Марфа плюс 2

– Матушка пресвятая Богородица, спаси и сохрани.

Марфа мысленно перекрестилась и тихонько всхлипнула. Спина затекла, но лишний раз повернуться она боялась, чтобы не разбудить мужа. Ещё ткнёт локтем спросонья или ругнётся. Пусть за дело, но всё ж... На сносях она стала очень неповоротлива. Это был её первенец, и она боязливо прислушивалась ко всему, что происходило внутри неё. Оттого и не спалось, и думы всякие в голову лезли, прогоняя и без того робкий сон.

Муж Илья засопел во сне и шумно перевернулся на другой бок.

– Спи, злыдень, – ласково подумала она и поправила свисающий край одеяла. Хотя может и не стоило. Надо же было удумать такое: предложил рожать не дома с мамкой и бабкой-повитухой, а непременно в городе. В этой, как её... амбулатории. Уж больно нахваливал её мужу заезжий купец. И чисто там, и врачи в белых одеждах ходят, и лекарства всякие-разные дают. Уход опять-таки. Оно, наверное, может быть и так, но дома-то всё равно сподручнее. Да и за скотиной пригляд нужен.

– Ну что за блажь такая?

Делать нечего – поплакала, попричитала, но мужу перечить не стала. На то он и муж. А вообще, мужик ей достался хороший: поколачивал редко, исключительно выпимши, а хозяйство вёл справно, по-людски. Спасибо родителям, вовремя сосватали да замуж выдали. Вон соседки с подружками всё в девках ходят. Теперь завидуют ей, поди. Парней на деревне много, а выбрать не из кого. То кривой, то косой, то пьющий, то до девок шибко охочий. А за встречного-поперечного кто ж пойдёт? Мой-то, конечно, тоже чудной, но это потому, что шибко умный. За то и полюбила его, окаянного.

– И чего он на попа не выучился?

Жили бы сейчас припеваючи, словно у Христа за пазухой. Грамоту он разумел и писать умел. А уж говорил так, что заслушаешься. Шибко мудрёно, со всякими-разными незнакомыми словцами. Особенно когда книжек начитается. У него их целых три. Одна зелёная, вторая – с большими картинками, третья – которую он по выходным читает. Трогать их он ей не дозволял и запрещал строго-настрого, но та, с картинками ей нравилась больше. Бывало, возьмёт украдкой передником пыль смахнуть, да так и уткнётся в картинки. Оказывается много чудес всяческих сотворил Господь на белом свете: и корабли диковинные, и деревья с громадными, как лопухи, листьями, и девки срамные с бусами вместо одежды.

– Во, шалавы, прости Господи.

Она представила себя в нагишом в бусах на завалинке. Молодая, красивая, глаз не оторвать. Вся бы деревня сбежалась поглазеть, вот только батюшка непременно все космы выдрал да вожжами отстегал за такую красоту, да и опоздала она нагишом-то бегать. С животом за особо набегаешься. Мужняя жена она теперь, себя блюсти надобно.

Марфа аккуратно повернулась на бок и пристроила поудобней живот. Сквозь плотные шторы пробивалась зрелая луна, наполняя комнату колдовским серебряным сиянием. Ночь тихо и уютно, словно няня у колыбели, убаюкивала всех вокруг, но только не её. Днём, когда от забот голова шла кругом, отвлекали дела. А вот в ночной тишине под сенью звёзд её одолевала тоска и всё звала, звала куда-то, не знамо куда.

– Уж не ведьма ли я часом?

Она тяжело вздохнула. То одному Богу ведомо, может и ведьма. Батюшка мой бабушку часто так за глаза называл, хотя про тёщу и не такое услышишь. Нынче ведьма почитай, в каждой деревне есть. Должность это завидная, доходная и промеж селян весьма уважаемая.

Тем временем рассвело. Марфа не выспалась и всё утро ходила сонная, туго соображая и зля этим мужа. Хорошо ещё, что вещички в дорогу загодя собрала. Иконку крестильную, в три части складную тоже прихватила. То да сё, пока потрапезничали на дорожку да посуду прибрала, курей с гусями накормила, вот уж Илюша кличет. Стало быть, ехать пора.

– Прощай, дом. Доведётся ли ещё свидеться?

Под недовольными взглядами мужа она поклонилась дому и неловко, с трудом забралась в телегу. Путь предстоял неблизкий. Её могло растрясти, но Илюша всё предусмотрел: постелил свежего сена, а сверху чистую рогожу набросил, чтоб стебельки не кололись, и сенная пыль в нос не лезла.

