Лев Толстой и славянский патриотизм 1900-х гг

    [Отрывок из ДЕСЯТОЙ ГЛАВЫ моей книги «"Нет войне!" Льва Николаевича Толстого» ]

   
   Л. Н.: У вас, славян, чувство патриотизма сильное,
надо с ним бороться.
Оно ведь ведёт к порабощению и самими себя.
сли сами не будут порабощать себя,
никто поработить их не может.
Есть естественное влечение к своему народу — у меня к русскому —
хотя я стараюсь не быть русским, а христианином.
Патриотизм вреден.

  (Из "Яснополянских записок" Д.П. Маковицкого. 1909 г.)

10. 1. 1. БРАТЦЫ ПО СЛАВЯНСТВУ

 Начиная со второй половины 1880-х годов Л. Н. Толстого нередко посещали общественные деятели, литераторы, музыканты, студенты из славянских стран. О некоторых из этих встреч, диалогов и новых друзьях-единомышленниках Л. Н. Толстого именно 1880-х мы уже рассказали выше. Кроме того, в эпизоде, посвящённом Переписке Л. Н. Толстого с М. Э. Здзеховским, мы охарактеризовали и непростую специфику воззрений Л. Н. Толстого на «освободительные» национальные движения, идейным «якорем» которых, однако, и в первой половине 1880-х годов было уже христианское неприятие военного и всякого организованного насилия.

 Начиная со второй половины 1880-х годов, прознав об оппозиционных воззрениях яснополянца, всё больший интерес к нему стали проявлять представители т. н. «угнетённых народов» и движений за их освобождение — не только от России, но и от её традиционных геополитических противников, таких, как Англия. В числе первых использовать мировой авторитет новоявленного «единомышленника» возжелали братцы славяне.

 Издревле славяне (включая восточных славян) занимали в Европе внушительную «территорию — свыше половины всего континента. Лакомый кусочек, большой… всякого хищника пасть порадует. Оттого уже в средние века большая часть западных и южных славян оказалась под габсбургским и турецким владычеством.

 Начавшиеся в конце XVIII — начале XIX в. в землях западных и южных славян национальные движения на первых порах проходили под знаком борьбы за родной язык, за реабилитацию отечественной истории, за воскрешение и дальнейшее развитие отечественной литературы. Эпоха формирования и развития наций, или эпоха НАЦИОНАЛЬНОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ, как определили её в XIX вв., продолжалась до середины, а в некоторых южнославянских землях до последней трети XIX в. Социальная и национальная борьба, выливавшаяся в народные восстания; частые правительственные перевороты; военные и таможенные столкновения; стремление найти поддержку у других славян — таковы основные характерные черты социально-экономической и политической жизни славянских народов в конце XIX — начале XX столетий.

 Освобождение Болгарии от турецкого ига в результате русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг., сыграв огромную роль в укреплении национального самосознания и формирования государственности у болгар, не решило многих экономических и социальных проблем. Основную долю тягот нёс на своих плечах болгарский крестьянин. В 1899 г. был основан Болгарский земледельческий народный союз — мелкобуржуазная демократическая партия.

 В стране по-прежнему было много неграмотных. Медленно формировалась болгарская высшая школа, университет возник лишь в 1904 г. Не имея возможности получить образование у себя на родине, болгарская интеллигенция уезжала в Россию и Германию, поступая там в высшие учебные заведения.

 Второй крупной славянской территорией, тоже по преимуществу сельскохозяйственной, освобождённой от турецкого господства в результате русско-турецкой войны, была Сербия. Страну сотрясали дворцовые заговоры (вызывавшие негодование Толстого). Сербы мечтали об объединении южных славян. Прогрессивная интеллигенция выступала в защиту угнетённого народа, боролась за демократические преобразования, зачастую опираясь при этом на передовую русскую культуру.

 Победа России принесла освобождение от турецкого ига и Черногории. Поступавшая от России помощь зерном и денежными субсидиями не смогла, однако, вывести Черногорию из затянувшегося экономического кризиса.

 Словения в XIX в. не раз становилась жертвой территориальных споров между Италией и Австрией, в которую она входила вплоть до 1918 г., когда воссоединилась с другими южнославянскими землями в составе Югославии. Промышленное развитие в Словении началось несколько раньше, чем у соседей. С укреплением экономики страны растут антиавстрийские настроения, которые приводят к демонстрациям, к созданию антиправительственных групп.

 Хорватия, как п Словения, Чехия и Словакия, также находилась в составе Австрии, а вскоре после образования (1867) Австро-Венгрии была объявлена (1868) неотъемлемой частью венгерских земель. С последней трети XIX в. в Хорватии начинает развиваться промышленность. С этого времени национальное движение в Хорватии приобретает особый размах. В 1871 г. под руководством радикально-буржуазной «партии права» происходит восстание «правашей», в 1883 г. хорваты активно выступают против мадьяризации. Неоднократно вспыхивают крестьянские волнения. Растёт эмиграция.

 Чехия на путь капиталистического развития вступила на рубеже XVIII – XIX вв. От других славянских стран Чехию отличали сравнительно высокий жизненный уровень и почти стопроцентная грамотность населения (к примеру, в Хорватии и Сербии грамотных было всего 26 процентов). Быть может, это опережающее соседей развитие, а, скорее всего, и в большей степени, национальный характер, этому развитию помогавший, отвращал чехов от насильственных методов национальной борьбы в пользу светского и духовного просветительства — тем вызывая особенную симпатию Л. Н. Толстого.

 Антиподами чехов были поляки — боровшиеся за воссоединение национального государства мужественно, жестоко и трагично весь XIX-й век. Глубоко уважавший храбрость, самопожертвование и героизм Толстой испытывал в отношении этого движения смешанные чувства, но никогда не мог однозначно поддержать его — и тем более, в годы христианского осмысления путей для человеческих храбрости и героизма.

 События русской революции 1905 – 1907 гг. влили новую энергию в социально-освободительное движение в славянских землях. Осенью 1905 г. в Праге, Брно, Кракове, Триесте, Любляне и других городах состоялись массовые демонстрации под лозунгами государственной самостоятельности и ниспровержения существующих режимов, в том числе самодержавия в России.

 Тяжёлый удар балканским славянам нанесла аннексия Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины в 1908 г. Это был неприкрытый акт агрессии, совершённый из боязни потерять политическое и экономическое влияние на полуострове. Австро-Венгрия, которую, как всякое опирающееся на насилие государство, Толстой признавал образцовым «разбойничьим гнездом», окончательно утратила у южных славян свой политический престиж.

 События первого десятилетия XX в., за которыми Лев Николаевич Толстой пристально следил, а также прямые, неоднократные обращения к нему зарубежных славянских корреспондентов и посетителей с настоятельными просьбами вмешаться своим влиятельным словом в политическую борьбу, приводят к тому, что славянская тема начинает занимать всё большее место в рассуждениях Льва Николаевича в его публицистике, сохранявших признаки как указанные выше противоречий, так и указанного выше неколебимого религиозного мировоззренческого основания.

 Писателя возмущала жестокая эксплуатация и тяжёлое, бесправное положение славянских народов, но путь вооружённой борьбы он решительно отвергал, а стремление к национальной самостоятельности посредством насилия, войны с «режимом», он назовёт «государственными соблазнами», которыми «развращены» целые народы (38, 155). Как раз в том ответе польской адресату, о котором мы изрядно скажем ниже…

 В 1899 г. Л. Н. Толстого посетил болгарский дипломат, публицист, общественный деятель ДИМИТР ХРИСТОВ РИЗОВ (1862 – 1918). Он просил писателя вступиться за славян в Македонии, всё ещё находившихся под турецким владычеством. 

 Возвратившись на родину, Димитр Ризов в журнале «Мисл» («Думка») так описывал реакцию Льва Николаевича Толстого на его просьбу: «Из вашего рассказа мне ясно, что жизнь христиан у вас на родине очень тяжела, но я могу помочь лишь тем, кто живёт по-Божески, или таким, помочь которым можно без вмешательства в дела политики». Писатель сказал гостю, что политика, по его мнению, объединяет людей «под знаменем всеобщей ненависти». В качестве доказательства он привёл в пример Болгарию: «Спросите себя сами, что хорошего увидели ваши болгары после освобождения! Да, у вас сейчас болгарский князь вместо турецкого султана, болгарская конституция вместо турецкой монархии, болгарские чиновники и офицеры вместо турецких, свобода печати вместо цензуры и пр... но народ, трудовой народ, эти потрескавшиеся руки, которые вас охраняют, какие-такие блага они приобрели в результате всего этого? Не удивляйтесь, что я смотрю на мир иначе: вы стреляете с близким прицелом, а я целюсь вдаль и потому взвожу курок до отказа» (https://www.strumski.com/biblioteka/?id=286).

 В 1901 г. к Л. Н. Толстому по тому же македонскому вопросу обращается известный болгарский поэт, писатель, публицист СТОЯН НИКОЛОВ МИХАЙЛОВСКИЙ (1856 – 1927), известный как автор гимна «Върви, народе възродени!» («Вперёд, народ возрождённый!») (1892), к которому в 1900 году композитор Панайот Пипков (1871—1942), в то время учитель в Ловече, написал музыку.

 Такой же «знаток» Льва Николаевича Толстого, как и Димитр Ризов, Стоян Михайловский отчего-то был уверен в том, что автор «Анны Карениной» не может не отнестись сочувственно к усилиям «свергнуть режим Абдуламида». Толстой не вступил с ним в диалог (см. Порочкина И.М. Л.Н. Толстой и славянские народы. Л., 1983. С. 38).

