Жизнь без героев Часть 1-4 Глава 4-5

Жизнь без героев



Часть І - 4  Главы 4 – 5   
 
Глава 4

ЛЮБОВЬ И ЖИЗНЬ

1

Каждый человек – кузнец своего счастья, но он же и кузнец своей души, характера и воли. Ковать все сразу невозможно. Успехи в одном не гарантируют успеха в остальном.
Впервые об Ане Наследовой услышал от Витьки Кромкина. Перед отъездом на военные сборы он пришел принять душ и тогда же похвастался, что скоро в их лабораторию придет девчонка из МЭИ. Во все это верилось с трудом. Ланин, занятый защитой диссертации, не стремился к расширению лаборатории, а с девчонками из-за неурядиц в семейной жизни отношения у него были прохладными.

Тем неожиданней оказалось, когда однажды за стендом Витьки Кромкина увидел девушку и захотел ее видеть вновь и вновь. Все это уже однажды было, все это проходили с Леной в институте. Былое ушло и не должно повториться, но повторяется снова, хотя надежды ничтожны и отношения катятся по рельсам неудач.
Так это так, так это так, так это так.

Правда, были и удачные вечера, были, когда ремонтировал ей телевизор. Неисправность случилась заковыристая – ненадежный контакт или пайка, из-за которых телевизор работал минут сорок, а потом разогревался, и начиналась свистопляска. Немало вечеров провел в углу комнату. Случалось, приходили к хозяевам гости и видели живую голову над пляшущим экраном. Валентина Павловна опасалась, что и в Москве не отремонтируют, такое бывало.
– Мама, ты сжигаешь ему мосты.
– Что здесь такого, Аня? Я говорю то, что думаю. Если Марат считает нужным, он бросит, если доведет до конца, будет очень хорошо.

С мамой легче, чем с Аней. На следующий день после первого осмотра телевизора явился с инструментами, но начал с выключателя. Валентина Павловна тут же принесла утюг. Утюг – не телевизор, на нем легче делать имя. За несколько вечеров отремонтировал все, что заметил, добрался и до швейной машины. Все хозяйки хвалят старый «Зингер» и поругивают родную подольскую. В «Зингере» металл, а здесь – отходы, металл идет на военную продукцию. Вот и приходится настраивать.


Валентина Павловна, чтобы не скучать на кухне, приносит работу – перебирает крупу и заводит разговор о родителях или сама рассказывает о прошлом. Аня слушает, насторожившись. Может быть, стесняется своего бедного детства, но у кого оно было богатым в послевоенные годы? Или не зажили раны детского полусиротства? Если Валентины Павловны нет, Аня садится с книгой на диван, но ей не читается, и разговоры идут трудно. Дружит с Маратом Ветровым, а думает о другом. Может, об Андрее Ланине? И ничем тут не поможешь. Сам когда-то в Политехнике дружил с Галей Тугановой, а видеть хотел Лену.

С Валентиной Павловной теплее, и Аня ближе. Валентина Павловна распарывает швы старого платья, а Аня порывается помочь и не помогает. И вспоминается, как мама при свете керосиновой лампы сядет к печке и занимается домашними делами, а отец, если не читает и не готовится к выступлению, заведет разговор о последних событиях в районе и незаметно переключится на воспоминания о войне. «Опять ты о своем», – ворчит мама. Отец вздохнет и посопит обиженно. Но, если случится гость, и можно припомнить дела фронтовые, тут отцу раздолье.
– Марат, ваш папа воевал?
– Воевал. Трижды ранен. В сорок первом осколком мины, в сорок втором зацепило, а в сорок третьем попал в переплет.

Первые месяцы войны драпали и драпали от немцев, и самый выигрышный эпизод в рассказах, как отец перемахнул через двухметровый каменный забор. Отец подтрунивает над собой, но обязательно заметит, что чувствовал за спиной дыхание немцев. Со всех высот они катились в полный рост густой цепочкой, а с ним лишь горсточка бойцов и горсть патронов. Был этот бег и этот страх, когда казалось, что за спиной грохочет и нагоняет каждого из них чужая армия.
«Но уж потом мы его гнали».

Начитался книг о минах: наступишь – взрыв, и нет тебя, оседают окровавленные комья земли, а отец отмахнулся. Минное поле – ежедневные будни войны. Сколько раз ему приходилось идти по такому полю. Тишина, ни свиста пуль, ни грохота разрывов. Небо в прорехах, нависает мирная, как до войны, тучка, под нею полетная перекличка птиц… до первого и последнего для тебя грохота под ногами. Поля войны – это уже масштабы. Отец помнил полянки, тропинки к опушкам с немецкой «кукушкой» на дереве, безымянные бугорки и косящий шквальный огонь. И надо подняться, и поднять других, и бежать навстречу огню и свисту пуль. Кого из бегущих выкосит, не моя ли очередь, а жить хочется, но надо забыть о жизни.

На ровном поле попали под сильный обстрел. Отец заметил канавку и пополз к ней, но кто-то другой устремился туда же. Какое-то время ползли рядом, но желание жить или страх человечий у соперника оказались сильнее. Он обошел отца и ногою в плечо оттолкнул его. Отец пополз прочь, и, когда изрядно отполз, там, куда он раньше стремился, раздался взрыв – перемешал и перетер на взлете землю и тело и тут же, осев, похоронил.

Самое трудное – там, где люди, – человеческие отношения. Когда стоит вопрос жизни и смерти, трудно сохранить самообладание. Случалось, иные командиры в запальчивости и злобе хватались за оружие и пользовались своим правом судить. В первом бою, в суматохе и неразберихе, не растеряться, не струсить, особое нужно мужество – в первый раз многое можно простить. Находились такие, кто выставлял из окопа руку, чтобы с легким ранением скрыться в тылу. Самоотверженный в бою у нашей же многодетной колхозницы мог стащить барашка или курицу, решительный и деловой в тылу мог оказаться трусом на передовой – полная комбинаторика людских характеров.

Бывали забавные случаи. Бесшабашного ординарца шальная пуля тяжело ранила в мягкое место. Для балагуров, только что избежавших смерти, шутки и смех, а молодой солдат испугался позора и просил пристрелить его. «В санбате вылечат, и ты еще повоюешь, а раной этой перед девушками хвастаться не будешь, похвалишься другими». Каждый раз отец подчеркивал, что при первой же возможности заботился о раненых. Настала пора, и о нем позаботились. Не раз и не два, а трижды.