Так и поехали в город, с Божьей помощью, погоняя кобылу и стараясь не замечать косые и неодобрительные взоры односельчан.

.

– Но-о-о, милая, шевели копытами.

Лёгким щелчком Илья напомнил лошади про вожжи, и та зашагала порасторопней. Они особо не торопились и никуда не опаздывали, но и плестись по деревне еле-еле не было резону. Пусть все видят, что он своих решений не меняет, кто бы чего не говорил и не косился вслед. Коли решил, что его жена будет рожать в городе – так тому и быть. Уж как только не увещевали его, не отговаривали от этой блажи. Эка, мол, невидаль – роды. На деревне бабы сроду рожали, где приспичит: кто в поле, кто в хлеву, а кто и на сенокосе. Им, бабам, эдак самим сподручнее: родила, дала титьку, покормила дитя и за работу.

– Оно, конечно, верно.

Нынче он уже и сам сомневался, но поменять решение не позволяло упрямство. Передумать означало навек прослыть брехуном и пустозвоном. Но не это главное. Отказаться от собственной затеи означало навеки увязнуть в тутошнем непролазном невежестве, вязком деревенском быту с монотонным, изнурительным трудом, где из развлечений лишь разве что церковь по выходным, драки да самогон. Нет, не об этом были его мечты. Он верил, что судьба уготовила ему нечто-то эдакое, особенное. То, чем впоследствии смогут гордиться потомки и завидовать односельчане.

Как стать богатым и знаменитым он пока не решил, но имел к этому сильную охоту. Полководца из него, увы, не получится, поскольку сызмальства страдал слабостью желудка и к казённой пище был не приучен. Негоже командиру посреди атаки коня к ближайшим кустам поворачивать. Уж лучше стать купцом и непременно богатым, с каменным двухэтажным домом, прислугой и тройкой лошадей. Хотя чиновником тоже неплохо: уважение, чины и награды, приёмы разные, балы, да и пенсия хорошая. В общем, по какой стезе пойти и за какие заслуги его будет чествовать благодарная Россия он пока не решил. Ждал подходящего случая.

Тут в животе заурчало, и он вспомнил про жену.

– Вот ведь баба неугомонная.

Дома всё утро не присела, так и в телеге ей спокойно не лежится. Надёргала из сена травинок и плетёт из них что-то диковинное, одной ей понятное. Ну и ладно, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Главное, чтоб к нему с вопросами своими да глупостями поменьше приставала. И чтоб живот не растрясла, а то ещё надумает родить прям здесь, в телеге, на радость соседям. Она хоть и первым беременна, а живот отрастила большой, «огурцом». А это, говорят, верный признак того, что сын родится. Первенец и наследник, значит.

Представляя скорое будущее, Илья робел, поскольку отцом ему быть не доводилось. Происходящее казалось ему чем-то нереальным. Словно все эти хлопоты, суета и поездка происходят не с ним, а с кем-то посторонним. Настолько непривычно было представлять, что кто-то маленький бегает по дому, скрипя половицами, и радостно кличет его «тятей». Живописно представив эдакую картину, Илья прослезился.

– Эй, напьюсь!

Напиться по такому поводу он решил давно, вопрос – чем. Для себя решил так: если родится девочка – буду пить водку, ну а если сын... Была у него мечта попробовать cognac из милого его сердцу французского романа. В их деревне о таком слыхом не слыхивали, зато в городе он наверняка сыщется. Об том ему заезжие купцы клялись и божились. Возможно, он Марфу-то в город повёз ради коньяка этого, хотя и не смел себе в том признаться. Хотя и по причине ихней большой любви, конечно, тоже.

.

Стоило телеге сменить густоту пригородного чернозёма на звон и перестук булыжной мостовой, как Марфу растрясло и начались схватки. Вдобавок лошадь, непривычная к городской толкотне и шуму, принялась храпеть, то и дело норовя взбрыкнуть и понести. Илья попридержал лошадь и остановился, оглядываясь по сторонам и выискивая амбулаторию. Он запамятовал спросить у купцов адрес и поехал, понадеявшись на авось. А город оказался большим и не слишком приветливым к чужакам.

Марфа надрывно застонала.

