Двор ты мой прошедший. Мой первый двор

(Текст не закончен - прошу не читать.)

Детство золотое. Весёлая пора.
Мама окна моет и зовёт со двора.
(Из песни.)


     Вступление в тему.
     В сталинско-хрущёвское время, и даже уже в брежневское, дворы играли для детворы (срифмовалось удачно) огромную воспитательную роль, окружив малышню охранным барьером от колючей, а порой и зубастой взрослой жизни. Дворы словно обнимали маленьких, загораживали, позволяли им проказливо привыкать к будущим житейским невзгодам. Детей соединяла с улицей одна единственная подворотня.  "Из двора не выходи!" - заботливо требовали родители, а маленьким до известных лет и не нужна была незнакомая, поэтому опасная улица. Детское царство родного двора с его сараями, подвалами, лестницами... манило приключениями - я всё это пережил, я всё это помню, и память моя хочет обрести голос.

1.
Мой первый двор имел номер сорок девять по улице Герцена в Ленинграде, и номер этот иллюзорно объединял два несоединимых мира: один - фасадный мир барокко, огромных узорных окон, за которыми жили какие-то важные и богатые люди - жили с ванными комнатами и домашними телефонами, а в другой мир надо было пройти сквозь длинную подворотню, похожую на темный тоннель, за которым людей ждали узкие каменные лестницы, перенаселенные коммуналки безо всяких удобств - настолько безо всяких, что газовую плиту поставили только в середине пятидесятых, после войны, а паровое отопление еще позже. До того граждане варили борщи на керогазах, а грелись от печки, что стояла, круглая, в углу каждой комнаты и жрала дрова со смаком и треском, так что не говорите мне о социальном равенстве, которого никогда не было, нет и не будет, хоть назовите в газете "Правда" политический строй каким угодно социализмом.  Я помню себя обрывочно лет с трёх и помню свой первый двор, весь заполоненный личными дровяными сарайчиками, припёртыми один к другому... Не частными, нет, частную собственность ликвидировали хмурой осенью тысяча девятьсот семнадцатого, а вот именно личными, со множеством замков и замочков - сколько комнат в коммунальном доме, столько и печек, столько и запертых сарайчиков... то есть офигенно много - офигенно, выражаясь в соответствии с культурными нормами, а то я ведь дворовый пацан. Я во дворе вырос.

2.
Помню, как забрёл в комнату к соседке тёте Нюре. Всех комнат в коммуналке было три. Наша комната, крайняя, располагалась у лестницы. Каморка в двенадцать квадратов с одним окном минус печка, заставленная мебелью, ведь жили в ней пятеро: мама, папа, два старших брата и я. Каморка-кишечка такая шесть на два.   В комнате у самой кухни жила семья милиционера, я её плохо помню. А посередине -  тётя Нюра с мужем и туберкулёзом в открытой форме. Мне года три, значит на дворе тысяча девятьсот сорок девятый год. Детских садов офигенно (не выхожу из культурных норм) офигенно не хватает. Папа, учитель, зарабатывает на двух работах на четыре рта и свой, пятый. Мама в отсутствие горячей воды и газа варит, моет, стирает, гладит, чистит, покупает  и делает всю остальную домашнюю работу на всю семью. Официально числится: иждивенка... Я, по-детски любопытный,  периодически остаюсь дома один, и меня влечет в путешествия. Кухню я уже обследовал, с целью пожарной безопасности закрутил два керогаза. В комнату милиционера заходить опасался: темно-синий китель со звездами на погонах внушал уважение. А приключений хотелось. А комната тёти Нюры и её хриплого мужа оказалась пуста. Как же было пройти мимо? Посреди комнатухи стоял валенок. На круглом столе стояла кастрюлька. Открыл крышку - сладко запахло компотом. На трельяже стояли несколько белых фаянсовых утят с красными лапками, мечтающими поплавать. Идея родилась мгновенно. Я вылил компот в валенок - образовалось озерцо. Пустил утят в озерцо - они все утонули...  Я сильно расстроился и вернулся в свою комнату. Тут пришла мама из магазина, и я рассказал ей свою историю про утят. Мама испуганно прижала руки к щекам и прошептала: "Кошмар..." Тогда я подумал, что маме тоже жаль утонувших утят. Наверное, был соседский скандал, я не помню. ...Зато я помню, как мы с папой ходили в баню. Помню шкафчики в предбаннике, где папа закрывал нашу одежду, тяжелые мраморные скамейки для тазов, внушительные медные, фыркающие краны для горячей и холодной воды, высокие сетчатые души, похожие на Атлантов...  Из душа почему-то упрямо тёк кипяток, и очень трудно было добиться нужной температуры - папа чертыхался и крутил, крутил краны... А еще помню, что каменный пол в помывочной был очень скользкий, Голые дядьки, согнувшись и враскоряку, несли тазы с горячей водой - боялись упасть. Со стороны глядеть было смешно. Но однажды я сам упал. Поскользнулся, упал на спину и ударился затылком об пол. У меня оборвалось дыхание, минуту-другую я, как рыба на суше, ловил воздух ртом. Ко мне кто-то подошел, поднял меня, успокоил. Дыхание и речь вернулись, но я потом долго заикался. Понимаете? В свои три года я понял: многое, что со стороны кажется смешно, на самом деле грустно, а то и вовсе печально.