– Вашему отцу и вам повезло. Он еще после войны пожил. Вы отца знаете, а Аня не помнит.
– Нет помню! Перед уходом на фронт он взял меня на руки и поцеловал на прощанье.
– Это ты по рассказам представила. Считай, что помнишь, если тебе так приятнее. Наверно, нет в Советском Союзе ни одной семьи, которой бы война не коснулась.

– Мне и маме повезло, а у тети никого не осталось. У нее были сыновья-близнецы. Когда Ленинград оказался в кольце, они ушли на фронт и попросились в одну часть. Тетя радовалась, будут помогать друг другу, а они оба погибли в одном бою. И тетин муж тоже погиб.
– Сколько же наш народ натерпелся, и в войну, и после войны. А вы у мамы один?
– У нее были неудачные первые роды. Потом она болела и долго не решалась меня родить. Я поздний долгожданный избалованный ребенок.

– Какой вы избалованный, если росли в такое время. Анин отец ушел на фронт и не вернулся. Ане – четыре, Тане – годик. Я за огородом, как за третьей дочкой, ухаживала. Бывало, просыпаюсь в холодном поту: приснилось – картошку выкопали. Тогда во дворе были погреба, их снесли после ремонта, а мы жили здесь же, на втором этаже. Мы кровать огородили досками и под кроватью держали картошку.

– Мама, нашла, что вспомнить.
– Аня, ты же знаешь, я правду говорю. Парового отопления не было, топили экономно, картошка хорошо сохранялась. Нам недавно сделали ремонт. Ванную поставили, теперь у нас квартира, как в Москве.
– Мама, расскажи, как тебя грабили.

– Расскажу, если хочешь. Была со мной история... Первый раз после войны купила новое пальто. Не потому, что была такая модница, в старом неудобно уже было ходить. У меня работа такая, я бываю на людях. Вы, Марат, не представляете, что значит для женщины хорошая одежда. Я хоть и сказала, что я не модница, но одежду любила, а тогда и моложе была. Мучили меня угрызения совести – я бы деньги могла потратить на девочек, но, если признаться, это была большая радость.

Валентина Павловна передохнула, но Таня поторопила её.

 -  Возвращаюсь я первый раз из библиотеки в новом пальто. Зимой мы кончаем поздно, темно, хоть глаза выколи. Подходят ко мне два молодых человека. Я думала, спросить хотят, а они мне: «Снимай пальто!». На улице ни души. Мороз трескучий. Я им говорю: «Ребята, пока дойду, я простужусь. Идемте со мной, в подъезде отдам». Согласились, идем, и нас догоняет сосед с первого этажа. «Валентина Павловна, вас проводить?». Что делать? «Спасибо, меня молодые люди проводят», – и даже взяла одного под руку. Дошли до подъезда. Стала расстегивать пальто, а они мне: «Оставляй себе, раз ты такая умная». Я, конечно, отказываться не стала, спасибо им сказала, а потом дома валерьянку пила.

– Вот как бывает, понял? – сказала Аня.
– До войны люди лучше были, теперь народ черствее стал. Война виновата? Скажите, Марат, как так с немцами могло произойти? Какие у них писатели были, какие великие люди – и вдруг они, как бандиты, набросились на других людей.

– Я читал Фалладу – грустное впечатление. Можно посчитать – такая нация, но, вероятно, это ошибочное мнение. Любая нация, если считает себя выше других, скатывается на путь грабителей.
– А есть гарантия, что подобное не повторится? Скажите, Марат, еще одна мировая война будет?

– Мама, откуда он может знать?
– Аня, я понимаю, что Марат не несет ответственности за мировые события. Мне интересно знать его мнение.
– Мне понравился один анекдот. «Армянское радио» спросили, будет ли война. «Армянское радио» ответило: «Войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется».
– Неужели и это не остановит?

– Не каждый грабитель вернет пальто. Было бы человечество умнее, не допускало бы к власти почитателей собственных персон.
– Так просто? – засмеялась Аня.
– Хорошо бы иметь тормоз, но – увы. Жизнь живущих – дело самих живущих. От каждого ничего не зависит, но все зависит от всех. Ко всему люди должны прикладывать свои руки. Тогда и государство работает без сбоев, и машина шьет, как положено.

2

Настала очередь телевизора. Однажды, когда заканчивал безрезультатную возню, заметил странную ниточку на резисторе, а следующим вечером с порога объявил о причине дефекта. Набил себе цену – соврал, что догадался.
– Я сейчас проверю твою правоту.
– Возьми лупу.
– Чудной ты человек, я же близорукая, я вижу то, чего ты не видишь, – она подцепила резистор длинным накрашенным ногтем, и он разошелся на две половинки. – Маратик, ты умница! Сегодня я тебя люблю.
– Если бы всегда, а не только сегодня.
– А ты всегда будь таким!

В порыве благодарности она забыла о дистанции: морщинки возле глаз сошлись в смеющемся прищуре, губы блестели алым, голубые глаза излучали теплые лучи радости.
Домой летел, как ласточка, легко и бесшабашно, разрезая плечом встречный воздух и набирая скорость. И этот полет продолжался весь следующий день до вечера, пока не настала пора собираться к Ане. Внезапно споткнулся, словно врезался в кирпичную стену. Собственная победа перечеркнула возможность привычных свиданий. Удачи случаются не каждый день. Чтобы продержаться на уровне удачи, надо стать другим, а это легко и быстро не сделаешь. Разбитая ласточка не может летать, на земле, у стены, она судорожно трепещет измятыми крыльями.
– Идем со мной на речку, – Паша предложил руку помощи.

Пока не заскулил на весь белый свет, надо сесть на велосипед и забраться в такую глушь, где ни одна живая душа не помешает побыть наедине с самим собой.
Крути, крути педали, чтобы ветер свистел в ушах. Несколько десятков километров любого приведут в чувство. Обгоняй облака и тучи, наращивай скорость до пота, до боли в кистях и коленях. Мелькайте деревни и села, летите машины навстречу. Так ему, так ему, так ему...
Не можешь крутить – иди, по полю, по лесу, по азимуту, иди, не глядя на компас, пока не поймешь себя.

