Жизнь без героев Часть 2-9 Глава 13

Жизнь без героев

Часть П-9 Глава 13



Глава тринадцатая

ПЕРЕКРЕСТКИ ПОЗНАНИЯ

1

Много раз собирался навестить Аню в Москве, а встретил случайно в головном институте у проходной. Как в былые годы от приятного испуга дрогнуло все внутри – верный признак остаточных явлений былой сердечной болезни. Она с сумочкой, с рулоном чертежей суетилась растерянно: то возвращалась к проходной, то отступала от нее к главному корпусу.

– Здравствуй, – ответила отрывисто, как будто встреча прибавила новые заботы, но тут же объяснила причину беспокойства. – С чертежами не выпускают. Когда я успею оформить пропуск? Рабочий день кончается, на месте никого не найдешь.
– Только и всего? Дай чертежи, я вынесу.
– Ты стал большим начальником?
– Проходимцем средней руки по мере надобности.

На всякую нелепость жизнь заставляет находить противоядие. Насколько сложна официальная процедура выноса любой бумажки, настолько безукоризненно действует обходная система, к ней прибегают даже начальники. И они люди перед машиной, лишь часть ее на своем перекрестке. Другой раз предлагаешь оформить пропуск и слышишь в ответ – так пронесешь. Так? Пожалуйста.

Пошел к проходной и на ходу расстегнул плащ и пиджак. Все надо делать, не сбавляя скорости. При этом убиваешь в себе двух зайчат. Занимаешься делом и от неприятных мыслей, что могут засечь, отвлечен. Если струхнешь, вахтер заподозрит неладное, а так получается естественно и не вызывает подозрений. Для этого манипуляции должны быть строго рассчитаны, но на то и есть житейский опыт.

Один конец рулона заправил в карман брюк, второй – подмышку. Застегнул пиджак, потом плащ. На Аню, идущую сзади, ни разу не посмотрел. Нельзя выдавать, что друг с другом знакомы. Уже в поле зрения вахтера достал из нагрудного кармана пиджака пропуск и застегнул последнюю пуговицу: руки приподняты – скрывают однобокую беременность фигуры.

Как только прошел вахтера, стал расстегивать пуговицы, мало ли, человеку жарко. Завернул за угол и достал рулон. С какой стати вытаскивать его на улице на глазах изумленной публики.
– Заметила, как надо. Плохо тебя Кромкин учил.
– Здравствуй, – вдруг сказала она. Искристым блеском сверкнули ее глаза, и она протянула до боли знакомую красивую нежную руку.

– Как живешь? – стандартный вопрос, а пришелся не в бровь, а в глаз. Она их отвела и, прищурившись, смотрела вдаль.
– Я теперь с мамой и с дочкой. Семейная жизнь моя лопнула.
– Я много раз собирался тебя навестить... и не собрался.
– Напрасно. Я тебя часто вспоминала, – она смотрела искренне и грустно. Если бы подобные слова были сказаны тогда, в невинной юности. Зачем была боль и прожитая жизнь, чтобы в итоге понять то, что надо было понимать с самого начала. Взгляда ее не выдержал и ответил шуткой:
– У нас еще будет время свести друг с другом счеты. Мы это можем сделать в более уютном месте.

– О-о! Ты стал завсегдатаем злачных мест? – она прищурила правый глаз. – Куда мы пойдем? В «Метрополь»? В «Националь»?
– В кафе-мороженое на улице Горького.
– Я бы с удовольствием, но мне надо домой. Я должна предупредить маму. У нас нет телефона.
– Поедем. Я подожду возле дома.
– Ты не хочешь зайти к нам?
– Боюсь встретиться с твоей мамой. Перед тобою я не виноват, а перед нею чувствую вину.

– Ни в чем ты не виноват, – ответила Аня и задумалась. Неужели она поняла скрытый смысл отказа?
– Мы так и будем стоять? – спросил осторожно.
– Пошли, – ответила сухо и пошла стремительно.
– Как дочку назвала? Софьей?
– Ты от кого-нибудь слышал? – спросила равнодушно.
– Я помню: Софья Ковалевская – твой идеал, хотя ее личной жизни не стоит завидовать.

– Мужчинам нужна домохозяйка, а не личность.
– Кому что. Суп сварить и постирать я сам могу, – в ответ вложил всю горечь прощенных, но не забытых обид. – Ты не боишься, что я тебе выскажу все, что собирался сказать за эти годы?
– Собирался? – она прищурила глаз. – Ты иногда помнил обо мне?

Нет, она изменилась – в ней больше стало озорного откровения, которое поднимало прежние бури в угасшем сердце. Вновь, как щепку в волнах, бросало к ней, но иммунитет, выработанный обиженными чувствами, смирял сердечную пургу.

2

В вагоне метро на скамейке у входа были свободные места. Не успели продолжить разговор – какой-то мужчина чуть не упал на Марата. Марат поднялся, чтобы уступить место. За Маратом сидела девушка, а за ней другой подозрительный мужчина в нечищеных сапогах в мятом поношенном плаще. На его коленях из промасленной газеты выглядывали металлические детали. Девушка тут же придвинулась, освобождая рядом с мужчиной место пьяному.

Марат усадил его, но он, глазея на пассажиров и покачиваясь, потерял равновесие и чуть не оказался на коленях девушки. Марат успел удержать его и возвратить на место. Несколько секунд пьяный сидел спокойно, но внезапно склонился к соседу.
– Левая работа! – вдруг заявил он Марату, выпрямляясь. – Меня не проведешь.
Марат покосился на детали и согласился с ним.
– А где достанешь!? – громко выкрикнул мужчина с деталями.
– Сто грамм – и все будет, – пьяный показал Марату кулак с оттопыренным мизинцем и большим пальцем – так мужчины намекают друг другу про водку.

– А что? Задаром? Не обязан! – огрызнулся мужчина.
– Разворуют государство! – сделал вывод пьяный.
– Разворуют, – спокойно согласился с ним Марат.
– Плевал я на ваши аргументы! – гневно крикнул мужчина. – Я со всеми в едином строю.
– Видал химика с мозолью на совести? – спросил пьяный, раздражаясь. – Санитар хромой экономики.

– Не кипятись, – успокоил его Марат.
– Ты их боишься? – изумился пьяный.
– Им там можно, – мужчина вытянул руку вверх и показал пальцем в потолок вагона, – а нам нельзя?!
– У него прочная платформа, нашей жизнью придумана, – объяснил пьяному Марат. Он достал из кармана плаща газету. – Почитай, тут про «Спартак».
– С отечеством не подерешься, молчу, – заключил пьяный и занялся газетой.

