Читательский дневник 4

ПЕРЕЧИТЫВАЯ  НАБОКОВА


     О Набоков, изощрённейший мастер русского слова! Люблю творчество раннего Набокова, ещё только  русского. И во всяком случае до «Лолиты». Хотя и в оной не вижу на авансцене скандальность, первым делом замечаемую пошляком, который воображает себя читателем. Также не скажу, что млею от стихов Сирина, хотя есть очень милые.

     Ах, как Набоков обзывался, как изящно язвителен в своих издёвках! Как никто. Открываю «Дар» на случайной странице, и:

     «Заведующий конторой Хаммеке, толстое, грубое  животное, с вонючими ногами и вечно сочившимся фурункулом на затылке (…) Едва грамотный, но одарённый железной хваткой, сразу соображающий наименее привлекательную сторону всякого дела (…)»

     «Некто (…), разводясь с женщиной, по его словам ненормальной, обвинял ее в сожительстве с догом, а главной свидетельницей выступала дворничиха, будто бы слышавшая через дверь, как та громко выражала псу восхищение относительно некоторых деталей его организма».

     «Вдруг ему стало обидно — отчего это в России всё сделалось таким плохоньким, корявым, серым, как она могла так оболваниться и притупиться?»

     «(…) он встретил пожилого, болезненного озлобленного петербургского литератора, носящего  летом пальто, чтобы скрыть убожество костюма, страшно  тощего, с карими  глазами навыкате, брезгливыми морщинами у обезьяньего рта и одним загнутым волосом, растущим из крупной черной поры на широком носу — подробность, больше привлекавшая внимание Федора Константиновича, чем разговор этого умного каверзника (…)»

     «(…) добрался до книжной лавки. В витрине виднелись, среди зигзагов , зубцов и цифр советских обложек (это было время, когда в моде там были заглавия «Любовь Третья», «Шестое чувство», «Семнадцатый пункт») (…)»

     «(…) у Михайловского  легко отыскивалась брюхом вверх плавающая метафора  вроде следующих слов (о Достоевском): “… бился, как рыба об лед, попадая временами в унизительнейшие положения”; из-за этой униженной рыбы стоило продираться сквозь писания (…)»

     Ещё:
     «Это была критика-буфф. (…) Линев, из номера в номер бесформенно, забубенно и не вполне грамотно изливавший свои литературные впечатления, был славен тем, что не только не мог разобраться в отчетной книге, но, по-видимому, никогда не дочитывал ее до конца. Бойко творя из-под автора, увлекаясь собственным пересказом, выхватывая отдельные фразы в подтверждение неправильных заключений, плохо понимая начальные страницы, а в следующих пускаясь по ложному следу, он добирался до последней главы в блаженном состоянии пассажира, еще не знающего, а в его случае так и не узнающего, что сел не в тот поезд».

     (Многим «рецензентам» на этом сайте такие слова могли бы показаться оскорбительной колкостью, если бы они могли… Но нет, не продолжаю, я не Набоков.
     А существовал ли реальный прототип Линева? Или это собирательный образ? Мне показалось, что я узнаю Ермилова. Я не прав? Может быть, Левидов?)
 
     И «(…) словно голос скрипки вдруг заглушил болтовню патриархального кретина».  (Это, вероятно, описка, читай «провинциального»).

     А вот нетоксичное, можно сказать, деликатное:
     «Как только она приложила трубку к уху, тело ее на диване приняло привычную телефонную позу, из сидячего положения она перебралась в полулежачее, оправила, не глядя, юбку, голубые глаза задвигались туда и сюда в ожидании соединения».

     Или:
     «С изогнутой лестницы подошедшего автобуса спускалась пара очаровательных шелковых ног: мы знаем, что это затаскано усилием тысячи пишущих мужчин, и все-таки они сошли, эти ноги — но обманули: личико было гнусное».

     Или:
     «(…) к одинокой во всех смыслах молодой женщине, очень красивой, несмотря на веснушки, всегда в чёрном платье с открытой шеей и с губами, как сургучная печать на письме, в котором ничего не написано».

     Можно подумать, что Набоков не любил женщин? Любил, любил, любил! Как минимум двух в своей жизни. Любовь его была глубока и потому избирательна, как у героя его романа:
     «Что его больше всего восхищало в ней? Ее совершенная понятливость, абсолютность слуха по отношению к тому, что он сам любил. (…) Зина была остроумно и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся судьбой, но оба они, образуя одну тень, были созданы для чего-то не совсем понятного, но дивного и благожелательного, бессменно окружавшего их».
     (Это и есть любовь, и лишь в дополнение — десерт, вишенка на торте — телесное влечение и соитие. Но мы так часто начинаем с конца и не мыслим иного. Отсюда и множество досадных эпизодов, воспринимаемых человеком творческим так трагически…)

     Ещё перечитывая «Дар». Немного о модернизме:
     «(…) всякое подлинно новое веяние есть ход коня, перемена теней, сдвиг, смещающий зеркало. Человека серьёзного, степенного (…) накопившего множество ценностей в области мышления, (…) вовсе не желающего, чтобы они вдруг подверглись пересмотру, такого человека иррациональная новизна сердит пуще ветхого невежества».
     Далее смакуется, что Чернышевский обзывает круглым дураком Лобачевского и идиотом Фета. «Некто Фет». Хотя Фет какой уж модернист. «Фета, как и Толстого, он не терпел» — Чернышевский-то.

     О ямбах Некрасова:
     «(…) Пятистопный ямб Некрасова особенно чарует нас своей увещевательной, просительной, пророчащей силой и этой своеродной цезурой на второй стопе, цезурой, которая у Пушкина, скажем, является в смысле "пения стиха" органом рудиментарным, но которая у Некрасова становится действительно органом дыхания, словно из перегородки она превратилась с провал, или словно обе части строки растянулись, так что после второй стопы образовался промежуток, полный музыки. Вслушиваясь в эти впалые строки, в этот гортанный, рыдающий говорок:
 
Не говори, что дни твои унылы,
Тюремщиком больного не зови:
Передо мной холодный мрак могилы,
Перед тобой — объятия любви!
Я знаю, ты другого полюбила,
Щадить и ждать (слышите клекот! — Набоков) наскучило тебе…
О погоди! Близка моя могила…»

     (Стихи следует читать вслух, иначе трудно уяснить, о чём толкует Набоков).