 С иных позиций писал Л. Н. Толстому по поводу дел в Македонии болгарский толстовец ГЕОРГИЙ СТОИЛОВИЧ ШОПОВ (1879 – ?). Он уже был знаком Толстому, как единоверец и отказник, и потому имел право рассчитывать на ответ. Уроженец села Панагюрише, малограмотный Шопов начал понимать несоответствие военной службы своей вере и душе только после призыва, в ходе «словесных», теоретических занятий. Его вопросы сперва ставили преподавателей в ступор, потом стали злить — преимущественно потому, что Шопов задавал их публично. Совершенно же отвратили его от службы занятия стрельбой по мишеням, изображавшим людей. Командиру он “дерзко” отвечал, что «предпочитает быть убитым, чем сделать зло своему ближнему, делом, помыслом или чем иным» (Дело Шопова // Свободная мысль. 1900. № 12. С. 187).

 24 апреля 1900 г. Георгий Стоилович отказался от военной службы, примерно так же, как до него Альберт Шкарван и многие другие: «сняв форменную одежду и надев штатскую, он пришёл в Софию и написал письмо своему начальству, в котором говорил, что он не желает служить, потому что считает себя гражданином и соотечественником граждан всего мира» (Там же). 11 ноября того же года был на три года приговорён в дисциплинарный батальон — формально за «самовольную отлучку», неповиновение начальству, отказ от присяги и пр. Дело рассматривалось 12 ноября 1900 г. в Софии. Заметка о Шопове, дополненная выдержкой из его письма к другу, была напечатана в толстовской, швейцарской, издававшейся П. И. Бирюковым «Свободной мысли», в № 12 за 1900 год на стр. 186 – 189. Статья в журнале заканчивалась так: «Пожелаем от всего сердца этому ЧЕЛОВЕКУ устоять до конца!» (Цит. по: 72, 510).

 А 14 мая 1901 г. редакция одноимённой с толстовским изданием газеты («Свободна мисъль») послала Толстому номер, в котором была помещена речь Шопова на суде (на болгарском языке). В ответном письме от 29 мая Толстой, благодаря редактора, высказывался о Шопове положительно и даже — как часто бывало, когда Толстой-христианин, оставшийся и художником, умозрительно любовался представлением, составленным о человеке, идеальным его образом — с аллюзиями на евангельский образ семени и почвы:

 «…Я понял то, что он глубоко убеждённый в христианской истине человек.

 Он очень молод, и потому страшно за него. Помоги ему Бог быть не тою землёю, в которой ростки семян быстро всходят, но не могут укорениться, а тою, которая приносит плод сторицею.

 Чем больше я живу и думаю и чем серьёзнее думаю, приближаясь к смерти, тем больше я убеждаюсь в том, что войско, т. е. люди, готовые на убийство, есть причина не только всех бедствий, но и всего развращения нравов в нашем мире и что спасение только в том, что делает милый дорогой Шопов. Да подкрепит его Бог. Чем больше живу, тем больше изумляюсь на слепоту нашего учёного мира (иногда мне кажется, что это слепота умышленная), который предлагает всевозможные средства спасения людей от их бедствий, но только не то одно, которое наверное спасает их и от бедствий и от ужасного греха убийства, которым держится существующий строй и которым мы пользуемся. Не слепы только правительства, те, которые держатся убийством и потому боятся Шоповых больше, чем всех войск соседей.

 […] Если вы имеете сообщение с милым Шоповым, то передайте ему, пожалуйста, мою любовь, благодарность, уважение и один только совет: чтобы он не настаивал на своём отказе, если он делает это для людей, а не для Бога, и чтобы руководился только своим отношением к Богу. Если вы меня уведомите об его дальнейшей судьбе, буду очень благодарен» (73, 84 – 85).

 Уведомить отче Льва о судьбе своей привелось самому Шопову — в письме от 14 июня 1901 г. 10 августа Толстой отвечал Шопову:

 «То, что судят вас не за причину отказа, а за неисполнение военных приказаний — это они всегда делают. Им больше делать нечего. И я истинно жалею их. И вы, находящийся в их власти и лишённый ими свободы, всё-таки должны сожалеть об них. Они чувствуют, что против них истина и Бог, и цепляются за всё, чтобы спастись, но дни их сочтены. И та страшная революция, которую вы производите, не разбивая бастилию, а сидя в тюрьме, разрушает и разрушит всё теперешнее безбожное устройство жизни и даст возможность основаться новому. Я все свои последние силы употребляю на то, чтобы служить в этом Богу…» (Там же. С. 117).

 Шопов освободился из заключения тем же стойким христианином, каким был, и занимался распространением в Болгарии “запретных” сочинений яснополянца, самостоятельно переводя их и публикуя в издававшемся им в 1903 – 1906 гг. журнале «Лев Н. Толстой». В дальнейшем Шопов — основатель издательства «Жизнь» (1907 – 1922), издавшего более 30 книг писателя и мыслителя, автор книг «Как жил, работал и умер Лев Толстой» и «В гостях в Ясной Поляне» (1928). Вместе с другим духовным львёнком Льва Николаевича, Христо Досевым, и молодым учёным-педагогом, сторонником толстовского «свободного воспитания», Димитром Тодоровым Кацаровым (1881 – 1960) основал Болгарский вегетарианский союз.
 Нам важны эти подробности двояко: как свидетельство о первом болгарине-толстовце, отказавшемся от военной службы, и, в то же время — о ЗАТРУДНИТЕЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ, в которое поставил Льва-учителя его болгарский ученик.

 В письме от 29 мая 1903 г. Георгий Шопов осудил действия македонской «террористической группы», полагая, что «виновник всего существующего бедствия в мире — это правительство, духовенство и ложная журналистика». «Прошу Вас, милый Лев Николаевич, — продолжал Шопов, — напишите что-нибудь по поводу этого македонского движения, чтобы осветлится народ и увидит ложность своего направления. Прошу Вас написать это, потому что Ваши слова имеют больше влияния пародом, чем слова кого-либо другого.

 […] Под влиянием революционного комитета и журналистики болгарское правительство приготовляется объявить войну султану. Народ, рабочий народ не хочет война и верю, что Вы напишете про это что-нибудь...» (Цит. по: Порочкина И.М. Указ. соч. С. 38).

 Шопов знал о запросе к Толстому Стояна Михайловского и был уверен, что и ему, и Михайловскому Толстой может дать без затруднений ожидаемый ответ. Но это-то и было отвратительно и невозможно Толстому: не безусловное порицание насилия, конечно, а присоединение своего голоса к ПОЛИТИЧЕСКОМУ ХОРУ, в котором кроткий голосок Шопова был отнюдь не самым слышным…

 Толстой НЕ ОТВЕТИЛ своему возлюбленному ученику.

 Переписка возобновилась зимой 1904 г., когда, в письме от 1 февраля, Георгий Стоилович Шопов сообщил о грозных, хорошо известных Толстому признаках кризиса, уже сломившего толстовское общинное и общественно-просветительское движение в ряде стран — более всего в Англии и Соединённых Штатах. Шопов писал о разногласиях между последователями Толстого в Болгарии и социалистами по поводу истолкования «учения» Толстого. Влияние социалистов соблазняло многих, особенно молодых толстовцев. Льву Николаевичу необходимо было ответить, но сделал он это 17 марта 1904 г. очень кратко:

 «…Чем дальше живу и чем больше приближаюсь к смерти, тем мне яснее и несомненнее то, что самая важная деятельность не внешняя, а внутренняя: совершенствоваться — “БУДЬТЕ СОВЕРШЕННЫ, КАК ОТЕЦ ВАШ НЕБЕСНЫЙ”, и что всякая внешняя деятельность плодотворна только тогда, когда она есть последствие внутренней» (75, 63).

 Этот краткий ответ можно отнести и к запрашиваемому прежде Шоповым отношению Толстого к политической деятельности.
 
 В декабре 1907 г. Л. Н. Толстой откликается на обращение Генрика Сенкевича по поводу притеснения поляков в Пруссии. Отметив, что, «несмотря на все старания хвалителей, все французские Людовики и Наполеоны, наши Екатерины Вторые и Николаи Первые и немецкие Фридрихи не могут внушать ничего, кроме отвращения», а современные «властители до такой степени стоят ниже нравственных требований большинства, что на них нельзя даже негодовать...», Л. Н. Толстой приходит к парадоксальному выводу: «Что же касается до подробностей того дела, о котором вы пишете; о приготовлении прусского правительства к ограблению польских землевладельцев крестьян, то и в этом деле мне жалко больше тех людей, которые устраивают это ограбление и будут приводить его в исполнение, чем тех, кого грабят. Эти последние ont le beau role [фр. в лучшей роли]. Они и на другой земле и в других условиях останутся тем, чем были, а жалко грабителей, жалко тех, которые принадлежат к нации, государству грабителей и чувствуют себя с ними солидарными» (77, 332).

 По поводу письма Сенкевича Толстой сказал 20 декабря 1907 г.: «Положение поляков лучше, чем наше, обижающих их русских. Мне сколько раз было совестно перед поляками за Николая Павловича. Немцам не стыдно» (Маковицкий Д.П. Яснополянские записки. У Толстого. Указ. изд. Кн. 2. С. 594).

____________


10. 1. 2. БЛАГОВЕСТИЕ ДЛЯ АННЕКСИРОВАННЫХ

 В том же духе отвечает яснополянец и сербке АНДЖЕ МИТЕ ПЕТРОВИЧЕВОЙ (And;a Meta Petrovi;eva,1891 – ?; в Полном (Юбилейном) собрании сочинений Л. Н. Толстого ошибочно названа “Петробутевой”), дочери сербского историка Миты Петровичева, обратившейся к нему с призывом поднять голос в защиту Боснии и Герцеговины, аннексированных Австро-Венгрией.

 12 (24) апреля 1877 года, как мы помним, началась очередная Русско-турецкая война, по итогам которой Сербия, Черногория и Румыния обрели независимость и было образовано автономное болгарское княжество. По решению Берлинского конгресса, на территорию Боснии и Герцеговины «временно» вошли австрийские войска. При этом юридически эти земли ещё оставались в распоряжении Турции. Крестьяне Боснии и Герцеговины, положение которых практически не улучшилось, были разочарованы. Уже в январе 1882 года здесь началось антиавстрийское восстание, поводом для которого послужило введение воинской повинности. Оно было полностью подавлено в апреле того же года.