Марат отошел от него и стал рядом. Он заметно изменился за время разлуки. На нем был модный импортный плащ с зеленоватым отливом, удачного покроя однобортный костюм с коричневой искрой и красивые в тон к плащу и костюму импортные туфли. Прежде в подобной обстановке он бы смотрел, ища поддержки. Когда замечала его взгляд, злилась, потому что ничем не могла ему помочь, а сейчас, когда увидела его, преуспевающего, померещилось, что он будет высокомерно сочувствовать, но он смотрел, как друг после разлуки – рад встрече и пытается понять, что произошло за годы расставания. А произошло многое.

Маме семья Гелия Агеевича не понравилась с первого же дня.
– Что ты придираешься? – спорила с ней Татьянка. – Люди, как люди. Добрые феи бывают в детских сказках. С Гликерией Львовной Анька не уживется. Ей надо уходить на частную – и все будет в порядке.

Когда лучше узнала Гликерию Львовну, убедилась, насколько обиды мамы и опасения Татьянки оказались справедливыми. Самой себе показалось, что затеяла ненужную поездку в чужие края с неинтересными людьми, ключи к которым не подобрать. Без конца ходили в гости, посещали кафе и рестораны, принимали нагрянувших гостей – деньги высыпались, как песок.

Надо было готовиться к семейной, жизни, что-то закупать, но сумбурный поезд набирал обороты и не желал тормозить. Как фонари пролетающих станций, мелькали лица гостей – металась, пыталась остановить несущуюся махину, но ничего не могла поделать. Пыталась быть доброй, подлаживалась, льстила, пыталась быть твердой, неуступчивой – Гелий Агеевич каялся, просил прощения и ускользал из рук.

Вместе с матерью он жил в бесконечном финансовом хаосе: у кого-то одалживали, кому-то возвращали долг – запутанные концы нельзя было ухватить. Поезд подчинялся чужой воле. В самый ответственный момент, когда надо было покупать кроватку, коляску, одеяла, он оказался без гроша в кармане, а его многочисленные кредиторы почему-то стали вдруг несостоятельными.

Выручила мама и Татьянка. Купили все, а он ходил по магазинам вместо грузчика, а потом в лицах расписывал, какие его тонкая натура испытывала унижения, но ни словом не обмолвился, что маме и Татьянке надо вернуть деньги – у них зарплаты не кандидатские.
– У меня такое чувство, – ответила Марату, – что я жизнь начинаю заново. В чем-то легче, в чем-то труднее, но все – сначала.

После рождения Сони началось новое узнавание Гелия Агеевича. Его отцовской радости хватило ровно на неделю. Соня болела не больше, чем болеют другие дети, а он разыгрывал целые представления, как ему это тяжело переносить. Успокаивала его, жалела, потом сама предложила перейти ночевать в большую комнату к Гликерии Львовне, а он этого и ждал. Когда ему нужно было, он приходил на ночь, и Соня ему не мешала.

Ненужный поезд несся в ненужную сторону, и на ходу не сойти – на руках крошечная Соня.
«Анечка, зачем вы вышли замуж? – спросила однажды Гликерия Львовна. – Неужели вы не видели, что вы ему не пара? Я не думала, что вы пойдете на такую глупость. Я считала, что вы – красивая женщина – живете и наслаждаетесь жизнью. Это так естественно – срывать цветы удовольствия. Я думала, вы будете любовницей. У Гелички такая яркая возвышенная натура, он может так артистично любить. Общение с ним обогащает, но он, как всякий тонкий художник, капризен. Ему нужна жена, которая бы его боготворила. Вы – красивая, умная женщина. Вам самой необходимо постоянное внимание. Для Гелички это слишком обременительно».

– А если можно было бы вернуть прежнюю жизнь? – спросил Марат.
– К сожалению, прежнюю жизнь не вернешь. Приходится учиться жить заново.

Гелий Агеевич и думать не хотел о расселении – мамины знакомые нашли удобную квартиру. Хозяева уехали на несколько лет в Индию: заперли маленькую комнату, оставили большую и кухню – чем не отдельная однокомнатная квартира. Десять дней Гелий Агеевич наслаждался ролью хозяина, а потом почему-то запертая комната стала его раздражать.

– Буржуи! За длинным рублем погнались! В Сибирь не захотели – поехали в Индию!
– Тебя это не касается. Скажи им спасибо за квартиру.
– Что я – вор! Почему от меня заперты двери? Где их бесстыжие рожи? Нежатся в солнечной Индии, а мои кровные червонцы уплывают в их кошелек. Даже свое отсутствие они перевели в деньги! Зачем ты привела меня в это волчье логово? Когда я представляю, как мои деньги хруст-хруст в их кошелек, у меня руки чешутся разнести вдребезги эти стены. Здесь все не по мне. Я задыхаюсь в этой атмосфере стяжателей и куркулей. Зачем я здесь! Мама! Забери меня отсюда. Если любишь своего единственного сына, спаси его!

– Теперь я тебе за отца, за мать и за жену, и ты обязан меня слушаться.
– Ты никогда не заменишь мне маму! Ты не умеешь готовить, как она. У тебя никогда постель не будет такой, как у мамы. В этих стенах никогда не будет семейного уюта.
– Дай деньги, приобретем дорогих простыней и все необходимое.
– Деньги! Деньги! Опять деньги! Где я их возьму? Я честный человек! Я не пойду на большую дорогу! Я не стану сдавать свою комнату. Я не воспользуюсь чужим несчастьем и не буду набивать свой кошелек за чужой счет.

– Никто от тебя этого не требует. Приноси то, что зарабатываешь.
– Я человек чести! Я должен расплатиться.
– Расплатишься – мы заживем по-человечески. Соня подрастет, через год мы сможем ходить в гости.
– Целый год. За год я засохну с тоски, и ты будешь выращивать тюльпаны на Ваганьковском кладбище у моего изголовья.
Гелий Агеевич капризничал, протестовал, но выхода не было, и он привыкал и смирялся. Вновь пережили счастливый медовый месяц. Появилась надежда, что поезд повернул в нужном направлении и придет к нужной станции.

3

– Как работа и Москва? – спросил Марат.
– Я жалею, что уехала из Журчанска. Я переоценила возможности столицы.
И недооценила Гелия Агеевича. Не успела опомниться, у Сони прорезался первый зубик, свалились новые напасти. Вдруг обратила внимание, что вокруг квартиры и Гелия Агеевича возникло сильное поле тяготения любителей общества.

«Я нужен людям, – оправдывался Гелий Агеевич. – Я для них свой человек. Ты присмотрись. Каждый – философ, каждый – личность со своей судьбой. У каждого свои неразрешимые проблемы. Кто его выслушает? Жена: бу-бу-бу, начальник: давай-давай, а у него свои идеи и свое мировоззрение».

