ко вторым — Керенского, Гучкова, Терещенко. К третьим — Коновалова, В. Н. Львова, И. В. Годнева. Из второй группы лучше других я знал М. И. Терещенко, причем, однако, это знакомство было чисто светское. Я сохранил о нем представление как о блестящем молодом человеке, очень приятном в обращении, меломане и театрале, чиновнике особых поручений при Теляковском. Скачок к министру финансов Вр. Правительства был, конечно, очень велик, и мне трудно было сочетать новую роль Терещенка со старым моим представлением о нем. Но вместе с тем, у меня не было никаких оснований ожидать от него какого-либо иного отношения, кроме полного дружелюбия. Гучкова я знал со времени общеземских съездов 1905 года. Он сразу отнесся ко мне с полным доверием и предупредительностью. То же самое приходится мне сказать и о трех лицах третьей группы. Для меня нет сомнений, что, не будь в составе правительства Керенского, я бы чувствовал себя в среде Вр. Правительства совершенно свободно, не обрек бы себя на молчание, на ту роль пассивного слушателя и свидетеля, которая в конце концов стала для меня совершенно невыносимой.
В связи с этим мне хотелось бы здесь свести мои впечатления как о Керенском, так и о других. Я не собираюсь давать им исчерпывающую характеристику: для этого у меня, прежде всего, нет достаточно материала. Но как-никак я встречался со всеми этими людьми ежедневно в течение двух месяцев; я видел их в очень важные и ответственные минуты, я мог пристально наблюдать их, а потому, полагаю, даже и отрывочные мои впечатления не лишены некоторого интереса и могут со временем, когда эти мои заметки, в том или другом виде, будут использованы, войти в общую массу исторических материалов о русской революции 1917 года и ее деятелях.
A tout seigneur tout honneur. Начну с Керенского.
Прошло семь месяцев с тех пор, как я в последний раз видел Керенского, но мне не стоит никакого труда вызвать в памяти его внешний облик. Я впервые с ним познакомился лет восемь тому назад. Наши встречи были совершенно мимолетные, случайные: на Невском, на какой-нибудь панихиде и т. п. Мне про него говорили (еще до избрания его в Госуд. Думу), что это человек даровитый, но не крупного калибра. Его внешний вид — некоторая франтоватость, бритое актерское лицо, почти постоянно прищуренные глаза, неприятная улыбка, как-то особенно открыто обнажавшая верхний ряд зубов, — все это вместе взятое мало привлекало. Во всяком случае, ни в нем самом, ни в том, что приходилось о нем слышать, не только не было ничего, дающего хотя бы отдаленную возможность предполагать будущую его роль, но вообще не было никаких данных, останавливающих внимание. Один из многих политических защитников, далеко не первого разряда. В большой публике его стали замечать только со времени его выступлений в Госуд. Думе. Там он в силу партийных условий фактически оказался в первых рядах и, так как он во всяком случае был головою выше той серой компании, которая его в Думе окружала, — так как он был недурным оратором, порою даже очень ярким, а поводов к ответственным выступлениям было сколько угодно, то естественно, что за четыре года его стали узнавать и замечать. При всем том настоящего, большого, общепризнанного успеха он никогда не имел. Никому бы не пришло в голову поставить его, как оратора, рядом с Маклаковым или Родичевым, или сравнить его авторитет, как парламентария, с авторитетом Милюкова или Шингарева. Партия его в четвертой Думе была незначительной и маловлиятельной. Позиция его по вопросу о войне была, в сущности, чисто циммервальдской. Все это далеко не способствовало образованию вокруг его имени какого-либо ореола. Он это чувствовал и, так как самолюбие его — огромное и болезненное, а самомнение — такое же, то естественно, в нем очень прочно укоренились такие чувства к своим выдающимся политическим противникам, с которыми довольно мудрено было совместить стремление к искреннему и единодушному сотрудничеству. Я могу удостоверить, что Милюков был его bete noire в полном смысле слова. Он не пропускал случая отозваться о нем с недоброжелательством, иронией, иногда с настоящей ненавистью. При всей болезненной гипертрофии своего самомнения он не мог не сознавать, что между ним и Милюковым — дистанция огромного размера. Милюков вообще был несоизмерим с прочими своими товарищами по кабинету, как умственная сила, как человек огромных, почти неисчерпаемых знаний и широкого ума. Я ниже постараюсь определить, в чем были недостатки его, по моему мнению, как политического деятеля. Но он имел одно огромное преимущество: позиция его по основному вопросу — тому вопросу, от решения которого зависел весь ход революции, вопросу о войне — позиция эта была совершенно ясна и определенна, и последовательна, тогда как позиция «заложника демократии» была и двусмысленной, и недоговоренной, и, по существу, ложной. В Милюкове не было никогда ни тени мелочности, тщеславия, — вообще личные его чувства и отношения в ничтожнейшей степени отражались на его политическом поведении; оно ими никогда не определялось. Совсем наоборот у Керенского. Он весь был соткан из личных импульсов».