 5 октября 1908 года Вена объявила о «присоединении» (аннексии) Боснии и Герцеговины к империи Габсбургов, выплатив османам в качестве компенсации 2,5 миллиона фунтов стерлингов. Захват Боснии и Герцеговины вызвал бурные протесты в Сербии, где эти земли рассматривались как неотъемлемая часть будущего южнославянского государства. Сербия обратилась за поддержкой к России и, при поддержке Черногории, стала готовиться к войне. Германия заявила о поддержке своих союзников, Великобритания и Франция ограничились нотами протеста. Россия, ещё не оправившаяся от тяжёлого и унизительного поражения в войне с Японией, тогда прошла буквально по лезвию бритвы. Большую роль в предотвращении новой и абсолютно ненужной ей войны сыграл Пётр Аркадьевич Столыпин. Австро-Венгрия в обмен обещала признать право на проход российских военных кораблей через черноморские проливы.

 Великолепно по своей гнусности то, что через почти три десятилетия после начала МИРНОЙ ХРИСТИАНСКОЙ проповеди Льва Николаевича не только старшие поколения не удосужились понять её настоящий смысл, но и юная сербская говнюшка, только изволившая родиться на свет в год, когда Толстой успел уже, за десятилетие 1880-х, сказать миру главное — взирали на яснополянца с изуверским снисхождением: как «истинная патриотка» возлюбленной Сербии — на национального предателя, врага России, вероятно, по 80-тилетнему своему возрасту, уже и выжившему из мозгов, но, по всемирной влиятельности своего голоса, могущего, однако, в конкретной политической ситуации осени 1908 года сыграть на руку сербам-патриотам, как прежде, старый дурак, поддержал против России поляков и финнов.

 Разумеется, в первом письме к Толстому девица старается не выдать себя, но с первых строк льстит весьма обдуманно, «прицельно»:

 «Его сиятельству графу Толстому, философу и писателю!

 Больше всего мне хотелось бы, чтоб у вас хватило терпения дочитать это письмо до конца.

 Обращаться к вам, философу и гению XX века — огромная смелость со стороны молодой сербки. Простите меня, уважаемый апостол угнетённых. Вы, умеющий прощать и учащий людей справедливости и милосердию, не откажете в просьбе вашим ученикам. Вы внушили мне отвагу — обратиться к вам с просьбой от нашей небольшой страны — к вам, поборнику христианской гуманности.

 Я осмелюсь рассказать вам о ранах, которые терзают сербов, и просить слова утешения от имени всей сербской молодёжи. Ваше слово явится для русского общественного мнения гласом апостола. Так провозгласите же это спасительное слово, смягчите сердце вашего народа в отношении маленькой балканской народности, находящейся в плену у захватчиков. Поднимите голос за свободу боснийцев и герцеговинцев! Это сербы, это южные славяне, это люди, веками борющиеся за сохранение своей самобытности.

 Мы, сербы, лучше, чем когда бы то ни было, понимаем теперь, что стоим перед пропастью, которая таинственно влечёт нас в свои глубины. На дне её неясно мелькает луч — то ли избавления, то ли смерти; и мы должны броситься в эту пропасть с лозунгом “Свобода или смерть!” и очутиться между ужасом и спасением.

 И всё же, Отец, мы, словно львы, которых охотники окружили огненным кольцом, — полны отваги и готовы положить на алтарь отечества свои жизни и своё имущество, оставаясь до последнего вздоха верными родине.

 Мы должны разрушить стены нашей тюрьмы, преграждающие нам путь к свободе и осуществлению наших возвышенных стремлений; силы врага больше, чем наши, враг неумолим к стонам и угрозам своих пленников, и всё же мы не падаем духом. В спёртом воздухе тюрьмы мы не можем бороться за благородные христианские идеалы, а все наши утешения были бы бесполезной мечтой, поисками вымышленного мира, где нет страдания и унижений.

 Нынче во всей разодранной на клочки сербской земле нет ни одного серба, который бы решительно не требовал войны с Австрией и освобождения сербских областей Боснии и Герцеговины.

 Сербы никогда не страшились войны, ибо они уверены, что в борьбе возрастают силы и что патриотический подъём сам указывает путь и направление всем возникающим в ходе борьбы событиям. Пусть оспаривают за сербами способность к общественной жизни, пусть приписывают нам все пороки (нам, а не Германии с её интригами, направленными на наше уничтожение) — ни один народ не знал и не знает большего воодушевления и большей готовности к самопожертвованию, чем сербы, веками боровшиеся против вражеских интриг и нашествий.

 Сейчас наступила одна из самых критических минут, когда сербы находятся в ожидании решения культурной Европы на конгрессе великих держав.

 Россия молчит. Это страшное молчание может стоить жизни целому народу. Возможно ли, чтобы великая Россия стала палачом и причиной гибели невинных славян? Где же подлинный гуманизм? Где человеколюбивые, филантропические объединения культурных народов, если ни один голос не раздаётся в защиту южных славян от германского нашествия?

 Разве не правда, что этот гуманизм проявляется только в отношении невежественных народов Азии и Африки, проповедуя дикарям христианское милосердие, в то время как на юге Европы он спокойно допускает уничтожение целого народа, имеющего многовековую историю и культуру. Этот народ уничтожается только потому, что хищническая Европа продолжает вести тайную политику и что Россия защищает лишь интересы болгар — потомков татарских пришельцев.

 Россия молчит, потому что Болгария, подопечная ей, уже получила независимость, а сербы пускай гибнут. Можем ли мы рассчитывать на помощь англичан и немцев, желающих, в сущности, ослабления славянства?

 Англия больше других противится аннексии Боснии и Герцеговины, но не потому, что ущемлены интересы сербов, а потому что она хочет удовлетворить свою союзницу Турцию. Все страны, улучшившие свои отношения с Турцией, выиграли. Для Болгарии это выразилось в аннексии Румелии; Греция получила Крит; Австрия — сербские провинции, Боснию — Герцеговину. А Сербия из-за своей лояльности не получила ничего. Таковы были цели европейской политики. Турция оказалась вороной, разукрашенной чужими перьями, но на этот раз и другие хищные птицы разоделись в чужие перья. А Сербия должна была стать на сторону обобранной Турции, своего бывшего врага.

 Ужасно, когда в культурный век приходится проливать кровь за свои права. Пусть Европа охраняет интересы германских народов и турок, а героическая Сербия без страха пойдёт на войну.

 Если дело идёт о защите великосербских стремлений к воссоединению, лучше погибнуть, защищая от разбойников свои интересы. Австрийская армия на примере союзной армии Сербии и Черногории ещё раз увидит, что значит защищать отечество и что значит отправляться на охоту за чужим добром.

 Героическая смерть, которая поразит всех до единого, или свобода независимой сербской земли! Даже если сербскую армию на поле брани оставит милость всевышнего, врагу не удастся в Сербии легко переступить порог наших домов; неизведанные ещё силы сербских женщин проявятся в мести за смерть отцов и братьев.

 И пусть во веки веков останется свято воспоминание о последних днях королевства, воздвигнутого на развалинах могущественного балканского царства, достойного великих предков сербского народа.

 Я открыла вам свою душу, я пишу то, что кровавыми буквами записано в сердце каждого серба; свои упования на ваши симпатии по отношению к сербам я охотно доверяю бумаге, которая, быть может, никогда не попадёт в руки вашей милости.

 Но если вы получите это письмо, не отвергайте его из-за того, что язык наш будет вам непонятен; не пренебрегите возникшими в моём сердце воодушевлением и восхищением, которые я испытала, обращаясь к вашему сиятельству.

 Дай бог, чтобы в результате моего письма сербский народ приобрёл ещё одного друга в лице прославленного писателя Льва Толстого.

 Пусть ваше сиятельство простит мне мою смелость и примет безграничное уважение молодой сербки, исполненной любви к отечеству и желания, чтобы весь мир проникся добрыми чувствами к маленькой Сербии.

 Анджа М. Петровичева» (Цит. по: [Бабаев Э.Г.] Иностранная почта Толстого // Литературное наследство. Том. 75. Толстой и зарубежный мир. М., 1965. Кн. 1. С. 494 – 496).

 Показательно, что письмо юной сербки датировано 7 октября (н. ст.) 1908 года, то есть написано буквально «по свежим следам» событий, сразу после объявления Австро-Венгрией аннексии — очевидно, без раздумий, но с пониманием, ЧЬИМ авторитетным именем следует заручиться в политическом протесте.

 Толстой подобного не любил: когда те или иные политические «друзья», любые борцы (с колониализмом, с оккупацией, с аннексией, с классовыми врагами и под.) стремились заручиться его поддержкой.

 В середине октября письмо было получено в Ясной Поляне. Домашний доктор и секретарь, духовный единоверец Толстого Душан Петрович Маковицкий записал 14 октября в Дневнике:

 «Когда я массировал Л. Н., он спросил о письмах, которые дал прочесть. Первое — сербской девушки Анджи Петровичевой из Белграда. Я сказал, что письмо горячее, патриотическое; что с аннексией Боснии, если будет признана державами, для сербов потеряно всё. Когда их раздробят политически, им останется только броситься в войну и погибнуть. И что ни у одного народа нет такой готовности умереть за свой народ, как у сербского.

 Л. Н. ответил, что это будет так (готовность умереть), что это отмечают и газеты.

 — Подумаю завтра, что ей ответить, — сказал он» (Маковицкий Д.П. У Толстого. Яснополянские записки // Литературное наследство. Т. 90: В 4-х кн. М., 1979. Кн. 3. С. 226).

