Не бойся...

Возле небольшого особняка Грэба три огромных дерева растут. "Никчемушные" называют эти деревья каракомцы, потому что плоды у них несъедобные, только что семена красивые, похожие на ферлингов. Помните ферлингов? Это ядовитые бабочки, какие Пая покусали.
Ветра любят семена никчемушек по Каракому таскать. Только-только семена-бабочки опустятся на землю, а их снова в полёт отправляют, и опять в полёт, и снова. Прозрачные крылья сверкают всеми цветами радуги и никому от тех бабочек вреда нет, зато красоты море морское.
Но таких деревьев в Каракоме наперечёт, потому что мало кто хочет ухаживать за никчемушками, а ухода они требуют приличного: полей-удобри-прорыхли землю вокруг гладких стволов и сами стволы протирай-надраивай, чтобы не загнулись деревья, ибо стволами они дышат. Кто ж только за красоту убиваться будет? Немного таких находятся, а вот Грэб ухаживает, причём делает это сам, потому что в особняке один живёт. Он всё сам делает, его родители так воспитали: "Ни на кого никогда не надейся, кроме как на себя, и на нас ещё, пока мы живы."
Хорошее напутствие и родители хорошие, не избаловали, но приучили и это при том, что состоятельные.
В Каракоме ранняя осень бушует вовсю и бабочки-семена уже слетать начали. Опустилась на дорожку перед особняком крылатая радуга, лежит под ногами, и даже ветерок, что с хозяином и его спутницей прилетел, только потрогал её тихонько, а сдуть не решился. Красота же! Пусть полежит. Улетел ветерок окрестности изучать, потому что надумал тут поселиться, дождаться полноценного радугопада, полюбоваться на красоту. Да и мантия Советника ему понравилась, да и хозяин мантии тоже.
Он и Тугри нравится ещё с той поры, когда она в доме не прислуживала, а убиралась. А когда стала прислуживать гостям, Советник перестал у Татага появляться, но она всё равно помнила его глаза цвета холодной воды, голос его помнила - бархатистый, рокочущий. Только вот дошло до рабыни, что молодой Советник теперь её хозяин, и какой он есть на самом деле, ей неизвестно. Глаза глазами, голос голосом, но этого мало, чтобы радоваться. И даже то, что он Нага спас - для неё не повод расслабляться. Может, он знал, что Наг, пусть и незаконнорождённый, но брат Хозяина города? Никто не знал! И даже сам Хозяин, и Наг, а он знал. Это рабам управляющий Гоз сказал.
Да уж... Вот так и рождаются сплетни с домыслами. Брат он, ага. Такой же, как я Арнольду Шварценеггеру.
Но Тугри, пусть неглупая, но легковерная и доверчивая, девочка совсем. Ей только-только семнадцать исполнилось, а тут такие страсти-мордасти на неё навалились. Это я в прямом смысле говорю про мордатые страсти, то есть про Зебора говорю да и про Татага. Паук тоже не брезговал бронзовым телом рабыни, но редко мучил "ласками" всякого рода, как толстяк.
Тугри, пока по дорожке к дому шла, решила для себя, что ей пусть немного, но всяко повезло. С Зебором-то Советник не дружит. Ещё бы был не как Зебор. Нервничает Тугри, ведь для чего Советник её купил и носопырке понятно. Ну в самом-то деле, не деревья же окучивать он её купил.
Идёт Тугри по дорожке, размышляет, оглядывается вокруг.
Фонари по всему двору светят, целых четыре фонаря. Цветов много, все ухоженные. Интересно, а кто ухаживает за всем этим садовым великолепием да и за самим Советником? Он вон весь наглаженный-начищенный и пахнет, как его цветущий сад.
Но в доме - темнота и тишина, и нет никого. У Тугри сердце ухнуло и часто-часто забилось. Она боится, когда никого, темноты очень боится. В темноте Татаг с Зебором особенно зверствовали. Будоражила их темнота до садизма.
Замерла Тугри на пороге, и душой, и телом за свет уличных фонарей цепляясь.
Входная дверь подождала немного, подъехала тихонько и по заднице Тугри легонько - хлоп! Типа, чего стоишь? Проходи давай!
