Херманн Хессе. Сиддартха. Гл. 1 Сын брахмана

      В тени родительского дома, под солнцем речного прибрежья у лодок, в тенях салового леса, в тени смоковницы подрастал Сиддартха, прекрасный сын брахмана, юный сокол, вместе с Говиндой, другом своим, брахманским сыном. Солнце загаром ложилось по его атласным плечам на речном берегу и во время купания, при священных омовениях, при священных  жертвах. Тень разливалась в его чёрных глазах под сводами манговой рощи, во время мальчишеских игр, при пении матери, при священных жертвах, при поучениях отца, учёнейшего, при беседе мудрых. Уже давно участвовал Сиддартха в беседе мудрых, упражнялся с Говиндой в словесном поединке, упражнялся с Говиндой в искусстве созерцания, в подвижничестве самоуглубления. Уже он умел произносить беззвучно слог Ом, слово слов, беззвучно говорить его в себя при вдыхании, беззвучно говорить из себя при выдыхании, с сосредоточенной душой, с челом, окружённым сиянием ясно мыслящего духа. Уже он умел сознавать Атмана в глубине своего существа, неразрушимого, единого со вселенной.
      Радость билась в отцовской груди, радость о сыне, понятливом, жадном до знания, великого мудреца и жреца провидел он в нём, князя среди брахманов.
       Восторг трепетал в сердце матери, когда видела она сына, когда видела она, как ходит он, как сидит и встаёт, когда видела она Сиддартху, его ладного, его красивого, на высоких ногах шагающего, с подобающей почтительностью её приветствующего.
       Любовь занималась в сердцах юных брахманских дочерей, когда проходил Сиддартха городскими улочками - со светлым челом, с королевским взором, с узкими бёдрами.
       Но больше, чем все они, любил Сиддартху Говинда, его друг, брахманский сын. Он любил взгляд Сиддартхи и его мелодичный голос, любил его походку и совершеннейшее благородство движений, любил всё, что Сиддартха говорил и что делал, но больше всего другого любил он его дух - его высокие, огненные мысли, его пылающую волю, его высокое призвание. Говинда знал: этот не станет обыкновенным брахманом, не станет ленивым отправителем жертвенных служб, алчным торговцем заклинаниями, чванливым пустым витией, злобным и коварным жрецом, не будет и доброй глупой овцой в стаде многих. Нет, и он, Говинда, не желал стать таким, брахманом как десять тысяч. Он хотел  следовать за  Сиддартхой, возлюбленным, великолепным. И если Сиддартха когда-нибудь станет богом, если войдёт однажды в круг Лучезарных, тогда хотел бы последовать за ним и Говинда, как его друг, как спутник, слуга, копьеносец, его тень.
      Так все любили Сиддартху, всем он был в радость, всем был по душе. Только вот он, Сиддартха, не был в радость себе, не был себе по душе. Бродя между смоковниц по розовеющим дорожкам сада, сидя в голубоватой тени Рощи Созерцания, погружая свои члены в воды искупительного омовения, принося жертвы в манговом густо-тенистом лесу, - совершенен благочинием жеста, всеми любим, всем на  радость, - не чувствовал он радости в собственном сердце. Мечты, грёзы и беспокойные мысли струились к нему от вод реки, искрами летели от звёзд, вытапливались из солнечных лучей. Мечты и тревога души поднимались навстречу ему с жертвенным дымом, дышали из стихов Ригведы, точились из поучений старых брахманов. Недовольство поселилось в Сиддартхе. Он начинал понимать, что не смогут любовь отца, любовь матери, любовь его друга Говинды всегда и на все времена быть его счастьем, утешать его и питать, что не всегда будет ему довольно этого. Понемногу начинал сознавать, что его почтенный батюшка, да и другие учителя, что все эти мудрые брахманы уже передали ему большую и лучшую часть