«Иди, покупай им вино, а мы с Соней перебьемся на сухарях и воде». –
«Анечка! Прости! Клянусь тебе, ни одна чужая нога не переступит больше порога этой проклятой квартиры».
Избавилась от неудачников и брошенных мужей – Гелий Агеевич стал пропадать из дому.

– А «Спартак» - то, ай-я-яй, – возмутился пьяный.
– Бывает, – философски рассудил Марат.

Бывает... Соседка пожаловалась, что Гелий Агеевич подбивает ее мужа, и они вместе пьянствуют. «Я думала, ваш его подбивает», – пролепетала в растерянности. «Ваш моего или мой вашего, кто их разберет. Факт, понаблюдайте». В первое же воскресенье поймала его с собутыльниками в подъезде.

Два мужика сидели на подоконнике, на газете между ними лежали остатки еды, а он стоял перед ними и держал в одной руке кусок хлеба со скользкой килькой, в другой – стакан с водкой.
«Гелий Агеевич, как же тебе не стыдно?».
Сумела подняться в квартиру, и тут слезы ручьем полились из глаз. Он там, наверно, покрутил пальцем у виска: дура, мол, и скорчил перед собутыльниками кислую рожу. Они оскалились в улыбке, а он махнул рукой, а, мол, все жены такие, – и отхлебнул полстакана.

Как же плохо знала его. Как могла верить заверениям? Все его слова и поступки лживы с первого дня знакомства. В тот теплый сиреневый вечер, когда он покорил своим обхождением, если бы могла увидеть его после расставания, если бы понимала его так, как сейчас... «Я пошлю воздушный поцелуй железной дороге». Какие пустые и глупые слова. Сел в машину, посмотрел на часы, покачал головой и, наверно, зевнул. Вот он весь в этих словах и зевке.

Он поднялся в квартиру и бросился у ног на колени.
«Анечка, прости меня, негодяя, если сумеешь. Я жалкий раб подлых страстишек. Я слаб, я ничтожен, я недостоин тебя. Где взять мне силы, чтобы переделать себя? От тебя одной зависит моя жалкая жизнь! Я заставил тебя пролить слезы. Я недостойный человек! Плюнь мне в лицо, но не гони. Дай мне возможность исправиться», – он целовал руки и обливал их своими слезами.

«Пойми мою истерзанную душу. Я тебя люблю, я не мыслю жизнь без тебя, но я не могу так больше. Я потерял мать, друзей, привычные занятия. Я разъезжал в машине в белой рубашке, возил букеты цветов. До чего я теперь дошел. В грязном подъезде распиваю водку и немытыми руками по очереди с пьяными мужиками таскаю кильки из кулька. Зачем я женился? Что получил?» –

«У тебя есть дочь».
«Это у тебя есть дочь. Тебе она нужнее меня, а я не умею общаться с детьми. Она получила все, а я все потерял. Я не могу жить без друзей, без интересной компании. Меня так вырастили. Меня не приготовили к однообразным унылым будням. Вернемся к маме. Мама будет готовить и сидеть с Соней. У нас появится время, к нам вернутся друзья. Наши кровные деньги, которые мы отдаем крохоборам, мы сможем тратить на полноценный отдых. Клянусь тебе, я буду любить тебя больше прежнего».

Как же он должен быть одинок и несчастен, чтобы так опуститься. Мать баловала его – каково ему ходить в магазины, заниматься уборкой, сидеть возле Сони. Приучила его к легкой жизни.
«Я сама вырастила Геличку и ни в чьей помощи не нуждалась», – укорила однажды. Она забыла, что ее мужа к тому времени выдвинули на руководящую профсоюзную работу. По тем временам он имел большую зарплату, и у нее была домработница. Не мать она и не хозяйка.

От нее у Гелия такие дурные привычки. Есть деньги – проматывает, руки чешутся поскорее истратить. Нет денег – сидит на кильке и мечтает о роскоши и гостях. Совершенно не подготовила сына к семейной жизни. Вот и расти Соню и перевоспитывай взрослого мужчину. Газет и книг не читает, ни спорт, ни телевизор его не интересуют, к Соне не привязался. Гости и люди для него – вся жизнь. Чем увлечь его в стенах квартиры?

4

Гелий Агеевич сам проговорился, что мог бы получить новую работу. Много лет его лаборатория вела однотипные разработки, и его это устраивало. Он был тщеславен, не любил, если не он, а кто-то другой оказывался в центре внимания, но на работу тщеславие не распространялось – расшевелить его было трудно. Пришлось самой придумывать, как делать работу, хотя до сих пор в таких больших разработках не приходилось участвовать.

Потом и он увлекся – взыграло самолюбие. Вновь пережили счастливый медовый месяц. Он не задерживался на работе или на улице, если ходил в магазины, даже Соню на прогулку старались вывозить вместе, чтобы не расставаться. «Ну ты – вот», – и он, если придумывал раньше, подтрунивая, стучал по столу и нетерпеливо ожидал похвалы, как Соня погремушку.

Обсуждали, спорили, и это не мешало, даже сближало. Чтобы убедить его, уговорила съездить на консультацию к Ланину. Если бы знала, чем это кончится… Ланин показал, что не все так просто, много наивного, но есть мысли правильные, работа – осуществима, однако Гелий Агеевич скис.

Работа уплыла к соседям. Нужно было искать новую, а он увлекся ролью несправедливо обиженного.
«Зачем ты втянула меня в грязную авантюру? Честный человек не может победить рвачей. Он не способен сражаться, стоя по колено в дерьме».
В его лаборатории произошел раскол, двое лучших сотрудников уволились.

– Диссертацию писать будешь? – спросил Марат.
– Зачем? Доказывать, что я не глупее мужчин? Ваш брат этого не любит. Ничего никому я этим не докажу.

Пыталась доказать Гелию Агеевичу, что еще не все потеряно, но сделала еще хуже: он перестал спорить, перестал возражать, он отмалчивался – сидел в углу и смотрел в одну точку. Большой ребенок капризничал, и, чтобы возиться с ним, надо было набраться терпения больше, чем с Соней. Даже обрадовалась, когда он сообщил, что его посылают в командировку. Как и ожидала, поездка пошла ему на пользу, но сама за неделю вымоталась. Дома оставлять Соню страшно и брать с собой по магазинам не хочется.