 На следующий день Толстой, за обедом читая газеты, констатировал: «Кажется, будет война. […] Сербский архимандрит Дмитрий призывает к войне. Австрийский посол отозван из Петербурга». Чертков, присутствовавший на обеде, проницательно заметил: «Недавняя война истощила военные силы и снизила престиж. Можно ожидать массовых отказов от военной службы. Я думаю, русское правительство не решится на войну». А Толстой, обращаясь к Маковицкому, недоуменно спрашивал: «Почему сербы так противятся присоединению Боснии и Герцеговины к Австрии? Что потом и их заберут?» (Там же. С. 227).

 В тот же день Толстой изложил Маковицкому ответ Андже Петровичевой:

 «Л. Н.: Можете ей написать, что мы говорили по поводу её письма, что, когда внешнее потеряно, человек сильнее идёт внутрь, к Богу. К чему оно приведёт (какие последствия будут) — неизвестно, но последствия могут быть только хороши» (Там же. С. 226).

 Уже по этому религиозному высказыванию Толстого справедливо заключить, что старец и юная сербка говорили друг с другом на разных языках.

 Но через четыре дня Толстой начал исправлять и дополнять свой ответ, и знаменитое «Письмо к сербке» разрослось постепенно в целую статью, получившую название «О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии». В Дневнике на 26 октября 1908 г. есть запись: «Начал тоже письмо сербке. Всё хочется короче и яснее выразить ошибку жизни христианских народов» (56, 152). 30 октября, вместо Толстого, сербке коротко ответил сам Д. П. Маковицкий:

 «Милостивая государыня!

 По случаю вашего письма Лев Николаевич вспомнил изречение о том, что когда нам кажется, что всё погибло, часто бывает, что тут-то всё спасено.

 Думает Лев Николаевич это потому, что важно не политическое положение государства Сербии, а важно духовно-религиозное состояние всего народа. И это особенно важно для народов славянского племени, которые, как думает Лев Николаевич, более других религиозны и вследствие этого призваны обновить христианское человечество новым пониманием жизни и потому призваны внести совершенно новое и иное, чем отношение других народов, отношение к политической власти.

 И это новое, иное, чем обычное, отношение к политической власти может выразиться именно теперь по случаю, так сильно волнующего сербский народ, дерзкого присоединения австрийским правительством Боснии и Герцеговины.

 Вопрос этот настолько заинтересовал Льва Николаевича, что он в довольно длинном письме, которое вероятно скоро будет напечатано, высказал подробно свои мысли об этом предмете.

 Д. П. Маковицкий» (Иностранная почта Толстого. С. 497).

 Анджа Петровичева, разумеется, обрадовалась известию, что ей удалось, и буквально с одного письма, “раскачать” Толстого на публицистическое выступление, на открытое письмо в печати против «молчания России». Уже как новоявленный «друг», она пишет Толстому второе, ещё более пространное письмо, датированное 19 ноября 1908 г., из Белграда. Судя по этому письму, всё, что она поняла из ответа Маковицкого о Толстом — это то, что тот призывает «познавать самих себя», при этом «уважая законы общества и религии», а идеалом имея некое «возрождённое человечество» (Там же). Но тут же она замечает, что «маленькому народу в этом деле трудно быть впереди», пока не побеждены враги этого маленького народа (сербов), враги его славного «национального» будущего:

 «Разбой угрожает теперь нашей национальной свободе, ведёт к уничтожению нашей самостоятельности, нашей народности.

 Под грязной вуалью скрывает германская раса свою аморальность и бесстыдство, она разжигает в наших сердцах ненависть, ибо своим эгоизмом она старается вытеснить славянские народы, за которыми будущее» (Там же).

 На радостях о мнимом единомыслии с влиятельным писателем, Анджа уже не скрывает политической подоплёки своего обращения:
 «Успех мой огромен, он превзошёл результаты деятельности всех наших дипломатов, ибо я сумела заинтересовать нашим справедливым делом величайшего в мире гения» (Там же).

 Девица выслала яснополянцу некое историческое сочинение отца, составленное по подлинным сербским документам — о знакомстве с которым Толстого мы, к сожалению, сведениями не располагаем. Самой юной Андже папка доверил для «обработки» (вероятно, редакторской) ту часть своей будущей исторической книжки, в которой рассказывается о героизме сербских женщин — и этим-то чтивом, вкупе с предшествующим «воспитательным» воздействием, по всей видимости, и свихнул в патриотизм, сквасил мозги любимой доченьки. Судя по пересказу в письме к Толстому, Анджа явно вдохновлена чтением:

 «Во время турецкого господства и тирании захват невинных девушек и детей в рабство называли в народе “кровавой данью”. Женщина — мать и сестра, несла на себе тяжёлый крест, она голыми руками защищала в своём доме малых детей и имущество, побуждая к сопротивлению, разжигая чувства любви и храбрости, а по отношению к тиранам чувство ненависти. И, принося жертвы, сербка не стонала и не требовала награды.

 И дома, и на поле боя, возле раненых, среди боевых кликов сербские женщины были нежными помощницами. Встретив первый, после пяти веков рабства, луч свободы на сербском небе, они были первыми, прославившими Провидение, влившее силы в их ослабевшие мышцы. Они принесли свои женские чувства на алтарь освобождения отечества, как солдаты храбро, героически и терпеливо вынесли всё, с радостью встретив кровавое солнце на нашем пылающем небосводе.

 Страшны были эти пять веков чёрной ночи, когда миллионы сербских матерей, охваченные ужасом и отчаянием, были свидетелями несчастья, которое подстерегало их детей с первых дней жизни, обрекая их на участь рабов азиатских тиранов; небо наше и сейчас ещё залито кровью, на наших сердцах и сейчас ещё лежит печать истерзанного сербского народа.

 Наше прошлое обагрено кровью, настоящее — ещё более обагрено кровью, и будет ли когда-нибудь конец этим мучениям, возможно ли, что нет спасения от мрака и что звон цепей будет и в дальнейшем раздаваться среди дивных сербских лесов. Страдания сербов прежние, изменился только тиран — раньше это были турки, теперь — немцы» (Там же. С. 498, 500).

 Халтурное сочинение — насколько мы можем судить по располагаемому переводу. Слишком много эмоций и крови для того, чтобы Толстой, не будь он даже противником, как такового, патриотизма, мог разделить с белградской девицей её чувства.

 А тут ещё, в конце письма, совсем раскочегарившись, Анджа Петровичева заверяет Льва Николаевича в том, что сербы «верят в будущее славян, ибо, только объединившись, славяне смогут уничтожить немцев и их политику и тем самым обеспечить славянам свободу культурного развития» (Там же. С. 500).

 Толстой прекрасно понимал, что в ответ на чудовищный призыв Австро-Венгерской империи «уничтожить сербов» может последовать призыв «уничтожать немцев». Эта мысль и явилась в письме заражённой патриотизмом и, под влиянием заражения, распалившейся воинственными мечтаниями Анджи.

 И Толстой решил для себя: в ответном письме-статье он вновь повторил своё великое: «Одумайтесь!»

 Теперь, уже кратко, о самой статье, выросшей из ответа на первое письмо сербке.

 В 1907 г. Лев Николаевич Толстой работал над статьёй с длинным, но зато красноречивым заглавием: «Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении?» (см. 37, 348 – 359). В ней Толстой-публицист развивает уже известные читателю идеи, восходящие к трактату «В чём моя вера?» Первоначальное учение Христа было извращено Павлом лжеапостолом и церковниками, и люди неизбежно, с увеличением просвещения, утратили доверие к тому церковному обману, которым было подменено учение спасительной Истины. К этому же, страшному обману, а тем более к безверию, как дурная кровь к опухоли, “приливают” архаические идеи, в числе которых — национальный патриотизм и войны за независимость.

 Об этом — центральная часть и этой, ощутимо трёхчастной, статьи, открывающейся всё тем же, басенным — «уж сколько раз твердили миру…». Как ни устал Толстой повторять сказанное ещё в прошлом веке, а вот, народилось ещё поколение, которое более некому научить:

 «Одна сербская женщина обратилась ко мне с вопросом о том, что я думаю о совершившемся на днях присоединении к Австрии Боснии и Герцеговины, — так начал свою статью Толстой. — Я вкратце отвечал ей, но рад случаю высказать тем, кого это может интересовать, насколько я могу ясно и подробно, мои мысли об этом событии» (37, 222 – 223).

 Толстой осудил аннексию, совершенную «посредством всякого рода обманов и лжи, насилия и всякого рода преступлений против самых первых требований нравственности». Он назвал захват славянских земель Австрией «грабежом», а империю Габсбургов — «разбойничьим гнездом».

 Но всё дело в том, что «разбойничьими гнёздами» грабителей Толстой задолго до этой статьи именовал всякое государство и предшествующих эпох, и своей современности. Австро-Венгрия для Толстого — всего лишь «одно из тех больших разбойничьих гнёзд, называемых великими державами, которые посредством всякого рода обманов, лжи, насилия и всякого рода преступлений против самых первых требований нравственности держат в страхе перед собой, ограбляя их, миллионы и миллионы людей» (Там же. С. 223).

 И в данном послании Лев Николаевич не изменил своему христианскому отношению к государственности. Отношение это ознаменовано уже пространным, но значительным эпиграфом ко всей статье:

 «Если бы была задана психологическая задача, как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, чт; есть, надо, чтобы люди были разделены на государства и народы, и чтобы им было внушено, что это разделение так полезно для них, что они должны жертвовать и жизнями и всем, чт; для них есть святого, для поддержания этого губительного, вредного для них разделения.

 Мы так привыкли думать, что одни люди могут устраивать жизнь других людей, что распоряжения одних людей о том, как другие должны верить или поступать, нам не кажутся странными. Если люди могут делать такие распоряжения и подчиняться им, то это только потому, что люди эти не признают в человеке то, что составляет сущность всякого человека: божественность его души, всегда свободной и не могущей подчиняться ничему, кроме своего закона, то есть совести, закона Бога» (Там же. С. 222).