3

Любовь недосягаема – как счастье, и, как счастье, покоряется не каждому. Руби березу по плечу – из добрых побуждений посоветовала Марина Вещунина. Не сдаются крепости, которые не осаждают, – сказал хороший парень Виталий Ветлугин. Где истина, и что такое любовь?

Почему человек становится неуправляемым и теряет контроль над собой? Отчего возникает грусть без причины или радость без повода, вдохновение из ничего или безумное отчаяние при абсолютном здоровье?

Почему другой человек улыбкой способен поднять тебя на седьмое небо радости, а недовольным взглядом окунуть в ледяную прорубь отчаяния? Почему забыта собственная гордость и самолюбие? Крутишься рядом, как провинившаяся собачонка, и ожидаешь подачек и ласки.

Не согласен – руби березу по плечу, знай свое место! Но где место, и какая береза по плечу? Все спрятала природа в смутном тумане будущего, а магнит, притягивающий душу, подарила другим, и ты не властен над собою, ты стрелка в океане чувств.
Не сдаются те крепости, которые не осаждают, а как осаждать крепости, которые не сдаются? Хочешь, не хочешь – перековывай себя.

Не проще ли – березу по плечу? Каждый не дурак искать, что легче, но сможешь ли дать обратный ход? Хитрая природа позаботилась, чтобы не прятался, а работал с полной отдачей. У нее своя игра, свой метод проб и ошибок. Сдаться успеешь, сначала поработай в поте лица.

4

Тропинка, протоптанная вдоль обочины, внезапно уклонилась от дороги и, теряясь в траве, потянулась к отступившей опушке леса. Сзади до горизонта, прорезая зелень леса, несколькими ярусами поднималось к облакам шоссе, впереди дорога скрывалась за перевалом, от которого по склонам гряды спускался лес, и между ним и ближней опушкой простиралась некошеная луговина, изгибаясь дугой и уходя за выступ деревьев. За деревьями открылась широкая низина. Тропа, замысловато петляя, уходила к холму, на котором угадывалась деревня. Тропу пересекал ручей. Вода тихо струилась, успокаивая и завораживая.

Хорошо на зеленом просторе. Хочется остановиться, лечь на траву и, мысленно представляя течение ручья, слушать звуки воды.
Ручей спешит, огибает кусты, петляет, сжимаясь среди бугорков, или, отдыхая, вытягивается на просторе извилистой лентой.

Неожиданно перед ним выросла высокая железнодорожная насыпь с темным зевом железобетонной трубы. Ручей растекся среди валунов, заволновался, заскользил по холодному цементному полу. В трубе сумрачно и неприятно. Выщербленные своды измазаны надписями углем и мелом, по дну разбросаны сырые замшелые камни, но даже в этом неуютном месте ручей не теряет звучности и чистоты.

«Свобода!» – журчит вода, стекая со скользкого цемента на желтый песок и омывая свежими струями сверкающие камешки. И тут же ручей окружила трава и повела к озерцу с камышовыми берегами. Но и здесь, на приволье, ручей не останавливается. По глубокой канавке, заросшей травой и кустарником, он побежал дальше. «Куда ты торопишься? – шепчет трава. – Остановись, не спеши». Она цепляется за бока, прилипает и тянется вслед за ним.

Канавка становится уже. Стенки сошлись совсем близко. Стало темно. Острые камни встали на пути. Кусты волчьих ягод нависли низко над водой и заслонили дневной свет. «Я все равно дойду!» – говорит ручей и падает с обрыва. Он шумит, клокочет и устремляется дальше. Ручей торопится на свидание с речкой. На это свидание ему опоздать нельзя.

5

Где-то далеко отсюда ручей поджидала Журчалка. Она вытекала из Триозерья, из Нижнего озера, было еще Среднее и большое Верхнее. Самую полноводную речушку, впадающую в Верхнее озеро, тоже называли Журчалкой. Ручей, вероятно, был притоком какого-нибудь притока Верхней Журчалки. Рано или поздно он должен был вывести к реке или к озеру.

Зашло солнце, но еще добрый час после этого было тепло, а потом подул ветерок, и влажному от пота телу стало прохладно. На небо наползали тучи, стемнело. Идти становилось труднее: долина делалась уже, а кустарник выше и гуще, обводить велосипед не удавалось, большую часть пути теперь он ехал верхом на хозяине. Усталость брала свое: внутренней дрожью гудели руки, хотелось есть, и вместо возвышенных мыслей появились простые, житейские – о пути, об ужине, о ночлеге.

Несколько раз припоминал схему предполагаемого района блужданий, и всякий раз казалось, что ручей уводит в сторону. Тогда доставал компас, но снова прятал его: надумал идти, куда глаза глядят, – так и ступай с богом.

И снова шел, лавируя среди кустов. По всем расчетам Журчалка или ее приток должны были возникнуть на пути, но река не появлялась – кругом кусты, неясная серость лесов да синее беззвездное небо. В конце концов, решил уйти от ручья. Если пронесет мимо озер, то вынесет к Озерному шоссе. Выбрался на опушку леса и обрадовался решению – можно вести, а не нести велосипед. Поначалу шагал бодро, но внутренних ресурсов надолго не хватило. Тогда-то и стал тревожить неприкосновенный походный запас в рюкзаке, но какой ужин без воды в неведомом месте?

Из всех возможных зол лучше выбрать наименьшее – достал компас и проверил себя. Лес тянулся в нужном направлении, но опушка скоро отклонилась в сторону, открыв широкое поле, и это непредвиденное изменение вызвало новую смуту. Кругом ни огонька, ни звездочки, лишь на той стороне поля безмолвно чернел другой лес. Забытые часы на тумбочке в общежитии оттикивали время за полночь, а их хозяин, не зная времени и координат, не находил нужных решений. Стрелка компаса упрямо указывала на чернеющий лес. Идти туда не хотелось. Поле пересекал медленно, еле волоча ноги.