Через неделю у Гелия новая командировка. Тогда-то мама и решила поменять Журчанск на Москву, хотя Журчанск она любила, и работа ей нравилась. Командировки у Гелия стали хроническими, он жил ожиданием новых поездок. Наверно, он ездил бы до бесконечности, если бы однажды после его отъезда случайно не позвонила к нему на работу. Позвонила – и услышала на той стороне телефонной линии бодрый голос Гелия Агеевича.

Звуки знакомого голоса вопреки законам физики трансформировались в парализующие разряды. Яркой световой вспышкой озарило сознание: свои «липовые» командировки он проводил у матери!
«Гелий Агеевич, как же тебе не стыдно?».

И как же не стыдно его матери? Она-то знала, что, пока сын праздно проводит время, в часе езды от дома одна на руках с их дочкой и внучкой мается женщина. Он, бесчувственный отец, мог забыть, но она, женщина, растившая ребенка, как она могла не помнить? Как им не стыдно?
Он тут же приехал, но это уже был не прежний Гелий Агеевич.

5

«Осторожно! Двери закрываются!».
– Я слежу за остановками, – успокоил Марат.

Он не каялся, не просил прощения, не клялся в любви – он обвинял.
«Ты все хочешь сделать по-своему, хочешь меня выжать и выкрутить. Я тебе покорился – мне изо дня в день становится хуже. Я задыхаюсь в этой мещанской обстановке. Ты, как наседка, живешь по законам гнезда».
«Как тебе не стыдно? Подумай, что ты говоришь?».

«Мне уже ничего не стыдно. Я дошел до барьера, у меня нет выбора, а я еще жить хочу, жить, а не ползать на коленях. Я послушался тебя – мы ушли от мамы. Кому от этого стало легче. Тебе? Мне? Или Соне, которую ты бросаешь у магазинов? Мама никогда ничем серьезным не болела, а теперь она себя плохо чувствует. Мы ее доконали. Она тает на глазах от страданий. Я послушался тебя – работа в лаборатории разваливается. До встречи с тобой я был счастливым человеком – теперь несчастнее меня не найдешь. Ты оказалась крохоборкой, старорежимной наседкой. Тебе не нужны ни друзья, ни общество, у тебя цель свить гнездо, и чтобы я вертелся вокруг твоей юбки. Тьфу!».

Накричали, наговорили друг другу гадостей. Он ушел, хлопнул дверью, потом вернулся.
«Я никогда больше не переступлю порога этой проклятой квартиры. Я останусь у мамы. Пока не переедешь – счастливой жизни у нас не будет».

Обрадовалась тогда, что он ушел. Если бы он остался, ложиться вместе в одну постель было бы невыносимо. Даже не верилось, что его не будет, прислушивалась, вздрагивала при каждом шорохе, но он не вернулся. Поезд с грохотом и скрежетом сорвало с рельс и, кромсая и корежа, понесло под откос. Грубая сила нелепых обстоятельств и слепых ошибок вырвала из привычной обстановки, перекрутила через голову и зашвырнула в глухое болото. Куда ни пойдешь, что ни предпримешь – все только хуже. На каждом шагу проваливаешься в липкую топь, скользкая ползучая тина оплетает ноги, поднимается по телу к горлу, засасывает, а кругом ни души.

Гелий Агеевич не появлялся. Иногда, в минуты усталости, его твердость вызывала раздражение, иногда – удивление и уважение. Ждала, прислушивалась, торопилась к телефону – он не звонил, не приезжал. Пришлось первой ему позвонить.
«Гелий Агеевич, ты проявил характер… достаточно. Я убедилась – ты сильный человек. Возвращайся из отпуска. Пора».

«Ты согласна переезжать! Мне бежать за машиной!?»
«Приезжай, посмотри, как Соня выросла. Ты ее давно не видел». 
«Ты согласна или нет?» 
«Я должна знать, что меня ждет».
«Райская жизнь. Скажи – да, и я примчусь к тебе на волне любви».
«Мы будем питаться вместе с Гликерией Львовной или отдельно? Она не будет вмешиваться в мои дела?»
«Предлагаешь составить брачный контракт? Меркантильные соображения вместо любви?»
«Перестань говорить глупости. У меня не железные нервы». «Ну и живи, как хочешь».

Он повесил трубку, не передумал, не позвонил.
За его спиной чувствовалась направляющая рука. Это она посоветовала: жди, понадобятся деньги – не выдержит.

Деньги дала мама. «Аня, так нельзя. Не в деньгах дело, надо что-то решать».
Снова позвонила Гелию Агеевичу.
«Гелий Агеевич, ты можешь обижаться на меня, но ты муж и отец. Ты обязан кормить семью».

Сказала в его тоне, дала возможность ему пошутить и настроиться на мирные переговоры, но он ответил раздраженно:
«Пока не переедешь, я не дам ни копейки».
«Это что? Ультиматум? Приезжай, изложи».
«Сама приезжай. Не переедешь - не дам ни рубля».
«Тогда я подам на алименты».
«Делай, как хочешь, и отстань от меня, ради бога».

Вот когда наконец-то почувствовала облегчение – с плеч свалилась ответственность за него. Не надо воспитывать, подлаживаться, трепать себе нервы. Вновь после болота очутилась на твердой земле, обрела свободу, пересела в поезд, который шел в нужном направлении.

6

«Следующая станция...» Заскрежетало железо, зазвенели цепи, застучали колеса. Поезд, разгоняясь, втянулся в темный туннель. Нарастающий гул уплотнил воздух. Девчонки на скамейке наискосок из-за шума и гула зачирикали громко и неразборчиво, словно птицы. Долетали отдельные пронзительные звуки и редкие слова, когда грохочущий и звенящий металл уставал от натуги и переходил в монотонный режим. «Оригинально!» – выкрикнула одна девчонка, и остальные весело засмеялись.
Вспомнился давний разговор. Были в гостях. Еще в первые месяцы.

Приводила себя в ванной в порядок и случайно услышала разговор в кухне. Вот так же сквозь шум перекрываемого крана услышала женский возглас: «Оригинальный мужик!» – и насторожилась. Почему-то решила, что разговор идет о Гелии. «Гений в своем роде. Натан, ты согласен?». Натана, большого и доброго, знала, кому принадлежит женский голос, не могла определить, интонации не понравились, что-то неясное покоробило.

«Гениев – единицы, Гелиев – легион», – возразил мужской голос, не Натана, а другой – нервный, торопливый.
«Это ты со зла», – не согласилась женщина.
«Натан, как тебе нравится? – снова мужской голос. – Я люблю пожить. Не жить! – жить все любят, а он – пожить».
 «Не придирайся к словам, – не согласилась женщина. – Натан, скажи!» 
«И жить, и пожить. Каждый таков».
Не каждый.

