Родина

Мы с Галей стоим на пороге дедовой комнаты в двухэтажном «брущатом» доме, что приютился на окраине Соцгородка. Мокрые варежки на резинках спускаются почти до пола под тяжестью влажного куржака. Одной рукой я прикрываю затекший глаз сосулькой, второй сдерживаю бабушкин порыв прижать меня к своей груди. Бабушка плещет руками, тут же пытаясь описать в красках степень нанесенного ребенку ущерба. За ее маленькой круглой фигуркой маячит тень тощего деда.
– И незачем поднимать панику! Я просто хотела спросить, что делать человеку, если у него остался только один глаз?
– От скаженные, где вас бисы носють? – цепкие руки втащили меня в дом, отделив от группы поддержки. – А ты, Галю, поди до дому, нехай тебе мамка в угол поставить, чтоб не гуляли где не попадя. – Галя, вздохнув на прощанье, помахала зелёной варежкой и убрела в сумрачный туннель коридора.
Сопротивление не имело смысла. Через мгновенье теплая вода в тазу смыла с моего лица грязь и стружку ржавчины, выставив напоказ всему миру лиловый фонарь, который, по словам невозмутимого деда, тут же «осветил нам путь к коммунизму». Бабушка в отчаянии присела на стул и, двумя руками удерживая мою голову, заглянула в здоровый глаз: – Маруся, тебе ж ни на хвилину одну оставить нельзя! Вот скажи мени, детина, що вы с Галей на вулице робили?
Опыт подсказывал, что лучшим способом закрыть тему – всё рассказать начистоту. – Вот ты, бабушка, только и делаешь, что беспокоишься. Мы же просто в цирк играли! В эквилибристов!
В этот счастливый выходной на задворках «Овощного» мы с подругой нашли обруч от огуречной бочки и по очереди катали его на проволочном крючке по обледенелой разгрузочной площадке. Потом Галя стала переступать ногами, как по ниточке, и подбрасывать обруч в воздух. – Что это ты, Галя, делаешь? – спросила я.
– Представляю, что я эквилибрист. Мы с мамой и папой летом ходили в шапито, там циркачи выступали. Вот так, так и так! – она снова принялась за свои чудесные приёмчики, ловя обруч то одной, то другой, а то и сразу двумя руками.
На штабелях деревянной тары стали собираться первые зрители. Как по волшебству, из-за крыши «Овощного» выполз солнечный луч, прожектором высветив артистку на воображаемой арене.
– Давай ещё! – крики зрителей подогревали Галкин ажиотаж. Её щёчки раскраснелись, упрямая чёлка выбилась из-под шапки, глаза горели неутомимым огнём. Она сделала оборот по сцене, вращая обруч на вытянутой руке. Наши глаза, как заворожённые, следили за зелёной варежкой, оказавшейся в центре суетящегося круга, красные помпоны развевались на «заячьих ушах» шапки, не поспевая за хозяйкой. Подруга явно переживала триумф.
Я безвозвратно уходила в тень Галиного превосходства. Ускользающая слава, в отчаянии, дёрнула меня за язык: – А слабо тебе, Галя, этот обруч без рук подбросить?
– Как это? – прима встала как вкопанная, теряя в весе.
Оркестр затих. Зрители замерли. Стрелка весов заколебалась, подбрасывая мне последний шанс наудачу.
– А вот так, я в телевизоре видела! – и, пытаясь подцепить реквизит ногой, я наступила валенком на край обруча… Совершенно неожиданно тот принял вертикальное положение прямо перед моим лицом. Удар в переносицу и фейерверк ржаво-звёздной пыли смешался с воплями толпы. Зрители рукоплескали. Сознание отказалось принять причинно-следственную связь такого финала. Мой глаз закрылся, оплыл и прекратил функционировать. Вместе с ударной волной в звенящую колоколом голову залетела мысль: «Реванш взят!»
И вот теперь, под причитания бабушки, я оказалась перед зеркалом с повязкой из ее головного платка через всё лицо.
– Ось подивись на себе! На тебе ж обличча немаэ! – бабушка попыталась поправить мои косички и назидательно погладить по голове. – Маруся, ты же девочка!
– Я не девочка! – образ одноногого пирата с чёрной повязкой на глазу перекрыл знакомое отражение в зеркале и показался мне симпатичным. Захотелось лечь в постель, чтобы в одиночестве помечтать о путешествиях в неведомые дали на боевом фрегате под полными парусами.
– Бабуль, можно я лягу?
— Бедна дитина, лягай, милая! — меня уложили, укрыли «солдатским» одеялом и стали ходить на цыпочках, оберегая покой раненого флибустьера. Одеяло приятно покалывало, наполняя деталями мое представление о суровой пиратской жизни. Вытканные на нем белые полосы барашками побежали по синеве морской глади. Корабль отчалил.
Зимой деды частенько забирали внуков из детского сада до прихода родителей, а то и вовсе оставляли ночевать. Здесь, в маленькой комнате двухэтажного дома, пропахшего овечьей шерстью и варевом для поросят, в компании многих соседей по коммунальной квартире, я провела лучшие дни своего детства, окутанная заботой и покоем.