Новый лес показался каким-то странным – деревья стояли редко, кустарника мало, в таком лесу и ручья не отыскать, но, углубившись немного, по неясному шуму и освежающему ветерку внезапно догадался, что вода близко. Сделал несколько торопливых шагов – деревья расступились, и в ночном сумраке открылось озеро.

6

Прислонил велосипед к сосне, сбросил рюкзак, задышал полной грудью. Пахло сеном и сосновой смолой. Внизу, у берега, тихо плескалась вода. Сесть бы, посидеть, подумать под этот плеск, но как ни хочется покоя, надо еще подвигаться и поработать.

Дров поблизости не было. Хворост и сучья давно сожгли туристы и рыбаки. У старой сосны с раздвоенными вершинами ветки до высоты, до которой можно дотянуться, были обломаны, остались сучки. По ним и полез к вершинам. Снизу казалось, до ближайших сухих веток рукой подать, а сверху расстояние показалось внушительным. Приходилось подтягиваться, руки гудели, да и ноги потеряли привычную цепкость, но главная трудность подстерегала вверху – таких умников здесь побывало десятками.

В уцелевших ветках еще сохранилась упругость – первой сдалась рука. За прошедший вечер ей немало досталось. По сучкам перебрался за ствол, чтобы взяться за ветку двумя руками. Проиграл в длине рычага, должен выиграть в силе. Притерся грудью и животом к стволу, прикоснулся щекой к коре и постоял, отдыхая. Освежающий запах смолы и хвои, шершавая нежность коры, расслабленная неподвижность тела – все навевало дрему, и веки непроизвольно закрылись.

Ты почему не отдаешь ветку? Она мне нужна, а тебе от нее ни красоты, ни живительной пользы. Отдай, не упрямься, мне будет трудно без нее.
Тревожным шумом вершин гудело дерево, готовясь к своей борьбе.
Открыл глаза, осмотрелся, двумя руками из-за ствола взялся за ветку – и стал гнуть ее, наращивая усилие еще, еще и еще! Ветка трещала, скрипела, стонала, но не ломалась. Знакомый гул от внутренней дрожи возник в голове, пальцы сами собой разжались.

Зачем лез и столько истратил сил? Ты честно сражалась за ветку, но я должен ее сломать, мне она необходима. Нам придется уступить друг другу. Я не требую зеленые побеги, я прошу то, что рано или поздно окажется не нужным. Отдай ее.
Еще раз проверил ногами опоры, дал отдых рукам, а потом рванул – до гула, до дрожи, до боли и преодолевая ее. Раздался оглушительный треск – руки потянуло вниз, тело потеряло равновесие, в плечи, в живот и грудь впились сучья, но тяжелая ветка вырвалась из пальцев, и это помогло – руки ухватились за ствол.

Сдалась, но как боролась за жизнь! Я ничего больше не трону. Живи, питай крону соками. Учи зеленый молодняк. Разойдемся с миром и займемся своими делами.
Налетел ветерок, пронзил холодом. Обе вершины, жалуясь, зашумели ему о своем. Надо слезать и разжигать костер.
Теперь, когда в старом алюминиевом котелке, приобретенном перед поездкой на целину, кипятилась вода, а на газете разложены продукты, когда, прислонившись к молодой березе, можно вытянуть ноги и дать отдых уставшему телу, улетучились мысли о ночлеге и ужине и возвратились мысли о любви и счастье.



7

Любовь – как костер. Сначала он горит где-то внутри, нет еще ни света, ни огня. Со всех сторон подступает мрак, подползает близко, обнимает сухие сучья. Прохладный ветер налетает знобящими порывами. «Зачем ты стараешься? Ты сгоришь. Не разгорайся». Но костер не может иначе. Его ведь кто-то поджег. И он, собравшись с силами, выбросил вверх язык горячего пламени. Оно взвилось и озарило все вокруг. Вот он вспыхнул весь, горит, полыхает. Испуганный ветер понесся дальше, обходя его стороной, и отступил мрак. Теплые лучи согревают окрестности, веселые блики играют на росистой траве, на зеленых елках, а они одобрительно машут пушистыми лапами. И лишь одна березка не замечает ничего – удалилась от костра и стоит на берегу озера, глубоко задумавшись.

А костер уже разгорелся. Уже все ветки объяты пламенем. Искрящийся жар щедро отдает тепло всем, кто протягивает к нему руки. Но разве вечно будет гореть костер, если о нем не заботятся? И он начинает угасать. Но долго еще мерцают горящие угольки. Кажется, положи на них свежие поленья, они разгорятся вновь, но дрова никто не несет. Огненные угольки постепенно гаснут – и на земле остаются зола и пепел. Лучи его не озарили радостью ту, ради которой он горел, но он не исчез бесследно. Он согрел окружающих, а они передадут частицу его тепла другим. Пусть это будет ему утешением и пусть будет вечной любовь, даже если она такая.


Глава пятая

ШАЖКОВ И МОРОШКИН

1

Прибор сбивался от помех. Занятная получилась игрушка для демонстрации, но не для работы. Все операции при заливке выполнял сам и на собственном опыте познал недостатки конструкции, а винить некого. Производство приборов шло тяжело. То не достали одного, то другого, а потом «давай-давай» – со свистом. Пульт для проверки безнадежно отстал и догнал прибор в самый неподходящий момент, и в те памятные бессонные сутки последних дней и ночей квартала метался от одного к другому.

 Первая ночь прошла без провалов памяти и сознания. Проложил поролон, подклеил и, пока сохнет на участке химиков, к пульту. С первого этажа – на четвертый, с четвертого – на первый. Ошибок в пульте – десятки, монтажниц подгоняли – как не ошибиться? «Ты молодцом!» – заметил утром Бурков. К прибору прибывали экскурсии и мешали монтажнику Ваське Синицыну работать. Отогнать бы всех, но как отгонишь, если среди экскурсантов то главный инженер, то директор, то начальники из Москвы.

Наступил обед, Житянин с Сечкиным дошлифовывают прибор, а пульта нет как нет. Представитель, приехавший по звонку Буркова за продукцией, посматривает на часы. Бурков уводит его, укоризненно поглядывая на виновника. Через час прибегают Житянин с Сечкиным и начинают упаковывать прибор. С ума все сошли. Бурков у директора – пришлось звонить секретарю. «Это не прибор, а липа».– «Марат, так надо!». Васька Синицын заканчивает сборку следующего, начинается вторая серия.