Он пришел пьяный, но не настолько, чтобы не понимать, что творил. «Ты мне искалечила, жизнь!» – и это сказал мужчина.
«Гелий Агеевич, ты пьян. Тебе надо поспать и отдохнуть. Хочешь – я тебе постелю?»
«Я не останусь в этом поганом доме! Умру под забором, но не приду сюда!»
«Успокойся. Ты уже здесь».
«Не прикасайся ко мне!»
«Езжай, пожалуйста, домой. Приедешь трезвым – поговорим. Вызвать тебе такси?»
«Что ты передо мною, как лиса?» – он скривился, словно хлебнул противной пищи, изогнулся неприятно и гибкой кистью назойливо повертел из стороны в сторону, будто вилял хвостом.

«Сейчас же отправляйся домой! Нечего тебе здесь делать!»
«Я не уйду, ты меня не выгонишь! Ты меня опозорила. Весь институт знает, что у меня вычли по исполнительному листу!»
«Отправляйся домой и проспись. Я не буду разговаривать с пьяным».
«Ты повисла на мне, как камень на шее».

Мама вмешалась, стала его уговаривать.
«Гелий Агеевич, езжайте домой. Приедете завтра и поговорите».
«Зачем она замуж пошла? Что ей от меня надо было?»
Мама удерживала его, он вырывался.
«Мама, оставь его. Уходи, я тебя прошу!». 
«Тебе нужна была московская прописка! Ты заманила меня в свои сети!»

Соня проснулась от криков и громко заплакала.
«Гелий Агеевич, вы слишком возбуждены, вы испугаете Соню».
«Вы не заткнете мне рот!» 
«Мама, оставь его, успокой, пожалуйста, Соню».
Он поймал маму за руку и не давал уйти.
«Оставь сейчас же маму в покое!»

Он отпустил маму, но передумал. Пришлось стать на его пути.
«Не смей подходить к маме!» 
«Я ей скажу! Пусть знает! Пусти меня!»
Мама подняла на руки Соню.
«Успокойся, маленькая, – попросила она. – Сейчас мы попросим папу не кричать, а то мы можем испугаться». 

«Ей непременно хотелось познакомить меня со своими друзьями! Я не уверен, что Соня моя дочь! Она отдалась мне в палатке, как проститутка!»
Под рукой ничего не было – утюг был в кухне. Мама что-то говорила плачущей Соне – ни голос мамы, ни плач не доносились до сознания.
«Вон отсюда, негодяй! – распахнула входную дверь. – Чтобы духу твоего здесь не было!»
«А я не уйду! А я не уйду! Вон! Негодяй! Хамье! Провинциалы! Интеллигенты от лаптя».
«Уходи сейчас же, пока я тебя не убила!».

Толкала его, кричала, а он увертывался, кривлялся и дразнил. До дверей рукой подать, а его не вытолкать, хоть плачь или кусайся. На счастье, в дверях появилась Татьянка и, не раздумывая, схватила его за шиворот и поволокла на лестницу. Он замахал беспомощно руками, закричал дурашливо «караул» и засеменил ногами, чтобы не упасть. Татьянка оттащила его через площадку к противоположной стене, вывернулась, забежала в квартиру и захлопнула дверь.

«Где мама? Ты слышишь, о чем я спрашиваю?»
Он забарабанил кулаками в дверь.
«Не обращай внимание. Постучит и перестанет».
«Надо вызвать милицию», – предложила мама.
«Вот еще, – возразила Татьянка. – Сейчас я его успокою». 
Она вынесла из кухни полную воды кастрюльку с ручкой, в которой варили для Сони кашку.
 
«Таня, не открывай», – попросила мама, но Таня ее не послушалась – приоткрыла дверь и плеснула водой.
«Сволочи! Хамье! Куркули! – раздались его вопли. – Костюм испортили».
«Просохнет, – успокоила Таня. – Вода чистая. Сейчас полотенце вынесу. Жди спокойно», – она пошла в ванную. Подошла мама с Соней на руках.
«Не открывай ему».
«С таким да не управиться. Ничего он мне не сделает.
«Аня, помоги уложить Соню, – попросила мама. – У меня руки дрожат».

Подошли к кроватке. У самой руки дрожали – боялась не удержать. Кое-как уложили уснувшую Соню. Мама, побелевшая, опустилась на стул и тяжело дышала.
«Дать валерьянки?»
«Не надо... сейчас успокоюсь… позови Таню».
«Таня! Зайди в квартиру и закрой дверь!»
Таня послушалась, вернулась. «Где зеркало?». Ей никто не ответил.

Она сама отыскала зеркало. Мама догадалась, что она затевает.
«Пусть Таня не выходит», – попросила она.
«Перестаньте. Не таких укрощала», – возразила Татьянка и ушла на лестничную площадку.
«Таня! Ты – человек! – послышался оттуда голос Гелия, – а она – ведьма, баба Яга со ступой. Я ее ненавижу. Она мне жизнь исковеркала».
«Не драматизируй. Никто тебе ничего не коверкал».
«Чистая, говоришь? Пятен не будет? Ты – человек с большой буквы. Тебя я люблю, а ее не перевариваю. Я думал, она – человек, а она – тьфу, клизма с касторкой!»

«Ладно, иди, некогда мне стоять. В другой раз поговорим. Счастливый путь. Гликерии Львовне привет передай, 
Таня захлопнула дверь и вернулась в комнату.
«Какой мерзавец», – сказала мама.
«Мужик, как все мужики, – возразила Таня. – Он еще лучше многих. Аньке надо сходить к сексологу, и все будет порядке».
«Что ты такое говоришь? – удивилась мама.

«Ай, мама, перестань. Мы уже не маленькие, – рассердилась Таня. – С чего это здоровый мужик улепетывает к матери от красивой женщины?» 
«Мне незачем идти к сексологу! – крикнула Тане. – Это единственное, что он умел. Как ты не понимаешь?! Он – эгоист. У нас с ним нет ничего общего».
«Вот это правильно», – поддержала мама.

«Ну, знаете, – возмутилась Таня. – На вас не угодишь. Анька смотрит на любовь сквозь розовые очки, а любовь, я вам скажу, работа, как и всякая другая. Не увиливай, а подыгрывай. Тебе это не надо, а ему необходимо. Мама, не строй большие глаза и не удивляйся. Мы уже взрослые женщины и знаем, и понимаем не меньше твоего».
«Где уж мне понимать, Я, видно, свое отжила».
 
«Ты не обижайся, а послушай. Может быть, ваша малоспособная дочь и сестра кое в чем разбирается. Мужики – примитивнейшие существа. Если он в кухне и в постели сыт досыта, он станет преданным, как собака».
«Таня, где ты этому всему научилась?»
«Мама, пойми: люди не розовые, они – обыкновенные, и жить надо с живым человеком с его капризами, а не с принцем из сказки. Тряпки стирать не устала, а мужика пустить не может. Где же после этого будет прочная жизнь?»