Илья окончательно растерялся, хватаясь то на кнут, то за картуз, то за всё сразу, не зная, что делать и чем помочь жене. Так бы он и бегал взад-вперёд от кобылы к жене и обратно, пока та не надоумила его сходить разузнать дорогу. Слава Богу, нашлись добрые люди, указали путь. Не теряя более ни минуты, Илья запрыгнул в телегу и хорошенько приложил кобылу кнутом поперёк спины. Лошадь поджала хвост и резво понеслась вперёд, видимо решив отложить собственные капризы до лучших времён.

Ехать оказалось недалече: с горы да в гору, влево-вправо, с переулка на улицу. Марфа держалась, прикусив уголок цветастого платка, подаренного ей на Пасху. Успели точь-в-точь вовремя. Стоило им подъехать ко входу, как Марфа разразилась такими криками, что перепуганные сёстры милосердия мигом стащили её с телеги и уволокли внутрь.

– Ох, нелёгкое это дело – рожать. Хлопотное.

Похвалив себя за расторопность и пристроив жену, теперь следовало подумать о ночлеге. Родни в городе у них отродясь не было, поэтому вполне сгодится какой-нибудь трактир с нумерами, благо здесь их оказалось предостаточно, на любой вкус и кошелёк. Поколесив немного по округе, Илья нашёл приглянувшееся ему заведение и, не раздеваясь, шибко перенервничав от пережитого, завалился спать.

Проспал он долго, до самого вечера. Снилась ему всякая дрянь. Будто встретил он на дороге жабу, огромную такую, склизкую, с противными коричневыми бородавками. Познакомились они честь-по-чести, поговорили, а опосля жаба стала к нему ластиться, приставать и поцелуев требовать. А он возьми, да откажись. Жаба обиделась, а ему вдруг так стыдно из-за этого стало, что он ей – жабе – отказал, ну просто невмоготу. С тем он и проснулся: голодный, злой и недовольный собой.

.

Россия без трактира всё равно, что песня без гитары. Всяк тут может не просто отужинать, но и компанию себе найти по душе, для беседы. Устав от купеческих баек и ихней похвальбы, под утро подсел Илья к столу, где на повышенных тонах спорила публика поприличней. Истину не поделили двое: грузный священник в длинной чёрной рясе с неухоженной бородой и студент. Оба выглядели под-шефе, причём священник был скорее трезв, чем пьян, а студент, наоборот, скорее пьян, чем трезв. Хотя наверняка пили вровень, как и заведено в честной компании.

– Пойми же ты, чудило, – увещевал батюшка, – нет никакого счастья и быть не может. Потому как смертны человеки.

Он махнул стопку водки, занюхал рукавом и продолжил:

– Что есть Бог? – он поднял вверх указующий перст и сделал драматическую паузу. И, не дождавшись ответа, продолжил:

– Бог есмь свобода, и никто не смеет ограничить его окромя воли его. Никто! Ибо он един и один, аки солнце, что светит и согревает нас, грешных.

Словно услышав его слова, солнце взошло над соседней крышей, заставив присутствующих зажмуриться. После ночной попойки трактир выглядел весьма нелицеприятно, особенно на трезвый солнечный взгляд. К счастью, это никого не волновало и не мешало неспешному веселью.

– Позвольте, батюшка, а как же религия? – не унимался студент. – Пост блюди, на службе не кури, в храме не сквернословь. Где ж свобода?

– Экий ты неугомонный, – хитро прищурившись пожурил его батюшка. – Видишь солнце в окне?

Залитое солнечными лучами, окно светило ровным ярким светом. Свет слепил так, что не видно было даже улицу, особенно воспалёнными с перепоя глазами.

– Нет? А теперь?

Батюшка шумно вдохнул и смачно, от души плюнул. Вязкий плевок прилетел в стекло и медленно пополз вниз. Все, как по команде, уставились в окно. Сквозь мутную светло-коричневую жижу проступило солнце, постепенно светлея и принимая форму этого самого стекающего плевка.

– Кто ещё сможет растолковать вам, неразумным, промысел Божий, как не религия и святая церковь? Ибо Бог есмь свобода, а религия – упорядочение Божественной свободы на земле.

Илья судорожно сглотнул слюну, но выплюнуть поостерегся.

– Ура! За свободу нужно выпить, – обрадовался студент. – Да здравствует «Свобода, равенство, братство»! Виват!

И полез к священнику целоваться. Но тот отстранился, недовольно крякнув:

– Ты мне господ Прудона с Кропоткиным в друзья не сватай. Ихние фантазии об равенстве и общих жёнах хороши токмо институток завлекать на умный манер.