Снова с первого этажа – на четвертый, с четвертого – на первый. Остановишься и забываешь, куда шел, смотришь на пульт и не помнишь, что делал несколько минут назад. На лбу выступает холодный пот. Минуты тревоги сменяются безразличием. Главное – не закрывать глаза. Нескольких секунд достаточно, чтобы развился неуправляемый процесс сонного забытья, но какой-то дежурный стопор подает сигнал тревоги, от резкого вздрагивания сладостная дрема со щекотанием переносицы отступает.

Утром Бурков не похвалил. «Электробритва с собой? Сходи, побрейся». Усталость не проходила, но дневное освещение прогнало сон. Казалось, не было ночи, продолжается день, и сейчас наступит его вечер, но, когда думал о времени, понимал, что предстоял еще обеденный перерыв и вторая половина дня. Перед обедом зашли Бутаев и Марянов. Они за эти дни ни разу не навещали.
– Ветров двое суток не выходил из лаборатории, – с гордостью сообщил Боначенко.
– Зачем это? – удивился Бутаев. – Нужно было своевременно план подштукатурить.
Бурков подхватил его под руку и увел из комнаты.

– Понапрасну натирали задницу, – тут же сделал вывод Синицын. – Придется искать стакан спиртяги – промыть глаза от куриной слепоты.
Домой шел пешком. Спать не хотелось, но лег и уснул мертвым сном. Утром разбудил Паша Шажков:
– Послушай, что я читал. Зашел вечером Резерфорд в лабораторию, а там сидит молодой физик. «Что вы тут делаете?» – «Работаю». На другой день тот же физик один в лаборатории. «А что вы сегодня делаете?» – «Тоже работаю». – «А когда вы думаете?».

Прибор сбивался при малых сигналах. Уважаемый автор сел в лужу. Подталкивали в спину – задрав штаны, бежал, высоко поднимая колени: смотрите, как я умею бегать. Бурков не проиграл – сыграл свою игру в струе директора, а слепым петушкам – наука.

2

Паша Шажков пожаловался:
– Без вакуумной камеры я, как без рук, а макетка по уши загружена вашими дурацкими приборами.
– На днях я видел у Сечкина детали для камеры Морошкина. Между прочим, он делает ему камеру не за красивые глаза и не за рыжий цвет волос. Я заметил азартный блеск в глазах Санникова и спешку в работе.

– Плохие вести ты принес. Я удивлялся, почему спирт испаряется быстро. Ох и жук Морошкин. Я его выведу на чистую воду. К нему ездит доцент из МГУ. Морошкин за левую камеру покупает место в аспирантуре. – Паша накинул на плечи пиджак. Несмотря на тщедушное тело, он не боялся холода. Пиджак означал крайнюю степень волнения. Он расхаживал по комнате, принимал воинственный вид, подбоченивался, отчего пиджак оттопыривался, как у петушка хвост и крылышки, или руками крест-накрест натягивал пиджак на плечи, из-за чего казалось, что ему зябко, и он ежится.

– Могу предложить идею. Сейчас идет компания по созданию групп народного контроля для проверки распределения работ. Под видом такой группы легко наступить Морошкину на хвост.

– Я воспользуюсь твоим советом, если не придумаю ничего лучшего, – Паша надел пиджак в рукава. Это означало, что он готов перейти от слов к делу. – Пойду к Нонке Бравиной. Она просила придумать мероприятия для комсомольского комитета.
Паша ушел. Пришел Веня Соломкин, молча прошел в свою комнату. Заскрипели пружины кровати за дверью. Минут через двадцать зазвонил звонок. Паша вел в гости Нонну Бравину.

– Марат, я считаю, что ты просто обязан возглавить группу народного контроля, – с порога, огорошила Нонна.
Знал бы заранее, где соломку стелить.
Не успела Нонна присесть, из своей комнаты вышел насупленный Веня. Он остервенело рвал какие-то цветные бумажки и, демонстративно никого не замечая, прошел в кухню, а оттуда вернулся уже без бумажек.
– Тумбочку чистит, – пошутил Паша. В этот момент с шумом отворилась входная дверь – пришел Кузьмич.

– Привет, Нонна! Привет честной компании!
Нонна ответила Кузьмичу в его стиле:
– Привет, Миша.
Паша опередил возможные шутки Кузьмича:
– Иди, посмотри, там Веня бесится.
Пока собирался с мыслями, как ответить Нонне, Кузьмич быстрым шагом вышел из комнаты.
– Что с ним? – спросила у него Нонна.
– Та… то у Вени большое горе – любимая девушка обманула: отдалась, а замуж не пошла.

Нонна опешила на короткий миг. Природный юмор выручил. Она засмеялась от души, до слез. У Паши от сердца отлегло, но он поднялся со стула и набросил на плечи пиджак. Кузьмич ушел в кухню, но тут, же возвратился с обрывками Вениных бумаг.
– Марат, чье это? – спросил он возбужденно.
– Веня порвал.

Кузьмич стремительно прошел в свою комнату, оставив дверь открытой, и, стоя так, чтобы его видели, обратился к Вене:
– Твои билеты? То Веня, ты плохо сделал. Отдал бы мне лишний червонец. Я бы дерябнул за прогресс русской демократии. Царь аристократам не разрешал читать «Горе от ума», а нам, пролетариям умственного труда, разрешается слушать критику сильных мира прошлого века.

Нонна во все глаза смотрела на Кузьмича.
– То ты, Веня, подумай, какой непоправимый вред причинил театральному искусству. Несчастный актер будет душить Дездемону при пустом зале. Свидетелей нет – у него вдохновение пропадет. То ты еще подумай, в какое положение поставил гостей столицы. Приехал товарищ в командировку – в ресторане свободных мест нет, он бы с горя пошел в театр, так классик любовной интриги Веня Соломкин из Чебоксар порвал билеты. То, Веня, называется ни себе, ни мне, ни людям.