«Почему ты все сводишь к постели?» 
«Готовить, как следует, Анька не научилась. У нас же в семье кухней занимались малоспособные. Вот и итог. Чем она может удержать мужа? Одними духовными запросами сыт не будешь. Если Гелий ей плох, ей и министр не подойдет. Из Гелия веревки вить можно».
«Веревки вить можно, но ничего путного не получится! Одно мочало!»

«Я уже договорилась об обмене, – объявила мама. – Тебе не понадобится его жилплощадь».

7

Заблудившийся поезд выбрался из туннеля. На смену ночной тесноте грубых бетонных сводов выплыли мраморные просторы, залитые электрическим светом. Девчонки с веселым чириканием выпорхнули из вагона. На их место села красивая женщина. Край косынки, повязанной на шее крупным узлом с изящной небрежностью, выбился из-под плаща. Это шло ей, делало моложе.

Глаза у нее необыкновенные – глубокие, выразительные. Красивые руки она положила на сумочку. На руках ни кольца, ни перстня. Такие руки не нужно украшать. Был бы перстенек – возникли вопросы: почему нет обручального кольца? Нет и нет. Так проживем, без колец и без мужа. Может быть, Татьянка права. Все прощать, каждый вечер устраивать медовые ночи, забыв обиды... Нет! Может быть, есть женщины, которые так могут. Нет! Нет!

Он пришел, когда Гликерия Львовна была безнадежна. Мать он любил. Они жили душа в душу. Теперь он остался как перст один с умирающей Гликерией Львовной на руках. Принес гвоздики. Цветы не забыл, а Соне хотя бы плиточку шоколада – не вспомнил. Просил сойтись, умолял... Уже жили с мамой в своей квартирке. Соня ходила в ясли. Трудности позади, можно забыть плохое. Много было и хорошего. Боялась его увидеть. Боялась, что вспомнятся первые счастливые месяцы – застучит сердце ему навстречу, и трудно будет устоять против его темперамента.

Но Гелий Агеевич уже был другим, потерянным, виноватым, даже умолял без обычного блеска. Боялась, что он возьмет Соню на руки, приласкает ее. «Посмотри, как она тянется ко мне. Дочке нужен отец». Слезы хлынули бы из глаз, а он с Соней на руках успокаивал. «Давай скажем маме: мамочка, не плачь. Мы никогда не будем тебя обижать». Он мог бы найти нужные слова, когда хотел, он умел быть неотразимым, но он не подошел к Соне.

Уже хорошо его знала, понимала, что ему нужен близкий человек, который перевалил бы его трудности на свои плечи. Можно взвалить на себя его заботы, но он не изменится. Это Марат может измениться, а Гелий через полгода начнет отвоевывать право на беспечную жизнь. Соня большая, мама рядом, теперь нетрудно баловать еще одного ребенка, если бы они оказались, пусть не родными, хотя бы двоюродными.

Еще два раза приходил. В последний раз кто-то надоумил – принес-таки Соне куклу, а Соня сидела на горшке, капризничала. Положил куклу, и забыл о ней. Когда, наконец, Соня сходила, и ей стало легче, специально ее нарядно одела – не взял на руки. Не догадался? Не захотел!

Он попросил показать бабушке внучку. В этом отказать ему не имела права. На Соню надела брючный комбинезончик в клеточку, коричневый с бежевым, с аппликацией на коленях, ярко-желтый утенок в синей шапочке, и однотонную кофточку лимонного цвета с кружевным воротничком и манжетами. Сама в новых туфлях, очень удобная колодка, и в новом платье. Марат оценит. Гликерия Львовна не удержалась от восклицания: «Анечка, вы выглядите лучше, чем когда жили у нас».

На Гликерию Львовну жутко было смотреть. Кожа лица и рук пожелтела и усохла, сквозь кожу, как на скелете, проступали кости и острые скулы, рот полуоткрыт в беспомощном глуповатом оскале. На мятых несвежих простынях покоился живой труп, лишь горькие глаза и мучительный голос, вселяя ужас, напоминали, что душа еще не покинула тело, но это могло случиться в любую минуту.


Он клялся однажды здоровьем матери – как не стать суеверной. Чем ей помочь, как утешить, какие сказать ободряющие слова, если даже приближаться к ней неприятно и жутко. Умница Соня выручила. Когда Гликерия Львовна, проделав утомительный путь от дверей до кровати, прилегла, извинившись, Соня вдруг вспомнила наставления. «Здласту, бабука», – внезапно сказала она, больше играя, чем обращаясь к бабушке, но Гликерия Львовна приняла все на свой счет. «Умница ты моя. Как ты на Геличку похожа».

Распаковала Соне игрушку, заранее купленную в магазине. «Смотри, Соня, какую игрушку бабушка тебе подарила». – «Спасибо, Анечка», – виновато промолвила старуха.
В комнате при живых людях чувствовалось нежилое запустение. «У нас теперь все не так», – оправдывалась Гликерия Львовна. – Я уже не в состоянии, а у Гелички на все времени нет».

Увела Соню в другую комнату, распахнула окна, перестелила постель. Грязное белье собрала в узел, чтобы Гелий Агеевич отнес в прачечную. Слышала, что простыни в таких случаях сжигают. Пусть поступает, как хочет. Постригла старуху, вымыла под душем, переодела. Страшно вспомнить. Была красивая женщина – мыла и одевала говорящий скелет. После душа лицо Гликерии Львовны посвежело, но ей сделалось зябко. Руки дрожали, она не могла унять дрожь. Напоила ее горячим чаем, укрыла, попыталась утешить, но утешения ее не радовали.

 «Не надо, Анечка, я все понимаю. Не говорите Геличке то, что я вам скажу. Он не догадывается, а я знаю: дни мои сочтены. Меня скоро не станет. Возвращайтесь сюда. Вам уже никто не помешает, – она поняла невысказанный ответ и долго молчала. – Наверно, я его плохо воспитала. Я не задумывалась, что когда-то меня не будет, и ему придется жить с другой женщиной. Я приучила его радоваться жизни, а надо было учить трудолюбию. Ему теперь будет трудно. Ему нужна женщина, как вы... У него есть недостатки, но он не подлец, он преданный сын. Вы не вернетесь? Не сейчас... потом, после меня...»

Почему жизнь так устроена? Почему люди мучают друг друга? Совершают непростительные ошибки и подлости? Почему, чтобы понять, нужны трагедии, болезни, смерти?
– Аня, по-моему, нам выходить, – напомнил Марат.
– Ты знаешь, где я живу?
– У меня есть твой адрес. Я изучал, как к тебе добраться.