своей мудрости, что они перелили и всю полноту её в его ждущий сосуд, и сосуд не был полон, дух не был умиротворён, не была спокойна душа, сердце не нашло утешения. Да, хороши были омовения, но оставались они водой, не смывали они грехов, не врачевали душевной жажды, не разрешали  от сердечного страха. Превосходны были жертвы и призывание богов, но разве это было всё? Давали жертвы счастье? А как обстояло с богами? Действительно Праджапати был создатель вселенной? Не был ли то Атман - Он, единственный, всеединый? Не были разве и боги созданиями, сотворёнными, как я и как ты, подвластными времени, преходящими? А тогда было ли хорошо, было ли это правильно, было ли делом разумным и высшим совершать богам этим жертвы? Кому же другому жертвовать, кому другому приносить своё поклонение и любовь, как не ему, не единому, Атману? И где было искать его, где жил, где селился Атман, где билось его вечное сердце? Где же ещё, как не в собственном я, в глубине глубин, в том неразрушимом, что всякий носил в самом себе? Но где, где скрывалось оно, это я, сокровеннейшее, последнее? Оно не было ни плоть и кость, ни мышление и сознание, так учили мудрейшие. Но где, где же было оно тогда? Пробиться туда, к этому я, к себе, к Атману - да имелся ли иной какой  путь, что стоило бы искать? Ах, и никто-то не указывал его, этого пути, никто не знал его, ни отец, ни учителя и мудрецы, ни священные жертвенные гимны! Всё, всё известно было им, брахманам с их священными книгами, всё знали они, позаботились обо всём, и более чем обо всём: сотворение мира, происхождение речи, пищи, вдыхания, выдыхания, им известна была иерархия восприятий и чувств и ведомы поступки богов, бесконечно много знали они. Да только имело ли оно цену, всё это знание, когда не известно было то одно и единственное, важнейшее, единственно важное?            
      Разумеется, многие из стихов в священных книгах, особенно в упанишадах Самаведы, говорили о сём сокровеннейшем, наипоследнейшем, прекрасные стихи. "Твоя душа - весь мир", - сказано было там, и ещё: что человек во сне, глубоком сне, входит в своё сокровеннейшее и пребывает в Атмане. Чудесны и мудры были стихи, всё знание мудрейших хранили они, собранное в магические слова, чистое словно мёд, собранный пчёлами. Нет, не следовало пренебрегать той необъятной мудростью, которая покоилась здесь, скопленная и сбережённая бессчётными поколениями мудрых брахманов. Но где те брахманы, где те жрецы, где мудрецы или подвижники, что смогли не разумом одним постигнуть это знание, а и жить им? Где тот многомудрый, тот маг, который сумел принести из сна сюда, в ясный свет дня, в жизнь, в каждый миг и шаг, в слово и дело своё пребывание в Атмане? Много достойных брахманов знал Сиддартха, и прежде всего отца, чистейшего, учёнейшего, предостойнейшего. Восхищения заслуживал отец, тих и благороден был его облик, чиста жизнь, мудры речи, красивые и возвышенные мысли жили за этим лбом, однако и он, столь многознающий, достиг он блаженства, обрёл мир? Не был разве и он всего только ищущим, жаждущим? Не приходилось ли и ему, томимому жаждой, вновь и вновь припадать к священным источникам - жертвоприношениям, книгам, беседам в кругу брахманов? Почему и он, беспорочный, должен был ежедневно смывать грехи, каждый день стараться об очищении, изо дня в день, опять и опять? Разве не находился в нём Атман, разве не струился предвечный источник всего в его собственном сердце? Его-то и надо было найти, этот источник источников в собственном Я, найти и овладеть им! А остальное всё - поиск, кружной путь, блуждание.
      Таковы были его мысли, таковы - его жажда, его терзание.