Отчитывая Веню, Кузьмич не забывал поглядывать в соседнюю комнату. Нонна, смеясь, переместилась вместе со стулом, чтобы лучше видеть Кузьмича.
– То, Веня, мужчина так не поступает. Ты должен рычать, как лев, метаться, как тигр. Вспомни классику. В старину, если юношу отвергала любимая девушка, он шел пробивать в горах туннель, чтобы дать людям воду. Вот ты как человек с техническим образованием объясни, что он делал? То он превращал нерастраченную сексуальную энергию в другие виды энергии, полезные людям. Вот то – поступок. Любимая девушка локти кусала. Горбинка на носу заслонила ей душу человека.

– Не горбинка на носу, – вмешался Паша, – а лысина на макушке.
– Павлантий у нас ас – намеки на лету схватывает. У кого – горбинка, у кого – лысина. То ты, Веня, не так должен делать. Представь, увидела бы тебя сейчас твоя любимая девушка. Ты думаешь, она бы тебя пожалела и слезки платочком оттерла? То ты, Веня, заблуждаешься. Она бы себя пожалела. Как можно уважать такого размазню. «И я еще с ним из одного автомата пила газированную воду!».

– Миша, отстань, я тебя прошу, – взмолился Веня.
– Вставай, Веня. Ты достаточно продемонстрировал глубокие чувства к бывшей возлюбленной. Поболел чуток – и хватит. То уже пора поправить пошатнувшееся здоровье. Вставай, я тебя в ресторацию отведу. Не гоже защитнику отечества слезами умывать наволочки.

Затрещали пружины – Веня поднимался с постели.
– К черту театры! – закричал он. – Вперед! В кабак!
– То ты опять, Веня, не так говоришь. То ты сам виноват: не сумел обольстить своими прелестями любимую девушку, а пеняешь на театр.

– Пропащий дурачок, – заключил Паша, как только за Веней и Кузьмичом закрылась дверь.
– А я считаю, ты ошибаешься, – возразила Нонна. – Человек с таким запасом юмора не пропадет.
– Надвое гадала бабушка Настя, да все гаданье в пользу ненастья. Попомни мои слова: пропадет он под забором, если случайно не уцелеет.

– Тебя, Паша, послушать – рюмку пригубить нельзя, – возмутилась Нонна. – У тебя одни крайние рецепты. Какая это жизнь, если человек не может себе ничего позволить. Если работаешь, работай, если веселишься, веселись, живи, а не прозябай, – не дожидаясь ответа, Нонна отвернулась от Паши. – Марат, ты мне не ответил.

3

Жизненный путь Кузьмича сложился не так, как предсказывал Паша. Однажды явился возбужденный Кузьмич и гаркнул на всю квартиру:
– Цыц! Слушай, что я скажу! Отгулял Михаил Жухарев. Теперь буду пить по праздникам и на дармовщину.
– Медведь что ли в лесу сдох? – усомнился Паша.
– Точно, мамонт привстал на цыпочки – бравый гвардеец Жухарев женится.
– Кто тебя подержанного возьмет?
– А вот нашлась такая, Павлантий.
– В фабричном клубе на танцах подцепил?

– Точно, в клубе на танцах. Могу поделиться опытом. Оттопал три километра, соловьем заливался, провел подготовочку – высший класс. Полез ей за пазуху – она хрясь по рукам. «Женись на мне, тогда получишь, что хочешь». – «Ах, ты, – говорю. – Тебя мужчина осчастливить хочет, а ты нос воротишь. Я завтра получу все, что требуется, а тебе такая возможность другой раз не выгорит. Локти будешь кусать на старости лет». – «Ты сам локти будешь кусать. За тебя ни одна порядочная девушка не пойдет, нам-то с тобой и жить». – «Ты что, не шутишь? Как тебе не стыдно? В какой стране тебя воспитали? Гуляют по удовольствию, а замуж выходят по любви». – «В старину, – говорит, – отдавали, за кого придется, и жили. Стерпится – слюбится. Я молодая, никем не тронутая. Я тебе сына рожу». Вот, Веня, как умный человек заколдобистые вопросы решает.

Так ли оно было, или сочинил Кузьмич, но про женитьбу он не обманывал.
– У меня такой уговор, – голос у Кузьмича дрогнул, – сейчас зубоскальте, а как ее приведу, счеты со мной не сводите.
– Что ты, Миша! – закричал Веня восторженно. – Мы тебе такую свадьбу отгрохаем!
– То ты, Веня, опять не так говоришь. Никакой свадьбы не надо.
– Так не положено! – завопил Веня и возмущенно замахал рукой.

– А ты не кричи, а послушай. Ну какой из меня с моей плешью жених. Мы чинно, мирно посидим вместе. Пусть молодая посмотрит, что есть люди благородных кровей, которые меня уважают, – трудно давались Кузьмичу эти слова. – Паша подержит язык за зубами. Я с ним шутил, но ничего плохого ему не сделал. Так, Паша?
– Мы квиты, – ответил Паша. – Ты шутил, я отшучивался.
– Приводи, Кузьмич, жену, все будет нормально.

Накрыли, как могли, стол. Привел Кузьмич молодую жену-невесту: худющая, кожа да кости, кривоногая, плоская. И он при ней – присмиревший, растрепанный. Распили бутылку вина, пожелали любви и счастья. Через пару месяцев трезвой жизни Кузьмич уехал поступать в аспирантуру. Потом встречались в журналах статьи, подписанные кандидатом наук Жухаревым М.К.

Идет человек по жизни, катится, как многогранный колобок, и все грани важны: чувства и мышление, характер и воля, цели и побудительные причины. Сотрется одна грань, появится щербинка – захромает колобок и скатится в кювет. Человек – устройство капризное. Что-то истерлось, что-то хрустнуло, не удержался, не устоял. Долго ли перелететь от потолка до пола, от собственных высот до собственной низости? Но чем черт не шутит. Или понял Кузьмич, что ходит по запредельной обочине или вывела его в люди кривоногая пигалица.

4

Надо было подбираться к Морошкину, пока он не замел следы. Чтобы усыпить его бдительность, опрос начали с лаборатории Буркова. Сразу выяснилось, что каждый по-своему понимает происходящие события. Бум вокруг приборов Ватагина и Ветрова, то внимание, которое оказывали этим приборам Бутаев и директор обидели многих. Даже в лаборатории Ланина, где каждый имел интересную тему и мог рассчитывать на помощь Андрея, суета вокруг приборов соседей вызывала раздражение. Обида проскальзывала в ответах и Ани, и Степы Метлицкого, и Женьки Тогатова. Витька Кромкин подытожил это так: «Каждый из вас в отдельности хороший парень, а вместе – опасные милитаристы».