Дорога от автобусной остановки до блочной новостройки с чахлыми саженцами во дворе была для обоих дорогой мучительных раздумий. Каждый понимал, что приближаются минуты, когда необходимо раз и навсегда сделать окончательный выбор.

– Вот мой дом, – объявила Аня, когда подошли к подъезду. Она запомнила, что не собирался заходить, она все поняла. Сегодня будут расставлены все точки над и. Она это знает и знает, каким будет итог. Она его может изменить, и она его не изменит, и как объяснить это ее маме. С ее точки зрения, по всем законам сентиментальной литературы, – настал твой час, но – увы.

– Ты не передумал? Зайдешь? – преодолевая себя, спросила она.
– Мне кажется, сегодня мне лучше не заходить, – сказал осторожно, раздумывая, давая ей возможность возразить, опровергнуть, самой сделать выбор.

– Как знаешь! – сказала с вызовом – как и прежде, руку помощи не протянула. Снова стучать в закрытые наглухо двери? Где отыскать на это новые силы, если многое, очень многое испепелено и развеяно горьким чувством несправедливой обиды. Прав твой Есенин: кто горел, того не подожжешь – отсырел твои штурмовать вершины. Прости, Аня, но я исчерпан до дна. Я мог бы собрать новые силы, если бы ты отбросила гордость и признала, что я тот человек, который тебе необходим. Тогда бы я воспламенился вновь, но ты никогда не сделаешь первого шага.

– Есть здесь где-нибудь близко магазин детских игрушек? – спросил у нее. Весь ее облик мгновенно утратил гордое выражение. Она улыбнулась растерянно. Ее затаенная грусть, выдаваемая направленными как бы мимо собеседника лучами искрящегося взгляда, вызвала горечь вины, но чувства приглушили вину, устранили из сферы сознания – они оправдывались и защищались прошлым.

– Близко нет. Купишь в следующий раз, – она резко повернулась, что ей еще оставалось делать? – Жди, я быстро переоденусь, – досказала на ходу, стремительно побежала по лестнице и уже оттуда, сверху, крикнула: – Если передумаешь, заходи. Мама тебе будет рада.

Потом пришлось проделать обратный путь: преодолевать в модельных туфлях старые колдобины на новой дороге, толкаться в автобусе до станции метро, ехать до улицы Горького в гулких туннелях. Впервые за трудные месяцы последнего времени не надо было спешить и тревожиться, и рядом был человек, с которым давно и о многом хотелось поговорить.
– Помнишь, – спросил Марат, – как ты в электричке отворачивалась к темному окну, а я следил за тобой, как в зеркале?
– А ты помнишь, где у нас было зеркало?

Мама однажды сказала: «Твои поклонники похожи друг на друга, как тома одного собрания сочинений, а Марат не таков. У него все его девушки разные и интересные. И Леночка Чикина, и Галя, и ты. Он и книги выбирал разные и интересные. Ни одной пустой или развлекательной. Твой Цурюпа и твой Баринов вместе взятые не годятся в подметки Марату. Твой Цурюпа, да и Баринов такой, только ты в кухню, он к зеркалу и любуется собой, как девушка на выданье. Спроси у Баринова, были ли у нас книги, и он не ответит, а о трещинах на зеркале расскажет. Я думаю, Марат не запомнил, где у нас было зеркало, а какие у нас книги, он знает».

– Где было зеркало? – переспросил Марат. – Сейчас вспомню. У меня великолепная память. Хочешь – скажу, какая неисправность была в выключателе.
– Не хочу! Скажи, где было зеркало.
– Почему зеркало? Неудобный предмет, зацепиться не за что. А ты не морочишь мне голову? Наверняка, это тест не на память, а на смекалку. В однокомнатной квартире живут три женщины.
– Хорошая была квартира. Большая комната, большая кухня, потолки высокие. Теперь все маленькое.
– И снова три женщины.
– Вернемся к задаче с зеркалом.
О новой жизни она говорить не хотела.

– Сейчас решу. Я понимаю, какой нужен подход. Во-первых, зеркало должно висеть в ванной, но в ванной оно не может быть большим. Надо вспомнить, какая еще была мебель. Живут три женщины... Как же я забыл. Ваш шкаф был похож на наш в Речицке. Мама его купила после смерти отца, и для нее это был праздник. Наш был с зеркалом. И все дела. Что ты смеешься?
– Удовлетворена твоей сообразительностью.

9

Возле кафе была очередь, но небольшая. Дом стоял в строительных лесах, подход под дощатым настилом был тускло освещен. Неприглядный вид отпугнул многих, но кафе работало, и стоять пришлось недолго. Разделись, поднялись на второй этаж. Гул голосов, мутный свет светильников в слоях табачного дыма, удлиненность проходов – все напоминало освещенный туннель.

В такой туманной атмосфере Гелий Агеевич чувствовал себя, как рыба в воде. Ему ничего не стоило объединить столики, составить новую компанию, взять на себя роль тамады. Здесь он блистал, как стекла светильников и купался в табачных лучах признания.

Свободных столиков не было. Недалеко от входа у самой стены сидели двое: парень старше Марата и симпатичная юная девушка. Год или два назад она окончила школу, не старше. «Будем сидеть спиною к посетителям, но так даже лучше – не помешают». – «Не возражаете? – спросила, присаживаясь, у хозяев столика. «Конечно», – обрадовалась девушка, а парень что-то буркнул, но поднял глаза и засуетился: «Пожалуйста, будем очень рады».
Официантка подошла сразу – в этот день необыкновенно везло.

Марат заказал бутылку шампанского, мороженое двух сортов и три большие шоколадки – «тебе, маме и Соне». Ну что тут скажешь?
«Хорошее вино», – равнодушно согласился Марат. Гелий Агеевич умел чашечку черного кофе держать, как драгоценный сосуд. Он бы сейчас подлил шампанского соседям, рассказал бы им несколько занятных историй, и они весь вечер были бы очарованы его широкой натурой.

Разве можно всю жизнь прожить в гостях? Только глупой птице свой дом не мил. Как пчелка мед, собирает мысли с других и по-своему перерабатывает. Все те черты характера, которые нравились, когда он ухаживал, оказались бесполезными и ненужными в семье. В гости можно ходить раз в неделю, не чаще, а дома нужно жить каждый день.

– Ты мне расскажешь про него? – спросил Марат. Прикрылась от Марата бокалом. Рассказать – значит, признаться, что совершила ошибку.
– Он интересный человек, но лучше держаться от него подальше.