 С этих позиций осуждается Толстым не одна Австро-Венгрия, и не только её конкуренты в грабеже, которые обиделись, что с ними не будут делиться, и «вот уже несколько недель толкуют на своём, как у воров, воровском жаргоне о всякого рода аннексиях, компенсациях, конгрессах, конференциях, декларациях, делегациях и т. п.» (Там же. С. 223). Осуждает Толстой и реакцию черногорцев и сербов, пожелавших «воевать, то есть посредством самых преступных для человека поступков: убийства своих и чужих людей, противодействовать неправильному, по их мнению, вредному и опасному для них поступку австрийского правительства» (Там же. С. 225). Помимо повиновения оккупантам или насильственного сопротивления, люди не видят третьего пути — религиозного освобождения, духовного противостояния агрессору и оккупанту, руководящемуся отжитым, дохристианским религиозным пониманием жизни, то есть не имеющем в своём сознании живой веры:

 «В наше время народам, над которыми совершается грубое насилие, как то, которое совершается теперь над славянскими народами, нужен не счёт штыков и батарей и не заискивание у жалких, несчастных, заблудших, одурённых своим мнимым величием людей, как разные Габсбурги, Романовы, Эдуарды, султаны с их дипломатами, министрами, генералами и войсками, а нужно совсем другое. Нужно сознание людьми своего человеческого, равного для всех людей достоинства, не допускающего ни распоряжения одних людей жизнями других людей, ни подчинения этих людей другим каким бы то ни было людям. Сознание же это возможно только для тех людей, которые знают своё назначение в жизни и следуют тому руководству поведения, которое вытекает из этого познания. Знают же своё назначение в жизни и следуют вытекающему из него руководству поведения только те люди, у которых есть религия» (Там же. С. 227 – 228).

 Глава IV-я статьи — быть может, самая интересная: в ней Толстой приводит примеры таких освободившихся, религиозных людей, по сведениям своим о секте назаренов в Венгрии. Как антивоенные эпиграфы к каждой главе статьи, так и этот отрывок об отказе назаренов от военной службы Толстой включил в подготовляемый им в то время сборник мудрой мысли «Круг чтения». Выше мы уже цитировали эту историю, но по тексту «Круга чтения»:

 «Несколько лет тому назад сидел в австрийской тюрьме, в числе сотен отказывающихся от военной службы людей из секты назарен, молодой человек той же секты. Мать молодого человека пришла проведать сына. Когда часовой, сжалившийся над ней, допустил её к окну, из которого она могла видеть сына, мать эта вместо того, чтобы плакаться сыну на свою беспомощность и упрекать его за то, что он бросил её, закричала сыну: “Не бери ружья, сынок мой золотой. Помни Бога”. И сын послушался и матери, и своего внутреннего голоса и остался досиживать свои 15 лет тюрьмы, к которым приговорило его австрийское правительство.

 Да, не готовиться вам, сербам, надо к войне, то есть к убийству жалких, заблудших людей, приведённых целым рядом грехов и соблазнов к тому одурённому состоянию, в котором они убивают и готовы убивать кого попало, и не выпрашивать вам надо посредством вами же поставленных бог знает зачем властителей, милости у людей, которые сами не знают, как им выпутаться из того обмана и зла, в которых они завязли, — ничего этого не нужно вам.

 Для освобождения вас, и не только вас, не только славян, но для освобождения всех порабощающих самих себя народов: и китайцев, и японцев, и индусов, и персов, и турок, и русских, и немцев, и французов, и итальянцев, и всех людей мира от тех грехов, соблазнов и суеверий, в которых они коснеют, нужны не штыки и батареи, и не дипломатические переговоры и конференции, и конвенции, и т. п., а нужно одно то, в чём поддерживала эта мать своего любимого сына. Нужны не патриотизм, не гордость, не злоба, не воинственная храбрость, а нужно только то, что делал этот назарен, что делали и делают теперь в России духоборы, молокане, иеговисты, свободные христиане, что делали и делают в Персии бабисты, такие же люди в Турции, Индии, что делают среди христианского, буддийского, магометанского мира тысячи и тысячи людей, сознающих в себе своё духовное начало и потому не признающих никакой выше власти этого духовного начала» (Там же. С. 228 – 229).

 Собственно, на этом можно было закончить: Толстому — статью, а нам наш рассказ и анализ оной. Но Толстому важно было ещё раз, на этот раз юному поколению Анджи, рассказать о коренной причине зла — и агрессии, оккупаций, захватов земель, и исполненного ненависти противостояния врагу. Причина военного, как и всякого прогосударственного, «национального», «патриотического» насилия, и более того: «всех бедствий всех народов» в том, «что люди вообще и в особенности люди христианского мира живут по тому грубому пониманию жизни, которое давно уже пережито лучшими людьми всего человечества, а не по тому пониманию смысла жизни и вытекающему из него руководству поведения, которое открыто христианским учением 1900 лет тому назад, и которое понемногу всё более и более входило в сознание человечества, и которое теперь одно свойственно людям нашего времени» (Там же. С. 231).

 Это переход ко второй части статьи — о тех коренных причинах безверия, о которых говорилось выше и в нашей книге. Повторяться не стоит уже по тому, что, имея в виду именно частную переписку, как начало статьи — Толстой метал бисер отнюдь не перед самой благодарной аудиторией (таковы многие сербы и по сей день — судя по проценту среди них поддерживающих преступления режима В. В. Путина в России).

 «Сознание того, что старый закон и отжил и довёл людей до высшей степени бедственности и уродливости жизни и что новый закон свободы и любви, открытый уже тысячи лет тому назад, требует своего применения и осуществления, до такой степени близко теперь людям не только нашего христианского, но и всего мира, что пробуждение от того порабощения и развращения, в котором столько веков держали и держат сами себя народы, может, как я думаю, наступить всякую минуту» (Там же. С. 236 – 237). Всё это, допреже аудитории прессы, Толстой адресовал юной особе (или особи?) со смазливой мордашкой, которая всем своим мировоззрением и поступками как будто стремилась доказать обратное!

 Наконец, третья часть, главы X – XII — возвращение публициста к идее нового, христианского понимания того, что есть ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО:

 «Только сознай люди ясно, твёрдо, кто они, сознай люди то, чему учили все мудрецы мира и чему учит Христос: что в каждом человеке живёт свободный, один и тот же во всех, вечный, всемогущий дух, сын Божий, что человек не может ни властвовать, ни подчиняться, что проявление этого духа одно: любовь, […] и поступай согласно или, скорее, не поступай только люди противно этому сознанию, и сразу самым простым, мирным способом уничтожатся все затруднения не только в Боснии и Сербии, но во всём христианском мире, и не только в христианском мире, но и во всём человечестве. …И кончатся все те ужасы, от которых они теперь страдают: кончатся и угнетения одних народов другими, и войны, и приготовления к ним, разоряющие и развращающие людей, кончатся эти смешные обманы конституций, эти захваты земли и обращение в рабство людей, кончатся эти суды людей над людьми, эти ужасные и по жестокости и по глупости наказания людей людьми, эти цепи, тюрьмы, казни, кончится властвование праздного развращённого меньшинства людей над превращённым в рабов большинством людей, ещё не развращённых, трудящихся, способных к разумной жизни». Участие в делах государства, пользование им (в частности — собираемыми принудительно налогами, судами и войском) несовместимо с таким сознанием (Там же. С. 237 – 238).

 По обыкновению, установленному ещё в трактатах «В чём моя вера?» и «Царство Божие внутри вас», Толстой отвечает умозрительным оппонентам на всегдашний их “неотразимый” аргумент: о том, что до того, как большинство переменит своё сознание — отдельному человеку враждовать с учением мира бесполезно, а иногда и мучительно:

 «…Говорят так только люди, находящиеся под внушением патриотического и государственного суеверия. Таким людям кажется, что человек немыслим вне государства, что человек, прежде чем быть человеком, есть член государства. Такие люди забывают, что всякий человек, прежде чем быть австрийцем, сербом, турком, китайцем, человек, то есть разумное, любящее существо, призвание которого никак не в том, чтобы соблюдать или разрушать сербское, турецкое, китайское, русское государство, а только в одном: в исполнении своего человеческого назначения в тот короткий срок, который предназначено прожить ему в этом мире. Вот это-то самое и говорит человеку учение Христа. Оно говорит ему про это его вечное назначение, и потому не знает и не может и не хочет знать о том временном, случайном положении, в государстве или вне государства, в котором в известный исторический период может находиться человек. Ведь дело в том, что государство есть фикция, государства никогда не было и нет как чего-то реального. Реально только одно: жизнь человека и людей. […] Учение Христа открывает человеку такое его назначение и благо, которое не может изменяться соответственно каким-либо внешним учреждениям. Оно не говорит о том, что выйдет в будущем для собрания людей, называемых народами, государствами, и не может говорить, потому что никто не знает и не может знать этого, а говорит только то, что знает и чувствует всякий: что из следования человеком своему закону, закону единения и любви, ничего, кроме добра, выйти не может» (Там же. С. 238 – 239).

 Тут как тут и другой контраргумент, на доводы о том, что правительства прибегнут к расправам над такими, самыми опасными им — не признающими их — духовными революционерами:

 «…Люди, держащиеся суеверия государства, как бы предполагают, что правительства суть какие-то отвлечённые существа, обладающие особенными свойствами и приводящие свои решения в исполнение тоже какими-то особенными, нечеловеческими силами. Но ведь таких существ нет, и как они ни называй себя, есть только люди, такие же, как и те, кого они мучают и угнетают» (Там же. С. 240).

 Речь не о чём ином, как о том же, постулируемом со времён «В чём моя вера?», назывании участников системного, организованного насилия — настоящими их именами: грабителей, насильников, палачей… О необходимой ДЕЛЕГИТИМИЗАЦИИ подданными каждого правительства — власти этих самых правительственных людей над ними.