В лаборатории Мещанникова дружно жаловались, что им не делают камеры. Работа интересная, а работать не на чем.
Настала очередь отвечать на вопросы Морошкину. Тут уж пришлось постараться – и задумываться, и согласно кивать, и виновато опускать голову, когда речь шла о такой сякой лаборатории Буркова.

– Петя, ты все правильно говорил, но тебе-то на что жаловаться? Твою-то камеру делают.
– Кто делает? Какую камеру? Ты видел, да? Ты видел? – в испуге затарахтел Морошкин.
– Видел фланец у Сечкина.
– Фланец? Какой фланец? – на погасшем лице Морошкина, как жиринки в бульоне, проступили тысячи рыжих веснушек. – А-а… Я у Сечкина нашел небольшую заготовку, мы заспорили, и он на спор сделал.

Неужели он думал, что ему поверят? Глупую ложь посчитал надежнее правды.
– Хорошо, покажи чертежи.
Морошкин потянулся к правым ящикам стола, но внезапно перегнулся к левым ящикам, вытащил кипу чертежей, один из них развернул.
– Это не тот фланец. У того размеры значительно больше.
– Что ты понимаешь в размерах? Что ты от меня вообще хочешь?
– Достань чертежи из правого ящика.
– Какие чертежи? Ты их видел? Нет у меня ничего!

До последнего мгновения казалось, что все кончится благополучно. Если уж приперли к стенке, не валяй дурака. Покайся – и дело с концом, но Морошкин упрямо гнул свое, и это начинало раздражать. Уже не праздное любопытство правдоискателя, а уязвленное самолюбие вступало с ним в борьбу, и тут уж кто кого – без пощады.

– Разреши, я посмотрю ящики.
– На! Смотри, обыскивай, – Морошкин вскочил со стула. На что он надеялся? Нет уж, ты хамишь – и с тобою без церемоний. Сделал несколько шагов, обходя стол. Морошкин закричал, выступая навстречу: – По какому праву ты будешь обыскивать? Тебе прокурор выдал ордер? Я не позволю над собою издеваться!

– Не кричи, как психопатка, – вмешался Паша. – А ну показывай чертежи!
– Это ты его подучил! Ты мне завидуешь!
– Отойди, крикуля, не мешай людям работать.
Паша намеревался подобраться к чертежам с другой стороны. Морошкин схватился за столешницу, пододвинул к себе стол, отгораживаясь им от Паши, и закричал:
– Не подходите лучше! Вы меня довели! Я за себя не ручаюсь!
– Паша, оставь его в покое. Здесь все ясно.
– Что тебе ясно? Что ясно? – кричал Морошкин, но на него не обращали внимание.

Перепуганный Морошкин, заметая следы, не мог не явиться в обеденный перерыв в макетку за фланцем. При его комплекции и кулачищах худосочным Пашиным плечом его не оттолкнешь, а подцепить на им же оставленный крючок – большая вероятность.

Устроили засаду – целая детективная история, майоры Пронины ходячих анекдотов. Бесстрашный разведчик Нонна Бравина подглядывала в дверную щель и по телефону в двенадцать двадцать пять немедленно сообщила о его приходе в дальнюю комнату группе захвата. И это – после ложного звонка в двенадцать двадцать – не туда попали. Но уж тут рванули во всю прыть по коридору на цыпочках – и застукали.

Резко распахнули дверь – Морошкин, распустив ремень, прилаживал к животу плоский сверток и гостей не ждал. Он вздрогнул, повернулся и присел от неожиданности. От толчка сверток отпрянул от живота хозяина. Морошкин попытался поймать его, но не удержал. Сверток грохнулся – Морошкин с оголенным пузом застыл перед ним на корточках. «Попался!» Внезапно Морошкин скакнул, как лягушка, схватил сверток и, вставая, швырнул его в металлическую урну. Газета растрепалась. Заскрежетал металл – фланец застрял в горловине.

– Ты что, обалдел? – возмутился Паша и направился к урне. Морошкин поймал болтающийся конец ремня и стал торопливо затягивать его, подтаскивая локтями опавшие брюки.
– Подожди, Паша, не суетись. Пусть он сам вытащит фланец.
– Что ты ко мне пристал?! Уйди с дороги! – верхняя губа Морошкина конвульсивно дергалась в сторону левого уха, обнажая вставной желтый зуб.

– Прекрати истерику! Сейчас же вытащи фланец!
– Что ты лезешь мне в душу?! Какое твое собачье дело? – руки Морошкина судорожно толкали ремень в брючные петли, по лицу пробегали неприятные гримасы. – Мы еще с тобою встретимся! Ты мне еще попадешься на узкой дорожке! – ударом ноги он распахнул дверь и, чуть не сбив на пороге Нонну, вылетел в коридор.

Вдвоем с Пашей с трудом выдернули фланец из урны.
– Я считаю, что надо составить акт, – предложила Нонна.
Все было бы просто, если бы накануне не состоялся разговор с Сечкиным.
– Федя, я так понимаю, что не за одни красивые глаза ты пропустил детали Морошкина?
– Марат, чтоб мне так жить, в ущерб вашим работам ничего не делал. Все за счет домино и перекуров.

– Камера-то левая.
– Ох, морошка болотная, даже казенной спиртяги не мог плеснуть без полыни. Кто откажется, когда в стакане булькает, но я не враг себе – я делал по чертежам, подписанным Маряновым.
Подтасовал Морошкин. Паша видел чертежи настоящей камеры. Марянова надо предупредить. Пусть сам его проучит.

Прошли коридор, возле дверей приемной остановились в изумлении – навстречу выходил Морошкин: не тот, несколько минут назад затравленный и невменяемый, а прежний, непробиваемый и деловой. Он не смутился, не отошел в сторону. Дернулся в прищуре левый глаз, проползла по губам не то улыбка, не то гримаса. Приостановленное движение возобновилось – толкая друг друга, вошли в кабинет. Марянов с потным лицом пятился к столу заседания. Голова его после нескольких конвульсивных кивков опустилась, и он уже ее не поднимал. Когда суть была изложена, он умоляюще махнул рукой и покивал, зажмурив глаза.