Насколько верна старая, осмеянная всеми фраза: «Был бы человек хороший». Человек бывает разным: дома – один, на людях – другой. В кафе не поедешь в домашнем халате. У плиты нелепо возиться в выходном шерстяном костюме. Гелий Агеевич не хотел переодеваться. Он умел говорить много красивых слов, но его слова – всего лишь слова, а Марат за каждое высказанное слово готов ответить поступком.
– Ты обещал сводить счеты.

– А ты мне не верь. Я виноват перед тобою. У тебя было преувеличенное чувство красоты и городской интеллигентности. Выше моего потолка. Мы рано встретились. Жизнь мало меня топтала. Я оказался неподготовленным.

Эх, Марат, Марат. Мы оба оказались неподготовленными. Я переоценила Гелия и недооценила тебя. Простишь ли меня за это? Когда расстанемся, вспыхнет ли у тебя прежняя боль? Раньше я чувствовала, как рвутся силовые линии твоего поля, а сейчас боли не будет. Сама когда-то безжалостно все разорвала.

10

– Как живет Галя? – спросила у него. – Ты у них был?
– Не приглашали…
Он задумался. Где же твой вид удачливого, преуспевающего мужчины?
– Давай предложим соседям шампанское.
У соседей происходил свой трудный разговор. Парень произносил длинные речи – девушка недоверчиво слушала и скучала. Он пытался заказать шампанское и шоколад – девушка все, кроме мороженого и напитка, отвергала. Чем большую настойчивость проявлял парень, тем заинтересованнее девушка прислушивалась к чужому разговору. С Марата она не спускала глаз, и это беспокоило парня.

– Девушка, выпейте с нами. Нам столько не одолеть, а вместе веселее.
Девушка не ожидала приглашения и невольно обернулась к приятелю.
– Я закажу, – сказал ей парень, но она уже решилась и протянула свой бокал.
– За что мы выпьем? – спросила, когда Марат всем разлил вино по бокалам.
– За счастье! – сказал Марат и обернулся к девушке. – Вы согласны?
– А что такое счастье? – спросила у него девушка и, обратившись за поддержкой, добавила: – Извините, пожалуйста. Ничего, что я спрашиваю?

– Ничего! Пусть ответит! Узнаем у счастливого человека.
– Счастье – это интегральная оценка собственного душевного состояния.
Девушка могла не понять.
– Итоговая, суммарная. Так, Марат?
– Да, так. Но не деньги. Не только деньги. Набил кошелек, а дальше что? Опять проклятые вопросы. Как говорил один мой друг: если дом – полная чаша, хочется еще и любви. Работа, друзья, семья, что-то неизвестное понять, что-то сделать своей головой или руками, пройти часть своего пути самостоятельно – вот что дает удовлетворение.

– И ты счастлив?
– Не при девушке будь сказано. Счастье – до двадцати пяти, а в нашем возрасте уже чувствуешь груз ответственности за родителей, за тех, кто пойдет следом, за все происходящее. Можно быть счастливым, но в таком возрасте важнее другое – всё ли сделал, что мог.
– Ты сильно изменился. Я предчувствую твои успехи. На личном фронте и в работе.
– Во время пути собачка должна подрасти.

Отшутился. Не вспыхивали в нем с прежней силой силовые линии притяжения, и к прежним отношениям он не возвращался.
– Пойдем? Пора? – предложила, ему. Он поискал глазами официантку.
– Вы идите, я за вас заплачу, – предложил парень. Ему не терпелось избавиться от соседей. Его подружка укоризненно посмотрела на него, и он, оправдываясь, добавил: – Уж этого-то добра у меня достаточно.
Девушка покраснела и обернулась к Марату.

– Как говорит в подобных случаях мой друг, – спокойно заявил Марат, – я ещё могу заработать себе на тарелку супа.
– У вас очень умные друзья! – восхищенно воскликнула девушка, и польщенный похвалой Марат не нашелся что ответить.

– Какой же друг говорил о супе? – спросила у него, когда выходили из кафе.
– Не мог же я сказать от своего имени, а так – сошло с горчичкой.
– Ты имеешь успех у молоденьких девушек. Соседка с тебя глаз не сводила.
– Что же ты раньше не намекнула? Вернемся!
– Я тебя не пушу, – поддержала его игру.

Потом гуляли по ночным улицам. Накрапывал легкий дождь, но не мешал. В лучах светильников сверкал влажный асфальт, играя светом, скользили мокрые машины. Пронизанный вспыхивающими лучами сырой воздух доносил с бульваров запахи прелых листьев. Шуршали брызги расплесканных мелких лужиц. Было легко, хотелось гулять до рассвета, но все реже и реже лениво проплывали автобусы с редкими пассажирами, торопливо на большой скорости проносились легковые машины, развозя запоздалых пассажиров к своим квартирам.

– Марат, тебе пора.
Так много хотелось сказать, мечтала о встрече, столько было волнующих тем, которые хотела с ним обсудить, но ничего из того, что хотела, не высказала, не успела, не вспомнила. Так быстро пролетело время, и уже пора расставаться.

– Ты мягче стала, терпимее, ближе к жизни. С тобою стало легко.
Он пытался поймать такси, но машины проносились, не останавливаясь.
– Проклятый городишка. В нем все против меня.
– Поедем на метро, это надежнее. Ты меня не провожай, я доберусь.

В туннелях метро грохотали поезда, напоминая о времени. Когда еще он навестит? Сколько за вечер услышала приятного. Есть еще люди, которым нужна, которым доставляет радость случайная встреча. Вдохнула в себя глоток прежней жизни, окунулась в юность. Как жаль, что нужные друг другу люди вынуждены расставаться.
Уже отшумели два поезда с одной и с другой стороны.
– Почему так, – она с грустью смотрела в глаза. – Боялись растратиться по пустякам, а что получилось?

– Честно прожить жизнь, не согнуться, помочь рядом идущим, вырастить другого человека – не каждому по плечу. Если я в жизни чего-нибудь достигну, в этом – немалая твоя заслуга.
Еще один поезд отшумел и ушел в туннель. Из другого туннеля приближался нарастающий гул.

– Твой поезд... Не исчезай надолго. Появляйся хоть иногда. Я буду ждать… твоих успехов и новых встреч с тобою.
Пожал ее нежную руку, отошел от нее и решительно впрыгнул в вагон. Она на прощанье, чуть заметно махая безвольной рукой, сделала несколько неуверенных шагов, чтобы быть ближе к вагону, но двери гулко захлопнулись, заскрипел, заскрежетал металл, застучали колеса – и ее до боли знакомая красивая одинокая фигура уплыла за мраморную колонну.