 Толстой сознаётся, что письмо Анджи Петровичевой отнюдь не одиноко среди вопрошателей его всё об одном: «меня спрашивают совета, что делать? спрашивает ли совета индус, как бороться с Англией, серб, как бороться с Австрией, персиянин или русский человек, как бороться с своим персидским, русским насильническим правительством» (Там же. С. 241). Средство у Толстого для всех одно («и не могу не верить, что это одно спасительно всегда и для всех»):

 «…Освобождаться всеми силами от губительного суеверия патриотизма, государства и сознать каждому человеку своё человеческое достоинство, не допускающее отступления от закона любви и потому не допускающее ни господства, ни рабства и требующее не делания чего-либо особенного, а только прекращения делания того, что поддерживает то зло, от которого страдают люди.
 Что делать боснякам, герцеговинцам, индусам, сербам, русским, шведам, всем одурённым, потерявшим своё человеческое достоинство народам? Всем одно и одно: то самое, что сказала сербская женщина сыну: жить по закону Божескому, а не по закону человеческому» (Там же). Славянам это, по ошибочному мнению Толстого, даже легче, так как они менее развращены общим для лжехристианской цивилизации развратом: «Ещё не достаточно учёны, чтобы рассуждать превратно» — повторяет Лев Николаевич любимую поговорку одного из любимых своих мыслителей, Мишеля Монтеня, так же включённую им в состав «Круга чтения». Оттого и освобождение, для которого не нужно насилия, к ним ближе: «Только сознание людьми в себе высшего духовного начала и вытекающее из него сознание своего истинного человеческого достоинства может освободить и освободит людей от порабощения одних другими. И сознание это уже живёт в человечестве и всякую минуту готово проявиться» (Там же. С. 241 – 242).
 
 Такова статья Толстого против сербского, и всяческого, патриотизма, насыщенная поистине неотмирной мудростью. Окончена она была в начале ноября 1908 г. (на окончательной версии дата — 5 ноября), а первых числах декабря статья была напечатана (с многочисленными цензурными пропусками) в «Голосе Москвы» и в других русских и иностранных газетах.

 Статья Толстого вызвала многочисленные отклики в русской и иностранной печати. Д. П. Маковицкий 23 февраля 1909 г. познакомил его со статьёй М. Стевановича «Лев Толстой об аннексии» (Стеванович М. Л;в Толстој о анексіј. — «Нед;льн; Пр;глед», 1908, Бр;ji 36 и 37). В этой статье автор заключает саркастически, что Толстому вряд ли удастся убедить А. Эренталя, австрийского министра иностранных дел, в необходимости отказаться от аннексии Боснии и Герцеговины. И всё это в дневнике Маковицкого, кстати, в связи со сказанной Толстым тут же французской пословицей, «в том смысле, что его писания — это долбление глухим» (Маковицкий Д. Указ. соч. Кн. 3. С. 339). Комментаторы уточняют, что это был так же один из любимых афоризмов Толстого, из Мольера: «Il n'y a point de pires sourds que ceux qui ne veulent pas entendre» («Нет более безнадёжных глухих, чем те, которые не хотят слышать»). Толстой часто приводил эту пословицу: например, в качестве эпиграфа к ст. «Неизбежный переворот» (Там же. С. 498. Комментарии).

 И Толстой, выслушав это, сказал по поводу своей статьи: «Никого не убедит» (Там же).

 Вскоре, 25 февраля, Д. П. Маковицкий получил письмо от сербского переводчика И. Г. Максимовича, с такими свидетельствами:

 “Когда у нас появилась в печати статья Льва Николаевича о Боснии и Герцеговине, некоторые газеты и журналы отнеслись к ней отрицательно, шаблонно, упоминая об утопиях и т. д. Теперь же, когда европейские правительства, не исключая и русского, поступают относительно сербов совершенно так, как это было сказано в статье Льва Николаевича, т. е. правительства — волки, защищают волка — Австрию, а не ягнёнка — сербский народ (Сербию, Боснию и Герцеговину) — теперь те самые газеты осуждают волков словами, доводами и приёмами, взятыми прямо из статьи Льва Николаевича и её идеологии. Будучи вообще бесконечно отдалены от отрицания государства, они теперь по опыту убедились, что корень наших бедствий лежит именно в существовании государства”.

 Л. Н-чу и всем понравилось.

 — Если бы убедились! — сказал Л. Н.» (Там же. С. 341).

 А вот и реакция первейшей его адресатки, Анджи Петровичевой — последнее её письмо к Толстому, от 20 декабря 1908 г., образчик той самой, идеальной в своей безнадёжности, глухоты:

 «Ваше сиятельство!

 Считаю своим долгом поблагодарить вас за ваше благородное письмо по поводу нашего сербского вопроса.

 Основной христианский принцип — люби ближнего и люби человечество — символ христианских устремлений, понятие человеческой правды и личной независимости приняло ныне иные формы, искажение благородных идей самого Христа получило санкцию власти.

 Христианином теперь называется даже тот, кто, прикрываясь этим именем, проливает кровь своих братьев во имя выдуманных, укоренившихся принципов; эгоизм завладел каждым в отдельности и всеми вместе.

 Цели утратили своё истинное благородство, так что вы, учитель, правы — тропа добродетели затерялась в повседневной борьбе.

 Ваше учение, или возрождение современного общества, было бы, без сомнения, осуществимо, если б все люди освободились от своих традиций, убедив этот материалистский, эгоистический мир, что он заблуждается, считая ваше учение неосуществимой философией, а не истинной наукой, которую так легко воспринимают люди с чистой душой.

 Ваш ответ пробудил во мне благородные мечты о правде и любви, но чтобы воспринять милосердие и благородство великого учителя, я должна была бы забыть, что я сербка, забыть о тех несчастьях, среди которых живёт сербский народ. А действительность требует постоянной, реальной заботы о моём отечестве и разрешении кризиса, после которого должен быть создан хоть временный мир.

 Я исполнена надежд и горячо желаю, чтобы быстрее осуществились принципы вашего благородного учения. Я льщу себя мыслью, что эра, в преддверии которой мы стоим, не позволит растоптать целый народ и что в ближайшем будущем будут осуществлены народные права.

 Веря в справедливость надежды об общем счастье, поздравляю вас с Рождеством и Новым годом и шлю тысячи тёплых пожеланий долгих лет жизни и успешного труда.

 Ещё раз примите сердечную благодарность от меня и всех сербов за участие и отклик в печати на аннексию Боснии и Герцеговины.

 С горячим приветом и уважением

 Анджа М. Петровичева» (Иностранная почта Толстого. С. 500 – 501).
 
 В письме ощутимо сдержанное огорчение, да ещё какое-то, вполне иудино, неодобрение «учителя», и, конечно же — всё тот же «барьер» непонимания, НЕЖЕЛАНИЯ понимать… Папины, и других воспитателей в родной Сербии, внушения оказались для доченьки значительнее учения якобы «великого учителя». «Между строк» так и читается: может быть ты, старец, ещё и не съехал кукухой совсем уж в говнище, но МЫ, грядущая великая нация, всё равно знаем лучше, как нам поступать. Раз потребной цели с тобой не достичь — прощай и прости, бесполезный для молодых, дряхлеющий мечтатель!

 Поистине, переписка Толстого-христианина с сербкой, увенчанная открытым письмом-статьёй старца, более всего напоминает любимую притчу Толстого о двух дураках, один из которых доил козла, а другой — подставлял решето. Того же мнения был о диалоге писателя с польской патриоткой его зять, Михаил Сергеевич Сухотин, который часто и по многим политическим вопросам выступал в своеобразной роли оппонента Толстого. Тогда же Сухотин записал в своём дневнике:

 «Л. Н. пишет ответ какой-то сербке, который мне не нравится по своей бесцельности. Сербка плачет о том, что их окончательно заберут в свои руки и уничтожат их национальность швабы, а Л. Н. в утешение ей доказывает, что не нужно никакой национальности и что одинаково вредно ей, сербке, всякое государство, будь то турецкое, немецкое или сербское» (Сухотин М.С. Толстой в последнее десятилетие своей жизни (по записям в дневнике М. С. Сухотина) // Литературное наследство. Т. 69. Кн. 2. С. 208).

_________
 
 
10. 1. 3. «ОТВЕТ ПОЛЬСКОЙ ЖЕНЩИНЕ (Одной из многих)». 1909

 Близкий, многолетний друг и биограф Л. Н. Толстого Павел Иванович Бирюков, свидетельствует, что рассказ «За что?», над которым Толстой работал с января по апрель 1908 года, посвящённый судьбе поляков, сосланных в Сибирь после восстания в 1830-е гг., имел для автора существенное личное значение: «Этим рассказом, по словам самого Л. Н-ча, он отдавал дань уважения и сочувствия польскому народу, подвергавшемуся в это время жестоким преследованиям русского правительства. Вместе с тем, как говорил мне Л. Н-ч, он расплачивается за свой старый грех, так как в молодости своей, под влиянием патриотической среды, в которой он жил, он позволял себе враждебные отношения к этим людям» (Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 4. М. - Пг., 1923. С. 122).

 1 марта 1906 г., по ходу работы над рассказом «За что?», Лев Николаевич просил Душана Петровича Маковицкого снестись с профессором-лингвистом Иваном Александровичем Бодуэном де Куртенэ по поводу важных материалов для работы: «истории Польского восстания 1831 года, написанной с польской точки зрения» — то есть, попросту говоря, правдивой. Даже в официозном сочинении Н. К. Шильдера «Император Николай I в Польше» Толстой нашёл свидетельства бесценных для него с юных лет храбрости, вдохновенности и обдуманности ведения боя, благодаря которым «русские были несколько раз разбиты поляками», при том, что самих «поляков было 80 тысяч; русских войск 180 тысяч» (Маковицкий Д.П. Яснополянские записки. У Толстого // Литературное наследство Т. 90. М., 1979. Кн. 2. С. 65).