– Вот, к примеру, мухи, – батюшка неожиданно перевёл разговор на надоедливых насекомых и широким жестом указал на стол. По его липкой поверхности и остаткам закуски вольготно разгуливали проживающие в трактире мухи.

Кряхтя, священник снял ботинок и с размаху ловко ударил самую наглую, расплющив её в бесформенное бурое пятно. От неожиданности Илья вздрогнул.

– Это мы перед Богом равны, – усталым голосом пояснил сию аллегорию батюшка, – а не промеж человеков. Потому как людишки все разные, хотя по образу и подобию созданы. Вылезет кто-то, как эта муха, и получит по мордам. И правильно, нечего лезть, куда не следует.

Язык его начал заплетаться, а речь становилась всё менее связной. Похоже, после бессонной ночи и выпитого силы начали его покидать.

– А счастье твоё людишки придумали чтобы от Бога отгородиться. Лезут, лезут... Бросают тень друг на друга... А потом солнце винят, что плохо светит. А мухи... Мухи здесь не причём...

Красноречие угасло в нём окончательно, и Гермес с благодарностью передал его с рук на руки Морфею. Батюшка уснул здесь же, за столом, подложив под голову руку. А вот студент ещё держался, исключительно благодаря молодости и присущему юности нигилизму:

– А я уверен, что оно существует! Счастье – это досель неизведанная наукой физическая субстанция, сродни эфиру господина Аристотеля. Поскольку глазу не видна и конкретными свойствами обладает. Самопроизвольно расширяется, словно газ, это раз. Если у кого-то прибудет, значит где-то убудет, это два. И количество его ограничено, поскольку на всех не хватает, это три.

С каждым аргументом студент загибал по пальцу. Два оставшихся торчали нелепо, намекая на некую недосказанность и недостаток аргументов.

– Вот вы, простой русский мужик, – обратился он к Илье, – ответьте, что такое счастье?

Илья попробовал задуматься, но получалось туго. Всё-таки ночь провёл без сна, да ещё и выпимши. Но про счастье он всё же смекнул, хотя вслух и не ответил по причине стеснения:

– Счастье описать сложно, а вот несчастье – запросто. Значит счастье возникает, когда нет несчастья. Получается, что НенеСчастье это самое Счастье и есть.

.

Пока он разбирался в смысле жизни, переходя от стола к столу и от одной доктрине к другой, Марфа благополучно разрешилась от бремени. Роды прошли без осложнений, благо баба она была молодая и крепкая. Выспавшись на белых простынях и покормив новорожденного, Марфа засобиралась домой.

– А что, муж мой не приходил? – расспрашивала она окружающих, то и дело подбегая к окну.

Сестрички только плечами пожимали. Мол, много тут всякого народу трётся, поди ж пойми, который из них твой. Оно, конечно, верно, но всё ж не мог Илюша не прийти. Здесь, в больничной палате он был без надобности, вот только без мужа было как-то несподручно. Привыкла она уже к замужней доле, находя в ней больше плюсов, чем минусов.

Промыкавшись целый день и заподозрив неладное, оставила Марфа ребёночка на временное попечение и отправилась на поиски мужа. Обошла всю округу, заглянула в соседние дворы, подворотни, только всё без толку. Сгинул её Илюша, будто сквозь землю провалился. Поплакала она малость, набралась смелости, да и подошла к городовому о своём горе поведать.

– Я тут для порядка поставлен, а не мужей караулить, – рявкнул на неё городовой. – Вот ведь баба-дура.

Но увидев Марфины слёзы, разжалобился и усовестился:

– Ты, дочка, по трактирам поищи. Не куда не денется, найдётся, окаянный.

И точно, нашла его в трактире неподалёку. Повезло, можно сказать. Признала она вначале телегу во дворе, затем кобылу ихнюю, а потом и мужа сыскала. Спасибо люди добрые помогли, погрузили Илюшу в телегу, а лошадь она сама запрягла, поскольку к труду с малолетства была приучена.

Поклонившись дядечке-фельдшеру и сестричкам за их доброту, пристроив малютку поудобнее в сене, Марфа перекрестилась на дорожку и отправилась домой. Надо было поторапливаться: день клонился к закату, а путь предстоял неблизкий.