      Он часто произносил вслух строки из некоей Чхандогья упанишады: "Воистину, имя Брахмана - Сатиям. Истинно, кто знает это, каждодневно входит в небесный мир". Часто бывал он, казалось, близок этот небесный мир, но никогда Сиддартха не достигал его вполне, ни разу не утолил он последней жажды. И среди всех мудрецов и мудрейших, которых он знал и которым пытливо внимал, не было среди них всех ни единого, кто бы вполне достиг небесного мира, кто до конца утолил бы её, эту вечную жажду.
       "Говинда, - говорил Сиддартха своему другу, - Говинда, милый, пойдём со мной, сядем-ка мы под баньяном, предадимся самоуглублению". Они шли к баньяну, они опускались на землю, тут Сиддартха, двадцатью шагами подальше - Говинда. И пока садился, готовый уже говорить слог Ом, повторял Сиддартха негромкой скороговоркою стих:

                Ом - лук, cтрела - душа,
                Брахманом зовётся цель стрелы,
                Поражай эту цель непрестанно.

      Когда истекал привычный срок погружения, Говинда поднимался. Вот и день на исходе, время вечернего омовения. Он окликал Сиддартху по имени, Сиддартха не отзывался. Сиддартха сидел отрешённо, глаза его были устремлены к какой-то очень далёкой цели, кончик языка чуть высовывался между зубами, казалось, он будто не дышит. Так он сидел, облечённый покровом глубокого отрешения, мысля Ом, выслав к Брахману стрелу своей души.
      Однажды через городок, где жил Сиддартха, проходили саманы, странствующие акеты, три иссохшие, потухшие фигуры, ни старые ни молодые, с запылёнными и окровавленными плечами, почти совсем нагие, спалённые солнцем, окутанные одиночеством, чужие и враждебные миру, пришельцы и тощерёбрые шакалы в царстве людей. А позади мреял и влёкся за ними жар тихой страсти, разрушительного служения и подвижничества, беспощадного саморассуществления.
      Вечером, после обычного созерцания, Сиддартха обратился к Говинде:
      - Завтра поутру, мой друг, Сиддартха уйдёт к саманам. Он станет саманой.
 Говинда побледнел, когда  услышал он эти слова и прочитал в неподвижном лице друга решимость, неуклонимую будто пущенная из лука стрела. Тотчас, с первого взгляда, Говинда понял: вот оно, начинается, Сиддартха вступает на собственный путь, здесь и сейчас восходит росток его судьбы, а вместе с ним - и моей. И он стал бледен как сухая банановая кожура.
      - О Сиддартха, - воскликнул он, - да позволит ли тебе это батюшка?
      Сиддартха взглянул, точно пробуждаясь от сна. С быстротой стрелы прочёл он в душе Говинды, прочёл страх, прочёл смиренную преданность.
      - О Говинда, - тихо сказал он,- давай не будем тратить слова. Завтра с рассветом я начинаю жизнь саманы. И не надо больше об этом.
      Сиддартха вошёл в небольшую горенку, где на циновке из лыка сидел отец, и подошёл к нему сзади, и стоял так, пока не почувствовал отец, что кто-то стоит у него за спиной. И сказал брахман:
      - Ты ли это, Сиддартха? Так говори то, что пришёл сказать.
      И сказал Сиддартха:
      - С твоего позволения, отец:  я пришёл сообщить, что завтра хотел бы покинуть твой дом и уйти к отшельникам. Моё желание - стать саманой. Да не воспротивится тому мой отец.
      Брахман молчал. И молчал так долго, что в маленьком оконце передвинулись звёзды и изменили рисунок, прежде чем окончилось наполнявшее комнату молчание. Безмолвно и неподвижно стоял со скрещёнными руками сын, безмолвно и неподвижно сидел на циновке отец, и звёзды брели по небу. И сказал отец:
      - Не подобает брахману произносить слов резких и гневных. Досада, однако, теснит моё сердце. Не желал бы я во второй раз услышать из твоих уст эту просьбу.
       Медленно поднялся с циновки брахман, Сиддартха безмолвно стоял, со скрещёнными руками.
      - Чего же ты ждёшь? - спросил отец.