 Другой близкий единомышленник и секретарь Толстого, Николай Николаевич Гусев, в дневнике на 1 июля 1908 г. записал следующие слова писателя: «Во мне в детстве развивали ненависть к полякам. И теперь я отношусь к ним с особенной нежностью, отплачиваю за прежнюю ненависть» (Гусев Н.Н. Два года с Толстым. М., 1973. С. 180).

 И здесь же приведём ещё одно, о том же, личное свидетельство Бирюкова-биографа:

 «Мне лично несколько раз приходилось слышать от Л. Н-ча выражение его симпатий к польскому народу. В этом его добром чувстве, как он сам говорил, была доля раскаяния, желание загладить те дурные чувства, которые, под влиянием патриотического воспитания, внушались ему с детства, которые он питал в своей юности и которые мешали ему видеть в истинном свете борьбу польского народа за свою независимость» (Там же. Т. 3. М., 1922. С. 260).

 Уважаемый биограф-толстовец, к сожалению, не поясняет, каков этот «истинный свет» — для него и для учителя во Христе, отче Льва. Для нас важно, что этот «свет» не затмил — по крайней мере, для самого Толстого — простой истины о том, что ни масштаб, ни системная организованность «освободительного» насилия, ни умозрительные представления об альтернативном будущем в условиях «национальных» свободы и единения — не оправдывают ненависти и убийств и не освобождают человека от Божьего ярма.

 Из этих соображений, слава Богу, Толстой и исходил не только в эпистолярном диалоге с Марианом Здзеховским, о котором мы довольно рассказали в своём месте, но и, более чем через десятилетие после этого диалога, в 1909 году — в своём знаменитом «Ответе польской женщине», представляющем собой снова — разросшийся в статью эпистолярный ответ, или, иначе, открытое письмо.

 Письмо это, или статья, является ответом Толстого на письмо польки Стефании Ляудын из курортного местечка Закопане (Галиция) по поводу его статьи «О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии» (1909).

 СТЕФАНИЯ ЛЯУДЫН-ХШАНОВСКАЯ (Laudwen; урожд. Боровская; 1872 – 1942), родилась в Польше, в имении Рохачёв под Могилёвом, в семье с польскими патриотическими традициями. Идеи, воспринятые в детстве, стали основополагающими в её жизни. Образование получила в польских и русских школах, свободно владела русским языком. В своё время сотрудничала с либеральным изданием «Московский еженедельник», с петербургской газетой «Русь». В Москве вышла замуж за адвоката Адама Ляудын-Хшановского, с которым переехала в Польшу, затем — в Галицию, в курортный городок Закопане.

 Весной 1909 г. Толстой получил письмо на хорошем русском языке от неизвестной польской женщины по поводу его статьи «О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии». Это пространное и страстное письмо от 20 марта 1909 г. н. с. (почтовый штемпель: «Ясенки» — 11. III) из курортного местечка Закопане в Польше, подписанное псевдонимом «Полька (Одна из многих)». По причине такой анонимности «польки» в юбилейном издании (38, 150 – 156) фамилия Стефании Ляудын не указана. Так же анонимно её корреспонденция к Толстому была полностью опубликована в краковском журнале «;wiat S;owia;ski» (1909, t. I, № 53, s. 302 – 307).

 Знакомясь с письмом Стефании, сразу обращаешь внимание на то, что она не преминула использовать, атакуя риторикой Толстого, скромный свой писательский талант. Подлинник письма утрачен; в Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого, в Комментарии к его ответу полячке, он цитируется по публикации в журнале «Жизнь для всех», куда Толстой отослал его и свой ответ. Вот письмо полячки:

 «Передо мною — обращение Ваше по поводу аннексии Боснии и Герцеговины. Прочла и убедилась, что Вы иногда способны ломать Ваше молчание и возвышать свой голос, хотя бы в столь далёких для Вас делах политики. Да, Вы способны вместе со всем русским народом, проникнуться возмущением по поводу далёких, незнакомых братьев Боснии и Герцеговины, способны в защиту их неприкосновенности, во имя их сомнительной обиды разразиться протестом по части справедливости и прав народа. Вижу это, вижу — и тем более жгуче, невыносимо больно сознание того Вашего преступного, виноватого и грешного молчания, которое Вы сохраняете по отношению Вашего близкого... брата...

 И встаёт передо мною во всей суровости великий грех Ваш, тяжёлое упущение, как христианина, как человека и как русского…

 В историческом лицемерии своём находите вы все слова и чувства людские по отношению далёких славянских братьев, и все вы сознательно глухи и слепы по отношению к реальному делу, по отношению к настоящей тяжёлой действительности, требующей от вас искренней воли, отваги и действия. Да, да, ведь это вытекает из учения Вашего, великий русский пророк, из философии Вашей, изобретённой и оставляемой Вами народу как завещания, из учения «непротивления злу».

 Берегитесь, Вы отравляете родину Вашу учением своим, усугубляете то зло и яд, которые и так душе народной привили века рабства. Берегитесь! Вам перед лицем идущей на Вас вечности — время прозреть и понять, что и в Вашем собственном мышлении и крови таится то самое пагубное зерно безволия, которое Вы освятили, как добро, в грешном и вредном учении Вашем, поданном народу.

 Смотрите, вот оно, вот воплощённое в жизнь перед Вами...

Россия, разбитая анархией душевной и житейской, Россия, утопающая в разврате, упадке воли, обнищании чувств, оскудении души народа.

 Где геройство, где спасительный вихрь подъёма, решения в минуты тяжёлых исторических переломов?

 Где люди, вожди, пророки? Непротивление злу, непротивление злу на всех огромных, убитых пространствах России, растление душевное и физическое, гнёт, дикость. Вот оно. Что дальше? Но это дело Ваше. Я разуверилась в обновлении духа и жизни России...

 Тонкий слой светлого покрова, пропитанного культурой, свободой и гуманизмом запада, слишком слаб, и хрупок, и бессилен. Едва ли спасти ему всю тёмную гущу под собою, обуздать и светом проникнуть эту бурлящую, дикую и мутную стихию...

 Боюсь, судьба может быть к русскому народу неумолима... Где заслуги его долгие, долгие века исторической жизни? Где его вклад в историю человечества? Кровь, кровь и — мрак...

 Целое море крови и мрака...»

 Наряду с этим мрачным зрелищем «польская женщина» рисует другую, более светлую картину, рисует «народную душу» польского народа, которая, не смотря на все терзания, остаётся «живая, упрямая, творческая, протестующая»:

 «Такой завет оставили нам великие люди нашей истории, такое сокровище жизни таится в светлом прошлом. Над нами бодрствует и нас одушевляет бессмертный дух Скарги, Кохановского, Словацкого и героя-пророка Мицкевича. В дни затмения голоса их несут нам жизнь, веру в будущее, презрение к пытке».\

 Далее идёт описание того, что польский народ испытывает в настоящее время. «Польская женщина» касается здесь и проекта об отделении Холмщины. По Венскому договору 1815 года Холмщина вошла в состав т. н. «Царства Польского», областей Польши, насильственно включённых в состав Российской империи. После Польского восстания 1863 – 1864 годов царское правительство приняло решение о насильственном переводе в православие принадлежащих к Украинской греко-католической церкви украинцев Холмщины. Сопротивлявшихся насильственному перекрещению в ряде случаев расстреливали в упор. 11 мая 1875 года в присутствии войск, вошедших в сёла, чиновники и духовенство зачитали императорский указ о «воссоединении» холмских униатов с православной церковью.

 В начале XX века епископ Холмский и Люблинский Евлогий (Георгиевский) (1868 – 1946) выдвинул в Думе предложение о выделении Холмщины из Царства Польского. Но лишь с 1919 года Холмщина вошла в состав возрождённого самостоятельного польского государства. Как раз об этом, ещё не оконченном в 1909 году, пути к свободе от Империи и поганого «русского мира» пишет Толстому польская патриотка:

 «Я знаю всё, что мы прошли. Мы были на плахе отечества и на Голгофе истории. Но в крови польского народа лежит завет свободы, в душе его золотые скрижали жизни, будущего... Я верю, мы живём, жить будем и возродимся. Мы с вами хотели идти в будущее... Но... вы отвергли нашу руку и... вырываете бездну навсегда. Дороги наши расходятся. Кто может, да спасает будущее. Быть может, не всё ещё потеряно...

 К Вам, к Вам, великий учитель, я обращаюсь прежде всего со своею речью. И слово Ваше мы прежде всего услышать хотим в великой тьме. Оно даст силу возвысить голос колеблющимся, прозреть сомневающимся и разразиться пламенным протестом тем из нас, которых слишком мало... Верю — Вы не отойдёте с молчанием... Слово Ваше взовьётся, быть может, как жаворонок, сулящий весну, и солнце, и жизнь омертвевшей земле. Да будет оно золотой стрелой, идущей к покаянию и правде, туда, где решается судьба народов» (38, 535 – 536).

 Как видим, болтливая, уверенная в себе, хотя и ощутительно скромная именно писательскими талантами коллега по перу бьёт адресата своего болезненно и метко — как будто угадывая настроения дряхлеющего яснополянца в отношении многолетне притесняемых Россией поляков.

 В конце письма был указан обратный адрес: «Закопане. До востребования».

 Конечно же, письмо произвело на Льва Николаевича большое впечатление. На конверте он пометил: «Ответить» и приписал в конце письма: «Душану: ответьте, что пишу, насколько сумею, обстоятельный ответ. Был задержан и нездоровьем, и другими делами; прошу извинить» (Маковицкий Д.П. У Толстого. Яснополянские записки // Литературное наследство. Т. 90. М., 1979. Кн. 3. С. 500).