5

Неужели Морошкин уговорил Марянова делать камеру для университета? Если история выпорхнет из стен отдела, Марянову парная гарантирована. Ох и тип Морошкин. Возбужденное воображение воспроизвело картины стычки, но теперь они воспринимались иначе, чем тогда, когда события совершались. Тогда Морошкин раздражал и злил, но боязни не было, а теперь, если событиям суждено продолжиться под управлением Морошкина, нет гарантии, что удастся устоять, и собственная правота тут не поможет. Кулак можно остановить кулаком, а кулаки у Морошкина крупнее обычных человеческих.

Не надо было ввязываться? Выходит, Морошкину все можно? Нельзя давать волю чувствам, они раздувают из мухи слона – рыжие руки и желтый зуб в оскале увеличивают до медного монумента, а он не монумент. У него был испуганный вид.

Еще раз воспроизвел картины стычки, отгоняя боязнь, но она вновь выползала из темных углов, рождалась в шорохах и неясных звуках – из всего смутного, что неясно запомнилось. Снова память изощренно отбирала эпизоды и картины, не те, в которых был на высоте, а какие-то с намеком, таинственные, плохо осознанные, и теперь эти картины, подогнанные одна к другой в большой концентрации, поддерживали и разжигали страх.

Почему так запомнились медные руки с болотными кочками пучков волос и страшный оскал. Почему не вспоминается, что он не мог попасть концом ремня в брючные петли, почему воображение воспроизводит не те эпизоды, когда он был жалок и труслив, а те, в которых он демонстрировал злобу и силу. Как ни уговаривай себя, а не хотелось бы сойтись с ним на узкой дорожке. Надо сегодня раньше уйти с работы. Нет, не надо! Уйдешь сегодня, а что будет завтра?

За несколько минут до конца работы позвонил Паша. Так хотелось крикнуть: «Паша, я сейчас! Я выхожу», и работа позволяла, и не было причин оставаться, наоборот, их надо было выдумывать.
– Паша, я задержусь.
Вот и все. Ну, Морошкин, кто кого?
Отшумели шаги в коридоре. Работа не шла. Стирается в воображении рисунок схемы, слух напряжен, в душе нарастающая тревога: что-то должно произойти, и это что-то происходит – в коридоре слышны шаги. Надо встать, чтобы встретить врага лицом к лицу.

Дверь отворилась – вошел Ланин. Кивнул и не смотрит в лицо.
– Кажется, у Марянова могут быть неприятности. Мне бы хотелось узнать, если это не секрет, что ты предпримешь?
– Почему я? У нас комиссия.
– Ну, хорошо, комиссия, организация многоголосая, а в каждом хоре есть свой запевала.
Вот как обернулось. Оказывается, Марат Ветров затеял черт знает что из личных соображений. Хорош он, нечего сказать.

– Мне не очень нравится, что в научном институте деловые отношения, как на шабашке. Даю Санникову работу, а он спрашивает: «Тебе быстро или по чертежу?». По чертежу – это когда он соизволит, быстро – за стакан спирта.

– Ну, конечно, ты прав. Если заниматься попустительством, пьянство, блат и всякая всякость, как говорит моя бабушка, распространится, как чума. Люди не умеют придерживаться мудрой меры. Ну, хорошо, мы с тобой все понимаем, но как согласовать доброту и долг, широту души и дисциплину? Приходит меднолицый брат наш Морошкин с доцентом к Марянову – просят сделать камеру для МГУ. Легко тому, кто работает по инструкции – пороха не изобретешь, зато не проштрафишься. Если бы ты с комиссией опоздал на месяц, никто бы не пронюхал.

– Грустное утешение. Макетка располагала резервами и могла бы сделать камеру для Паши.
– Ну, понятно, но Паша лишний раз зайти в макетку постесняется, а Петя из ничего сделал камеру. Простое дело влезть в автобус, но при этом многим людям причиняешь неудобства. Меднолицый брат наш поехал без очереди и без билета, а добрейший Марянов не устоял. Имеет право человек на ошибку?
– Приятно жизнь устроена: ошибки всегда в пользу Морошкина.

– Ну, конечно, ошибки навязаны. Ну, хорошо, как будешь исправлять состоявшееся несовершенство жизни? По общественным каналам?
– Нет у меня никаких каналов, и они мне не нужны.
– Есть остальные члены комиссии.
– Придется быть запевалой, – не забыл текущие обиды и сморозил, а Ланин улыбнулся и обезоружил, но что-то еще его смущало, что-то осталось невысказанным.

– Какие у тебя отношения с Бурковым? – осторожно спросил он. – Кажется, ему эта информация была бы кстати.
– Как все смертные, он имеет право на ошибку, но в подлости мне его уличать не приходилось. Могу дать гарантию.
– За Буркова? – спросил он и смутился.
– За себя. Никакой информации он от меня не получит.

Ланин снова улыбнулся, достал папиросу, но не закурил.
– Я успокою Марянова и зайду за тобой.
– Не стоит. За целый день не было свободного часа, а мне необходимо проверить одну идею, – и, чтобы Ланин поверил, добавил: – А то ночью не усну.
Довольно долго в коридоре было тихо, потом послышались голоса и шаги. Дверь отворилась.
– Марат, не передумал?
– Нет, я задержусь.

День был пасмурный, темнело быстро. Покрутил в руках кусок металлического прутка и положил его на место. Не встретишь никого – над собой будешь смеяться: с каких это пор стал таскать с работы металлолом.

Дул ветерок, и шорохов вокруг было предостаточно. Не будь Морошкин дурак, подкарауль на склоне горы, у моста, по такой-то погоде, при шуме ветра... Надо было взять железяку – теплее бы было идти.

Сияли электричеством окна частных домов вдоль липовой посадки, светились окна общежития вдали, на том берегу Журчалки, но до него надо пройти спуск с горы, темный мост и пустынную тропу вдоль реки. И там, в долине, а особенно у моста...
Нагнал страху? Взялся за гуж – так не поворачивай оглобли.