Глаз болел. Мне захотелось почувствовать себя несчастной, и вечно минорная тема бабушкиных воспоминаний могла прекрасно довершить картину дня. — Баб Уль, спой про «Родину». Непонятная и неоправданная, на мой взгляд, тоска слышалась в ее голосе всякий раз, когда она пела на родном языке.
«Родина» представилась мне далёким тёплым краем, покинутым дедами по неведомой причине. Эта разлука частенько оплакивалась бабушкой в песнях про орлов, парящих над Доном, про хутор, затерянный в Азовских степях, зелёный виноград и гарну дивчину. Я попыталась представить себя в образе черноокой красавицы, в венке с лентами под сенью виноградной лозы.
— Бабушка, возьмёшь меня в другой раз с собой на хутор?
– А як же ж, возьму! Ось прийде лито, мы с тобой, Маруся, и поидемо на Батьковщину, а там и хутор.
Тем временем неустойчивый образ красавицы постоянно терял резкость, а венок сменялся чёрной повязкой поперёк пиратского лица. Я почувствовала себя достаточно несчастной и перешла к воображаемому путешествию по неведомым далям.


Ароматы «Родины» были знакомы мне с рождения. Каждую осень бабушка привозила «с Ростову» мешки с курагой и черносливом. К моменту ее возвращения из сарайки доставалась тележка, заботливо скулеманная дедом для такого случая. В назначенный телеграммой день родня задолго до прибытия поезда отправлялась на вокзал. Поезд был проходящим, стоял на нашей платформе несколько минут под парами, что приводило меня в ужас от скоротечности момента. Из прибывшего вагона пожитки путешественницы выбрасывались прямо на перрон, горкой укладывались на тележку и закреплялись ремнями. Ульяну Никитичну спускали последней. Кряхтя и причитая, бабушка пересчитывала «места», затем, встав впереди колонны, опершись на руку старшего сына, отправлялась домой. Тележку с добром тянули и подталкивали прочие сопровождающие. По дороге Ульяна Никитична торопилась передать приветы от Вари и Доры, сестер, существующих за границей моего воображения, рассказывала о жизни любимого ей и полузабытого детьми села. Те слушали вполуха, вовремя поддакивая и задавая ожидаемые вопросы. Тем временем процессия поворачивала в наш тупик, где внуки, за пронизанным сквозняками окном, уже махали руками навстречу ей: «Приехала!»
Дверь распахивалась, впуская морозный воздух и толпу шумных родственников. Подарки сваливались в углу и без того маленькой комнаты. Под занавес вместе с бабушкой вплывал перевязанный бечевкой, подкованный медными углами чемодан. Ульяна Никитична садилась на кровать, та, обрадованная возвращению хозяйки, взвизгивала пружинами, на мгновение проваливалась и, откликаясь восторгом, подбрасывала бабушкины ноги в вязаных чулках. Мы бросались к ней кучей малой. Повеселев, бабушка распахивала концы платка и обнимала нас, внуков, тёплыми узловатыми руками, от которых, как и от угла с пожитками, пахло сладко-копченым ароматом ее путешествий. Всю следующую зиму из сухофруктов варились компоты и стряпались пироги. Их тепло собиралось в копилку моего воображаемого путешествия, подогревало ожидания и обещало неминуемую встречу с Родиной предков. Бог весть, когда придёт их черед быть востребованными так, чтобы, смешавшись с воспоминаниями о детстве, подтвердить реальность пережитых событий.



.