 На следующий день Толстой отвечал «польке». Д. П. Маковицкий отметил в своих записях: «Л. Н. утром продиктовал мне ответ польке, упрекавшей его за то, что он написал о Боснии, а об их Польше не пишет» (Там же. С. 356). «Мысль моя состоит в том, что избавить польский народ от его порабощения и дать ему свойственное всем людям благо, — диктовал Толстой, — может никак не борьба насилием с насильниками, не покровительство насильнических держав, как Россия и другие, но вступление на тот путь истинно христианской жизни, при которой все люди признают себя братьями и потому свободными. Свободу даёт только любовь, религиозная любовь; любовь же только тогда любовь, когда непременным условием её есть неупотребление насилия, т.е. непротивление.

 Разделение и угнетение Польши всегда возбуждало во мне величайшее негодование. Спасение от него, думаю, есть одно то, чтобы поляки перестали бы себя считать поляками, а считали бы себя братьями всего человечества. Я думаю, что такая мысль и деятельность особенно свойственна славянским народам, и такому народу, как поляки, которые перенесли такие тяжёлые испытания» (38, 327).

 Здесь же приписка Маковицкого: «Л. Н. продиктовал мне этот ответ “польке” 14 марта 1909 г., но потом он сам от своего имени написал ей длинный ответ» (Маковицкий Д.П. Указ соч. Кн. 3. С. 357).

 Далее Маковицкий писал: «Ответ Л. Н. “польке” был послан на анонимное письмо и адресован (послан) до востребования в Закопане — курорт в Галиции. Так как не было потребовано, почта вернула его обратно. “Полька” между тем сообщила новый адрес: “В Чешскую Прагу до востребования”, но т. к. не было сделано лишней копии, не было ей сразу отвечено, а после нескольких дней, принёсших свою новую работу, было про её письмо забыто. Так и осталось неизвестным, кто такая была эта “полька”» (Там же. С. 358).

 Александр Борисович Гольденвейзер позднее записал в дневнике суждение Толстого об этом письме: «Она мне пишет, — сказал Л. Н.: — “вы написали о Боснии и Герцеговине, а о Польше ничего не скажете. Здесь ничего не поделаешь с вашим дурацким непротивлением, единственное средство — вооружённая борьба”. Я тогда ей ответил небольшим письмом, которое меня не удовлетворило, и я его не послал. Я получаю аглицкий (Л. Н. всегда говорил “аглицкий”) журнал об Индии, который выходит в Лондоне и на котором, как эпиграф, написано: “Resistance” <англ. «Сопротивление»>. Аналогия этих двух явлений на разных концах света меня поразила, и я стал ей (польке) отвечать, и теперь работаю над этим письмом» (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого: Воспоминания. Запись 29 августа 1909 г. М., 2002. С. 265).

 Работа над ответом «Польке» продолжалась в августе и в начале сентября. Письмо «разрослось и стало совсем нецензурно», как писал Толстой Н. Н. Гусеву 8 сентября (80, 88). Фактически письмо превращалось в целую статью.

 В своей статье Толстой опровергает высказанные «всеми борцами против угнетения не только народов, но и сословий» мысли, осуждающие философию непротивления злу, «как будто в этом учении заключается главное препятствие к освобождению людей». С горечью он замечает: «Мало того, что отрицается, оно вызывает самые недобрые, озлобленные чувства против тех, кто их предлагает, напоминая ту собаку, которая злобно кусает того, кто хочет отвязать её» (38, 151). Но несмотря на то, что многие, «презрительно пожимая плечами», даже «не дают себе труда и подумать о таком непрактическом, фантастическом приёме борьбы со злом», Толстой убеждён, что «освобождение не только поляков, но всех людей […] может совершиться только признанием людьми обязательности для себя закона любви, несовместимого с употреблением какого бы то ни было насилия против ближнего, т. е. НЕПРОТИВЛЕНИЯ.

 «Е pur si muove». «И всё-таки вертится». Не думаю, что Галилей был более убеждён в несомненности открытой им истины, чем убеждён я, несмотря на всеобщее отрицание её, в несомненности открытой не мной и не одним Христом, но всеми величайшими мудрецами мира истины о том, что зло побеждается не злом, а только добром» (Там же).

 В этом Толстой видит «единственное средство спасения от того зла, от которого страдают все порабощённые народы и сословия»; об этом он говорит со всей уверенностью. И несмотря на то, что «дело казалось бы так просто и ясно, что совестно разъяснять то, что до такой степени очевидно», Толстой вновь и вновь убеждает своих оппонентов в том, что «избавление порабощённых людей […] никак не в разжигании того ли иного польского, индусского, славянского патриотизма или революционного задора, […] а только в одном: в отрешении от отжитого людьми, уже несвойственного им закона борьбы и насилия и в признании основным законом жизни общего в наше время всем людям закона любви, любви, исключающей возможность участия в каком бы то ни было насилии» (Там же. С. 154).

 Толстой убеждён, что замена закона насилия законом любви «совершится очень скоро». «У меня есть мечта», признаётся он в завершении статьи: она «в том, что этот огромный переворот в жизни человечества начнётся именно среди нас, среди славянских народов», по мнению мечтателя, наименее воинственных и наиболее близких к Истине и ко Христу (Там же. С. 155).

 Свой окончательный ответ польской женщине Толстой резюмирует в конце статьи предельно сжато: «Освобождение Польши, как и всех порабощённых народов и всех порабощённых людей, в одном — в признании людьми высшим законом жизни закона любви, включающего в себя непротивление и потому не допускающего ни само насилие, ни какое-либо участие в нём» (Там же).

 12 сентября 1909 г. открытое письмо-статья «Ответ польской женщине» было послано Владимиру Александровичу Поссе (1864 – 1940), между прочим, анархисту с весьма революционными настроениями, который тогда начал издавать новый журнал «Жизнь для всех» (каким-то чудом избежавший разгрома имперскими цензорами и полицаями и разгромленный только большевиками в 1918-м); в сопроводительном письме к издателю Толстой писал: «Когда Душан Петрович предложил мне послать это письмо к польской женщине вам, я пересмотрел его и невольно кое-что прибавил, от чего, боюсь, оно стало ещё более нецензурно, чем было. Во всяком случае посылаю его вам, предоставляя вам сделать в нём те сокращения, какие найдёте нужным. Буду рад, если оно в каком бы то ни было виде пригодится вашему изданию, которому по тому, что вы пишете об его задачах, всей душой сочувствую. Хотя я и не считал бы это письмо к польской женщине заслуживающим того, чтобы оно одновременно было напечатано за границей (считаю незаслуживающим, потому что в нём много повторений много раз сказанного), В. Г. Чертков просит вас списаться о времени выхода, если вы захотите печатать письмо. Прилагаю и письмо польской женщины. Вы сделаете с ним, что найдёте нужным. Всё оно длинно и малоинтересно. Может быть, вы найдёте нужным сделать из него извлечения» (38, 635).

 Статья «Ответ польской женщине» появилась в декабрьском номере журнала «Жизнь для всех» (1909) в сокращении и вызвала широкий резонанс в России и Польше. Там же, как было сказано, были опубликованы значительные фрагменты утраченного письма «польки» к Толстому. Редактор краковского журнала «Критика» Вильгельм Фельдман обратился к профессору Санкт-Петербургского университета, выдающемуся лингвисту польского происхождения Ивану Александровичу Бодуэну де Куртенэ с просьбой приобрести полный текст статьи. При содействии Владимира Григорьевича Черткова текст без купюр и изъятий был передан в журнал. Таким образом, впервые полный текст статьи «Ответ польской женщине (Одной из многих)» появился в польском переводе в краковском журнале «Krytyka» (1910. Т. I. № 5. С. 243 – 247). При содействии одного, как минимум, революционера и двух ярых, безусловных патриотов Польши!

 Примечательно, что нигде ни разу не было названо подлинное имя корреспондентки Толстого: лишь спустя несколько десятилетий его установил польский исследователь-литературовед Базыли Бялокозович (1932 – 2010).

 Достоверно установлено, что в сентябре 1909 г. Стефания Ляудын-Хшановская прислала в Ясную Поляну из Праги своё сочинение: Laudynowa Stefania. Kwestja Polska i inne / Listy polityczne «Polki» (pseud.) drucowane w gazecie “Rus” od 1 (14) pazdzemika 1904 r. po 10 (24) listopada 1907 r. - Warszawa, 1908, с дарственной надписью: «Великому Русскому — на память весны русско-польских отношений посвящает “Полька” — (Стефания Ляудынь)». И чуть ниже: «Напечатанное в Варшаве и сейчас уже конфискованное, кроме нескольких экземпляров, у меня оставшихся. Прага, д. 20. IX. 1909 года». Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

 Одновременно Ляудын-Хшановская написала Толстому и призналась, что не получила его открытого письма и не знает, где и когда оно было напечатано. Ляудын просила кого-либо из окружения Толстого разъяснить создавшуюся неловкую ситуацию: «Если б, граф, из Вашей канцелярии мог мне кто прислать № или объяснение. Простите, простите, но ведь мне — нам так дорого слово Ваше и суждение. Примите выражение того горячего, благодарного волнения, которое я теперь при мысли о Вас — испытываю, да хранит Вам Господь твёрдое здоровье и крепкие силы. Стефания Ляудын. Адрес: Австрия — Прага. Poste restante» (Толстовский ежегодник. 2003. С. 156). 28 сентября 1909 г. Толстой поручил младшей дочери написать ответ незнакомой «Польке», что Александра Львовна и исполнила.

 В 1910 году Стефания Ляудын-Хшановская уехала в США, где опубликовала в польской газете, издаваемой в Чикаго, «Ответ польской женщине» Толстого. Позднее она занимала ответственный редакторский пост в польском журнале «Glos Polek» («Голос польских женщин»), Вернулась в Польшу, в Закопане, в 1922 г. В 1930 г. она основала Славянскую Лигу женщин в Польше, преобразованную в Объединение славянских женщин, которое сама и возглавляла. По возвращении из США издала несколько книг и брошюр, в которых звучат идеи братства всех славян и слышны отголоски мыслей Толстого, высказанных в письме к «польской женщине».

               
                ___________