Ехала она расторопно, но всё успевала: с лошадкой управиться, за пассажирами присмотреть, и городом полюбоваться. Когда ещё такая возможность представится, поди ж знай. Красота в городе другая – особенная, не такая, как на деревне. Дома здесь большие, высокие, отчего деревья подле них выглядят совсем крошечными, а тени, наоборот, густыми и сочными. Окна в домах большие и чистые, закатными красками переливаются. А лужи отражают, как солнце раскрашивает небо и одевает в багрянец купола церквей. По узким улочкам прогуливаются красиво одетые дамы в шляпках с господами при параде, с тростью и в лакированных ботинках. Красота...

А её кавалер мирно почивал в телеге, пуская пузыри на пару со своим отпрыском. Снилась ему родная деревня – нарядная, с красными флагами на каждом доме. Работали здесь в охотку, по желанию. Имущество поделили, а жёны стали общими. Одно слово – коммунизм. Возвращается он радостный домой, а там Марфа вещи собирает.

– Марфуша, ты куда это собралась на ночь глядя?

– Ухожу я от тебя, непутёвого, к другому мужу. Поскольку жёны теперь общие. Выходки твои терпеть я более не намерена. Прощевай и не поминай лихом.

Дверью хлопнула, только её и видели. И ребёнка с собой забрала.

Так ему горестно стало, что его Марфа с каким-то посторонним мужиком миловаться будет, что даже всхлипнул во сне. Но потом вновь забылся, уже без сновидений. Просто провалился в темноту и забытье пьяного угара.

А вот сыночек спал спокойно и улыбался во сне. Снились ему теплота маминых рук и счастье, ради которого он и появился на свет.

Марфа, погоняя кобылу, то и дело оборачивалась, поглядывала на них и так ей было хорошо и радостно на душе, что словами не высказать. Казалось, всё бы отдала чтоб ехать вот так по лесной дорожке под щебетание птиц. Вокруг на тыщи вёрст ни одной живой души, только они втроём: она с Илюшей и сыночек. А откуда и куда ехать ей всё равно, главное, чтобы вместе, рядышком, близко-близко.

– Вот оно какое, женское счастье.

Наконец-то судьба сложила разноцветные кусочки пазла её жизни в единую картину счастья. Ей захотелось птицей взлететь в небо и оттуда, растворившись с пурпурным закатом, обнять землю и поделиться с ней своим счастьем.

– Вот бы собрать всех девок и баб да научить их счастью, – размечталась она, но вовремя одумалась:

– Нет, не смогу. Совестно. Что я поп, что ли, проповеди читать.

Но мысль про бабьи курсы накрепко засела в упрямую Матрёнину голову.

Тем временем Солнце окончательно скрылось за горизонт, уступив темноте, а следом улетучилась и Марфина радость. Волна эйфории схлынула, и внезапно ей стало стыдно за своё большое, нежданно привалившее счастье. Из-за туч показалась полная Луна и засияла так, словно хотела пристыдить Марфу своим ярким укоризненным светом.

.

– Стоп, – крикнул режиссёр, выключая направленный на актёров софит. – Что за отсебятина? Какие такие «пазлы» и «эйфория»? Сколько мне светить этим чёртовым прожектором, пробуждая вашу совесть? А «бабьи курсы» откуда? Вы бы ещё про коучинг с тимбилдингом вспомнили. Ведь предупреждал, что с нами Автор и снимаем с первого раза, безо всяких дублей.

Актёры уныло замерли, не смея что-либо возразить.

– Перерыв!

Все разбрелись и занялись своими делами. В присутствии Автора режиссёр был особенно безжалостен. В конце концов за всё происходящее отвечал именно он. Недопустимо чтобы актёры заигрывались и забывали, кто они.

А вот Автор ни перед кем не отчитывался, его фантазию ограничивал разве его собственный здравый смысл. Поэтому он, а не режиссёр был тут главным. Без него ничего бы не было: ни съёмок, ни актеров, ни самого режиссёра.

Как натура творческая, Автор наблюдал за развитием событий отстранённо, откровенно скучая. Страдания героев, придуманные и пережитые им когда-то, более не волновали его. Утратив новизну, узор сюжетной линии схлопнулся в банальный отрезок с двумя точками пролога и эпилога.

– Зачем возвращаться в прошлое, если есть будущее?

Мысли, идеи, проекты переполняли его. Как истинный творец он был счастлив этим, проживая множество жизней и не замечая ничего вокруг. Его занимали новые герои и судьбы, а к нынешним он утратил всяческий интерес. Они умерли для него, если под смертью подразумевать забвение.

– Только режиссеру об этом знать совсем не обязательно. Show must go on…

.

– Отче наш, спаси и сохрани...