      И сказал Сиддартха:
      - Ты знаешь.
      С недовольным чувством отец вышел из комнаты, с недовольным чувством прошёл к постели и лёг.
       Часом позднее, когда сон так и не смежил ему глаз, брахман встал, сделал несколько шагов по спальне, туда и сюда, вышел из дома. Через маленькое оконце горенки глянул внутрь, увидел, как стоит там Сиддартха, со скрещёнными руками, неколебимо. Бледно угадывался в темноте его светлый плащ. С тревогой на сердце отец вернулся к постели и лёг.
      Часом позднее, когда сон так и не сомкнул его глаз,  брахман встал опять, сделал несколько шагов по спальне, туда и сюда, вышел, постоял перед домом, увидел, как всходила луна. Через оконце горенки глянул внутрь, - там стоял Сиддартха, неколебимо, со скрещёнными руками, на его голых голенях играл лунный свет. С заботой на сердце отец вернулся и снова прилёг.
      И опять пришёл через час, и опять - через два, заглядывал в окошко, видел, как стоит там Сиддартха: под луной в свете звёзд, в темноте. И приходил опять, час за часом, молча, заглядывал в горенку, видел там неколебимо стоящего, наполнял своё сердце гневом, наполнял своё сердце тревогой, наполнял своё сердце сомнением, наполнял его болью.
       И в последний час ночи, перед тем как забрезжил день, вернулся опять, вошёл в горенку, увидел стоящего там юношу, показавшегося ему большим и словно бы незнакомым.
      - Сиддартха, - заговорил он, - чего же ты ждёшь?
      - Ты знаешь.
      - Так и будешь стоять тут и ждать, пока не наступит день, пока не наступит полдень, пока не наступит вечер?
      - Буду стоять и ждать.
      - Ты устанешь, Сиддартха.
      - Устану.
      - Ты заснёшь, Сиддартха.
      - Я не засну.
      - Ты умрёшь, Сиддартха.
      - Умру.
      - И ты лучше умрёшь, чем послушаешься отца?
      - Сиддартха всегда слушался своего отца.
      - Так, значит, ты откажешься от задуманного?
      - Сиддартха сделает так, как ему скажет отец.
      Первый свет дня упал в комнату. Брахман увидел, что у Сиддартхи подрагивают колени. В лице Сиддартхи он не увидел  дрожи. Вдаль смотрели глаза. И понял отец, что Сиддартха и теперь уже больше не с ним и не в родном краю, что сын уже покинул его.
      Отец тронул Сиддартху рукой за плечо.
      - Ты, - сказал он, - пойдёшь в лес и станешь саманой. А обретёшь в лесу блаженство души, тогда приди и научи блаженству меня. Найдёшь разочарование, так возвращайся назад, и опять будем вместе совершать богам жертвы. А теперь ступай, поцелуй мать, расскажи ей, куда идёшь. Ну а мне пора к реке, совершить первое омовение.
       Он снял руку с плеча сына и пошёл вон из комнаты. Сиддартху качнуло, когда он попытался шагнуть. Он принудил тело, поклонился вслед отцу и отправился к матери, чтобы сделать так, как сказал отец.
       Когда в раннем свете занимающегося дня, медленно переставляя онемевшие ноги, он покидал ещё тихий город, от последней хижины поднялась с земли какая-то тень и присоединилась к уходящему страннику... Говинда.
      - Ты пришёл, - сказал Сиддартха и улыбнулся.
      - Пришёл, - ответил Говинда.
 
--------------------
Сатиям:
     Поистине, имя этого Брахмана - "сатиям" - [действительное].
     Поистине, это три слога: са-ти-ям. "Са" - это бессмертное, "ти" - это смертное, "ям" соединяет оба. Им соединяют оба, поэтому  [оно] - "ям". Поистине, знающий это день за днём достигает небесного мира.
     Чхандогья упанишада. Перевод А.Я. Сыркина. - прим. перев.