Хозяин тоже её поманил, приглашая:
- Задвинь засов, - повёл рукой вокруг. - Вот тут я и живу.
Два подсвечника вспыхнули щедро. Фонарь большущий, что с потолка свешивался, весь холл осветил. На вышитом гобелене вышитые птицы, словно ожили, ощетинили крылья, насторожились. У Тугри оцарапанные ладошки вспотели.
- В доме совсем никого нет?
Сочный у рабыни голос, грудной, тянкий, словно сок спелого каро. Грэб голову повернул, смотрит искоса и снова, как у Татага, когда решал "покупать-не покупать", бровь выгнул, снова изучает.
Только вот Тугри думает, что не изучает, а примеривается, прикидывает - "Может, прямо тут и..." Так и Зебор делал, и Татаг, а когда и оба сразу.
Хозяин мантию стянул, на стул кинул - у Тугри ноги ослабли. Налобный ремень снял, волосы отпустил. Рассыпались волосы. Встряхнул ими Советник и поворачивается медленно, медленно пуговицы на рубашке расстёгивает: одна, вторая...
У рабыни паника в глазах. Да, она рабыня, но... Женщина она, юная. Ей любить хочется, и чтобы её любили, ну хоть чуть-чуть. Страшно ей сейчас. Страшно расстаться с надеждой на то, что сердце её не обмануло и не зря выпрыгивало сегодня от одного его голоса.
Хозяин хмыкнул, глаза сощурил.
- А что, нам разве ещё кто-то нужен?
Один шаг к ней сделал, второй...
А Тугри - задом, задом... Опа! В дверь упёрлась, дыхание перехватило. Ну вот... И он такой же, и всё туда же, а она-то...
Смех по гостиной покатился, как медный обруч - звонко и стих тут же. В холодной синеве смешливые искры плещутся, как золотые рыбки.
- Чур, я первый мыться, а ты иди наверх, поищи в гардеробной во что переодеться.
А потом и Тугри мылась. Одна... Так долго мылась, что бронзовая кожа посинела, потому что вода десять раз остыть успела. Сидела в той воде и всё ждала. Чего? Она и сама не знала. Просто ждала. Окоченела уже, потому вылезла из воды и в хозяйской тунике чуть не утонула. Завернулась в неё, вышла, а хозяин спит себе на диване, что на весь холл растопырился. Да так крепко спит!
Можно понять Грэба. До визита к Татагу они с Нагом добили-таки в подвале Западное направление и нашли, куда там ход ведёт.
Тугри к хозяину на цыпочках подошла. Разглядывает стоит и не замечает, как улыбается. Хозяин сейчас такой...Такой... Не хозяин, в общем. Но такой!
- Всё равно пирожками пахнешь.
Аж подпрыгнула Тугри и засмеялась и тоже звонко, и тоже стихла, потому что Грэб глаза открыл.
И в глазах тех цвета холодной воды столько нежности, что сердце вдруг заныло сладко-сладко.
Бархатистый голос окутывает, волнует.
- Вкусно пахнешь...
Холодная синева в золото янтаря стекла и потеплела, а янтарь потемнел, открывая иной цвет, цвет эпикурейских глубин.
В протянутой руке зов такой, что по стёклам на него пойдёшь. Браслет на запястье - золотой колос в алмазных каплях росы. Рассыпались бликами алмазные росы, свечи дрожать заставили, а те разбудили тени.
- Иди ко мне, девочка...
Диван стонать боится, а Тугри дышать - вдохнула и не выдохнет никак. Чуткие пальцы пухлых губ едва коснулись и запылали губы. Очнулись глубины. А пальцы ниже скользят. Задержались на шраме от ошейника, ниже соскользнули, а за ними и туника. Родинку на груди тёплая ладонь накрыла. Задрожала Тугри.
- Не бойся...
Течёт синева, течёт и кажется, что нет у неё исхода. Чувственные губы исцарапанные ладошки целуют, шрам на шее, родинку на груди, скользят по бронзовой коже ниже, ниже, ниже. Застонали глубины, полыхнули жарко.
- Согреешь?
- Да...
Пляшут свечи. Тени танцуют. У гобеленовых птиц глаза горят...